Археологи: от Синташты до Дубны. 1987-2012

Федор Петров

Археологи от Синташты до Дубны. 1987-2012

ЗНАТЬ ПРОШЛОЕ, СОЗИДАТЬ НАСТОЯЩЕЕ, ДУМАТЬ О БУДУЩЕМ…

Печатается по решению президиума Московского областного общественного фонда историко-краеведческих исследований и гуманитарных инициатив «Наследие».

Издание книги осуществлено благодаря финансовому участию М.Э. Вербовецкого, Е.В. Давыдова, А.Р. Данилова, И.Б. Даченкова, А.А. Злоказова, А.М. Кисленко, С.В. Маркова, С.С. Маркова, Л.В. Пантелеевой, М.А. Угаева, Н.С. Татаринцевой.

В книге использованы фотографии Ирины Алаевой, Ирины Алексеевой, Салавата Баязитова, Евгения Бычкова, Евгения Галиуллина, Валерии Гашек, Сергея Гридина, Алексея Данилова, Андрея Злоказова, Александра Кисленко, Елены Курчавой, Сергея Маркова, Николая Петрова, Петра Петрова, Федора Петрова, Елены Поляковой, Леонида Туфленкова, Михаила Угаева, Виталия Федорова.

Четыре почтовые карточки из прошлого

Они лежат сейчас передо мной на столе – удивительно, как они сохранились до сих пор. Больше четверти века назад я написал эти небольшие письма маме – из первой археологической экспедиции, в которую поехал самостоятельно, без родителей. Сколько раз я с тех пор переезжал, менял место своей жизни, перевозил с собой архив и библиотеку – постоянно и пополняя, и утрачивая их части – ведь, как известно, даже три пожара лучше, чем один переезд. А переезжал я за эти четверть века пятнадцать раз, жил в трех городах и одном поселке, в общежитиях, на съемных квартирах, в утепленном вагончике на научной базе – как же они сохранились?

Сейчас уже практически не применяется такой вид почтовых отправлений, как почтовая карточка – даже бумажные письма стали большой редкостью, принадлежностью сугубо официальной переписки. Но в те, теперь уже далекие времена карточки использовались весьма широко. Это открытое письмо, оно отправлялось без конверта – просто небольшой листок плотной бумаги, на одной стороне пишется адрес, а на другой можно написать небольшое послание адресату, и любой, кому карточка попадется в руки, сможет это послание прочитать – впрочем, в советские годы по этому поводу переживали существенно меньше, чем сейчас.

Эти четыре карточки пришли в настоящий день из прошлого. На их лицевой стороне, в левом верхнем углу – герб Советского Союза, в правом – напечатанная типографским способом почтовая марка с указанием стоимости – 4 копейки, и большими буквами СССР. Такой страны больше нет – её убили, и я даже имел глупость радоваться, когда её добивали – и только потом понял, что же было потеряно вместе с ней…

Ниже – написанный детской рукой, еще неустоявшимся почерком, адрес дома, в котором я когда-то жил, и имя моей мамы, Людмилы Федоровны Малюшкиной. Мама умерла в 2006-м, прожив только шестьдесят лет; когда у меня хватает сил и совести молиться – я молюсь за нее…

Еще ниже, в правом нижнем углу карточки – адрес отправителя: «Челябинская область, Брединский район, посёлок Рымник, археологическая экспедиция. Петров Ф.». Это – адрес очень интересного древнего поселения Синташта, существовавшего в Зауральской степи в эпоху бронзы, почти четыре тысячи лет назад.

В 1987 году я участвовал в экспедиции, которая завершала раскопки этого поселения. Теперь Синташты тоже уже нет, поселок погиб еще в древности, потом его остатки частично смыла река, сохранившуюся часть раскопали археологи, а затем всё это место затопило водохранилищем.

И сейчас я разбираю эти письмена из прошлого почти так же, как старинную рукопись. Смысл этих текстов тоже не всегда очевиден и требует комментариев.

Раскопки поселения Синташта

Первая карточка: в самом тексте дата не указана, но на штемпеле Рымникского почтового отделения можно разобрать «16.06.87» – вероятно, написана она была немного раньше, 14 или 15 июня 1987 года. Текст совсем короткий (орфография и пунктуация этих детских писем здесь и далее сохранены без изменений):

«Доехал нормально. Сей-час ставится лагерь. Поставлено 5 палаток. Завтракали. Речка дрянная но клёв хороший. Утром было холодно, а сей-час уже припекает. Привет всем. Федя».

Ниже нарисованы силуэты нескольких палаток и гора еще не разложенных по палаткам матрасов и спальников – между ними.

Июнь 1987 года, археологическая экспедиция Челябинского государственного университета. Как я туда вообще попал в двенадцать лет?

С археологией я оказался связан по факту своего рождения. Мой папа, Николай Саввич Петров, сын советского офицера, погибшего в битве под Москвой в ноябре 1941 года, учился в Суворовском училище в Свердловске, потом поступил в Уральский государственный университет на исторический факультет. Здесь он некоторое время занимался археологией, ездил в экспедиции с известным археологом Владимиром Федоровичем Генингом. Мама, Людмила Федоровна Малюшкина, после окончания школы в Кустанае поступила в Челябинский пединститут и тоже на исторический факультет. Они познакомились в Херсонесе, на раскопках, и вскоре после этого поженились.

Впоследствии и папа, и мама стали вузовскими преподавателями политэкономии, но образование у них обоих историческое. Когда мы с братом подросли, мне исполнилось десять, а ему восемь лет, родители поехали с нами в археологическую экспедицию к одному из своих друзей – Николаю Борисовичу Виноградову. Так в 1985 году я еще совсем ребенком попал на раскопки поселения эпохи бронзы под названием Устье, расположенного в Карталинском районе Челябинской области. Полевая археология совершенно заворожила меня, и в 1986 году я пошел в археологический кружок в челябинском Дворце пионеров, к Надежде Иосифовне Зилизецкой.

Мой отец, Николай Саввич Петров, на раскопках в Херсонесе

Летом 1987 года наш кружок выехал на раскопки с археологической экспедицией Челябинского университета. Ребята разделились: несколько человек отправились в полевой отряд, работавший на стоянке каменного века в устье реки Утяганки – именно этим отрядом в тот сезон и было открыто поселение Аркаим, в этом участвовал один из школьников нашего кружка, Саша Езриль. А другая часть кружка поехала на раскопки поселения Синташта.

Работы на Синташте велись более десяти лет, здесь было исследовано крупное поселение эпохи бронзы с регулярной архитектурой – поселение того же типа, как и найденный в 1987 году Аркаим, а также крупный могильник, относящийся к этому поселению, в котором было исследовано около сотни погребений, в том числе – с богатейшими жертвоприношениями животных, лошадей и коров, а также погребения с остатками деревянных двухколесных повозок – колесниц, установленных в древности в погребальные камеры.

1987 год, когда мне посчастливилось принять участие в исследованиях Синташты, стал последним годом раскопок этого яркого археологического памятника. Вскоре его затопили волны построенного водохранилища.

Вторая почтовая карточка датирована 18 июня и содержит несколько более длинный текст:

«Живём хорошо. Меня поселили в большой палатке – на 8 человек. По 2 раза в день купаемся. Сей-час большинство расконсервирывает квадраты, но некоторые уже начали раскоп. Есть и первая уникальная находка – наконечник дротика (каменный). Он не синташтинский и поможет понять – кто разбил Синташту. Ребятахорошие. Река (*не водохранилище) тоже подходящая. Пишите! Федя. P.S. Храните все почтов. карточки!»

Древесный тлен, сохранившийся от колеса повозки, помещенной в погребальную камеру Синташтинского могильника

Раскопки поселения Синташта

В правом нижнем углу почтовой карточки нарисовано что-то вроде большой шатровой палатки – видимо, та самая палатка, в которой мы жили, а правее нее – два человека (?) и УАЗик или грузовая машина (??).

Раскопки на поселениях ведутся квадратными участками, в просторечье «квадратами». На зиму недокопанные участки «консервируют» – присыпают землей, чтобы от осенних дождей и весеннего таянья снегов не обрушились оставленные нетронутыми стенки земли – «бровки» между квадратами, и не были размыты еще неисследованные участки культурного слоя. Расконсервацией таких участков и занимался наш отряд в самом начале работ.

Станислав Аркадьевич Григорьев в ходе археологических исследований в Ираке, с автоматом через плечо. Фотография наших дней

Идея про дротик и про выяснение «кто разбил Синташту», т.е. кто захватил и разрушил это поселение, была услышана мной от кого-то из старших.

Надежда Оттовна Иванова. Фотография 1980-х годов

В тот год на Синташте было целых три руководителя. Нет, формально, с точки зрения авторского права и служебной субординации, руководитель был один – Геннадий Борисович Зданович, и именно ему принадлежали все авторские права на публикацию материалов раскопок. Но реально Геннадий Борисович был занят какими-то другими делами, и за весь тот сезон я его не видел ни разу. Нами руководили два сотрудника университетской лаборатории: Станислав Аркадьевич Григорьев и Надежда Оттовна Иванова – и работавший с ними украинский археолог Андрей Иванович Ганже.

Руководители были очень умные, я восхищался ими, всеми троими. Кроме того, Андрей Иванович носил шикарную броду и великолепно играл в «Царя горы» на мостиках над рекой; Станислав Аркадьевич был не менее бородат и замечательно играл в футбол, а Надежда Оттовна была очень умной и красивой, она заставляла меня умываться и как-то раз даже постирала мои совершенно изгвазданные в раскопочной земле штаны. А еще она собирала листья подорожника, чтобы использовать их в качестве средства то ли от изжоги, то ли от язвы, а я собирал и ел их вместе с ней – в знак солидарности, потому что это было не очень вкусно и мне не хотелось, чтобы Надежда Оттовна была вынуждена делать это в одиночку.

Еще к старшему составу лагеря относился студент Гаяз. Он был очень умный, спокойный и серьезный, и я до сих пор помню, как он объяснял мне разницу между поэтикой Гребенщикова и Высоцкого. А еще помню, как под конец экспедиции я у него спрашивал: «Гаяз, а Гаяз – это имя или фамилия?», и он мне весьма серьезно и обстоятельно на этот вопрос отвечал. Сейчас Гаяз Хамитович Самигулов – ведущий специалист Челябинска по археологии XVIII-XIX веков и по истории колонизации Южного Урала, а его характер остался всё тем же.

На раскопках. 1987 год

В моем детском восприятии все наши руководители были очень взрослые и серьезные, хотя теперь я понимаю, что они тогда были еще совсем молодые, куда моложе, чем я сейчас.

Третья почтовая карточка датирована 22 июня 1987 года, ее текст:

«Письмо получил. В лагере всё хорошо. Меня выбрали главным врачом у костра голосовали – кто за анархию, а кто за тиранию. Победила тирания. Через реку натянули канат и мы плавали на тот берег. Открыли лагерь. Нашли два наконечника. Лагерь открыт. Сегодня играли была «Зарница». Мы победили. Обратно едим молочным поездом, 5-ого, с 8 вечера до 5 утра. Ребята хорошие. Федя».

В правом нижнем углу почтовой карточки нарисован флаг, расчерченный на квадратики, в которые вписано «1987 СИНТАШТА». Видимо, этот рисунок связан с поднятием флага, которое символизировало официальное открытие лагеря.

Почему наши начальники решили организовать открытие лагеря больше чем через неделю после заезда отряда – решительно не помню. Зачем меня выбрали «главным врачом» – не помню тоже, видимо, в функции этого «врача» входило следить, чтобы все мыли руки перед едой. Следить за своими товарищами я, вероятно, не стал – во всяком случае, ничего связанного с исполнением данной функции у меня в памяти не сохранилось.

Найденные «наконечники» – вероятно, каменные наконечники стрел бронзового века, интересная и красивая, но довольно рядовая находка.

Выборы «анархии или тирании» у вечернего костра придумал Станислав Аркадьевич. Это был способ укрепления дисциплины среди школьного состава. Конечно, учитывая мощнейшую харизму всех наших руководителей, школьники дружно проголосовали за «тиранию».

