Несмотря на то что тяжесть положения на фронте была хорошо известна в Беловодском районе, до приезда Марии Андреевны учащиеся, со свойственной юности беспечностью и доверием к тому, что взрослые вовремя распорядятся ими, находились в том возбуждённо-весёлом настроении, которое всегда создаётся, когда собирается много молодых людей в условиях вольной, чудесной природы, с естественно завязывающимися между молодыми людьми дружескими романтическими отношениями.

Мария Андреевна не стала раньше времени расстраивать ребят и скрыла от них действительное положение дел. Но по её нервной озабоченности и спешке, с какой их собирали к выезду домой, ребята поняли, что случилось что-то серьёзное и неладное. Настроение сразу упало, у всех появились мысли о доме и — что с ними будет дальше.

Валя Борц, рано сформировавшаяся девушка, с покрытыми золотистым пушком сильно загорелыми руками и ногами, в которых было ещё что-то детское, с глазами темно-серыми, в тёмных ресницах, независимыми и холодноватыми по выражению, с светло-русыми, золотистыми косами и полными яркими губами самолюбивой складки, подружилась за время работы в совхозе с учеником их школы Стёпой Сафоновым, маленьким, белоголовым, курносым, веснушчатым мальчиком с живыми, что называется смышлёными, глазами.

Валя была в девятом классе, а Стёпа в восьмом, и это могло бы послужить препятствием к их дружбе, если бы Валя дружила с девушками, — а Валя не дружила с девушками, — и если бы среди мальчиков был бы кто-нибудь, кто ей нравился, но ей никто не нравился. Она была начитанной девушкой, хорошо играла на пианино, по своему развитию она выделялась среди подруг и сама знала это и привыкла к поклонению сверстников-юношей. Стёпа Сафонов подошёл ей не потому, что она нравилась ему, а потому, что он её забавлял; он был действительно смышлёный и душевный парень, что скрыто у него было под мальчишеским озорством, верный товарищ и страшный болтун. И именно потому, что сама Валя была не болтлива, никому не поверяла тайн, кроме своего дневника, мечтала о подвигах — она, как и все, хотела быть лётчицей — и в мыслях своих представляла своего героя тоже как человека подвига, Стёпа Сафонов забавлял её своей болтовнёй и неистощимыми выдумками.

Впервые Валя отважилась с ним на серьёзный разговор и в упор спросила, что он будет делать, если в Краснодоне окажутся немцы.

Она смотрела на него холодно своими темно-серыми, не допускающими в себя глазами, очень серьёзно, испытующе, и Стёпа, беспечный мальчик, увлекавшийся зоологией и ботаникой и всегда думавший о том, что он будет знаменитым учёным, и никогда не думавший о том, что он будет делать, если придут немцы, так же, не задумываясь, сказал, что он будет вести с немцами непримиримую подпольную борьбу.

— Это не болтовня? Это правда? — холодно спрашивала Валя.

— Ну, почему же болтовня? Ну, конечно же, правда! — не задумываясь, отвечал Стёпа.

— Поклянись…

— Ну, клянусь… Конечно же, клянусь… А что же нам иначе делать? Ведь мы же комсомольцы? — удивлённо приподняв брови, спрашивал белоголовый Стёпа, задумавшись наконец над тем, о чем его спрашивали. — А ты? — с любопытством спросил он.

Она приблизила губы к самому его уху и зловещим шёпотом сказала:

— Клянус-с-сь…

Потом, прижавшись губами к самому его уху, внезапно фыркнула, как лошадка, так что у него чуть не лопнула барабанная перепонка, сказала:

— Все-таки дурак ты, Стёпка! Дурак и трепач! — И убежала.

Они выехали на ночь. Рябое пятно света от приглушённых фар бежало перед машиной по степи. Огромное тёмное небо в звёздах раскинулось над ними, и такой свежестью веяло из степи — пахло сеном, созревающими хлебами, мёдом, полынью; тугой и тёплый воздух бил в лицо, и трудно было поверить, что, может быть, их дома ждут немцы.

