Мария, что натворила ты со Свево Бандини? Что ты сделала с моим лицом?

Приземистый человек спотыкается по дороге, плечи и руки засыпаны снегом. В этом месте дорога крута; он расталкивает грудью падающий снег, сугробы тянут его за ноги вниз, человек бредет по воде, которая еще не растаяла.

Куда теперь, Бандини?

Некоторое время назад, минут сорок пять, не больше, он вихрем слетел по этой дороге вниз, убежденный, и бог ему в этом судья, что никогда назад не вернется. Сорок пять минут – и часа не прошло, а столько всего случилось, и вот он возвращается по дороге, которую надеялся забыть.

Мария, что же ты натворила?

Свево Бандини, окровавленный платок скрывает лицо его, а гнев Зимы скрывает самого Свево Бандини, пока тот карабкается по горной дороге обратно к Вдове Хильдегард и беседует со снежинками по пути. Так ты скажи, скажи снежинкам, Свево Бандини; скажи им, размахивая окоченевшими руками. Бандини всхлипнул – взрослый мужик, сорок два года, а нюни распустил, и все потому, что Рождество на подходе, а он возвращается снова к своему греху, потому что лучше бы он с детьми своими сейчас был.

Мария, что ты натворила?

Так все и было, Мария: десять дней назад твоя мать написала это письмо, я рассвирепел и ушел из дому, потому что терпеть не могу эту женщину. Я должен уходить, когда она приезжает. Вот я и ушел. Много хлопот у меня, Мария. Дети. Дом. Снег: посмотри, какой снег сегодня, Мария. Могу я в такой снег хоть один кирпич положить? Вот я и беспокоюсь, а тут еще твоя мать приезжает, и я говорю себе – я говорю: а не сходить ли мне в город, не пропустить ли пару стаканчиков? Потому что у меня хлопоты. Потому что у меня дети.

Ах, Мария.

Он пошел в Имперскую Бильярдную, там встретил своего друга Рокко Сакконе, и Рокко сказал, что они должны пойти к нему в номер и там выпить, выкурить по сигаре, поговорить. Старые друзья они с Рокко: двое мужчин в комнате, где от дыма хоть топор вешай, сидят холодным днем, пьют виски, беседуют. Рождество скоро: отчего не выпить? Счастливого Рождества тебе, Свево. Gratia, Рокко. Счастливое Рождество.

Рокко заглянул в лицо своему другу и спросил, что беспокоит его, и Бандини рассказал ему: денег нет, Рокко, дети и Рождество на носу. Да еще теща – будь она неладна. Рокко тоже небогатый человек, не такой бедный, как Бандини, правда, и он предложил десять долларов. Ну как мог Бандини их принять? Он уже и так столько у своего друга назанимал, а тут еще это. Нет, спасибо, Рокко. Я твой виски пью, этого довольно. А поэтому – a la salute! – за старые добрые времена.

Один стаканчик, за ним другой, двое мужчин в комнате, ноги уперты в парящий обогреватель. Тут раздался звонок над дверью Рокко. Раз, за ним еще раз: к телефону. Рокко подскочил и помчался к аппарату в вестибюле. Немного погодя вернулся, лицо мягкое и приятное. Рокко в гостиницу много кто звонит, поскольку в «Роклинском Геральде» он опубликовал объявление:

Вот так, Мария. Рокко позвонила женщина по фамилии Хильдегард и сказала, что у нее камин не горит. Не мог бы Рокко прийти и починить его немедленно?

Рокко, его друг.

– Иди ты, Свево, – сказал он. – Может, получится несколько долларов заработать до Рождества.

Так все и началось. С мешком инструментов Рокко за спиной он вышел из гостиницы, пересек пешком весь город на западную окраину и пошел по этой же самой дороге десять дней назад ближе к вечеру. По этой же самой дороге, он еще вспомнил, как под вон тем деревом бурундук стоял, смотрел, как он идет мимо. Несколько долларов за то, чтобы починить камин; работы, может, часа на три, может, дольше – несколько долларов.