Керамические сосуды, бронзовый топор и наконечник стрелы из Синташтинского могильника (Зданович Г.Б., Батанина И.М,, 2007, рис. 2)

«Зарница» была замечательная, все разделились на две команды, на руки каждому участнику было повязано две повязки, если с тебя сорвали одну повязку – ты ранен, если обе – убит и выбываешь из игры. Задачей обеих команд был захват вражеского флага, силы сторон расположились перед боем на разных берегах реки. Пока мы отражали на крутом глинистом обрыве переправу противника, рвавшегося всеми своими силами в атаку через водную преграду, один наш диверсант переплыл через реку в стороне от основных событий, тайком, по камышам и кустам, пробрался к флагу противника, захватил его в одиночку и с триумфом вернулся к нам.

Молочный поезд, на котором отряду предстояло ехать обратно – знаменитая «молоканка» Айдырля – Челябинск, поезд, состоявший из нескольких молочных цистерн и двух или трех пассажирских вагонов, от Бредов до Челябинска он ехал девять часов, и мне впоследствии неоднократно приходилось им пользоваться.

Четвертая и последняя почтовая карточка датирована 29 июня 1987 года и имеет самый длинный текст:

«Петины письма (оба) получил. Нашли бронзовое шило. Было две страшные грозы с штормовым ветром. Много палаток порушило. У меня сломалась скобка. В нашей палатке живут 9 человек. Научился хорошо плавать и нырять солдатиком. С Ольгой (моей двоюродной сестрой) всё хорошо. Много ребят и почти все девочки уехали с Юрием Викторовичем (наш шевф, милиционер. Работы осталось дня на 3-4. Водохранилище еще только строюят (строят плотину), Синташта будет в зоне затопления, мы работаем сдесь последний (тринадцатый) год. P.S. Только-что получил еще одно письмо. P.S. Видел шаровую молнию!»

В правом нижнем углу письма нарисовано, судя по всему, как штормовой ветер валит палатки и гнёт деревья.

Упоминаемые лица: Петя – мой брат, ему было тогда десять лет. Письма с пометкой «археологическая экспедиция» прекрасно доходили до нас через деревенский почтамт, раз в два-три дня кто-нибудь из полевого отряда, отправляясь в деревню, заглядывал на почту, отдавал наши письма и забирал те, что пришли для нас. Ольга Новоселова вовсе не приходится мне двоюродной сестрой, это была хитрая конспирация, придуманная моей мамой. Она – дочка хороших друзей моих родителей, нам посоветовали назваться родственниками, чтобы в полевом отряде, заметив, что мы много общаемся, не начали нас дразнить. Впрочем, придумка была совершенно излишней. Юрий Викторович Тарасов – офицер милиции, волонтер и постоянный участник многих археологических экспедиций.

Одну грозу из тех двух, о которых упоминается в этом письме, я хорошо помню. Очень быстро собрались тучи, начал усиливаться ветер. По лагерю крикнули, чтобы все держали палатки – и я сильно ухватился за брезент большой хозяйственной палатки-склада, прижимая его к одному из деревянных кольев каркаса. В этот момент налетел бешеный порыв ветра, палатку, которую я держал, мгновенно надуло, и я почувствовал, как вместе с брезентом и каркасом взлетаю над землей.

В реке всё еще купался кто-то из студентов. Почувствовав шквальный порыв ветра, он в несколько взмахов доплыл до берега, выскочил из реки – и тут с оглушительным треском рядом ударила молния, кажется, она попала прямо в воду. Через пару секунд с изоляторов линии электропередач, проходившей над рекой, сорвался небольшой огненный мячик. Он пролетел по дуге и тоже упал в реку, возникло ли что-то в месте его падения – я не видел. Этот самый мячик и был шаровой молнией. Сразу после этого начался сильнейший ливень.

Степная гроза произвела на меня огромное впечатление. Это было переживание чего-то могучего и прекрасного, в саму грозу могло быть страшно и тяжело, но после нее становилось светло и радостно на душе. Позднее в экспедициях я очень ждал таких гроз, и если их долго не случалось – испытывал большое разочарование.

Степная гроза. Фото Алексея Данилова

Меня потеряли утром

В 1980-е годы по доброй советской традиции каждое утро полевого археологического лагеря со школьным или студенческим составом начиналось с «линейки». Наш лагерь был смешанным и очень большим: в его составе были школьники из трех археологических кружков, студенты-первокурсники исторического факультета пединститута, несколько старших студентов и руководителей – всего более ста человек.

Полевой лагерь Устье. Утренняя линейка. Старший состав: Николай Михайлович Меньшенин, Николай Борисович Виноградов, Владимир Петрович Костюков

Утром после подъема весь археологический отряд численностью в армейскую роту выстраивался на «плацу», вокруг флага, буквой «П», а в основании этого построения вставали наш «шеф», начальник экспедиции Николай Борисович, руководители школьных кружков и другие «сахемы» – этим индейским термином традиционно именовался старший состав археологических экспедиций. Руководство сообщало нам какие-нибудь важные новости, давало соответствующие установки, распекало нерадивых или хвалило дисциплинированных и усердных (последнее, естественно, случалось реже). Иногда на этих линейках объявляли о том, что кто-то школьников или студентов совершил поступок, несовместимый с его дальнейшим участием в экспедиции, и изгоняется обратно в город – это было самое страшное наказание. По завершении «линейки» все отправлялись на завтрак, а сразу после него весь отряд, кроме дежурных по кухне, выдвигался на раскоп.

Однако сама линейка начиналась с переклички, точнее, с проверки численности состава. Все школьники, студенты, а затем и руководители выполняли команду «по порядку номеров рассчитайсь», и над утренней степью разносилось разными голосами: «первый, второй, третий, четвертый» и т.д. Итоговую цифру начальник экспедиции сверял со списочным составом. Если выяснялось, что в наличии людей меньше, чем должно быть по списку, устанавливали отсутствующих и посылали несколько человек на их поиски. Как правило, отсутствующие обнаруживались спящими в палатках, откуда их оперативно извлекали и отправляли на линейку, или задержавшимися по каким-либо утренним делам, за умыванием на мостках над рекой или в наших замечательных туалетах, установленных за высокими насыпными холмиками, оставшимися со времен расположения на месте нашего лагеря пастушеской карды.

Если человека, не вышедшего на линейку, не могли обнаружить на территории лагеря – это было ЧП. Пропавший школьник или студент мог уйти ночью в степь и заблудиться, мог отправиться в одиночестве купаться и утонуть в реке – да мало ли что еще могло произойти с юными, еще не очень разумными созданиями. Руководители археологических кружков и начальник экспедиции несли за нашу жизнь и здоровье моральную и административную ответственность, а за несовершеннолетних отвечали и перед уголовным законодательством, поэтому к поискам пропавшего подходили очень серьезно.

В то утро на «линейке» вместо итогового «сто двадцать шестой» прозвучало «сто двадцать пятый», руководство быстро сообразило, что отсутствует один из школьников археологического кружка Леонида Вячеславовича Туфленкова. Пару человек отправили поискать меня в палатке, они сбегали, заглянули в нее и сообщили, что там никого нет. Проверили другие возможные места – меня нигде не оказалось. Шеф напрягся и объявил тотальный поиск. Вместо того чтобы идти завтракать и выдвигаться на раскоп, разбитые на группы школьники и студенты отправились проверять места купаний, расположенные в стороне от лагеря, урёмные заросли по берегами реки, недалёкий липовый колок – небольшой островок деревьев в степи, и другие окрестности лагеря.

На раскопках с Надеждой Викторовной Егоровой

Я не находился, однако на берегу реки около купальных мостков нашли чье-то полотенце. Возникла идея, что это мое полотенце – и искать меня, соответственно, надо в реке, вернее, можно уже не искать, а просто подождать, «пока сам всплывёт». Идея шефу очень не понравилась, но сразу опровергнуть ее не получалось. Режим дня и рабочий график уже сорвался, отряд, отложив все прочие дела, занимался поисками пропавшего школьника, а если этот школьник и вправду утонул – то вырисовывались совсем печальные перспективы… Шеф, естественно, стал очень грустным, нервным и раздражительным. В этот момент меня и нашли.

Естественно, обо всей этой суете я не знал, поскольку продолжал себе спокойно спать. Вообще и школьники и студенты в экспедициях спят при возможности просто исключительно – однажды, будучи уже заместителем начальника отряда, я в связи с сильно дождливой погодой не стал объявлять подъем, так первые окончательно проснувшиеся ребята начали появляться у кухонного костра только в пять часов вечера, до этого лагерь спал просто мертвецки.

Отчего так происходило, если время от подъема до отбоя составляло полноценных восемь часов? Естественно, оттого, что ни школьники, ни студенты вовсе не рвались сразу после отбоя ложиться спать. Каждый отбой – это была довольно напряженная борьба сахемского состава со всем школьно-студенческим лагерем, борьба, заканчивавшаяся формальной победой сахемов, однако в реальности тихая и незаметная ночная жизнь продолжалась. Когда мы были школьниками, то, бывало, потихоньку убегали в степь и ходили по ночным полевым дорогам многие километры, до какого-нибудь заметного холма или до деревни – и обратно, это было и страшно, и весело. Или устраивались где-нибудь далеко от лагеря, жгли там костер и пели песни. Кого-то влекли романтические прогулки вдвоем – но это уже, чаще, происходило у студентов. Они же, бывало, сопровождали свои ночные путешествия алкогольными возлияниями – у школьников это бывало гораздо реже, во всяком случае, наш кружок был в этом плане абсолютно целомудренным и в школьные годы никто из нас не пил и почти никто не пытался курить.

Мариан Вербовецкий

Итак, я не услышал утреннего гонга, которым «били» подъем, и продолжал спать в своей палатке, а мои друзья, в спешке выбегая из нее утром, так удачно побросали свои спальники и одеяла, что совершенно скрыли меня, замаскировав среди скомканного и кое-как оставленного спального барахла. У заглядывавших в палатку ребят, которых посылал наш шеф, создалось впечатление, что кроме разбросанных спальников в ней никого нет. И я продолжал спокойно спать, пока продолжала набирать обороты поисковая операция, в которой были задействованы все наличные силы нашей экспедиции.

В сколько-нибудь жаркий день в советской брезентовой палатке долго спать после подъема никак не получится: под лучами солнца она быстро превращается в баню, а потом и в душегубку. Однако утро выдалось прохладным, солнце закрывали облака. Поэтому проснулся я только когда один из студентов, случайно заглянувший в нашу палатку, умудрился заметить, что она не пуста, и разбудил меня испуганным голосом. Вероятно, он заранее предвидел те громы и молнии, которые будет метать наш шеф в результате столь несчастливого начала рабочего дня.

С некоторым страхом я подошёл к Николаю Борисовичу. Он один оставался в лагере, все остальные участники экспедиции искали по степи меня – или, во всяком случае, мои бренные останки. Мне было крайне неудобно из-за того, что, сам того не желая, я спровоцировал такую идиотскую ситуацию. Для детского сознания это было важное открытие: как же можно удивительно сильно «накосячить», вроде бы вообще ничего такого не делая – подумаешь, проспал подъем, все его регулярно просыпают, некоторых деятелей сахемам приходится будить по три-четыре раза… Спал себе, никого не трогал – а тут такое творится.

Подойдя к шефу, я увидел, что от злости он совершенно белый. Шеф вообще всегда ярко демонстрировал эмоциональные реакции. Он ничего мне не сказал: как умный и сильный мужик он умел не заниматься проговариванием самоочевидного, – а только распорядился поскорее вернуть все поисковые группы, побыстрее завтракать и выдвигаться на раскоп.