Грузовик был полон ребят. Будь это в другое время, они пели бы всю ночь, аукали в степь, смеялись, целовались бы где-нибудь тайком в закутке. Теперь все ехали съёжившиеся, молчаливые, изредка обмениваясь посторонними репликами вполголоса. Вскоре большинство ребят задремало на своих вещичках, прижавшись друг к другу, мотаясь головами на ухабах.

Валя и Стёпа ехали в машине позади всех — они назначены были дневальными. Стёпа тоже стал задрёмывать, а Валя, сидя на своём рюкзаке, все смотрела перед собой в степь, во тьму. Полные губы её, с этим самолюбивым выражением, теперь, когда никто не видел её, сложились по-детски грустно и обиженно. Вот и не взяли её в лётную школу. Сколько раз делала она попытку, а ей отказали, дураки. Жизнь не удалась. Что ждёт её теперь? Стёпка — болтун. Конечно, она работала бы в подполье, но как это делается и кто этим ведает? И что будет с отцом, — отец Вали был еврей, — и что будет с их школой? Столько силы в душе, даже полюбить никого не успела, и вот каков итог жизни. Жизнь определённо не удалась. Вале не удастся проявить себя перед людьми, выделиться, стяжать славу, поклонение людей. Самолюбивые слезы закипали в её глазах. Это были все же хорошие слезы, — ей было семнадцать лет, — это были не чёрствые, себялюбивые, а девичьи бескорыстные мечты сильной натуры.

Ей вдруг почудился за спиной странный звук, такой, будто кошка, вспрыгнув, вцепилась в заднюю стенку грузовика.

Она быстро обернулась — и чуть вздрогнула.

Не то мальчик, не то маленького роста паренёк в кепке, худенький, цепкий, ухватившись обеими руками за край грузовика и уже навалившись животом, заносил ногу, чтобы совсем перелезть в кузов, и в то же время быстро оглядывал все, что предстало ему.

Хочет ли он стащить что-нибудь? Что он, собственно говоря, хочет? Валя инстинктивно сделала движение рукой, чтобы спихнуть его с машины, потом раздумала и, чтобы избежать переполоха, решила было разбудить Стёпу.

Но этот мальчик или паренёк, необыкновенно быстрый и ловкий в движениях, уже был в машине. Он уже сидел рядом с Валей и, приблизив своё лицо со смеющимися глазами к самому её лицу, приложил к губам палец. Паренёк, видно, не знал, с кем он имеет дело. Ещё одно мгновение, и ему было бы очень худо, но в это самое мгновение Валя успела рассмотреть его. Это был паренёк её возраста, в задранной на затылок кепке, с лицом давно не мытым, но полным выражения благородной мальчишеской отваги, со смеющимися, поблёскивающими во тьме глазами. Это мгновение, в течение которого Валя рассмотрела паренька, решило дело в его пользу.

Валя не сделала никакого движения и не подала голоса. Она смотрела на этого паренька с тем независимым холодноватым выражением, какое всегда появлялось на её лице, если она была не одна.

— Что за машина? — шёпотом спросил паренёк, склонившись к её лицу.

Теперь она могла лучше рассмотреть его. У паренька были чуть курчавые — должно быть, жёсткие волосы, сильная, грубоватая складка губ, тонких, немного выдавшихся вперёд — казалось, под губами немного припухло.

— А что? Не ту подали, которую ты ждал? — холодно отвечала Валя тоже шёпотом.

Он улыбнулся.

— Моя в капитальном ремонте, а я так устал, что… — Он махнул рукой с выражением: «Мне, мол, все равно».

— Извините, спальные места все заняты, — сказала Валя.

— Я шесть суток не кимарил, часок потерплю, — сказал он с дружеской откровенностью, не обижаясь на неё.

В то же время он быстро оглядывал все, что попадало в поле его зрения, пытаясь разглядеть в темноте лица.

Кузов машины кидало на ходу, и Валя и этот паренёк вынуждены были иногда хвататься за край грузовика. Рука Вали однажды упала на его руку, но Валя тотчас же убрала свою, а паренёк вскинул голову и внимательно посмотрел на неё.