Вдова Хильдегард? Разумеется, он знал, кто она такая, – а кто в Роклине про нее не знал? Городок в десять тысяч жителей, и всего одна женщина – хозяйка большей части земли: и кто из этих десяти тысяч может ее не знать? Но кто знал ее настолько хорошо, чтобы здороваться при встрече? – вот в чем загвоздка.

По этой же самой дороге, десять дней назад, на горбу – немного цемента и семьдесят фунтов инструментов. Тогда-то впервые он и увидел коттедж Хильдегард, знаменитое в Роклине место, поскольку резьба по камню там была так тонка. Когда он подходил в свете угасавшего дня к этому низкому особняку из белого плитняка среди высоких сосен, ему казалось, что все это место – прямиком из снов: неотразимое место, которое однажды досталось бы ему, если б он мог себе это позволить. Долго стоял он и глядел на него, стоял и глядел: ему так хотелось, чтобы и он руку приложил к его строительству, восторг работы по камню, когда берешь эти длинные белые камни, такие мягкие под руками камнереза, но такие крепкие внутри, что переживут цивилизацию.

О чем думает человек, когда подходит к белым дверям такого дома и тянется к отполированной лисьей голове медного молотка?

Неправильно, Мария.

Он с женщиной и словом не перемолвился до того момента, когда она открыла дверь. Женщина выше его ростом, круглая и крупная. Да: прекрасная на вид женщина. Не как Мария, но все равно прекрасная. Темные волосы, глаза синие, с первого взгляда ясно, что у нее деньжата водятся.

Мешок с инструментом его выдал.

Так он, значит, Рокко Сакконе, каменщик. Как поживаете?

Нет, он друг Рокко. Рокко заболел.

Ладно, не важно, кто он такой, если сможет камин починить. Заходите, мистер Бандини, камин вон там. Он и вошел, шапка в одной руке, мешок с инструментом в другой. Прекрасный дом, повсюду индийские ковры на полу, здоровенные балки поперек потолка, все дерево покрыто ярким желтым лаком. Может, двадцать – нет, даже тридцать тысяч долларов стоит. Есть вещи, о которых мужчина не может рассказать своей жене. Поняла бы Мария это накатившее на него унижение, пока он шел через большую красивую комнату, это смущение, когда он споткнулся, когда его поношенные башмаки, мокрые от снега, не удержались на блестящем желтом полу? Мог бы он рассказать Марии, что привлекательная женщина вдруг его пожалела? Правда-правда: хоть он и спиной стоял, но почувствовал быстрое замешательство Вдовы, жалость к его неловкой чужеродности здесь.

– Довольно скользко у вас, а? Вдова рассмеялась:

– Я тоже всегда поскальзываюсь.

Но сказала она так лишь для того, чтобы прикрыть его смущение. Малость, пустяк, вежливость, чтобы он почувствовал себя как дома.

С камином ничего серьезного, несколько кирпичей расшаталось в дымоходе, работы на час. Но в любой профессии есть свои уловки, а Вдова богата. Отряхнувшись после осмотра, он сообщил ей, что работа будет стоить пятнадцать долларов, включая стоимость материала. Та не возражала. Тут ему в голову пришла запоздалая тошнотворная мысль: причина такой щедрости в том, что она увидела, в каком состоянии у него башмаки, – наверняка заметила дырявые подошвы, когда он становился на колени, чтобы осмотреть камин. В том, как она его осматривала, вверх-вниз, с улыбкой жалости, сквозило понимание, от которого всю плоть его бросило в зимнюю дрожь. Этого Марии он рассказать не мог.

Садитесь, мистер Бандини.

Он обнаружил, что глубокое кресло для чтения соблазнительно удобно, кресло из мира Вдовы, и он вытянулся в нем и стал обозревать всю яркую комнату, аккуратно заставленную книгами и безделушками. Образованная женщина, укрывшаяся в роскоши своего образования. Она устроилась на диване, ее пухлые ноги в прозрачных шелковых чулках, богатые ноги, шелестевшие шелком, когда она закидывала одну на другую перед его недоуменным взором. Она попросила его присесть и поговорить с нею. Он был так благодарен, что лишился дара речи, лишь довольно похрюкивал в ответ на любое замечание, а ее слова, богатые и точные, выпархивали из глубокого роскошного горла. Невольно он начал ею интересоваться, его глаза пучились от любопытства: что это за таинственный мир, в котором она укрыта, такой глянцевый и яркий, как тот богатый шелк, что обволакивал округлую роскошь ее красивых ног.