На раскопках Устья с Николаем Борисовичем Виноградовым

Снять и закопать. Когда найдут – убежать

В этот день на раскопе мы с друзьями решили немного развлечь себя и других. Есть добрая археологическая традиция, особенно усердно соблюдаемая школьниками и студентами: прикапывать иногда в раскоп разные посторонние предметы, с тем чтобы их позднее нашли и приняли поначалу за подлинное свидетельство древности. Правда, мы решили эту традицию несколько усовершенствовать: закопанные нами вещи никто бы никогда не принял за артефакты эпохи бронзы, но вот некоторые сопутствующие обстоятельства…

Раскопки поселения Устье

Итак, потихоньку задержавшись на раскопе после завершения вечерней работы, мы с Витей и Мариком принялись исполнять свой хитрый план. Очередной горизонт в соседнем с нами раскопочном участке – «квадрате» был выбран еще очень «начерно», без зачистки; рельеф поверхности был очень неровным. Мы немного вкопались в одну из ямок этого рельефа (делать это, конечно, было категорически нельзя) и уложили на дно мои кроссовки – рядышком, подошвами кверху. Их мы засыпали выкопанной землей, утрамбовали, а сверху, прямо над ними, из камней, набранных в отвале, соорудили каменную выкладку. Выкладка получилась круглой, довольно аккуратной и очень загадочной: она походила на остатки очага (тем более, и пошедшие на нее камни были, главным образом, печными камнями, с убедительными следами температур) – однако была существенно ровнее и аккуратнее, чем все очаги, раскопанные к настоящему времени на поселении. В то же время каким-то откровенно чужеродным анахронизмом выкладка в раскопе не выглядела. Полюбовавшись на нее, мы засыпали все камни грунтом из отвала, плотно утрамбовали его, сверху поводили лопатами и припорошили пылью – так, что совершённое нами вмешательство в культурный слой сделалось незаметным, и очень довольные собой отправились в лагерь. Наступала темнота, степь отдавала набранный за день жар и пахла полынью и всеми своими цветами сразу. В лагере еще оставался шанс выпросить у дежурных остатки ужина или, если таковых уже нет, хотя бы сладкого чаю с хлебом.

Поселение Устье, старший состав: Алексей Азанов, Николай Борисович Виноградов, Ирина Кочи

Наутро мы втроем получили великолепное развлечение. Работая в своем квадрате, мы внимательно и с некоторым замиранием сердца поглядывали на соседний участок. Копавшие там студентки-практикантки начали выравнивание и зачистку горизонта и довольно быстро наткнулись на нашу выкладку. Сперва они умудрились вывернуть лопатами несколько камней, однако довольно быстро опомнились и сообщили о найденном скоплении начальнику «планшета», старшекурснику Дмитрию (а мы уже хотели вмешаться – что, конечно, было несвоевременно и могло нас выдать с головой).

На Дмитрия наша выкладка произвела глубокое впечатление. Отложив в сторону прочие дела, он принялся ее вдумчиво расчищать, а студенток отправил пока на другие участки. Раскопки данного квадрата приостановились. В какой-то момент Дмитрий, похоже, засомневался в аутентичности изучаемого им объекта – однако в этот момент, не раньше и не позже, под его кистью среди камней блеснула зеленая, окисленная, древняя бронза. О, это была находка!

Для степных поселений эпохи бронзы, одно из которых мы здесь изучали, сама по себе бронза являлась весьма редкой и хорошей находкой. Обнаружившему бронзовый предмет школьнику или студенту полагался специальный приз – так называемый «слон», представлявший собой банку сгущенного молока и вручавшийся руководителем экспедиции в торжественной обстановке на утренней линейке. Сгущенка являлась в то время довольно редким лакомством, получивший ее находчик бронзового предмета, как правило, устраивал пир вместе со своими товарищами по палатке. Школьники и студенты жили по три-пять человек в одной палатке, сахемы и старшие студенты-волонтеры – по одному или по двое, руководитель экспедиции всегда жил один.

Конечно, Дмитрию, как старшекурснику и руководителю планшета, «слон» не полагался, да и не тянул найденный им небольшой фрагмент металла на какой-либо приз. Но сама по себе находка была очень приятной, довольно редкой – и, конечно, всякие сомнения в подлинности каменной выкладки у молодого сахема пропали. Мы же с друзьями недоумевали: откуда этот кусочек бронзы мог попасть в сложенную нами конструкцию? Вероятно, он был случайно пропущен в ходе раскопок, попал в отвал, а затем, незамеченный нами, переместился обратно в раскоп, в каменную выкладку – вместе с грунтом из отвала, которым мы ее присыпали.

Закончились утренние часы работы, наступил обеденный перерыв. После обеда Дмитрий продолжил бережную расчистку и тщательную зарисовку нашей выкладки. Выборка участка, на котором она была расположена, естественно, прекратилась. Все остальные квадраты раскопа уже были опущены на следующий уровень – в них был вскрыт новый горизонтальный слой, «горизонт», мощностью 20 см. Квадрат с выкладкой начал задерживать весь раскоп. Чертежная работа на планшете тоже приостановилась, начальник планшета уже четвертый час подчищал и рисовал каменную выкладку, которая ему очень понравилась. Мы с Витей и Мариком уже не веселились, а серьезно переживали по поводу последствий своей шутки. Получалось так, что мы перестарались, и шутка начала реально задерживать работу на раскопе. Быть саботажниками и мешать раскопу мы не желали, кроме того, хорошо понимали, что чем большие проблемы и задержки произойдут из-за нас – тем более серьезное наказание может нас постигнуть. Быть выгнанными в город категорически не хотелось, а лежавшие под выкладкой мои собственные кроссовки начисто лишали возможности отпереться и изобразить, что мы здесь ни при чем.

Сперва мы надеялись на приход нашего шефа, Николая Борисовича, который, как опытный археолог, обязательно должен был догадаться, что с выкладкой что-то не так. Однако шеф с утра уехал по хозяйственным делам к руководству совхоза и до сих пор не вернулся. Кроме того, по раскопу пошел слух, что назавтра шеф планирует поездку в райцентр.

Мы заволновались не на шутку. Дмитрий тем временем принял решение не разбирать столь понравившуюся ему выкладку, а начать выборку следующего горизонта, оставив ее в целости и сохранности на специальном земляном столбе – так называемом «попе». Это была катастрофа. Вернувшийся к вечеру следующего дня шеф, обнаружив посреди одного из участков ничем не обоснованного «попа», возникшего в результате нашей шутки, несомненно, сильно и, главное, справедливо рассердится и накажет нас самым серьезным образом. Надо было попробовать избежать этих последствий, а для этого – добиться того, чтобы Дмитрий прямо сейчас приступил к разборке выкладки, не оставляя ее на потом. Однако сказать ему об этом сами мы не могли: нам, школьникам, было еще явно не по статусу подавать советы начальнику планшета. Признаваться тоже не хотелось – тогда бы пропала вся соль шутки и весь интерес от затеянного действия.

Мы с Виктором Лысенко держим мои кроссовки после завершения эпопеи

Мы с Витей отнесли очередные носилки с землей на отвал и остановились под ним, чтобы обсудить сложившуюся проблему в стороне от многочисленных лишних ушей на раскопе. Виктор первым нашел выход: надо обратиться за помощью к заместителю руководителя экспедиции, который работал сейчас на одном из планшетов на другом конце раскопа. Михаил Григорьевич был молодым, невероятно накачанным мужиком – помимо археологии он профессионально занимался вольной борьбой. Как многие очень сильные люди, он был всегда ровным и доброжелательным в общении – и мы решились.

Во время очередного десятиминутного перерыва мы быстренько добежали до соседнего раскопа, отозвали в сторонку Михаила Григорьевича и рассказали ему всё. Нельзя сказать, чтобы его очень обрадовало наше несвоевременное чувство юмора – но портить шутку ему тоже не захотелось, и он согласился нам помочь. Придя через несколько минут на наш раскоп, он для вида походил по нему, обратил внимание на расчищенную выкладку и категорически распорядился поскорее разрезать ее пополам, зафиксировать профиль и разобрать, чтобы не мешать дальнейшему вскрытию культурного слоя.

Дмитрий очень огорчился и даже обиделся на Михаила Григорьевича, он очень гордился красиво расчищенной и хорошо зарисованной выкладкой и планировал назавтра показать ее шефу, обрадовав того интересными результатами. Однако, в конечном счете, решил не перечить и принялся медленно и методично разбирать одну половину выкладки.

Дмитрий аккуратно снимал обожженные камни и бросал их в носилки, периодически сметая кистью лишнюю землю и аккуратно собирая ее в совок. Вскоре должны были показаться подошвы зарытых кроссовок. Мы с Мариком и Витей притаились под бровкой своего участка, напряженно вслушиваясь в происходящее и ожидая развязки. Сахемы, предупрежденные Михаилом Григорьевичем, тоже собрались в соседних квадратах: они потихоньку наблюдали и покуривали, изображая некоторую отрешенность и незаинтересованность.

Дмитрий увлеченно разбирал выкладку и даже негромко комментировал сам себе ход работы. «Так, фрагмент керамики, – доносился до нас его голос. – А это что – челюсть? Хм… Нет, не челюсть… Ах ты черт!» Увлеченные происходящим мы, все трое, высунулись из-за бровки и посмотрели в соседний квадрат. Дмитрий стоял над выкладкой, сжимая в руке вывороченную из-под камней мою кроссовку. Увидев наши сияющие лица, он моментально всё понял и, замахнувшись кроссовкой, бросился на нас. Мы кинулись врассыпную, разбегаясь в разные стороны от раскопа и стремясь скрыться от разгневанного сахема. Однако Дмитрий оказался быстрее: сперва он догнал меня и с размаху огрел кроссовкой по окрестностям «пятой точки», потом помчался за Виктором, вслед за ним перебрался через отвал, продолжил погоню вокруг отвала, настиг и покарал таким же образом, однако на этом выдохся, утратил злость – и третьему нашему товарищу, Марику, наказания уж не досталось. Остальные сахемы, наблюдавшие за этими событиями, громко веселились.

Пожалуй, шутка всё же удалась. О ней рассказывали в экспедиции еще несколько лет и её упоминание даже вошло в одну из экспедиционных песен. Полагаю, сахемы, присутствовавшие при этих событиях, помнят о них до сих пор. В экспедициях частенько подбрасывают что-нибудь в раскоп, однако в кроссовках, засунутых под фальшивую каменную выкладку, была реализована свежая и необычная идее. По-моему, больше никто таких глупостей в наших экспедициях не совершал.

Слышу КамАЗ на высоких оборотах

Когда мы немного подросли, то стали участвовать в так называемых «забросках» лагеря. В ходе такого мероприятия несколько школьников и студентов под руководством кого-нибудь из сахемов выезжали поездом или рейсовым автобусом в окрестности того места, где были намечены археологические раскопки, и пешком добирались до места. Туда же приезжала арендованная экспедицией грузовая машина, которая привозила полевое оборудование: лопаты, рейки и носилки; палатки, матрасы и спальники; котлы, кастрюли и фляги; а также разные другие предметы. Задачей прибывшей группы было всё это разгрузить и поставить лагерь: оборудовать полевую кухню, соорудить туалеты, построить на берегу реки деревянные мостки для умывания и купания, установить большие палатки – хозяйственную и камеральную (для организации полевой лаборатории), вырыть и укрепить погреб для хранения скоропортящихся продуктов, соорудить из досок столы и скамьи, поставить палатки для основного населения лагеря, изготовить флагшток и стойку для лопат. Все эти работы нужно было выполнить за несколько дней, к определенной дате, когда в полевой лагерь прибывал основной состав экспедиции – студенты и школьники – и начинались раскопки.