— Это кто спит? — спросил он, приблизив лицо к мотавшейся из стороны в сторону белой голове Стёпы. — Стёпка Сафонов! — сказал он вдруг не шёпотом, а в полный голос. — Знаю теперь, что за машина. Школа Горького? Едете из Беловодского района?

— Откуда ты знаешь Стёпу Сафонова?

— Мы познакомились у ручья в балке.

Валя подождала развития событий, но паренёк больше ничего не сказал.

— Что вы делали у ручья в балке? — спросила она.

— Лягушек ловили.

— Лягушек?

— Точно.

— Зачем?

— Сначала я думал, что он их ловит, чтобы сомов ловить, а оказалось, он ловил их, чтобы резать! — И паренёк засмеялся с явной издёвкой по отношению к странным занятиям Стёпы Сафонова.

— А потом что? — спросила она.

— Я его уговорил пойти сомов ловить, и мы пошли на ночь, я поймал двух, одного маленького, на фунт, а другого ничего себе, а Стёпка ничего не поймал.

— А потом?

— Я уговорил его искупаться со мной на зорьке, он послушался, вылез весь синий и говорит: «Я, говорит, оклечетел, как общипанный петел, и уши, говорит, у меня полные воды холодной!» — И паренёк фыркнул. — Ну, я его научил, как сразу согреться и вылить воду из ушей.

— А как это?

— А одно ухо зажмёшь и прыгаешь на одной ноге и кричишь: «Катерина, душка, вылей воду с ушка!» Потом другое ухо и опять кричишь.

— Теперь я понимаю, как вы подружились, — сказала Валя, чуть дрогнув бровью.

Но он не понял заключённой в её словах иронии, вдруг стал серьёзным и посмотрел вперёд во тьму.

— Поздненько вы, — сказал он.

— А что?

— Думаю, сегодня ночью или завтра утром в Краснодоне немцы будут.

— И что ж, что немцы? — спросила Валя.

То ли она хотела испытать этого парня, то ли ей хотелось показать, что она не боится немцев, — она сама не знала, зачем она так сказала. Он вскинул на неё светлые глаза с прямым и смелым выражением и, снова опустив их, ничего не ответил ей.

Валя ощутила в душе своей внезапное враждебное чувство к нему. И — странное дело — он почувствовал это и сказал примирительно:

— Тикать-то некуда!

— А зачем тикать? — сказала она назло ему.

Но он никак не хотел вступать с ней во враждебные отношения и опять сказал примирительно:

— И то верно.

Ему следовало бы просто назвать себя, чтобы удовлетворить её любопытство, и отношения их тотчас же наладились бы. Но он или не догадывался об этом, или не хотел назвать себя. Валя самолюбиво молчала, а он стал задрёмывать, но при каждом толчке машины и при каждом вольном или невольном движении Вали он вскидывал голову.

Во тьме проступили окраинные строения Краснодона. Машина затормозила у первого переезда, не доезжая парка. Никто не охранял переезда, шлагбаумы были подняты, и фонарь не горел. Машина загромыхала по настилу, звякнули рельсы.

Паренёк встрепенулся, что-то пощупал у пояса под курткой, небрежно надетой на грязную гимнастёрку с оторванными пуговицами, и сказал:

— Отсюда дойду… Спасибо за добрость.

Он привстал, и Вале показалось, что в оттопыренных карманах его куртки и брюк лежат какие-то тяжёлые предметы.

— Не хотел Стёпку будить, — сказал он, снова приблизив к Вале смеющиеся смелые глаза свои. — А проснётся, скажи, что Сергей Тюленин просит его зайти.

— Я не почтовая контора и не телефонная станция, — сказала Валя.

Искреннее огорчение изобразилось на лице Сергея Тюленина. Он так огорчился, что не нашёлся, что ответить, губы его, казалось, ещё сильнее припухли. И, не сказав ни слова, он соскочил с машины и исчез во тьме.

