4
      В полдень, когда Тихий океан избороздили огромные черные волны, мы оказались примерно в тех местах близ острова Тофуа в архипелаге Тонга, где произошел мятеж на "Баунти".
      Еще с мальчишеских лет я интересовался его историей, и сегодня у меня такое ощущение, будто я знаю каждого из участников восстания. Ко дню совершеннолетия отец подарил мне книги Чарлза Нордхоффа и Д.Н. Холла "Остров Питкерн", "Восстание на "Баунти" и "В борьбе с океаном" и полушутя сказал:
      - Когда-нибудь ты сам попадешь на Питкерн и расскажешь своему старому отцу, как живут там потомки мятежников.
      Его пророчество сбылось только частично: когда корабль доставил меня на Питкерн в апреле 1961 года и бросил якорь перед поселком на острове, нас встретили островитяне в открытых лодках. Они привезли с собой телеграмму, которая извещала о кончине отца. С тех пор меня не покидало желание вернуться в эти края и написать правдивую историю об участниках мятежа на "Баунти" и об их потомках, рассказать о людях, живущих в этих краях в наши дни. Именно эту книгу вы и держите сейчас в руках. В моей власти направить арендованную шхуну "Мейлис" куда угодно. Я могу пригласить на борт тех, кого мне хочется порасспросить. Могу потратить на путешествие недели или месяцы. Лишь одного я не могу сделать: перепрыгнуть через ограду в самом удобном месте и построить свой рассказ на основе столетней романтической традиции, не исследовав досконально всей истории. Позвольте поэтому поведать вам о том, что известно об утре мятежа и предшествующих ему днях из источников тех времен, и я прошу читателя отвлечься от вводящих в заблуждение кинофильмов и кровавых романов на эту тему. Остались вахтенные журналы и дневники капитана Блая, первого штурмана Джона Фраера и матроса Джеймса Моррисона, рассказ матроса Александра Смита (он же Джон Адамс), записанный много лет спустя на острове Питкерн, а также некоторые свидетельские показания членов команды, которые были даны военному трибуналу в ходе рассмотрения дела мятежников. Все эти источники позволяют воссоздать довольно верную картину событий тех давних дней. Правда, установить совершенно точно координаты места, где произошел мятеж, нам не удастся - известно лишь, что он начался где-то между островами Аннамоока и Тофуа в архипелаге Тонга.
      * * *
      "Приезжайте на Таити, и вы станете другим человеком", - говорится в проспекте туристского бюро в Папеэте. Эти слова могли повторить члены экипажа "Баунти", когда 4 апреля 1789 года судно подняло якоря и покинуло "земной рай" (слова самого Блая), увозя на борту саженцы хлебного дерева, которые предстояло высадить в Вест-Индии: матросы и офицеры были уже совсем не теми людьми, которые более года назад отплыли из Англии. Судя по всему, большинство матросов было обуреваемо одним желанием - снова увидеть Таити. Местные жителя относились к ним, как к людям высшего сословия, сам Тинах-Помаре и подчиненные ему вожди не раз признавались, что моряки нужны им для военных походов с целью завоевания соседних земель. Они знали также, что таитянки примут их с распростертыми объятиями, а тюо дадут им кров и землю. И вдруг как гром среди ясного неба: Блай потребовал возобновления прежнего, столь ненавистного всеми корабельного режима. Всего какой-то день - и они снова стали людьми низшего класса, не оставлявшего им никакой надежды на лучшее будущее. На смену хейвам с участием таитянских девушек должны были прийти дешевые проститутки, обитательницы плимутского дна. О незабываемой охоте в прохладных долинах южных островов они смогут рассказать и в прокопченных лондонских трактирах, но нет возврата к радостным дням, если только они не возьмут судьбу в собственные руки и не проложат путь к той жизни, которая, как им казалось, уготована им на Таити, - легкий и приятный путь к земному счастью. Вот почему, как нам кажется, мысль о восстании бессознательно приходила на ум отдельным матросам на "Баунти".