Отъезд в экспедицию в кузове грузовика. В.Г. Швеммер, М.Э. Вербовецкий, Л.Ф. Малюшкина, И.Н. Банников

Небольшой забросочной группой, которая должна была поставить лагерь у станции Система, в тот год руководил студент-старшекурсник Ринат. Он выехал в сопровождении очень славной девушки (к сожалению, я уже не помню, как ее звали – пусть будет Таня), которая до этого ни разу не бывала в экспедиции. Поехали они каким-то замысловатым маршрутом и должны были прибыть на место в назначенный день к обеду. В состав группы вошли мы с Мариком и Витей. Вместе с одним из наших старших сахемов, замечательным Владимиром Петровичем, доехали на поезде до города Карталы. Известную присказку про то, что «есть на свете три дыры», в этих местах продолжают словами «Варна, Бреды, Карталы» – что, конечно, соответствует действительности лишь в некоторой степени. Впрочем, мне эти «дыры» всегда чрезвычайно нравились, я и сейчас испытываю по ним – и особенно по Карталам – какую-то сентиментальную ностальгию и иногда мечтаю, что когда-нибудь смогу приехать туда и просто пожить и поработать в этих самых Карталах, хотя бы два-три года. Едва ли этим инфантильным мечтам суждено сбыться…

Ринат Гимадиев, руководивший заброской лагеря на Систему

Итак, Владимир Петрович остался в Карталах решать организационно-хозяйственный вопросы, а мы втроем сели на самую первую джабыкскую электричку, которая отправлялась около трёх часов утра. Электричка ехала практически пустой. За окном была непроглядная тьма, еще даже не начинало светать. После Анненского мы надели рюкзаки, вышли в тамбур и стояли там, слегка шатаясь от грохота колес и внимательно вглядываясь в ночь: ждали, когда мелькнут огоньки крохотной станции Система, на которой электричка стоит меньше минуты и нужно успеть выпрыгнуть, пока она приоткроет и сразу же вновь схлопнет свои двери.

Станции не было долго. Очень долго. Десять километров – расстояние от Анненского до Системы – давно осталось позади. Никаких огоньков мы не видели, однако стало ясно, что ждать в прокуренном тамбуре больше нечего – станцию мы проехали. Марик отправился в первый вагон, в кабину машинистов – прояснить ситуацию, мы же с Витей вновь сели на холодные и всегда грязные деревянные сидушки, поставив перед собой рюкзаки.

Электричка продолжала мчаться, ночь никак не хотела переплавляться в рассвет. Вернулся Марик. Оказалось, что первая электричка делает остановку на станции Система только по требованию. Нам нужно было заранее сходить в первый вагон и предупредить машинистов. Теперь самым лучшим вариантом было доехать до конечной станции Джабык и переждать прямо в вагоне пару часов, пока эта же электричка не пойдет обратно. Так мы и поступили.

На второй час ожидания в Джабыке (ночная тьма упорно не хотела сдаваться рассвету) в вагон зашел линейный милиционер, делающий контрольный обход электропоезда. Мы лежали на деревянных сидушках, укрывшись извлеченными из рюкзаков спальниками, и пытались дремать. Милиционер на удивление быстро поверил в нашу идиотскую историю и проследовал дальше, категорически велев нам не курить. В то время это было совершенно излишне, никто из нас еще не курил; задымили мы практически одновременно в семнадцать лет, как только окончили школу, а вот бросали в разное время и с разными результатами.

Когда ночь наконец-то уступила тусклому утреннему свету, а холод стал очень ощутимым даже под спальниками, электричка распахнула и вскоре с шумом захлопнула двери – и поехала обратно. Ни один посторонний пассажир в нашем вагоне так и не появился.

Теплым летним утром мы шли вдоль полевой дороги по светлому сосновому лесу. На пути обнаружилась высокая куча опилок. Мы с Мариком прошли мимо, а Виктор зачем-то задержался около нее. «Тут снег!» – закричал он нам. Ага, снег. В июле. Нашёл дураков. Рюкзак был довольно тяжелым, оборачиваться не хотелось. «Бац!» – что-то сильно стукнуло меня по шее, и тут же за воротник побежали холодные струйки. Витя, снайпер, первым же снежком – и прямо в цель.

Да, под толстым слоем опилок на самом деле оказался снег, он лежал себе и не таял. Это было удивительно. Потом мы рассказали об этом феномене нашим руководителям-сахемам, и они устроили в этой куче снега небольшой погреб, в котором хранился экспедиционный запас сливочного масла. Никогда больше не было у нас в экспедициях такого удивительного снежного погреба.

Но вот и обширная поляна на берегу Караталы-Аят. Крохотная речка бежит здесь по неглубокому руслу среди кустов и корней деревьев, а саму поляну почти полностью охватывают перелески Джабык-Карагайского бора – одного из реликтовых сосновых боров, расположенных посреди степи и приуроченных к гранитным выходам и массивам. Здесь, кстати, тоже полно гранита: обломки каменных плит торчат на поляне тут и там, а совсем неглубоко под землей скрывается цельный гранитный массив. Через день мы рыли ямы для экспедиционных туалетов – и прокляли всё, поскольку вместо несложной и привычной работы с лопатой были вынуждены целый день рубить камень ломами и киркой, стирая в кровь ладони и периодически получая по открытым частям тела острыми каменными крошками, отлетавшими при ударах о породу. Впоследствии выяснилось, что с не меньшим упорством люди, жившие здесь три с половиной тысячи лет назад, выдолбили в граните могильные ямы для своих умерших. А ведь у них не было не только стальных ломов, но и вообще никакого железного инструмента – лишь существенно более мягкая бронза, дерево или кость в качестве материала для орудий.

На поляне мы встретились с Ринатом и Таней, они успели добраться до цели немного раньше. Вскоре должен был подойти КамАЗ со всем экспедиционным оборудованием, с машиной ехал наш старший товарищ Максим Грейлих. Сразу после прибытия КамАЗа нас ожидала долгая и довольно тяжелая работа по разгрузке машины и установке лагеря, а пока у нас все равно не было ни оборудования, ни инструментов – мы вместе перекусили остатками захваченной из дома еды, предались радостному ничегонеделанию – и в итоге заснули.

В степи с лопатой

Школьный отряд на Системе, 1989 год. В центре: Сергей Гридин, Евгений Давыдов, Федор Петров и Ольга Гейго

Когда я проснулся, солнце уже начинало клониться к вечеру. Тени от деревьев вытянулись и заползли на поляну, после дневной жары начался легкий озноб, пришлось накинуть штормовку. Кстати, это был удивительно широко распространенный вариант экспедиционной одежды – брезентовая курточка-штормовка. Она не защищала фактически ни от чего: в жару в ней было жарко, в холод – холодно, в дождь – мокро. За один полевой сезон изначально зеленые штормовки выгорали до ярко-белого цвета, и потом их носили годами и десятилетиями. У этих курточек были просторные карманы для всяких нужных мелочей, и вообще – если они ни от чего толком не спасали, то и совершенно не мешали: были легкими, сворачивались в тугой рулончик или оборачивались вокруг пояса при смене погоды. Поскольку погода в степи меняется часто и стремительно – это было ценное свойство.

Но я отвлекся. На поляне потихоньку вечерело, а от КамАЗа не было ни слуху ни духу. Мы были одни – без палаток, без каких-либо инструментов крупнее ножа, практически без продуктов. Приближалась ночь.

Дрова мы наломали руками и ногами. Стволы, которые не хотели ломаться об колено, укладывали на два камня и потом прыгали на них или бросали по ним тяжёлым камнем. Этот камень иногда весьма неудачно пружинил и отскакивал прямо на ноги, надо было успевать от него отпрыгивать. Развели большой костёр, сложили вместе и доели какие-то остатки домашних запасов – больше еды не было. Становилось всё холоднее, сидели у костра, закутавшись в спальники. Сначала пели песни, разговаривали, шутили – потом всё больше сидели молча, вглядываясь в огненные сполохи и плети, в мерцание углей и затягивающую их патину золы, и вслушивались, вслушивались в степь. Вокруг стрекотали кузнечики, пели цикады, кричали какие-то птицы и косули, кто-то с шумом возился в ветвях деревьев, периодически начиная громко хлопать крыльями, шуршала трава, потревоженная то ли змеёй, то ли ёжиками. Иногда начинало казаться, что во все эти звуки вплетается гул машины. Мы напрягали слух, но звуки мотора терялись, исчезали, сливались с шорохом и шумом степной жизни.

Мы кое-как заснули у костра, надев на себя все свои немногочисленные одежды и поплотнее завернувшись в спальные мешки. Спать было очень неудобно, снизу – сыро и жестко, с одного бока, со стороны костра – очень жарко, с другого – очень холодно. Приходилось постоянно вертеться, пристраиваясь к огню то так, то эдак, подбрасывать в костер наломанные куски небольших деревьев, отпихивать подальше от спальников горящие ветки и стреляющие угольки и вообще следить, чтобы не сгореть от такой жизни. Если в промежутках между всеми этими метаниями кто-то из нас слегка засыпал, то сразу и просыпался от того, что каждые десять-пятнадцать минут наш старший обеспокоенно делал стойку и говорил: «Слышу КамАЗ на высоких оборотах». Ночь. Костёр. Жар огня. Холод степи. Чёртовы кузнечики. Спать. Надо спать. Но тут опять раздается: «Слышу КамАЗ на высоких оборотах».

Потом оказалось, что Ринат был не так уж и неправ. Водитель и Максим Грейлих действительно всю ночь крутились по Джабык-Карагайскому бору и вполне могли неоднократно оказаться в зоне нашей слышимости. Места там глухие, дорог мало, и все они какие-то одинаковые, деревьев много, ориентиров практически никаких. Двенадцать лет спустя я разыскивал ту же самую Систему ночью на микроавтобусе УАЗ, битком набитом людьми и оборудованием, и ведь тоже не нашёл – пришлось ночевать где попало, ставить палатку и варить еду под какими-то кустами, чтобы наутро обнаружить, что мы остановились всего в одном километре от искомого места. Практически то же самое произошло и сейчас.

Ирина Кочи на коне

Долгожданный КамАЗ въехал на поляну ранним утром, когда вся она была затянута поднимающимся от реки туманом. Костер догорел, все участники забросочной группы спали, намаявшись за ночь, приближения машины никто не слышал. Кое-как разлепив глаза, я увидел, как из правой двери кабины выпрыгивает Максим Грейлих – невысокий, очень живой и бодрый – и с громким криком «Федора не будите, я сам его разбужу!» стремительно подбегает к спальнику, в котором закутавшись с головой спал Виктор, и начинает его быстро-быстро пинать.

Такая вот у него получилась ошибка: в то время нас с Виктором еще можно было перепутать в условиях плохой видимости и полной закутанности в спальник; позднее я столь уверенно растолстел, что сделать такую ошибку уже ни у кого бы не получилось. А в двухтысячном году Виктор погиб – далеко от нас, на севере, по нелепой случайности, и мне неоднократно казалось, что, возвращаясь к лагерю с раскопа, я вижу в вечерних сумерках его силуэт. А зимой в Свердловске я внезапно увидел в толпе на остановке его спину, узнал куртку и шапку – и успел вырваться из автобуса, «ввинтиться» в эту толпу – но там его не было… В то туманное утро у станции Система до дня, когда Витина жена Леонора, с трудом дозвонившись до меня, скажет в телефонную трубку такие страшные и окончательные слова, оставалось еще одиннадцать лет.

Максим совершил серьезную ошибку и очень скоро вынужден был в этом убедиться. В отличие от меня, всегда пренебрегавшего спортом, Виктор всерьез относился к своей физической форме и с детских лет учился единоборствам – сперва боксу, потом карате. Макс получил заслуженную кару за свой неправильный стиль побудки товарищей – после чего мы приступили к разгрузке КамАЗа. Кузов был очень длинным, и в нем содержалось почти всё, что могло понадобиться полевому лагерю из тридцати человек на ближайший месяц жизни и работы.

Далёкое время, суровые нравы

Надо честно признать, что во второй половине 1980-х руководство урало-казахстанских школьных археологических экспедиций активно практиковало суровое обращение с вверенным ему несовершеннолетним персоналом. Применялись физические наказания, причем нас наказывали не рукой или ремнем, а специально приготовленными для этой цели предметами, как правило – кедами, оттого и сама процедура носила имя «кедование». Впрочем, роль кедов в разных ситуациях с успехом выполняли любые предметы сахемской обуви – от резиновых тапочек-сланцев до туристических ботинок и кирзовых сапог.