Мария бы презрительно фыркнула, если б узнала, о чем говорила Вдова, ибо он сам понял, что его горло перехватило, что он просто задыхается от странности этой сцены: она, вон там, богатая миссис Хильдегард, стоит сотню, может, даже две сотни тысяч долларов, всего в четырех футах от него, так близко, что наклонись – и дотронешься.

Так он, значит, итальянец? Великолепно. Вот только в прошлом году она путешествовала по Италии. Прекрасно. Он, должно быть, так гордится своим наследием. А ему известно, что Италия – колыбель всей западной цивилизации? Он видел Кампо Санто, Собор Святого Петра, картины Микеланджело, синее Средиземноморье? Итальянскую Ривьеру?

Нет, ничего этого он не видел. Простыми словами он объяснил ей, что он – из Абруцци, что так далеко на север никогда не заезжал, в Риме ни разу не был. Мальчиком очень много работал. На другое не оставалось времени.

Абруцци! Вдова знала все. Тогда, конечно же, он читал труды д'Аннунцио – тот ведь тоже из Абруцци.

Нет, д'Аннунцио он не читал. Слыхал о нем, а читать не доводилось. Да, он знает, что великий человек – родом из его провинции. Это его обрадовало. Спасибо д'Аннунцио. Теперь у них нашлось что-то общее, но, к своему смятению, он понял, что ничего больше на эту тему сказать не может. Целую минуту Вдова наблюдала за ним безо всякого выражения в синих глазах, которые она не сводила с его губ. В смущении он ворочал головой, елозил взглядом по тяжелым балкам потолка, занавесям с оборками, по безделушкам, расставленным везде в тщательном изобилии.

Добрая женщина, Мария: хорошая женщина, пришла к нему на помощь и облегчила разговор. Ему нравится класть кирпич? Есть ли у него семья? Трое детей? Чудно. Ей тоже детей хотелось завести. А его жена – она итальянка? Давно ли они живут в Роклине?

Погода. Она заговорила о погоде. Ах. Тогда и он заговорил, вываливая на нее свою муку о погоде. Чуть ли не поскуливая, он жаловался на застой в делах, на свою яростную ненависть к холодным бессолнечным дням. Пока, испуганная этим его горьким потоком, она не взглянула на часы и не сказала, чтобы он приходил завтра с утра и принимался чинить камин. Уже в дверях, сжимая шапку в руке, он стоял и ждал ее прощальных слов.

– Наденьте шапку, мистер Бандини, – улыбнулась она. – Простудитесь. – Ухмыльнувшись, подмышки и шея омыты потопом нервного пота, он напялил на голову шапку, не зная в смущении, что и ответить.

В ту ночь он остался у Рокко. У Рокко, Мария, не у Вдовы. На следующий день, заказав огнеупорный кирпич на складе, он снова отправился в коттедж Вдовы чинить камин. Расстелив на ковре брезент, он замешал в ведерке раствор, вырвал из дымохода разболтавшиеся кирпичи и заложил дыру новыми. Решив, что работа должна длиться полный день, он извлек из дымохода все кирпичи. Закончить он мог бы и через час, можно было всего два-три вытащить, но к полудню работа была сделана лишь наполовину. Затем появилась Вдова, вышла тихонько откуда-то из душистых комнат. И вновь в горле у него затрепетало. И снова он мог лишь улыбаться ей. Ну, как движется работа? Работал он аккуратно: ни капли раствора не пятнало поверхности кирпичей, которые он клал. Даже брезент оставался чистым, а старые кирпичи сложены ровной стопкой на одном краю. Она это заметила, и ему понравилось. Никакая страсть не охватила его, когда Вдова нагнулась проверить новую кладку в камине, а ее лоснящийся подтянутый зад так круглился, когда она присела на корточки. Нет, Мария, ни ее высокие каблуки, ни тонкая блузка, ни аромат ее духов в темных волосах не подвигли его даже на случайную мысль о неверности. Как и прежде, он наблюдал за нею в изумлении и любопытстве: за этой женщиной с сотней, может, с двумя сотнями тысяч долларов в банке.