      Но жизнь на Таити не прошла бесследно и для Блая. Он покинул Англию в чине лейтенанта, что явно не могло его не огорчать. По возвращении из удачно завершенной экспедиции Блай мог рассчитывать на производство в капитаны, но он отлично знал консерватизм адмиралтейства и его строгие требования неукоснительной дисциплины среди рядового состава. Среди офицеров Блай был известен как человек мягкий, как капитан, придерживающийся современных взглядов. Между тем члены экипажа "Баунти" во время экспедиции совершали серьезные проступки, не получив за это телесных наказаний. И вот, находясь в бухте Матаваи, Блай круто переменил тактику. По его приказу семь человек были подвергнуты жестокой порке (шестеро из них несколько недель спустя оказались среди зачинщиков бунта). Адмиралтейство ни в коем случае не должно было думать, будто сам Блай ослабил дисциплину, ведь это может стоить ему капитанского чина! Каждое телесное наказание скрупулезно фиксировалось в вахтенном журнале. "Капитан стал настоящим палочником", - роптали матросы, и записи в вахтенном журнале это подтверждают: 22-летний сирота Александр Смит (Джон Адамс) был привязан к трельяжу и получил 12 ударов в присутствии островитян лишь за то, что одному таитянину удалось украсть рулевой крючок с парусного ялика в то время, когда Смит стоял на вахте. Кок Роберт Лемб был подвергнут наказанию за то, что "позволил украсть свой топор", матрос Мэтью Томпсон - за "дерзость и неповиновение", капрал Чарлз Черчилль и матросы Уильям Маспрет и Джон Миллуорд получили соответственно 24 и 48 ударов каждый (в два приема) за бегство на Тетиароа. Отчаянное письмо этих моряков с просьбой о помиловании перед исполнением второй части наказания Блай попросту оставил без внимания. Матрос Айзек Мартин получил 19 ударов за то, что побил туземца.
      Мы можем лишь догадываться о внезапной перемене в характере капитана Блая - того самого Блая, кто по пути к островам Южных морей уступал капитанскую каюту измученным и обессилевшим морякам и кто в начале пребывания на Таити предоставил экипажу широкую свободу. Быть может, частично это объясняется тем, что гнев капитана после отплытия с Таити прежде всего обрушился на его бывшего протеже и примерного ученика Флетчера Крисчена, который руководил группами моряков на берегу, а потому в глазах местных жителей считался персоной более важной, чем сам капитан. Блай, скорее всего, опасался, что адмиралтейство может приписать Крисчену главную заслугу в успешном сборе саженцев хлебного дерева и продвинет его по службе в обход капитана, который в вахтенном журнале постарался отразить возникавшие дисциплинарные трудности. Вместе с тем в своих рапортах Блай не мог оскорбительно писать о Флетчере Крисчене, которого сам же возвысил до первого штурмана, обойдя старшего по возрасту и более опытного штурмана Фраера. Он завидовал Крисчену... и, возможно, немного побаивался его, ибо брат Флетчера, Эдвард (позднее ставший профессором юриспруденции Кембриджского университета), в Англии тех времен был лицом значительным. Поведение Блая в последующие недели дает основания именно для такого толкования - капитан постоянно придирался к Крисчену, порой без малейших на то оснований.
      В ночь с 26 на 27 апреля "Баунти" двигался между островами Аннамоока и Тофуа в архипелаге Тонга. На палубе валялись груды кокосовых орехов, которые офицеры и матросы выменяли у жителей Аннамооки. Орехи эти не представляли особой ценности для владельцев, и поэтому их не убирали с палубы. Блай, появившийся на палубе утром 27 апреля, был, как всегда, ворчлив и раздражителен. Ему кажется, что его куча орехов за ночь поуменьшилась, и он кидается на Флетчера Крисчена, дежурившего ночью:
      - Черт бы вас подрал, - рычит он на своего штурмана в присутствии других членов команды, - это вы украли мои орехи!