Лично пройдя через неоднократное кедование, могу совершенно точно утверждать, если не за всех, то по крайней мере за себя: для моего детского воспитания и развития факт применения сахемами кеда по пятой точке имел самые положительные последствия. И, уверен, многие бывшие школьники тех археологических экспедиций со мной согласятся.

Конечно, первый абзац данного рассказа необходимо воспринимать исключительно с юмором. Да, кедование было общераспространенным способом наказания за дисциплинарные проступки – но в нем не было ничего жестокого, ничего унижающего самолюбие или достоинство ребенка. Практически все наши сахемы были людьми умными, добрыми и обладали редкой выдержкой. Мы же были молодые, крайне энергичные, безбашенные, постоянно нарушали распоряжения, дисциплину и элементарные нормы индивидуальной и коллективной безопасности. В полевых условиях все эти нарушения были чреваты самыми печальными последствиями. И как только кто-нибудь из школьников вновь совершал очередной вопиющий поступок – в руках у ближайшего сахема немедленно оказывался кед, ботинок или калоша – да, калоша это было очень печально, хуже нее мог быть только резиновый тапочек, которым хлёстко били по мокрым плавкам в случае несвоевременного или небезопасного купания.

Леонид Вячеславович Туфленков, руководитель нашего археологического кружка

Кедование было вторым из столпов экспедиционной дисциплины – первым столпом являлся непререкаемый моральный авторитет наших сахемов. Сама процедура кедования носила публичный характер. В некоторых случаях виновный подвергался наказанию незамедлительно – прямо на раскопе, посреди лагеря или в любом другом месте, где заставал его сахем. Случалось также, что экзекуция откладывалась и осуществлялась на центральной площади лагеря, при всем честном народе. Однажды, вдохновленные примером французских революционеров, наши сахемы даже соорудили специальную кедовальную машину: посредством рычагов и противовесов она должна была отмерять дозированный удар по пятой точке виновного, но, будучи несовершенной технически, сломалась в ходе первого же применения.

На самом деле реальное кедование случалось не часто, только в особо вопиющих случаях – но думали и говорили о нем много, оно было одной из важных тем для размышления и общения. Чемпионы по кедованию среди школьников гордились своим званием, и вообще отношение ко всей этой процедуре и со стороны школьников, и со стороны сахемов имело ярко выраженный шуточный, карнавальный характер. Все хорошо понимали, что это не серьезное наказание, оно совершалось беззлобно и принималось без обид – ну, поболит чуть-чуть попа, эка невидаль. Это было наказание для своих – и школьники хорошо понимали и ценили этот аспект.

Кедовальная машина, действующий образец. Саргары, 1975 г.

Ни в какое сравнение с кедованием не шло другое, совершенно бесконтактное наказание: когда напроказившего, плохо управляемого школьника выгоняли из полевого лагеря и в сопровождении кого-нибудь из сахемов возвращали в город, к родителям. У нас это называлось «петь романс «Выхожу один я на дорогу». Вот это было по-настоящему и тяжело, и страшно. Один раз я умудрился чуть не попасть под такую «экстрадицию» и до сих пор помню тот ужас, с которым воспринимал возникшую перспективу. Быть лишенным степи, раскопок, палатки, друзей, сахемов, быть выброшенным из этого замечательного коллектива, перестать быть свои – да, это было действительно плохо. А получить по попе кедом – пустяки, дело житейское, с кем не бывает; ничего страшного в этом не было.

Но всё же взращенное советским образованием чувство справедливости иногда роптало в наших сердцах – и однажды мы отважились на сопротивление. Силами нашего археологического кружка – школьников Леонида Вячеславовича Туфленкова, при участии некоторых ребят из других кружков, в глубокой тайне была создана «Партия упразднения кедования» – сокращенно «ПУК», да, такой вот невзыскательный детский юмор. Партия провела два или три тайных съезда, приняла программу и даже пыталась вести некую вялую агитацию – но на вооруженное выступление не решилась, а только оно могло принести ей победу. Выступление произошло позднее – в то лето восстали палачи инквизиции, и вот тогда сахемам пришлось нелегко.

Наш кружок на Каменном Амбаре, 1988 год: Светлана Шумакова, Федор Петров, Мариан Вербовецкий, Александр Фомин, Александр Виницкий, Сергей Гридин

Ночь инквизиции была одним из традиционных праздничных мероприятий в те годы. Первоначально оно, вероятно, строилось на школьных методических материалах и активной пропаганде прогрессистского мифа о мрачном и жестоком средневековье. Однако к нашему времени сколько-нибудь серьезную связь с учебно-воспитательным процессом это мероприятие практически полностью утратило и носило, главным образом, игровой характер.

Леонид Вячеславович Туфленков

О дате проведения игры объявлялось заранее. В центре лагеря, на площадке утренних линеек, вывешивался специальный почтовый ящик, предназначенный для сбора анонимных доносов населения лагеря друг на друга и на сахемов. Приветствовались как можно более абсурдные и смешные доносы. В преддверии условленной ночи все доносы изымались, просматривались и сортировались сахемами, образовывавшими из себя инквизиционный суд. Из старших школьников и студентов-первокурсников комплектовалась группа палачей – их функцией было держать население лагеря в страхе методами террора, а также творить над обвиняемыми разнообразные пытки в ходе инквизиционного разбирательства.

Мариан Вербовецкий

Леонид Вячеславович Туфленков сражается со школьником и побеждает его

Судилище открывалось с заходом солнца и происходило у большого костра. Инквизиторы зачитывали доносы, отдавали приказания – и палачи повергали перед ними ниц тех, на кого был написан донос, или предполагаемого автора доноса, или вообще ни в чем не повинных, посторонних людей. Распространены были обвинения в лени, излишней прожорливости, плохой работе на раскопе, пении песен без голоса и слуха, коварных замыслах по уничтожению хозяйственной палатки или всего лагеря, шпионстве в пользу инопланетян или по заданию другой университетской археологической экспедиции (о, это было куда серьезнее) и многое другое. Обвиняемые, предполагаемые доносчики или ни в чем не повинные люди подвергались разнообразным пыткам с целью установления правды: им лили за шиворот холодную воду, сыпали на голову землю, заставляли есть аджику. А еще бывало так. Палач с топором уводил осужденного за ближайшую палатку, велел ему кричать погромче и пожалостливее, потом бил со стуком топором по заранее положенному бревну или колоде и возвращался к костру один, потрясая над головой холщовым мешком с кочаном капусты и демонически смеясь: «Ха-ха-ха! Голова!!!» Как-то один особо садистки настроенный сахем даже попытался накормить нас оторванными лапками саранчи. Несмотря на историческое образование, впоследствии он стал офицером милиции: вероятно, помог полученный в экспедициях опыт. Впрочем, все присутствующие адекватно воспринимали происходящее и очень весело проводили время, попытки проявления недовольства со стороны народных масс носили игровой характер и жестко подавлялись палачами – кровавыми наймитами сахемского режима.

На последнем этапе праздника роли участников претерпевали существенное изменение. Правильно проведенное судилище должно было непременно закончиться массовым народным восстанием – и сахемы заранее намекали об этом наиболее активным школьникам. Однажды, когда народные массы были слишком пассивны и деморализованы, мне довелось выступить одним из инициаторов этого восстания со стороны палачей. Мы, палачи, выстроились между сахемами и народом и заявили, что чаша нашего терпения переполнена, а сердца жаждут справедливости, служить своим хозяевам мы больше не будем – и закипело сражение.

Для того чтобы завалить одного сахема, иногда требовались усилия большой группы школьников: сахемы сражались сурово и бескомпромиссно, они знали, что пощады ждать не приходится. Однако массовость и молодой задор, как правило, брали верх в этой борьбе. Единственный раз мне, уже заместителю начальника лагеря, удалось отмахаться от наседающей толпы: я яростно вращал вокруг себя длинный деревянный шест, и ни один из восставших так и не решился сунуться под него. Но тогда к этому были особые обстоятельства: в ту ночь на инквизиции присутствовала девушка, в которую я был влюблен, и мне было совершенно невозможно не устоять и пасть от руки школьников у нее на глазах.

Как сейчас помню замечательное зрелище в экспедиции на Каменном Амбаре. Восстание уже победило, и последний оставшийся на ногах сахем – Салават Баязитов – стремительно улепётывает по степи на маленьком велосипеде от мчащейся за ним с гиками и криками толпы школьников. Ему почти удается оторваться от погони, но в этот момент колесо велосипеда попадает на какую-то кочку, двухколесную машину резко подбрасывает, Салават впускает руль, падает – и его тут же накрывает ликующая толпа. Это была полная победа!

Заканчивалось всё это мероприятие поздно ночью или даже ближе к утру, под ранним степным рассветом. И школьники, и сахемы, совершенно вымотанные и очень довольные, разбредались по палаткам, а на следующий день на раскопе был выходной.

Раскопки и закопки, днем и ночью

Археологические экспедиции со школьно-студенческим составом, в которых мне доводилось принимать участие, занимались, как правило, изучением двух типов археологических памятников: поселениями эпохи бронзы либо курганными могильниками разных эпох: бронзового века, раннего железного века и средневековья.

Поселение Устье, дешифровка аэрофотоснимка (Зданович Г.Б., Батанина И.М., 2007, рис. 98). 1 – развалы внешних стен; 2 – рвы; 3 – ранние жилищные впадины; 4 – поздние жилищные впадины; 5 – ямки неясного назначения; 6 – бровка надпойменной террасы; 7 – контур антропогенных изменений в почве; 8 – развал песчано-глинистого материала

Практически все поселения, активно исследовавшиеся в Зауральской степи во второй половине 1980-х – начале 1990-х годов, датировались началом второго тысячелетия до н.э., их возраст составлял от трех с половиной до четырех тысяч лет.

Впервые в 1985 году родители взяли нас с братом на раскопки поселения Устье. В дальнейшем, школьником и уже студентом, я работал на этом поселении ежегодно с 1987 по 1991 год и в 1993 году; в 1987-м участвовал в раскопках поселения Синташта, в 1992-м – поселения Ольгинское, в 1993-м и 1994-м – поселения Куйсак, в 1995-м – Аркаим, в 1996-м – Берсуат, в 1997-м, в год завершения студенческой жизни и окончания университета, – поселения Аландское.

Все перечисленные археологические памятники расположены на территории Зауральской степи (южные районы Челябинской области и северо-восточное Оренбуржье). Все они относятся к числу так называемых «укрепленных» поселений эпохи средней бронзы, синташтинской и петровской археологических культур. Синташта стала первым поселением данного типа, исследованным раскопками на Южном Урале, за ней последовало Устье и ставший знаменитым Аркаим, а в последние годы опять, и очень интересно, изучается Ольгинское (оно же – Каменный Амбар).

Что представляют собой эти археологические объекты? Перед нами остатки довольно крупных древних поселков. В каждом из них было несколько десятков жилых помещений площадью свыше 100 квадратных метров. Эти помещения «собраны» в обширные блоки, они были окружены массивными обводными стенами и имели каркасно-столбовую конструкцию. Поселения демонстрируют очень интересный пример весьма развитой архитектурно-строительной организации обширных жилых пространств, которые населяли сотни человек.

За три с половиной тысячи лет, прошедшие со времени существования этих поселков, их развалины давно уже стали землёй, но землёй необычной: тем, что называется в археологии «культурным слоем» – слоем грунта, насыщенным материальными остатками древней культуры, следами прошлой жизни. Этот слой имеет толщину от пяти-десяти сантиметров до одного метра, очень редко – больше; он представляет собой темную землю – насыщенный гумусом грунт, часто включающий в себя золу, угольки древних костров или пожаров, обожженные камни, участки прокаленной огнем земли. В этом слое присутствует множество костей домашних животных – следы приготовления мясной пищи; разнообразные осколки керамических сосудов, часто покрытых интересными геометрическими орнаментами; существенно реже встречаются каменные, костяные и бронзовые орудия, забытые или потерянные в древности, – ножи, шилья, молотки, наконечники стрел; изредка – различные украшения.