И Вале вдруг стало грустно, что она так огорчила его. Обиднее всего было то, что после того как она так сказала ему, она действительно не могла уже рассказать все это Степе и исправить несправедливость, допущенную по отношению к этому внезапно возникшему и внезапно исчезнувшему отважному парню. Так он и запомнился ей с этими смеющимися смелыми глазами, которые после её грубых слов стали печальными, и с этими словно бы подпухшими тонкими губами.

Весь город лежал во тьме, нигде — ни в одном из окон, ни в пропускных будках в шахты, ни на переездах — не видно было даже проблеска света. В похолодевшем воздухе явственно ощущался запах тлеющего угля из ещё дымившихся шахт. Ни одного человека не видно было на улицах, и так странно было не слышать привычного шума труда в районах шахт и на ветке. Одни собаки взлаивали.

Серёжа Тюленин, бесшумной, быстрой кошачьей походкой идя вдоль ветки железной дороги, поравнялся с огромным пустырём, где в обычное время помещался рынок, обогнул пустырь и, скользнув мимо слепившихся, как соты, тёмных мазанок Ли Фан-чи, окружённых вишенником, тихо подошёл к мазанке отца, белевшей среди таких же глиняных, но не белёных, крытых соломой дворовых клетушек-пристроек.

Без стука притворив за собой калитку, оглядевшись, он шмыгнул в чулан и через несколько секунд вышел с лопатой и, хорошо разбираясь в темноте в расположении отцовского хозяйства, через минуту уже был на огороде, возле кустов акаций, темневших вдоль плетня.

Он выкопал ямку меж двух кустов, довольно глубокую, — грунт был рыхлый, — и выложил на дно её из карманов брюк и курточки несколько гранат-лимонок и два пистолета «браунинг» с патронами к ним. Каждый из этих предметов в отдельности был завернут в тряпочку, и он так их и положил в тряпочках. После того он засыпал ямку землёй, разрыхлил и разровнял почву руками, чтобы утреннее солнце, подсушив землю, скрыло следы его работы, аккуратно обтёр лопату полой куртки и, вернувшись во двор и поставив лопату на место, тихо постучался в дверь мазанки.

Щёлкнула щеколда двери из горенки в сенцы, и мать, — он узнал её по грузной походке, — шаркая босыми ногами по земляному полу, подошла к наружной двери.

— Кто? — спросила она заспанным тревожным голосом.

— Открой, — тихо сказал он.

— Господи боже мой! — тихо, взволнованно сказала мать. Слышно было, как она, волнуясь, не могла нащупать крючок дрожащей рукой. Но вот дверь отворилась.

Серёжка переступил порог и, чувствуя в темноте знакомый тёплый запах заспанного тела матери, обнял это её большое родное тело и прижался головой к плечу её. Некоторое время они так, молча, постояли в сенях обнявшись.

— Где тебя носило? Мы думали, може, эвакуировался, може, убит. Все уже вернулись, а тебя нет. Хоть бы передал с кем, что с тобой, — ворчливым шёпотом заговорила мать.

Несколько недель тому назад Серёжка в числе многих подростков и женщин был направлен из Краснодона, как направляли и из других районов области, на рытьё окопов и строительство укреплений на подступах к Ворошиловграду.

— Задержался в Ворошиловграде, — сказал он обычным своим голосом.

— Тише… Деда разбудишь, — сердито сказала мать. «Дедом» она называла своего мужа, отца Серёжки. У них было одиннадцать детей, и уже были внуки в возрасте Серёжки. — Он тебе задаст!..

Серёжка пропустил это замечание мимо ушей: он знал, что отец уже никогда не задаст ему. Отец, старый забойщик, был разбит почти до смерти сорвавшейся с прицепа гружённой углём вагонеткой на Анненском руднике на станции Алмазной. Двужильный старик выжил и после того немало ещё поработал на всяких наземных работах, но в последние годы его совсем скрючило. Он еле двигался и даже, когда сидел, подставлял под плечо специально сделанную, с мягкой, обшитой кожей обивкой, клюшку, потому что тело его совсем не держала поясница.