      Крисчен в первый момент держит себя в руках и отвечает вполне вежливо:
      - Верно, сэр, я взял один орех, так как очень хотел пить. Но неужели это имеет какое-нибудь значение, ведь у вас столько орехов! И к тому же я уверен, что никто другой ваших орехов не трогал.
      Но Блай полностью теряет самообладание и дает выход накопившейся ярости. Он обвиняет штурмана в постоянной лжи и обмане, и, когда тот пытается робко возразить: "Почему вы обращаетесь со мной подобным образом, капитан Блай?", капитан корабля, размахивая кулаками перед лицом штурмана, кричит:
      - Заткнитесь, паршивый мелкий воришка!
      Блай бушевал, как безумный. Всю команду вызвали на палубу и каждому приказали выложить запасы кокосовых орехов перед собой. И каждому капитан задавал одни и те же вопросы: сколько орехов куплено лично для себя? Сколько орехов уже съедено? Когда очередь дошла до Крисчена, последний тихо ответил:
      - Я не знаю, сколько орехов я съел из тех, что принадлежат мне, но надеюсь, вы не считаете меня настолько жадным, чтобы я мог воровать из ваших запасов.
      (Следует помнить, что в последние пять месяцев на палубе лежало такое множество орехов, что каждый мог брать себе столько, сколько хотел.)
      - Да, паршивый сукин сын, - рычит Блай, - вы, конечно, украли у меня, иначе вы бы лучше знали, сколько у вас орехов!
      Вслед за этим он зовет писаря Сэмюэля и приказывает ему уменьшить норму выдачи рома как для офицеров, так и для матросов и наполовину сократить рацион ямса. Кроме того, он, по-видимому, конфисковал все орехи. (Правда, по этому поводу во всех дневниках и вахтенных журналах существуют расхождения.)
      Трудно сказать, почему Блай вел себя так неразумно, но известно, что позднее он сожалел о своей выходке и пригласил Крисчена на обед к себе в каюту. Штурман отказался. Однако не приходится сомневаться, что именно неразумные действия капитана, а также убежденность команды в том, что до Таити всего несколько дней пути, послужили внешним поводом к мятежу и сделали Флетчера Крисчена его предводителем. По мнению ряда авторов, бунт носил социальный характер, ибо все четырнадцать матросов, выполнявших на судне самую опасную и тяжелую палубную работу, находились на стороне восставших. Но такое утверждение вряд ли оправданно, так как два самых рьяных бунтовщика - Флетчер Крисчен и гардемарин Эдвард Янг - принадлежали к привилегированному классу, тогда как многие из тех, кто сохранил верность капитану Блаю, были простыми матросами.
      Но Флетчер Крисчен надломлен, а его самолюбие настолько уязвлено, что он, громко рыдая, с искаженным лицом бросается на носовую палубу. После обеда он собирает провизию и одежду, чтобы при первой возможности попытаться на бревнах доплыть до Тофуа, вулкан которого виднеется в отдалении. Но ветер меняет направление, и "Баунти" удаляется от вулканического острова.
      На первый взгляд поведение самого Крисчена может показаться ребячеством, действия его непродуманны и импульсивны. Но штурман слишком хорошо знает Блая и понимает, что сделанное им признание в краже одного кокосового ореха будет использовано Блаем против него при окончательном расчете в Англии. Столь мелкий эпизод может испортить всю его карьеру.
      Наконец Флетчер Крисчен забирается на койку и забывается сном. Когда наутро его будит гардемарин Стюарт, лучший друг штурмана на корабле, тот сразу понимает, что Крисчен испытывает к Блаю такую же ненависть, как и накануне.
      - Удовлетворение можно получить разными способами, - намекает Стюарт, пока Крисчен одевается. - Люди устали от притеснений Блая и пойдут на что угодно.