Фрагмент керамического сосуда в культурном слое поселения эпохи бронзы (Аркаим, 2009, с. 10)

Вообще основные находки в культурном слое поселений – это древний мусор, то, что было выброшено или случайно потерялось; гораздо реже – вещи, оказавшиеся в земле в результате пожаров, под развалинами домов – или специально спрятанные предметы, так называемыми «клады» – это может быть несколько бронзовых серпов, или литейные формы, или какое-нибудь оружие. Никаких драгоценностей в современном понимании этого слова культурный слой поселений эпохи бронзы не содержит, но многие находки обладают большой научной ценностью и позволяют узнать о различных сторонах жизни людей многие тысячи лет назад.

Поселение Устье, зачистка по материку

Ирина Кочи на раскопках

Впрочем, в наших экспедициях часто повторяли присказку: «Находки в археологии – это побочное явление». Действительно, главное в археологических исследованиях древних поселений – это правильно раскопать и зафиксировать слои земли, содержащие остатки древних домов и других сооружений. Особое значение имеет изучение так называемого «материка» – песчаного, каменистого или глинистого грунта, подстилающего культурный слой. Материковый грунт сохраняет в себе следы всех сколько-нибудь существенных строительных работ древности. Рвы и колодцы, погреба и углубленные основания домов, даже ямки от установленных в древности столбов – все углубления, выкопанные человеком в глине или песке и заплывшие позднее темными слоями грунта, можно обнаружить и расчистить в материке.

Раскопки кургана у поселка Черноречье, 1991 год. Дмитрий Нелин, Максим Грейлих, Виктор Лысенко, Евгений Давыдов и другие

Другим типом археологических памятников, на раскопках которых мы работали, были курганные могильники разных эпох. Они представляли собой погребения, сделанные в древности в специально вырытых могильных ямах, поверх которых были сооружены так называемые курганы – специальные насыпи из земли или из земли и камня, в ряде случаев содержавшие в себе еще и деревянные конструкции. На современной степной поверхности курганы выделяются как бугорки или всхолмления разных размеров. Самые маленькие из них имеют диаметр всего несколько метров и высоту 10-15 сантиметров, а самые большие достигают ста и более метров в диаметре и шести-восьми метров в высоту – это уже огромные искусственные холмы.

Иногда курганы находятся в одиночестве, но чаще они образуют более или менее обширные могильники, в состав которых могут входить как две-три насыпи, так и десятки и даже сотни курганов, расположенных, как правило, более или менее ровными рядами. Эти могильники – остатки древних кладбищ, функционировавших зачастую на протяжении сотен лет. Иногда поверх древних насыпей или рядом с ними располагаются и современные погребения.

Под насыпями курганов, в могильных ямах, а иногда и в самих насыпях находятся захоронения людей. Под одним курганом может быть всего одна могильная яма, а могут быть и десятки этих ям. Впрочем, встречаются курганы и вовсе без могил – это развалины поминальных и каких-то еще, не всегда понятных, сооружений.

Наш кружок на вскрытии могильной ямы в кургане у поселка Черноречье

В могиле могут быть остатки одного погребенного, а может быть захоронено и десять-двадцать человек – так называемые коллективные погребения, «братские могилы» древности или склепы, в которые с течением времени подхоранивали все новых умерших. Бывают, впрочем, и вовсе пустые могильные ямы – ими могут быть так называемые «кенотафы», условные погребения людей, погибших вдали от родной земли.

Нина Сонина в раскопе

В древних погребениях языческих времен вместе с умершими, как правило, клали разнообразный погребальный инвентарь. Это были керамические сосуды с питьем или жертвенной пищей, орудия труда, оружие, украшения, конская упряжь. Самих умерших одевали в праздничную или специальную погребальную одежду, которая зачастую расшивалась бусами, украшалась различными бляшками и т.д. Все эти предметы можно найти в могильной яме вместе со скелетами погребенных в них людей – конечно, если яма не была ограблена, грабители курганов встречаются в степи с давних времен; и если в данное погребение древние люди вообще хоть что-то положили – а они могли, по каким-то своим соображениям, не положить ничего.

В школьные годы мне приходилось участвовать в раскопках на трех микрорайонах, в которых было сосредоточено по нескольку курганных могильников: это микрорайоны Каменный Амбар (в 1988 и 1992 годах), Система (в 1989-м) и Солнце (в 1991-м), последний располагался в окрестностях поселка Солнце Варненского района Челябинской области, и с этим названием у нас была связана пара забавных историй, о которых расскажу позже. Вообще я неоднократно обращал внимание – самые яркие, красочные и светлые названия имеют в Зауральской степи наиболее «убитые», не выдержавшие течения времени и очередного слома сельской жизни, населенные пункты: поселок Заря, хутор Свет, поселок Новый мир, то же Солнце…

Погребение эпохи бронзы (Аркаим, 2009, с. 150)

На этих могильниках мы принимали участие в раскопках курганов самого разного времени – от бронзового века до средневековья. Среди них были большие, с десятками могильных ям, «курганы» синташтинской культуры эпохи средней бронзы на Каменном Амбаре; здесь в погребениях встречались удивительно красивые керамические сосуды ручной лепки, бронзовые ножи и даже наконечники копий; многочисленные кремневые наконечники стрел из древних колчанов; костяные псалии – детали конской упряжи, и доспешные пластины, нашивавшиеся на воинские куртки; сделанные из рога окончания деревянных луков; а один раз – даже крохотное, весящее всего несколько граммов, древнее золотое украшение.

В небольших курганах Системы мы раскапывали так называемые «срубно-алакульские» погребения позднего бронзового века. Здесь в неглубоких могильных ямах в древности были сооружены своеобразные каменные гробницы из гранитных плит, внутри которых находились сожженные человеческие кости – остатки кремированных погребений, а также керамические сосуды очень интересной формы, крайне немногочисленные бронзовые украшения и каменные наконечники стрел. Рядом располагались курганы средневековых кочевников, в которых вместе с погребенными были положены железные ножи и детали конской упряжи. А на могильнике Солнце мне посчастливилось участвовать в расчистке очень интересного и достаточно богатого кочевнического погребения мужчины-воина, в ногах у которого лежали железные удила, его одежда и кожаные ремни были украшены в древности бронзовыми и серебряными бляшками, а под рукой лежал длинный железный меч с халцедоновым навершием – это было незабываемое зрелище.

Владимир Петрович Костюков, Надежда Викторовна и их сын Алексей

Вообще раскопки курганов, в отличие от исследования поселений, – это всегда игра со случаем. На каждом поселении неизбежно будут находки, и они появятся сразу же, как только начнется вскрытие культурного слоя. Даже не очень удачные работы все равно не будут здесь вовсе неинтересны и бесполезны. А вот на курганах основное время уходит на изучение и снятие курганной насыпи, а под ней, в древних погребениях, могут ждать яркие и интересные предметы, а может не оказаться ничего. Полевой отряд может работать неделями или даже месяцами – и не получить практически никакого видимого результата, или же может найти удивительные, прекрасно сохранившиеся вещи, которые составят гордость музейной экспозиции крупного областного музея или даже одного из крупнейших музеев страны. Уверенно предсказать результаты курганных раскопок заранее невозможно, в них всегда есть большой элемент неожиданности.

Мы с братом на рекультивации раскопа

Конечно, с научной точки зрения имеют большое значение не только древние предметы музейной сохранности, но и такие вовсе незрелищные вещи, как тонкие слои грунта в бровке раскопа, отражающие особенности архитектурной конструкции древних курганных насыпей, или хитиновые панцири древних насекомых и семена растений в пробах земли со дна могильных ям – и многое, многое другое. Но для нас, школьников, конечно, интереснее всего были яркие и красивые древние предметы, которые иногда находили в ходе раскопок курганных могильников. Сахемы очень аккуратно извлекали их из земли, очищали от грунта и помещали в хорошие коробочки или иные упаковки, а потом, в палаточном лагере, сидели у разложенных находок с археологическими книгами, просматривали разделы, посвященные таким типам предметов, датировали их, определяли, подбирали аналогии. Это была настоящая научная работа, происходившая прямо у нас на глазах, и было в этом что-то настолько завораживающее, что некоторых из нас так и приворожило на всю жизнь…

Впрочем, каждый курган или участок древнего поселения не только нужно раскопать, но и закопать сделанные раскопы обратно. В земле нельзя надолго оставлять сделанные археологами ямы. Если раскопки были на поселении, то прилегающий к раскопам еще нетронутый культурный слой начнет обрушаться в яму, размываемый дождями и талым снегом. В раскопанных колодцах или могильных ямах могут сломать себе ноги деревенские лошади или коровы, даже человек может случайно упасть в них и получить тяжелые травмы. Поэтому раскопы всегда надо закапывать, однако делать это совершенно неинтересно.

Одно дело – вскрывать насыпь еще нетронутого кургана, когда под каждой лопатой может оказаться нежданная находка, а внизу, в могильной яме, могут ждать какие-то удивительные древние предметы. И совсем другое дело – закапывать курган, это довольно тяжелая работа, в ходе которой, скорее всего, ничего не будет найдено, а результат порадует только начальника экспедиции, которому в любом случае все эти раскопанные курганы надо закопать. А нам-то что радоваться, мы школьники – ответственности за раскопы не несем, нам этот закопанный курган низачем не нужен.

Естественно, работать на закопках никто не хочет, от этого пытаются отвертеться, а если уж приходится – то работают, бывает, «спустя рукава». Кроме того, сердца школьников всегда снедает жажда справедливости, и им представляется совершенно несправедливым, если они будут закапывать какую-то «никому не нужную» яму, а тем временем их товарищи будут раскапывать удивительный древний курган и, возможно, найдут в нем что-нибудь такое, необыкновенное… А грубо нарушать представление школьников о справедливости не стоит даже самым авторитетным сахемам, иначе они рискуют быстро растерять свой авторитет.

Поэтому закопки (или, говоря археологическим языком, рекультивация) раскопанных курганов, как правило, носили в наших экспедициях характер штрафных работ. На них ставили тех школьников, кто грубым нарушением норм поведения на раскопе или распорядка полевого лагеря заслужил достаточно суровое наказание. Такая ситуация вполне соответствовала школьному чувству справедливости – во всяком случае, было ясно, почему именно ты, а не кто-то другой, должен закапывать эти старые ямы. Впрочем, и из штрафных закопок мы иногда ухитрялись устроить себе приключение.

Николай Борисович Виноградов на раскопках поселения Устье

Как-то раз на Системе наша палатка долго не могла достичь приемлемой для сахемов тишины после отбоя. Я, Марик, Виктор, Жека, Сергей и Саша громко разговаривали, смеялись и упорно не хотели успокаиваться. Ловко изображающий свирепость Леонид Вячеславович уже объявил своё коронное: «Считаю до сорока: тридцать восемь, тридцать девять, сорок!» – и выдернул несколько колышков у палатки, однако и эти крайние меры не привели к желаемому результату. В этот момент рядом с палаткой появился не менее ловко изображающий спокойствие Сергей Владимирович и предложил, чтобы не желающие спать школьники незамедлительно отправились на штрафные работы – закапывать один из раскопанных ранее курганов. Мы вылезли из палатки, обулись, разобрали лопаты и вшестером двинулись в ночную степь по знакомому маршруту.

Сергей Владимирович Марков на раскопе

Невозможно забыть, какой была степь ночью в детские годы. Она была огромная и сияющая тысячами звезд. Она была страшная и восхитительная. Идти по ней – это было какое-то чудо, как будто идешь не по земле, а прямо по лежащим вокруг тебя звездам. Где-то в этой степи, наверное, бродили волки; неслись на мотоциклах или разбитых машинах пьяные деревенские молодчики. В траве кто-то шуршал. В реликтовом сосновом бору кто-то кричал или стонал, не то зверь, не то птица. В общем – это были очень сильные впечатления, запоминающиеся на всю жизнь.