Его план сходить в город и пообедать оказался немыслимым. Стоило ей об этом услышать, как Вдова настояла, чтобы он остался здесь ее гостем. Глаза его не выдержали холодной синевы ее взгляда. Он склонил голову, пошаркал по брезенту большим пальцем одной ноги и униженно запросил прощения. Пообедать со Вдовой Хильдегард? Сидеть с нею за одним столом и класть пищу в рот, когда эта женщина сидит напротив? Он едва мог выдохнуть слова отказа.

– Нет-нет. Прошу вас, миссис Хильдегард, спасибо. Большое спасибо. Прошу вас, не надо. Спасибо.

Однако он остался, не смея ее обидеть. Улыбнувшись, протянул ей измазанные раствором руки и спросил, нельзя ли их где-нибудь помыть, и она провела его сквозь белую, без единого пятнышка залу в ванную. Ванная комната походила на шкатулку из-под драгоценностей: сверкающие желтые плитки, желтая раковина, лавандового цвета шторы из плотной кисеи на высоком узком окне, ваза с сиреневыми цветами на зеркальном туалетном столике, пузырьки духов с желтыми ручками, желтый набор щеток и расчесок. Он быстро повернулся и едва не выскочил прочь. Если б она встала перед ним обнаженной, это бы его меньше потрясло. Его заскорузлые лапы недостойны такого великолепия. Он предпочел бы кухонную раковину – как дома. Но ее естественность убедила его, и он вошел со страхом, чуть ли не на цыпочках и встал перед раковиной в мучительной нерешительности. Локтем повернул кран, боясь измазать его пальцами. О пахучем зеленом мыле не могло быть и речи: он, как мог, постарался обойтись одной водой. Закончив, вытер руки подолом рубахи, проигнорировав мягкие зеленые полотенца, свисавшие со стены. От всех этих переживаний он начал бояться того, что может произойти за обедом. Прежде чем выйти из ванной, он опустился на колени и рукавом промокнул на полу водяные брызги.

Обед из листьев салата, ананаса и творога. Сидя в углу за столом с розовой салфеткой, разостланной на коленях, он ел и недоумевал, подозревая, что это шутка, что Вдова смеется над ним. Но она тоже это ела, да еще с таким вкусом, что сам вкус этот можно было положить на язык. Если б такое подала ему Мария, он бы выбросил эту еду в окно. Затем Вдова внесла чай в чашечке из тонкого фарфора. На блюдце лежали две белые печенюшки, не крупнее ногтей его больших пальцев. Чай с печеньем. Diavolo! Для него чай всегда был признаком женственности и слабости, а сладкое он не любил. Вдова же, мусоля печенье в пальцах, грациозно улыбалась, когда он закидывал второе себе в рот, словно глотая неприятные пилюли.

Задолго до того, как она доела второе печенье, он покончил со всем: опустошил чашку и откинулся на спинку стула, покачивая его на двух задних ножках. В животе у него мяукало и урчало в знак протеста против таких странных посетителей. За обедом они не разговаривали: ни единым словом не обменялись. Он осознал, что говорить им особо и не о чем. Вдова то и дело улыбалась, иногда поглядывая на него поверх чашки. Он смущался и грустил: жизнь богачей, решил он, – не для него. Дома он бы поел яичницы с ломтем хлеба да запил бы стаканом вина.

Закончив и промокнув уголки карминовых губ кончиком салфетки, она спросила, не хочет ли он чего-нибудь еще. Он уже хотел было ответить: «А что еще у вас есть?» – но вместо этого похлопал и погладил себя по животу, отдуваясь.

– Нет, спасибо, миссис Хильдегард, я наелся – по самые уши сыт.

На это она улыбнулась. Заправив красные узловатые кулаки за пояс, он откинулся на спинку стула, цыкая зубами и думая о сигаре.