      Итак, роковые слова произнесены. Теперь Крисчен кажется совершенно спокойным. Он отправляется на палубу и беседует с теми, кто подвергался телесным наказаниям и кого он считает заклятыми врагами Блая. Все они, за исключением Лемба, настроены выступить против капитана, если команда согласится плыть обратно на Таити. К счастью для заговорщиков, в этот момент один из вахтенных закричал:
      - Слева за кормой акула!
      Крисчен воспользовался предоставившейся возможностью для того, чтобы овладеть оружием. Крикнув, что хочет взять мушкет и застрелить акулу, он бросается к переднему люку и открывает оружейный ящик. Через несколько минут у каждого из мятежников в руках по мушкету, и все они хорошо понимают, что закончат свой путь на виселице, если мятеж потерпит неудачу.
      "На рассвете, - позднее напишет капитан Уильям Блай в своем донесении адмиралтейству, - в мою каюту вошли вахтенный офицер Флетчер Крисчен, капрал Чарлз Черчилль, матрос Томас Беркит и канонир Джон Миллз. Я еще спал, и они захватили меня в плен, связали крепкой веревкой руки за спиной и, приставив к груди эспадроны [10] и штыки, угрожали тут же меня прикончить, если я подниму шум".
      - Одумайтесь, друзья, что вы делаете! - говорит Джон Фраер, будучи разбужен и увидев ствол мушкета перед глазами. - За мятеж не бывает другого наказания, кроме смерти!
      - Мы понимаем, - отвечает Флетчер Крисчен, - но обратного пути у нас нет.
      В последующие часы предводитель мятежников проявил гуманность, предоставив в распоряжение Блая и тех, кто сохранил ему верность, судовой баркас, который, конечно же, не слишком подходил для плавания в открытом море, но на котором лоялисты могли добраться до острова Тофуа или Аннамоока. Крисчен решительно воспротивился какому бы то ни было насилию в отношении ненавистного Блая. Предстояло быстро решать, кто спустится в баркас, который мог вместить ограниченное число людей. На "Баунти" должны остаться те, без кого управлять судном будет невозможно. Они становятся вынужденными участниками мятежа, между тем как среди тех, кто предпочитает уйти с Блаем на баркасе, есть немало друзей мятежников; они показали себя добрыми товарищами во время многолетних плаваний на море и пребывания на Таити. В течение какого-то часа Флетчер Крисчен решает судьбу этих людей и намечает вехи своего собственного будущего и участь непосредственных участников мятежа.
      Блай предпринимает последнюю попытку образумить Крисчена. Он напоминает штурману, что тот знает его семью, и обещает не обмолвиться о попытке мятежа, если команда вернется к исполнению своих обязанностей.
      - Неужели нет другого выхода? - задает он унизительный для себя вопрос.
      За Крисчена отвечает Черчилль:
      - Нет, это единственный и лучший выход, - заявляет он под одобрительные возгласы остальных бунтовщиков.
      Немного погодя баркас отходит от "Баунти", ставшего теперь пиратским судном. Последнее, что слышат Блай и лоялисты, - это громкий всплеск от тысяч с лишним саженцев хлебного дерева, которые мятежники швыряют за борт вместе с горшками, и радостные возгласы:
      - Да здравствует Таити!
      А Черчилль еще долго стоит у поручней.
      - Я бы с радостью отдал жизнь за то, чтобы Блай и другие вернулись на корабль, - говорит он одному из мятежников. - Ведь у капитана в Англии остались жена и дети, я их знаю...