И вот мы дошли до кургана, поднялись на отвал, разошлись по нему цепочкой и начали бросать землю лопатами в раскопанную могильную яму. Луны в ту ночь не было, звезды сияли ярко-преярко, но ничего на земле не освещали. Каменистый грунт скрипел под лопатами, наугад втыкаемыми в темный отвал. Земля, бросаемая вниз, шуршала, в ней иногда щелкали камешки, налетевшие друг на друга. Внезапно в забрасываемой нами могильной яме кто-то громко засвистел. Мы спустились с отвала и собрались вокруг ямы. Свист не прекращался, в нём даже слышались какие-то переливы. Всем стало жутко, мы не могли понять – кто это свистит в земле? Суслик? Но для чего суслику сидеть там, куда мы бросаем лопаты грунта, да ещё и свистеть ночью, а не днем? Саша несколько раз наотмашь ударил в могильную яму лопатой. Свист моментально оборвался. От этого стало гораздо страшнее. Кто же свистел в яме и что с ним стало? Как-то очень быстро мы выбрались из кургана, сразу решили, что «ну его нафиг», и быстро зашагали в наш полевой лагерь, а там составили лопаты в стойку и сразу же завалились спать без всякого шума. Сахемы могли быть довольны.

Впрочем, на следующую ночь мы снова, уже сознательно, устроили шум и гам, и Сергей Владимирович «по проторенной дорожке» отправил нас на закопки – на этот раз мы, правда, пошли уже на другой курган, и там никто не свистел. Впрочем, мы недолго закапывали его и вскоре разожгли рядом с отвалом костер и сидели вокруг него, разговаривали и жарили на палочках над огнем заранее запасенные ломти хлеба. Когда и на третью ночь мы попытались спровоцировать сахемов на такое же наказание, они сообразили, что их, грубо говоря, «разводят», и утихомирили нас как-то иначе, без отправления в понравившийся нам ночной поход. Позднее мы иногда ходили в такие походы тайком от сахемов по собственной инициативе. Как-то ночью на Устье мы с Мариком и Витей ушли почти до самого поселка Солнце, за шесть или семь километров от лагеря, и только услышав громкий лай деревенских собак прямо перед собой, повернули обратно.

В завершение этого рассказа я всё же скажу пару слов о своем нынешнем отношении к раскопкам древних могильников. В школьные годы я воспринимал это как должное: конечно, немного страшно первый раз расчищать скелеты, но раз всем этим занимаются наши сахемы, значит, вся эта работа, несомненно, правильная и нужная. Ребята постарше иногда фотографировались в каких-нибудь живописных позах рядом со скелетами или изображали какие-нибудь сценки с черепами, впрочем, сахемы все эти художества не жаловали, и расчищенные костяки достаточно быстро разбирались и запаковывались, исчезая в ящиках и коробках. Помню, как-то слышал от одного из очень уважаемых мною руководителей такое шуточное рассуждение: мол, говорят, что за раскопки древних могил мы все попадем в ад – зато оцените, какая там будет хорошая компания…

Позднее, в студенческие годы, я решил для себя, что древние погребения раскапывать все же неправильно, что это нехорошо по отношению к тем людям, которые в них лежат. Мы, собственно, не имеем никакого права тревожить их прах, разрушать их посмертные «дома», растаскивать их кости. После этого я старался больше не участвовать в раскопках могильников, но делал это как-то не очень последовательно. Один раз, уже после принятого решения, работал на раскопках кладбища первостроителей Челябинска – но там были аварийные работы, по этому месту должны были провести трубопровод, и если бы мы не раскопали могилы – их просто уничтожил бы экскаватор. В тот год из земли достали кости более чем ста человек, похороненных больше двухсот лет назад по православному обряду – насколько я слышал, позднее руководитель той экспедиции организовал их перезахоронение на старом кладбище, и даже позвал православного священника, который служил, вероятно, поминальную литию…

В другой раз мне, уже руководителю раскопок, под одиночным камнем – древним менгиром совершенно случайно встретилось погребение женщины с двумя новорожденными детьми. Этой могиле было около трех с половиной тысяч лет, и я совершенно не ожидал, что она может оказаться в этом раскопе. Мы докопали погребение, сдали кости и находки в фонды археологической лаборатории – наверное, я еще расскажу об этом подробнее… А потом мне еще раз довелось участвовать в раскопках древнего могильника – я, правда, не был там руководителем, просто работал на лопате и вскрывал только верхние слои грунта, не раскапывая самих могильных ям… Конечно, мне вовсе не надо было туда ехать, но работала там одна девушка, от мыслей о которой я в то время сходил с ума…

Во всяком случае, я твердо рассчитываю больше никогда не участвовать в раскопках древних погребений и уж тем более не организовывать такие раскопки. На мой век вполне хватит поселенческой археологии.

Это не значит, что я как-то плохо отношусь к своим друзьям или коллегам, которые копают могильники, или считаю себя «выше их» и пытаюсь «остаться чистеньким», как мне как-то, в припадке вызванной выпивкой откровенности весьма недовольно внушал один знакомый… Нет, ни в коем случае. Самая светлая, самая прекрасная моя юность прошла, в значительной мере, на раскопках курганов; многие очень дорогие мне люди копают их до пор. Но, как поется в одной часто звучавшей у наших костров песне, «каждый выбирает для себя». Я выбрал поселения и, надеюсь, у меня хватит сил и последовательности для того, чтобы никогда больше не изменять этому выбору.

Спасите наши плавки

В 1988 году вышел русский перевод замечательной чешской книги Ярослава и Ренаты Малины «Прыжок в прошлое». Этот прекрасно иллюстрированный том в твердом переплете, написанный живым и доступным языком, целиком был посвящен истории и достижениям современной экспериментальной археологии – особой археологической дисциплины, которая занимается экспериментальным повторением древних бытовых и технологических процессов: изучает, как обработать каменное орудие, как слепить и обжечь глиняный горшок, как выплавить металл, как охотиться, как пахать землю и пасти скот, строить дома и корабли и многое, многое другое. В итоге книга подводила к опыту целостных реконструкций древней жизни – созданию специальных экспериментальных археологических поселков, в которых восстанавливалась повседневная жизнь разных эпох.

Эта удивительная книга моментально распространилась по археологическим кружкам – и пропало поколение. Начался массовый исход школьников, а даже и студентов, из классической археологии в экспериментальную. Зрелищность и наглядность восстанавливаемых древних технологических приемов завораживали. В короткий период времени я попробовал дома и в саду: обрабатывать кремень и яшму (малоуспешно), ткать ткань на небольшой простой раме (относительно успешно), лепить и обжигать керамику (относительно успешно) и ковать железные ножи – ножи получались мягкие и кривобокие, но сам по себе процесс был неимоверно привлекательным. Сахемы пединститутской экспедиции поддерживали охватившую нас «экспериментальную лихорадку», но ввести ее всю в организованное русло не могли – среди них практически не было людей, основательно занимавшихся экспериментальной археологией или стремившихся ей заняться. Исключение составил Сергей Владимирович Марков, который проводил широкомасштабные эксперименты по изготовлению керамической посуды ручной лепки эпохи бронзы. Все остальные заинтересовавшие нас экспериментальные направления первоначально разрабатывались школьниками практически самостоятельно.

Одной из первых таких самостоятельных учебно-научных групп, самозародившейся в среде челябинского научного общества учащихся, стала наша с Витей Лысенко и Мариком Вербовецкий группа по экспериментальной реконструкции металлургического процесса эпохи бронзы на примере поселения Устье. Это случилось в марте 1989-го. Мы шли втроем по холодному, частично заснеженному проспекту Ленина и, достигнув площади Революции, завернули в единственное в городе молочное кафе, в котором из мороженого посредством миксера изготавливали необыкновенно вкусные молочные коктейли – естественно, безалкогольные. Именно здесь, за стаканом коктейля, в нашем общении и сложилось окончательное решение: хватит фантазировать и экспериментировать поодиночке, мы образуем группу, которая займется этим сообща.

Когда мы сообщили о своем решении Николаю Борисовичу Виноградову, руководителю пединститутской экспедиции и лаборатории, он весьма поддержал наше начинание и немедленно вручил нам материалы по раскопанному на Устье в 1987 году сооружению на участке Ч/27, которое сам Николай Борисович интерпретировал как остатки металлургической печи шахтного типа. На этом материале мы и приступили к работе, немедленно закопавшись в разнообразные книги по древней и современной металлургии меди, в том числе – в Челябинской областной универсальной научной библиотеке, широко известной как «публичка», в которой к тому времени уже имели некоторый опыт работы. До сих пор у меня дома лежат тетрадки конспектов библиотечных книг и статей, заполненные то Витиным, то Марика, то моим почерком; схемы и дневники экспериментов, разнообразные фотоматериалы, образцы шлаков и фрагментов руды из шихты, оплавленные керамические сопла и многое другое.

У экспериментальной металлургической печи, 1989 год

Демонтаж экспериментальной печи

Удивительно, что наша группа продолжала достаточно интенсивно работать на протяжении шести лет, вплоть до 1993 года включительно, и явилась одним из самых устойчивых учебно-научных самообразований в школьной археологии, которые мне известны. К концу этого периода Виктор уехал учиться в Москву и увлекся там вещами, далекими от археологии, но мы с Мариком в 1994-96 годах образовали еще одну группу – на этот раз в рамках археологической лаборатории Челябинского университета. Мы занялись формализацией и компьютерной обработкой керамики эпохи бронзы и на протяжении трех лет сделали несколько научных работ по форме и орнаменту керамического комплекса поселения Аркаим – это была наша договорная тема, мы сдавали отчеты и даже получили за работу какие-то небольшие деньги. Впрочем, это уже другая история.

Итак, летом 1989 года в заречной части полевого археологического лагеря Устье впервые появилась наша экспериментальная металлургическая площадка, возобновлявшаяся потом на протяжении нескольких лет. На площадке возводилась металлургическая печь шахтного типа, сооружался небольшой наземный горн, устанавливались изготовленные нами меха и другое разнообразное оборудование. В окрестностях площадки мы закладывали ямы, в которых выжигали древесный уголь; за старичным руслом ручья Кисенет на склонах холмов добывали глину для сооружения наших печей, рубили в тальниковых зарослях ивовые прутья для их каркасов, таскали с реки воду в алюминиевых флягах для замешивания раствора.

Мы с Марианом Вербовецким на руднике Ташказган

За первой порцией медной рудой мы с Мариком, в сопровождении его отца, Эдуарда Эфроимовича, ездили на древний рудник Таш-Казган, расположенный на границе с Учалинским районом Зауральской Башкирии. Обследовали площадку меднорудных проявлений в районе самого Устья, но места древних выработок и полноценной руды не нашли, сейчас его более успешно ищет прекрасно оснащенная российско-американская экспедиция. Впоследствии мы еще ездили за рудой на Таш-Казган, один раз я отправился туда с нашим старшим товарищем Игорем Русановым, занимавшимся аналогичными экспериментами в рамках археологической лаборатории Челябинского университета совместно со Станиславом Аркадьевичем Григорьевым. В тот раз мы, порассчитывав на известный нам источник, умудрились остаться на водоразделе без капли воды – и тогда я имел возможность сполна оценить, насколько же это плохо. Вообще призраки той жажды, что иногда случалась в наших экспедициях, потом неоднократно посещали меня в городе. Бывает, пьёшь воду из-под крана и думаешь: какая же ты вкусная, и как же тебя много, вот бы напиться тобой впрок. Конечно, у нас не было опыта той смертельной жажды, что случается в пустынях, но и степной опыт дал достаточно для того, чтобы видеть большой смысл в замечательных словах Антуана де Сент-Экзюпери: «Вода! У тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, тебя не опишешь, тобой наслаждаешься, не понимая, что ты такое. Ты не просто необходима для жизни, ты и есть жизнь. С тобой во всем существе разливается блаженство, которое не объяснить только нашими пятью чувствами… Твоим милосердием отворяются иссякшие родники сердца». Лишь позднее, повзрослев и изрядно отягчив свою душу и тело, я начал понимать, что и в этом вопросе, как и во многих других, «самого главного глазами не увидишь»…

Мариан Вербовецкий и Виктор Лысенко, 1990 год

В 1990 году мы работали на Устье в составе большого советско-американского лагеря, в который приехали специалисты, студенты и школьники из многих городов страны и из-за рубежа. Здесь реализовывалась масса самых интересных направлений экспериментальной археологии. На высоком насыпном холме обосновались специалисты по изготовлению каменных орудий, здесь студенты и школьники сбивали пальцы в кровь, пытаясь получить ровный скол или постигнуть тайны ретуши. Под широкими навесами замешивали глину, рядом теснились ряды уже готовых и украшенных орнаментом глиняных сосудов, сушащихся перед обжигом. Американские студенты строили из прутьев и связок камыша индейское жилище. В кузне стучали молотки и молоты, здесь под руководством опытного кузнеца наши и американцы осваивали первичные навыки профессии. В ходе означенного освоения кузница произвела такое количество разнообразного холодного оружия – от кинжалов и клевцов до мечей и сабель, что крайне озабоченный последствиями этого свердловский начальник экспедиции начал устраивать налеты на вооружившихся студентов и школьников. Нашего Виктора он заставил перековать в «спираль» лезвие изготовленного им меча. Впоследствии Витя с Мариком ходили в деревенскую кузницу и там выпрямляли меч, но прежней красоты и стройности клинка достичь уже не удалось.