– Вы курите? – спросила она, извлекая из ящика стола пачку сигарет. Из кармана рубашки он вытащил окурок крученой сигары «Тосканелли», откусил кончик, плевком послал его на пол, чиркнул спичкой и выпустил клуб дыма. Она убедила его посидеть за столом еще немного, спокойно и удобно, пока сама собирала тарелки, а сигаретка торчала из уголка ее рта. Сигара его расслабила. Скрестив на груди руки, он наблюдал за нею уже откровеннее, изучая гладкие бедра, мягкие белые руки. Даже тогда мысли его были чисты, никакая заблудшая чувственность не омрачала разум. Она – богатая женщина, а он – подле нее, сидит у нее на кухне; он был благодарен за эту близость – только за нее и ни за что больше, как Бог свят.

Докурив сигару, он вернулся к работе. К половине пятого все закончил. Собирая инструменты, ждал, когда она войдет в комнату снова. Весь день он слышал ее в другой части дома. Он прождал так некоторое время, громко прочищая горло, роняя мастерок, распевая песенку со словами: «Все закончено, о, все сделано, все закончено, все закончено». Шум наконец привел ее в комнату. Она вошла с книгой в руке, в очках для чтения. Он рассчитывал, что ему заплатят сразу же. Его удивило, когда вместо этого она пригласила его присесть на минуточку. Она даже не взглянула на законченную работу.

– Вы превосходный специалист, мистер Бандини. Великолепный. Я очень довольна.

Мария может фыркать сколько влезет, но эти слова у него из глаз чуть слезу не выжали.

– Стараюсь изо всех сил, миссис Хильдегард. Как умею, так и стараюсь.

Однако она не выказывала ни малейшего желания ему платить. Еще взгляд белесовато-голубых глаз. Их явная оценка заставила его перевести взор на камин. Глаза ее не отрывались от него, смутно изучали его, словно в трансе, будто она грезила о чем-то своем. Он подошел к камину и примерился взглядом к каминной полке, будто проверял угол наклона, сложив губы с таким видом, точно погружен в математические расчеты. Постояв так, чтобы занятие не показалось бессмысленным, он вернулся к глубокому креслу и снова уселся. Пристальный взгляд Вдовы механически следил за ним. Он хотел было заговорить, но что тут можно сказать?

В конце концов нарушила молчание она: у нее для него есть еще работа. В городе у нее другой дом, на улице Виндзор. И там тоже камин не работает. Не смог бы он прийти туда завтра и посмотреть? Она встала, перешла через комнату к письменному столу у окна и записала адрес. Спиной к нему, изогнувшись в талии, круглые бедра чувственно цветут – и пускай Мария сами глаза его вырвет и плюнет в пустые глазницы, он поклясться может, что никакое зло не омрачило его взора, никакая похоть не таилась в сердце его.

В ту ночь, когда он лежал в темноте подле Рокко Сакконе, чей храп с подвывом не давал ему уснуть, он понимал, что у бессонницы Свево Бандини есть и другая причина: ожидание завтрашнего дня. Он лежал и довольно хмыкал в темноте. Mannaggia, он далеко не дурак; он достаточно умный, чтобы понять: на Вдове Хильдегард он оставил зарубку. Может, она его и жалеет, может, она дала ему эту новую работу лишь потому, что почувствовала: работа ему нужна, – как бы там ни было, в его способностях никто не сомневался; Вдова назвала его превосходным специалистом и наградила новой работой.

Пускай же задувает Зима! Пускай температура падает до мороза. Пускай снег валит и завалит весь город! Ему все равно: завтра у него будет работа. И после этого всегда будет работа. Вдове Хильдегард он понравился; она уважает его способности. С ее деньгами и его способностями работы всегда будет предостаточно, чтобы посмеяться над Зимой.

На следующее утро в семь часов он вошел в дом на улице Виндзор. Там никто не жил; когда он нажал на ручку, передняя дверь оказалась незаперта. Никакой мебели: одни голые комнаты. Что не так с камином, он тоже не понял. Тот был не такой тонкой работы, как у Вдовы, но тоже хорошо сделан. Раствор не потрескался, а кирпич плотным звуком отвечал на стук молотка. В чем же тогда дело? В сарае на заднем дворе он нашел немного дров и развел огонь. Тяга жадно всасывала пламя. Комната наполнилась теплом. Все в порядке.