      Но теперь уже поздно. Пути назад отрезаны. Никто из тех, кого видели с оружием в руках, не может надеяться на возвращение к прежней жизни. Они не смогут долгое время находиться на Таити, где их быстро отыщет посланный адмиралтейством корабль. Им надо плыть среди сотен неизвестных островов Южных морей, найти там укрытие и начать новую жизнь.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      В семь вечера "Мейлис" минует риф, образующий вход в Папеэте, столицу Таити и всей французской Полинезии, единственный город в мире, про который моряки говорят, что здесь все сходят на берег, от капитана до юнги. Рене Кимитете бросает якорь у набережной Бир-Хакейм, на тротуар спускают трап, и мы оказываемся на оживленной главной улице Папеэте, которая не имеет даже отдаленного сходства ни с одной из центральных улиц скандинавских столиц. Бир-Хакейм - это своеобразный городской порт с постоянно открытыми увеселительными заведениями, место ночных кутежей и гуляний, шумный проспиртованный рай Южных морей, мотодром для мотороллеров и мотоциклов, отель под открытым небом для усталых полинезийцев, отсыпающихся после похмелья на панданусовых циновках под аркадами из гофрированной жести и гнилого дерева среди штабелей кокосовых орехов и полупустых помойных ведер, чье содержимое в жару издает весьма крепкий "аромат". Туристические проспекты называют эту удивительную набережную полинезийским Монпарнасом, где счету нет великим художникам нашего времени, - правда, еще неизвестным, а потому согласным продать великие творения будущего за сотню-другую франков. Но я обнаруживаю лишь толстенного американца с прической под битла, который пытается сбыть чудовищную мазню, изображающую на черном бархате обнаженных коричневых девиц в натуральную величину.
      - Я новый Гоген! - кричит он пропитым голосом. - Мои картины взывают не только к глазам, но и к чувствам. Не упускайте возможности приобрести лучшую вещь в своей жизни! Через десять лет, когда я окочурюсь от пьянства, вы сможете продать эту прекрасную картину в двадцать раз дороже!
      Если судить по его качающейся походке и одутловатой физиономии, десять лет, пожалуй, слишком большой срок для него.
      Но Бир-Хакейм - это и центр деловой жизни города, средоточие судовых компаний и авиационных бюро, гавань для увеселительных яхт, место, где можно встретить самые удивительные типы прожигателей жизни - портовых рабочих и моряков со всего света, проводящих недели, а то и месяцы в пирушках; это для них винные запасы непрерывно пополняются из "Квинз бара" по другую сторону улицы.
      Не успел я сойти на берег, как сразу стал свидетелем сценки, весьма типичной для Бир-Хакейма: полицейский-полинезиец во французской форме останавливает бурлящий поток, чтобы пропустить длинноволосых официанток с кружками пива в руках, гуськом направляющихся из бара на огромную яхту, некогда принадлежавшую Эрролу Флинну [11], а сейчас стоящую у причала рядом с нашей скромной "Мейлис". Двое американских повес с золотыми кудрями (скорее всего, искусство парикмахера и химии) встречают девиц торжествующим ревом, после чего уличное движение возобновляет свой сумасшедший ритм.
      Я снял домик на Арюэ возле бухты Матаваи, где когда-то поселились мятежники с "Баунти", и, прибыв в Папеэте, прежде всего хотел встретиться с человеком, который помог бы мне с устройством. Нанять такси в городе невозможно, но Рене окликает одного из белокурых американцев и спрашивает его, не отвезет ли он меня на своем мотороллере к мистеру Дюпону, у которого хранятся ключи от домика. Билли, судя по всему, не вполне владеет своей речью, а может быть, я просто не очень хорошо его понимаю, ибо динамики разносят из "Квинз бара" оглушительные звуки последнего полинезийского шлягера: "Э фаа наве наве... э фаа наве наве иа оэ..."
      Я боязлив от природы, но считаю для себя невежливым отказаться от любезного приглашения Билли занять место на заднем сиденье. Билли долго не удается завести мотороллер, но едва мотор взревел, как он дал газ, и вот уже мы мчимся между грузовиками и фургонами с такой скоростью, что мне приходится плотно прижаться к водителю. Мы проносимся по Рю Гоген, называемой также Рю Перно - не только в память о пристрастии французского художника к этому напитку, но и потому, что китайские торговцы вывешивают на улице таблички "Продается перно", как только французский корабль доставляет новую партию абсента. Мне припомнились слова Стирлинга Мосса, известного английского мотогонщика, в ответ на вопрос журналиста о самом опасном моменте в его жизни: "Когда я сидел на заднем сиденье мотороллера, на полном ходу мчавшегося по улицам Папеэте".