— Есть хочешь? — спросила мать.

— Хочу, да сил нет, в сон кидает.

Ступая на цыпочках, Серёжка прошёл через проходную горенку, в которой храпел отец, в красную горницу, где спали две его старшие сестры: Даша с ребёнком полутора лет, — её муж был на фронте, — и любимая, младшая из сестёр, Надя.

Кроме этих сестёр, в Краснодоне жила ещё отдельно от семьи сестра Феня с детьми; её муж тоже был на фронте. А остальных детей Гаврилы Петровича и Александры Васильевны жизнь разбросала по всему свету.

Серёжка прошёл в душную горницу, где спали сестры, добрался до койки, посбрасывал куда попало свою одежду, оставшись в одних трусах, и лёг поверх одеяла, не заботясь о том, что он не мылся целую неделю.

Мать, шаркая босыми ногами по земляному полу, вошла в горницу и, нащупав одной рукой его жёсткую курчавую голову, другой рукой сунула ему ко рту большую горбушку свежевыпеченного пахучего домашнего хлеба. Он схватил хлеб, быстро поцеловал матери руку и, несмотря на усталость, возбуждённо глядя во тьму своими острыми глазами, стал жадно жевать эту чудесную пшеничную горбушку.

Какая необыкновенная была эта девушка на грузовике! А уж характер! А глаза какие!.. Но ей он не понравился, это факт. Если бы она знала, что он пережил за эти дни, что он испытал! Если бы можно было поделиться этим хотя бы с одним человеком на свете! Но как хорошо дома, как славно очутиться в своей постели, в обжитой горенке, среди родных, и жевать этот пахучий пшеничный хлеб домашней, материнской выпечки! Казалось, только он коснётся постели, он уснёт как убитый и будет спать по меньшей мере двое суток подряд, но уснуть невозможно без того, чтобы хоть кто-нибудь не узнал, что он испытал. Если бы та девчонка со своими косами узнала! Нет, он правильно поступил, ничего не сказав ей. Бог её знает, чья эта девчонка и что она за такое! Возможно, он расскажет все завтра Стёпке Сафонову и, кстати, узнает у него, что за девчонка. Но Стёпка — болтун. Нет, он расскажет все только Витьке Лукьянченко, если тот не уехал. Но зачем же ждать до завтра, когда все, решительно все можно рассказать сейчас же сестре Наде!

Серёжка бесшумно соскочил с койки и очутился у кровати сестры с этим куском хлеба в руке.

— Надя… Надя… — тихо говорил он, присев на кровать возле сестры и пальцами поталкивая её в плечо.

— А?.. Что?.. — испуганно спросила она спросонья.

— Тсс… — он приложил свои немытые пальцы к её губам.

Но она уже узнала его и, быстро поднявшись, обняла его голыми горячими руками и поцеловала куда-то в ухо.

— Серёжка… жив… Милый братик… жив… — шептала она счастливым голосом. Лица её не видно было, но Серёжка представлял себе её счастливо улыбающееся лицо с маленькими, румяными со сна скулами.

— Надя! Я с самого тринадцатого числа ещё не ложился, с самого тринадцатого с утра и до сегодняшнего вечера все в бою, — взволнованно говорил он, жуя в темноте хлеб.

— Ой ты! — шёпотом воскликнула Надя, тронула его за руку и в ночной сорочке села на постели, поджав под себя ноги.

— Наши все погибли, а я ушёл… Ещё не все погибли, как я уходил, человек пятнадцать было, а полковник говорит: «Уходи, чего тебе пропадать». Сам он был уже весь израненный, и лицо, и руки, и ноги, и спина, весь в бинтах, в крови. «Нам, говорит, все равно гибнуть, а тебе зачем?» Я и ушёл… А теперь уж, я думаю, никого из них в живых нет.

— Ой ты-ы… — в ужасе прошептала Надя.