Восемь часов, а он уже снова у Вдовы. Застал ее в голубой ночной сорочке, свежую, улыбчивую: доброе утро, мол, мистер Бандини! Но что ж вы на холоде-то стоите? Заходите, чашечку кофе выпьете! Протесты умерли у него на губах. Он сбил снег с мокрых башмаков и последовал за развевающейся голубой сорочкой на кухню. Опершись на раковину, он пил кофе, наливая его сначала в блюдце, а потом дуя, чтоб остыл. Ниже плеч на нее он и не смотрел. Не осмеливался. Мария никогда бы этому не поверила. Нервничая и лишившись дара речи, он вел себя тем не менее как мужчина.

Он сказал ей, что не нашел никаких неполадок в камине на улице Виндзор. Ему самому понравилась собственная честность – это после вчерашних дутых трудов-то. Вдова вроде как удивилась. Она была уверена, что с камином на улице Виндзор что-то не так. Попросила подождать, пока оденется. Она сама отвезет его на улицу Виндзор и покажет, что там не в порядке. Теперь она перевела взгляд на его мокрые ноги.

– Мистер Бандини, вы не девятый размер обуви носите?

Кровь прихлынула к его лицу, и он поперхнулся кофе. Она поспешно извинилась. Выдающаяся плохая привычка всей ее жизни, одержимость просто – спрашивать у всех, какой размер они носят. Как бы игра в отгадки с самой собой. Он ведь ее извинит, правда?

Сценка эта глубоко его потрясла. Чтобы скрыть стыд, он быстренько уселся за стол, запихав поглубже мокрые башмаки, чтоб не видно было. Но Вдова улыбалась и настаивала. Она верно угадала? Девятый, правильно?

– Конечно, правильно, миссис Хильдегард.

Дожидаясь, пока она оденется, Свево Бандини чувствовал себя так, будто чего-то в мире добивается. Отныне и впредь Хелмеру-банкиру и всем его кредиторам придется держать с ним ухо востро. И у Бандини есть влиятельные друзья.

Так что же скрывать ему из всего того дня? Нет – тем днем он гордится. Рядышком со Вдовой, в ее машине проехал он посреди всего города, вдоль по Жемчужной улице, Вдова сама за рулем в своем котиковом манто. Увидь Мария с детьми, как по-свойски он с нею болтал, они бы им гордились. Да они бы гордо задрали носы и сказали: вон едет наш Папа! А Мария чуть глаза ему не выцарапала.

Что же случилось в пустом доме на улице Виндзор? Он что, затащил Вдову в свободную комнату и учинил над ней насилие? Поцеловал ее? Так сходи в тот дом, Мария. Поговори с холодными комнатами. Выгреби паутину из углов и спроси у нее; спроси у голых половиц, у замерзших подоконников; спроси, что не так сделал Свево Бандини. Вдова остановилась у камина.

– Видите, – сказал он. – Огонь, который я развел, до сих пор горит. Все в порядке. Работает прекрасно.

Ее это не удовлетворило.

Вот эта черная гадость, показала она. Не очень хорошо камин с нею выглядит. Ей бы хотелось, чтобы он смотрелся чистым и неиспользованным; она ожидает тут возможного жильца, и все должно быть приемлемо.

Но он же честный человек, он не желает обманывать эту женщину.

– Все камины чернеют, миссис Хильдегард. Это копоть. Все они покрываются копотью. Тут ничего не поделаешь.

Нет, это плохо выглядит.

Он рассказал ей про соляную кислоту. Соляная кислота растворяется в воде. Чистить щеткой: копоть исчезнет. Работы не больше чем на два часа…

Два часа? Не пойдет. Нет, мистер Бандини. Надо вынуть весь старый огнеупорный кирпич и заменить его новым. От такого мотовства он только покачал головой.

– Тут понадобится дня полтора, миссис Хильдегард. Будет стоить вам двадцать пять долларов, включая материал.