      Билли быстро находит таитянскую девушку на мотороллере, с которой может мчаться наперегонки. Она сидит, прямая, как пальма, на своей отвратительной машине. На голове у нее цветочная корона, а юбка подобрана так высоко, что кажется, будто на девушке один купальник. Перед этим зрелищем Билли устоять не в силах. Он заезжает то справа, то слева, чтобы полюбоваться девушкой, то подкатывает вплотную, пытаясь рассмотреть ее со всех сторон. Лицо девушки расплывается в улыбке, она прибавляет газу и исчезает за углом дома, чтобы через мгновение показаться и скрыться за следующим домом. Старухи и детишки с визгом отскакивают на узкие тротуары. Наш мотороллер не отстает от нее и виляет то влево, то вправо... Я крепко прижимаю к себе железный ящичек с полинезийскими франками, паспортом, рекомендательными письмами, справками о прививках и билетами и от страха закрываю глаза.
      Когда мы, живые и невредимые, наконец добираемся до мосье Дюпона, выясняется, что его нет дома. Сосед полагает, что он отправился в бунгало, которое я снял, но с уверенностью этого сказать не может. В Папеэте вообще никогда ничего нельзя знать с уверенностью. Мы поворачиваем на Бир-Хакейм, причем теперь настолько же медленно, насколько быстро мчались сюда, потому что к этому времени Маэва - так зовут таитянку на мотороллере - успела познакомиться с американским повесой; они едут рядышком, держа друг друга за руки, я же чувствую себя обременительным придатком. Правда, меня это не очень печалит, так как парочка, кажется, вообще забыла о моем существовании. Все же я немного пугаюсь, когда они пытаются обменяться поцелуями или когда Билли делает попытку погладить Маэву правой рукой, так как машину при этом неприятно дергает. Мы завершаем третий "круг любви" вокруг деревянного строения, бывшего некогда резиденцией королевы Помаре, когда для меня наконец настает час свободы: я замечаю такси и окликаю его.
      - Ты еще тут? - удивленно спрашивает Билли. - Я думал, ты сошел у Дюпона.
      * * *
      Это наш последний вечер на "Мейлис"; на следующий день мне предстоит распрощаться с Аадом ван дер Хейде, Уолтером Шерри и его вахиной Эритапетой, а также с тремя матросами. По этому поводу Рене организовал пиршество, которое на суднах более солидного тоннажа обычно называют "обедом капитана". Разумеется, у нас оно проходило не так торжественно, как на международных пассажирских судах. Правда, мы пригласили гостей с других яхт, стоящих у Бир-Хакейма. Не прошло и четверти часа с начала пирушки, как собралось столько народу, что нам пришлось перебазироваться в "Квинз бар". Запах пива "Хинано", пота и нефти настолько пропитал помещение, что трудно дышать. Полинезийский оркестр из десятка гитаристов нудно исполняет какие-то мелодии, и певица весом фунтов двести, судорожно сжимая жирные руки, пытается выжать из себя песенки. Танцуют тамуре - современную форму хейвы. При звуках новой мелодии мужчины вскакивают с мест, выстраиваются посреди зала, слегка расставив ноги и откинув туловище. Каждый из них указывает на женщину, и та выбегает из-за столов, уставленных бокалами с вином и пивными кружками, с пронзительным возгласом бросается навстречу мужчине, обнимает его, словно мужа, которого она не видела много лет... И начинается танец, состоящий в основном в том, что пары принимаются вращать нижней частью туловища. Этот своеобразный танец чем-то напоминает танец живота.