— Я, перед тем как уйти, взял сапёрную лопату, снёс с убитых оружие в окопчик, — там, за Верхнедуванной, там два холмика таких и роща слева, место приметное, — снёс винтовки, гранаты, револьверы, патроны и все закопал, а потом ушёл. Полковник меня поцеловал, говорит: «Запомни, как звать меня, — Сомов. Сомов, Николай Павлович. Когда, говорит, немцы уйдут или ты к нашим попадёшь, отпиши в Горьковский военкомат, чтобы сообщили семье и кому следует, что, мол, погиб с честью…» Я сказал…

Серёжка замолчал и некоторое время, сдерживая дыхание, ел мокрый солёный хлеб.

— Ой ты-ы… — всхлипывала Надя.

Да, много, должно быть, пережил её братик. Она уже не помнила, когда он и плакал, лет с семи, — этакий кремешок.

— Как же ты попал к ним? — спросила она.

— А вот как попал, — сказал он, опять оживившись, и залез с ногами на койку сестры. — Мы ещё укрепления кончали, а наши отошли, заняли тут оборону. Все краснодонцы по домам, а я к одному старшему лейтенанту, командиру роты, — прошу зачислить меня. Он говорит: «Без командира полка не могу». Я говорю: «Посодействуйте». Очень стал просить, тут меня один старшина поддержал. Бойцы смеются, а он — ни в какую. Пока мы тут спорились, начала бить артиллерия немецкая, — я к бойцам в блиндаж. До ночи они меня не отпускали, жалели, а ночью велели уходить, а я отлез от блиндажа и остался лежать за окопом. Утром немцы пошли наступать, я обратно в окоп, взял у убитого бойца винтовку и давай палить, как все. Тут мы несколько суток все отбивали атаки, меня уже никто не прогонял. Потом меня полковник узнал, сказал: «Когда б мы сами не смертники, зачислили бы тебя в часть, да, говорит, жалко тебя, тебе ещё жить да жить». Потом засмеялся, говорит: «Считай себя вроде за партизана». Так я с ними и отступал почти до самой Верхнедуванной. Я фрицев видел вот как тебя, — сказал он страшно пониженным, свистящим шёпотом. — Я двоих сам убил… Может, и больше, а двоих — сам видел, что убил, — сказал он, искривив тонкие губы. — Я их, гадов, буду теперь везде убивать, где ни увижу, помяни моё слово…

Надя знала, что Серёжка говорит правду, — и то, что убил двух «фрицев» и что ещё будет убивать их.

— Пропадёшь ты, — сказала она со страхом.

— Лучше пропасть, чем ихние сапоги лизать или просто так небо коптить.

— Ай-я-яй, что с нами будет! — с отчаянием сказала Надя, с новой силой представив себе, что ждёт их уже завтра, может быть, уже этой ночью. — У нас в госпитале более ста раненых неходячих. С ними и врач остался, Федор Фёдорович. Вот мы ходим возле них и все трусимся, поубивают их немцы! — с тоской сказала она.

— Надо, чтобы их жители поразбирали. Как же вы так? — взволновался Серёжка.

— Жители! Кто сейчас знает, кто чем дышит? У нас на Шанхае вон, говорят, какой-то неизвестный человек прячется у Игната Фомина, а кто его знает, что за человек? Может, от немцев, все заранее выглядает? Фомин хорошего человека прятать не станет.

Игнат Фомин был один из шахтёров, за свою работу не раз премированный и отмеченный в газетах. Здесь, в посёлке, он появился в начале тридцатых годов, когда много неизвестных людей появилось в Краснодоне, как и во всем Донбассе, и построилось на «Шанхае». И разные слухи ходили о нем, о Фомине. Об этом и говорила сейчас Надя.

Серёжка зевнул. Теперь, когда он все рассказал и доел хлеб, он почувствовал себя окончательно дома, и ему захотелось спать.

— Ложись, Надя…

— А я и не усну теперь.

— А я усну, — сказал Серёжка и перебрался на свою койку.

И только он коснулся подушки, перед ним встали глаза этой девушки на грузовике. «Все равно я тебя найду», — сказал ей Серёжка, улыбнулся, и все перед ним и в нем самом ушло во тьму.