Вдова запахнулась в манто, дрожа в холодной комнате.

– Цена ничего не значит, мистер Бандини, – ответила она. – Это нужно сделать. Для моих жильцов мне ничего не жалко.

Ну что он мог на это ответить? Мария что, ожидала, что он отмахнется от работы, откажется делать? Он действовал как разумный человек, довольный тем, что представилась такая возможность заработать побольше. Вдова отвезла его на склад.

– В этом доме так холодно, – сказала она. – Вам туда надо какой-нибудь обогреватель.

Ответом ей послужило его безыскусное смятение, из которого стало ясно одно: где работа, там и тепло, когда человек свободен двигаться, этого хватает, ибо тогда кровь его тоже горяча. Однако ее забота кинула его в жар, и рядом с нею в машине ему стиснуло горло, а ее духи дразнили его, и он все втягивал ноздрями роскошный аромат ее кожи и одежд. Ее руки, обтянутые перчатками, поворотом руля бросили автомобиль к обочине перед «Компанией стройматериалов Гэйджа».

Старик Гэйдж стоял у окна, когда Бандини вылез из машины и откланялся Вдове. Та пронзила его своей несгибаемой улыбкой так, что колени у него затряслись, однако, входя в складскую контору, он вышагивал, словно бойцовый петух – громко хлопнул дверью, как бы бросая вызов, извлек сигару, чиркнул спичкой по конторскому прилавку и глубокомысленно затянулся, выдохнув клуб дыма прямо в лицо Старику Гэйджу, который только сморгнул и отвел глаза, когда жесткий взгляд Бандини проткнул ему самый череп. Бандини удовлетворенно хмыкнул. Должен ли он «Компании стройматериалов Гэйджа» деньги? Так пускай тогда Старик Гэйдж примет факты как есть. Пускай вспомнит, что своими собственными глазами видел Бандини среди сильных мира сего. Он заказал сотню облицовочного кирпича, мешок цемента, ярд песка – и чтобы доставили по адресу на улице Виндзор.

– И поскорее, – бросил он через плечо. – Я должен получить все через полчаса.

Враскачку обратно, на улицу Виндзор, нос кверху, крепкий сизый дым его «Тосканелли» закидывается за плечо. Видела бы Мария рожу Старика Гэйджа – как у побитой собаки, видела бы то подобострастное рвение, с каким он кинулся записывать заказ Бандини.

Материал уже доставили, когда он только подходил к пустому дому: грузовик «Компании стройматериалов Гэйджа» сдавал к обочине. Содрав с себя пальто, он ринулся в работу. Эта, поклялся он, будет одной из лучших кладок во всем штате Колорадо. Пятьдесят лет пройдет, сто лет пройдет, двести – а камин будет стоять, как стоял. Ибо когда работу делает Свево Бандини, он делает ее хорошо.

За работой он пел – пел песню Весны: «Вернись в Сорренто». Пустой дом вздыхал гулким эхо, холодные комнаты полнились звоном его голоса, стуком его молотка, шлепками мастерка. Звездный день: время пролетело быстро. Комната разогрелась от жара его энергии, оконные стекла плакали от радости – лед на них таял, и завиднелась улица.

Вот у обочины затормозил грузовик. Бандини приостановился посмотреть, как водитель в зеленом макинтоше поднял из кузова блестящий предмет и понес к дому. Красный грузовик из «Скобяной компании Ватсона». Бандини отложил мастерок. В «Скобяной компании Ватсона» он ничего не заказывал. Нет – ни за что на свете не стал бы он ничего заказывать у Ватсонов. Они как-то замылили всю его зарплату, когда он по одному счету заплатить не смог. Ненавидел он «Скобяную компанию Ватсона» – одного из заклятейших своих врагов.

– Ваша фамилия Бандини?

– А вам какое дело?

– Никакого. Распишитесь.

Масляный обогреватель от миссис Хильдегард для Свево Бандини. Он расписался на бумажке, и водитель уехал. Бандини стоял перед обогревателем, будто это сама Вдова. Он присвистнул от изумления. Это уж чересчур для любого мужика – просто чересчур.