      Ритм убыстряется, некоторые пары падают на пол и под хохот собравшихся продолжают танец лежа. Зрелище наводит на мысль о древних вакханалиях. В Скандинавии танцоров тамуре удалили бы из зала, а возможно, и привлекли бы к ответственности за безнравственное поведение, здесь же это никого не оскорбляет. Но, невзирая на грязь, испарения, на всю эту пьянку и бесшабашное настроение посетителей, в баре нет и намека на удушливую атмосферу дешевой псевдоромантики с се красными бумажными фонариками и тисканьем в темных уголках, столь характерными для наших многочисленных злачных местечек. Любовные игры здесь так же естественны, как, скажем, желание осушить кружку пива. "Квинз бар" - это олицетворение помыслов простых людей о радостях жизни. Быть может, именно по этой причине Папеэте, как мы уже отмечали, - единственный в мире порт, где вся команда корабля стремится получить отпуск на берег.
      Подлинные короли "Квинз бара" - экипажи роскошных прогулочных яхт. Во время моего пребывания в Папеэтс у набережной Бир-Хакейм стояло свыше десятка больших яхт миллионеров; их команды были укомплектованы так называемыми моряками-джентльменами, как правило, молодыми американцами. Под руководством опытного матроса они перегоняют яхты из Соединенных Штатов Америки или Европы к островам Общества, куда в бархатный сезон, когда не бывает ураганов, прибывают владельцы яхт, чтобы поплавать между островами. Но многие владельцы видели свои яхты только на фотографиях - они приобрели их, в основном стремясь удачно поместить деньги или же из престижных соображений: "Моя яхта сейчас стоит в Папеэте". Начало такого рода плаваниям положил в 1920-е годы французский теннисист Алэн Жербо, совершивший на своем кече кругосветное путешествие. (Алэн Жербо похоронен на острове Бора-Бора.) Его примеру последовали многие богачи, в частности киноактер Эррол Флинн, молодой Рокфеллер, несколько американских нефтяных магнатов. Иметь свою яхту в полинезийских водах считалось шиком. Со временем им стали подражать и представители менее привилегированных слоев общества. Двое таких сидят сегодня вечером за нашим столиком.
      Один из них называет себя румынским графом. Не исключаю, что это соответствует действительности и он был таковым до установления в стране социалистического строя. Граф Г. - человек, несомненно, интеллигентный и начитанный, но лично меня настораживает, когда кто-нибудь много говорит о своей культуре и одновременно просит одолжить ему тысячу франков. Граф получает просимую сумму (примерно 80 крон) и тотчас тратит их на всю компанию. Позднее мы становимся добрыми знакомыми, и он приглашает меня к себе. "Домом" служит ему перевернутый ялик с пристройкой из рифленого железа на берегу, довольно далеко от города. Пробив дыру в потолке (иными словами, в дне ялика), владелец "дома" просунул в нее железную трубу и устроил неплохую печурку. Возле нее мы и сидим в одно прекрасное раннее утро и лакомимся шииш-кебабом - мясом, жаренным на шампурах по турецкому рецепту. Мой хозяин оказался превосходным мастером в приготовлении этого блюда, и я предлагаю ему устроиться поваром в одну из гостиниц Папеэте. По-моему, в этом амплуа он добьется больших успехов.
      - Любезный мосье, - отвечает он, - аристократ не может заниматься столь унизительным трудом, как приготовление пищи за деньги.
      Граф уже выпил в течение ночи добрых два десятка кружек пива, и, дабы произвести выгодное впечатление на прихваченную с собой новую вахину, он напяливает на себя смокинг, который висит на вешалке посреди "комнаты" и отгораживает спальню от "кухни".
      Билли говорит, что помолвлен с родственницей последней принцессы Таити. Но, насколько я понимаю, он одновременно помолвлен с другими таитянскими девушками. Возвращаться в США, где он получил профессию дамского парикмахера, Билли не намерен. В Папеэте он попал на яхте Эррола Флинна в качестве куафера и "друга" одной богатой дамы из Нью-Йорка и собирается пока здесь остаться.
      - Я не слишком большой любитель работать, - признается он, - и потому хочу жениться на таитянке с состоянием, чтобы мирно и безбедно прожить остаток дней. Мне многого от жизни не надо - были бы только пиво и девушки. Жаль, что у нас, в Штатах, все девицы непременно хотят выйти замуж; здесь же, на Таити, они охотно соглашаются жить со мной, но, стоит предложить им замужество, они тут же меня покидают.
      Французская статистика подтверждает справедливость слов Билли: на островах Общества лишь 5-7,5 процента пар, имеющих детей, находятся в браке.
      2
      Таитянам неведомы понятия "автобус", "омнибус" или "маршрутное такси", вместо них существует "ле трак" (le trac). Многие траки представляют собой переделанные грузовички, в кузове которых укреплен деревянный ящик с жесткими скамейками вдоль бортов. В траках сидячие места рассчитаны человек на десять, но редкая машина трогается в путь с рыночной площади Папеэте, не имея на борту вдвое больше пассажиров, и это не считая птицы и огромного количества плетеных корзин, набитых бесчисленной поклажей. Обычная таитянская семья живет в постоянном окружении таких корзин; их подвешивают к потолку и используют в качестве комодов, платяных шкафов, кладовых, ящиков для грязного белья и колыбелек.
      Трак, которому предстояло доставить меня на Арю, как и другие машины, имеет собственное имя. Он называется "1'ami du peuple" ("Друг народа"). Название звучит весьма многообещающе. Но в квартале вокруг рыночной площади "Друга народа" не видно. Я пытаюсь разузнать о нем у торговца-китайца.
      - Ну, куда спешить? Вы сами услышите, когда "Друг народа" подойдет, мосье.
      Постепенно до меня доходит система во всей своей простоте. Траки въезжают на улицу и останавливаются, после чего шоферы, которые нередко являются и владельцами машин, начинают громко выкрикивать их названия: "Через пять минут в Афаахити отправляется "Страх Марлона Брандо". Просим пассажиров занять места!" или: "Пора грузиться всем, кто хочет попасть на "Гордости техники" в Матаиэя!" Большинство траков носит полинезийские названия, причем в них содержится столь смелое описание сельских красоток, чье имя они носят, что я не решаюсь привести их перевод. Ограничусь лишь одним примером: толстенный шофер, облаченный в одно лишь пйро (набедренная повязка), кричит на всю площадь:
      - "Жаннета Большегрудая" отходит в Махаену!
      Но вот появляется грохочущий "Друг народа", и его немедленно заполняют пассажиры, которые спешат в Арю и Пойнт-Венус (название этой местности в данном случае не имеет никакого отношения к любви - просто отсюда капитан Кук наблюдал движение Венеры по небу). Я втискиваюсь со своими чемоданами, кино- и фотоаппаратами между толстой таитянкой и пожилым мужчиной - как потом выяснилось, он оказался местным вождем. Огромный поросенок проявляет такой интерес к моему магнитофону, что не только укладывается на него, но и оставляет небольшую благоухающую визитку на моем имени, написанном на кожаном футляре.
      Машина трогается, и мы пускаемся в путь под непрерывные гудки всех трех клаксонов, которыми оснащен "Друг народа". Звук одного из них напоминает мычание коровы, и всякий раз, как шофер нажимает рожок, пассажиры громко хохочут. Вскоре до меня доходит, что этот сигнал имеет особый смысл: его подают лишь тогда, когда на дороге или в пределах слышимости появляются французские военные. Это своего рода политическая демонстрация, однако в своей оппозиции французскому правлению, от которого они не в восторге, таитяне дальше не идут.
      Мой сосед, сносно говорящий по-французски, весьма гордится нашим шофером по имени Тери: оказывается, это его сын (во всяком случае, так его уверяют).
      - Тери придерживается девиза: прибавь газу и закрой глаза.
      Как я мог убедиться, сын вождя следует своему правилу, когда мчит нас по улицам города, а затем по окруженной пальмами дороге к Пойнт-Вснусу.