– Прекрасная женщина, – вымолвил он, покачивая головой. – Очень прекрасная женщина.

На глаза ему вдруг навернулись слезы. Мастерок выпал из рук, когда он рухнул на колени, чтобы повнимательнее рассмотреть блестящий никелированный обогреватель. «Вы прекраснейшая женщина в этом городе, миссис Хильдегард, и когда я закончу этот камин, вы будете чертовски им гордиться!»

Он опять вернулся к работе, то и дело улыбаясь через плечо обогревателю, разговаривая с ним так, словно это его напарник.

– Здрасьте вам, миссис Хильдегард! Вы еще тут? Наблюдаете за работой, а? Глаз на Свево Бандини положили, правда? Так вот, вы смотрите на лучшего каменщика в Колорадо, леди.

Работа продвигалась быстрее, чем он себе представлял. Он продолжал, пока не стемнело настолько, что он перестал четко видеть. К завтрашнему полудню должен закончить. Он собрал инструменты, отмыл мастерок и приготовился уходить. И только теперь, в этот поздний час, стоя в сумеречном свете уличного фонаря, он сообразил, что не зажег обогреватель. Руки его просто вопили от холода. Установив обогреватель в очаге, он включил его и подрегулировал пламя до тусклого свечения. Оставить его тут – безопасно: он может гореть всю ночь, и свежий раствор не перемерзнет.

Он не пошел домой к жене и детям. Снова остался с Рокко в ту ночь. С Рокко, Мария; не с женщиной, а с Рокко Сакконе, мужчиной. И спал он хорошо; не падал ни в какие черные бездонные пропасти, никакие зеленоглазые змеи не ползали по его снам.

Мария могла бы спросить, почему ж он не пришел домой. А вот это уже – его дело. Dio rospo! Неужели нужно все объяснять?

На следующий день в четыре он уже стоял перед Вдовой со счетом за работу. Он выписал его на бланке отеля «Скалистая Гора». С грамотностью у него было не очень хорошо, и он это знал. Он написал просто: «Работа – 40.00 долларов». И подпись. Половина этой суммы уйдет за материал. Он заработал двадцать долларов. Вдова даже не взглянула на счет. Она сняла свои очки для чтения и попросила чувствовать себя как дома. Он поблагодарил ее за обогреватель. Он был рад поработать у нее в доме. Суставы его не так замерзли, как раньше. Ноги овладели блестящим полом. Он уже предчувствовал мягкий диван, еще не сев на него. Вдова с улыбкой отмахнулась от благодарностей.

– Этот дом был как ледник, Свево.

Свево. Вдова назвала его по имени. Он неприкрыто рассмеялся. Не хотел смеяться, но восторг от того, что ее рот выговаривает его имя, все-таки вырвался. Огонь в камине горел жарко. Его мокрые башмаки стояли так близко к нему. Горько пахнувший пар поднимался от них. Вдова что-то делала у него за спиной; он не смел оглянуться. Он снова потерял голос. Вот эта сосулька во рту – это его язык: двигаться не хочет ни в какую. Это биение у него в висках, такое горячее, что кажется, будто все волосы в огне, – это колотится его мозг: слов ему не дает. Симпатичная Вдова с двумя сотнями тысяч долларов в банке назвала его по имени. Сосновые поленья в очаге, шипя, плевались смолой. Он сидел, уставившись в пламя, а лицо расплывалось в улыбке; он потирал большие руки, и кости его потрескивали от радости. Он не шевелился, зачарованный беспокойством и восторгом, мучимый утратой дара речи. Наконец опять сумел заговорить.

– Хороший огонь, – сказал он. – Хороший.

Ответа нет. Он глянул через плечо. В комнате ее не было, но из вестибюля доносились шаги, и он повернулся и снова устремил блестящие взволнованные глаза в огонь. Она вошла с подносом, на котором стояли два бокала и бутылка. Поставила на каминную полку и разлила. Он заметил, как на ее пальцах сверкнули бриллианты. Увидел ее основательные бедра, плавные обводы фигуры, изгиб ее женственной спины, пухлую грацию руки, когда Вдова наливала ликер из побулькивавшей бутылки.