Виктор Лысенко, 1990 год

В том году на металлургической площадке мы работали вместе с двумя самарскими студентами, занимавшими реконструкцией меднолитейного производства – Борисом Максимовым и Денисом Вальковым. Построенный ими горн, хотя и не без некоторых сложностей, дал возможность отлить целый ряд бронзовых предметов. А вот наши с Витей и Мариком эксперименты были несколько менее удачны. В ходе нескольких металлургических плавок нам удалось добиться процесса восстановления меди из руды, однако так и не получилось сделать этот процесс устойчивым и сколько-нибудь масштабным. Позднее мы поняли, что основная причина неудач крылась в том, что первоначальный объект реконструкции был выбран неверно: судя по всему, яма метрового диаметра, выкопанная в древности на дне рва, которую Николай Борисович представил нам как остатки подземной медеплавильной печи шахтного типа, в действительности не имела никакого отношения к металлургии.

С осознанием этого мы перешли к экспериментам с небольшими наземными купольными печами, они оказались несколько более удачными. Увеличили техническую и естественно-научную оснащенность работ: по договоренности наших сахемов, в первую очередь – Николая Борисовича, в лабораториях Челябинского пединститута нам делали спектральный анализ древних и экспериментальных металлургических шлаков, образцов руды и сплесков меди. Нам даже выделили несколько термопар – специальных биметаллических проводов, которые мы сваривали вместе и потом помещали в разные части металлургической печи, а по изменению напряжения, фиксируемому милливольтметром, определяли изменение температуры в печи. Таким образом удалось построить несколько очень интересных графиков роста и падения температуры при разных режимах металлургической плавки.

Записываю показания термопары, 1991 год

Самодельные термопары имели свойство распаиваться, и тогда их надо было сваривать заново. Способ применялся нами совершенно зверский – и ведь не сами придумали, кто-то из старших товарищей научил. Оба провода термопары плотно скручивались друг с другом, после чего к ним крепился один из проводов, отходящий от вилки на 220 вольт. Второй провод от вилки крепился к графитовой пластинке, после чего вилка включалась в сеть, скрученная термопара бралась плоскогубцами и ее кончик приближался к графиту. Между металлом и графитом вспыхивала электрическая дуга, и окончания двух скрученных проводов постепенно сплавлялись в ней в один шарик, что и было нужно. Что происходило при этом варварском действии с бытовой электросетью – можно легко себе представить.

Впрочем, мы занимались возвышенной наукой, и всякие бытовые мелочи не могли нас волновать. Когда все термопары перегорели, мы выпросили у Николая Борисовича машину и отправились на ней в ближайшей поселок Солнце, а там просто заявились в контору отделения совхоза и объяснили, что нам в целях науки нужен доступ к электрической розетке. Деревенские бухгалтерши предложили наглым парням из экспедиции выбирать себе любую розетку, после чего мы спокойно расположились с нашим хозяйством на подоконнике, слегка сдвинув какие-то пачки картонных скоросшивателей, и вскоре перед взглядом онемевших бухгалтерш на графите вспыхнуло сверкающее, огненное зернышко, раздался звонкий гул работающей электрической дуги, а потолочные и настенные лампы начали то потухать, то разгораться в такт этому гулу, демонстрируя, что сеть работает с крайним перенапряжением. То ли изумление от наших действий, то ли добрая башкирская привычка не перечить мужчинам, которые сами знают, что делают, так и не дали нашим несчастным хозяйкам вмешаться в очевидно небезопасный технологический процесс, мы успешно сварили все термопары, громко сказали «спасибо» и удалились восвояси.

Увлеченность темой была столь велика, что, не в силах дождаться очередного полевого сезона, мы даже как-то пытались устроить зимние металлургические плавки: вывезли меха ко мне в сад, сложили некое подобие древней металлургической печи из современных кирпичей и, упорно качая меха под снегопадом, пытались сформировать новую методику металлургического процесса – впрочем, вполне безрезультатно.

Вообще самых хороших результатов, причем не в выплавке меди из руды, а в плавке и литье уже готового металла, нам удалось добиться в ходе экспериментов в городских условиях, во дворе пединститутской лаборатории, когда вместо металлургического меха мы применяли пылесос, а древесный уголь, мало доступный в городе в то время, заменяли на каменный. Бешеный напор воздуха, непрерывно бьющий из ревущего пылесоса, и пышущий жаром каменный уголь позволяли очень быстро расплавлять металл в тигле так, что тот начинал сиять, как маленькое, жидкое и живое солнышко. Одно из самых красивых зрелищ, которые мне доводилось видеть в жизни, – это расплавленная бронза, переливающаяся и сияющая так, что на нее почти больно смотреть. Тогда мы отливали бронзовые наконечники стрел по образцу найденных на могильнике Синташта и копии крестообразных подвесок из Кулевчинского могильника – удивительные предметы, изготовленные за полторы тысячи лет до Христа, но выглядящие в плане в точности так же, как некоторые типы древнерусских нательных крестиков домонгольского времени – впрочем, при сравнении этих предметов в профиль такое совершенное сходство между ними исчезает.

Однажды раскаленный добела тигель с расплавленным металлом неудачно перекосился в деревянных упорах, которыми я доставал его из печи, но опрокинулся не в саму печь, как случалось довольно часто, а свалился на землю, покатился на ребре, прокатился у меня между ног, вкатился в мой рюкзак, мгновенно проплавил через всё его содержимое сквозную дыру и укатился дальше в траву, где наконец лег отдохнуть, трава же вокруг него моментально затлела и вспыхнула, но мы ее успешно потушили. Рюкзак было, конечно, жалко, но факт, что он выступил альтернативой ногам, конечно, радовал.

Особенности перестроечного быта накладывали неизгладимый отпечаток на те способы, посредством которых мы обеспечивали свои эксперименты материально. Так, например, каменный уголь для городских плавок мы с Мариком воровали из куч угля, сложенных на одной из грузовых железнодорожных подстанций Челябинска, складывали его в рюкзаки и увозили на велосипедах. Один раз нас даже остановил милиционер, однако его интересовали только заводские номера нашего двухколесного транспорта, а не содержимое рюкзаков – мы сказали, что туристы и участвуем в велопробеге, хотя чумазыми от угля были, как черти. Медь и бронзу для литейных экспериментов мы воровали в копровом цехе Челябинского металлургического комбината. Организовывал эту процедуру один из наших учителей, замечательный человек и археолог, работавший на взрывном участке означенного цеха и рассказывавший удивительные истории о жизни и приключениях взрывников.

Вся эта многолетняя бурная экспериментальная деятельность многому научила нас в жизни, свела с самыми разными людьми и привела в разные интересные ситуации. С полученными результатами мы умудрялись даже брать первые места на студенческих научных конференциях, а в 1991 году наши материалы участвовали в общесоюзной школьной выставке учебно-научных работ и мы получили золотые медали ВДНХ. Сама медаль с течением времени куда-то потерялась, а вот удостоверение от нее хранится у меня до сих пор. Очень забавно читать в нем, что «Федор Петров награждается за выдающиеся достижения в развитии народного хозяйства Советского Союза» и видеть снизу дату «декабрь 1991». Видимо, мы так хорошо постарались в развитии народного хозяйства, что этих усилий страна пережить уже не смогла. Такая вот историческая шутка, с изрядной горечью во вкусе…

Несмотря на ряд интересных результатов, целостной реконструкции металлургического процесса эпохи средней бронзы Южного Зауралья у нас так и не получилось. Эту задачу удалось решить нашему старшему товарищу из университета Игорю Русанову, который потратил на нее не менее двадцати лет жизни – и смог полностью, убедительно реконструировать все этапы металлургического процесса того времени в точном соответствии с древними материалами и свидетельствами. Кроме того, выдающиеся результаты по изучению древней металлургии с использованием естественно-научных методов были получены известным челябинским археологом Станиславом Аркадьевичем Григорьевым, который на некоторое время, уже в студенческие годы, стал моим учителем.

А наши школьные металлургические эксперименты остались просто частью наших собственных биографий, как это обычно и бывает даже с яркими и интересными ранними учебно-научными работами. И я как сейчас вижу перед собой нашу группу на Устье двадцать лет назад. Внезапно изменившая свои погодные планы степь поливает нас холодным дождем. Мы закрыли печь от него со всех сторон носилками, от разогретых носилок валит пар, когда капли дождя попадают на их металлические поверхности, они шипят и быстро исчезают. Мы с Мариком держим над носиками и печью рвущийся из рук полиэтилен, наши штормовки давно вымокли насквозь и липнут к телу, а Виктор разделся до пояса, красуется своими мускулами, блестящими под дождем, и мощно качает вверх-вниз рукоятку меха. Среди дождя и ветра по степи разносится нестройное пение на мотив «Песни подводников» Владимира Высоцкого:

Спасите наши плавки!

Мы под дождем, как шавки…

Спасите наши плавки!

Вокруг одни пиявки…

Спасите наши плавки!

«Шшух-духх, шшух-духх», – мощно дуют в печь двухкамерные меха, и раскаленный уголь в печи дышит в такт этим вздохам. Несмотря на дождь и ветер, плавка продолжается.

Первые разведки: по дороге в коммунизм

Весной и осенью Леонид Вячеславович вывозил наш археологический кружок на небольшие учебные разведки по уже известным археологическим памятникам, расположенным в окрестностях Челябинска. Мы учились собирать подъемный материал со стоянок каменного века и поселений бронзового века (в первую очередь – каменные отщепы и фрагменты керамических сосудов), узнавали азы топографии, учились правильно описывать археологические памятники. Естественно, первоначально понимания структуры речных долин было у нас исчезающее мало, поэтому, оставшись без мудрого руководства, мы моментально теряли правильную террасу и начинали искать «подъемку» где на душу взбредет, скорее же всего – там, где ее сроду не было и не могло быть. Так же и среди находок мы поднимали самые разные, отнюдь не только древние, вещи – например, кусочки шифера, весьма похожие на фрагменты керамики. Леонид Вячеславович, которому предъявляли такую «находку», неизменно советовал продолжить поиск и найти более крупные куски, чтобы летом в экспедиции мы смогли покрыть ими туалет.

Также постоянной «находкой», демонстрируемой руководителю, были разнообразные камни, на которые он неизменно отвечал: «Этот камень был в огне, им пользовались древние люди». Этот универсальный ответ запомнился и впоследствии широко применялся уже в наших экспедициях – тем более что там, где речь идет о поселенческом культурном слое, он очень часто соответствует истине: многие камни из него действительно побывали в огне и ими, несомненно, пользовались древние люди, во всяком случае, в качестве элементов конструкции печей и очагов.

Мы с Денисом Шиловым в 1990 году

Набравшись некоторого опыта, мы, естественно, вознамерились проводить разведочные работы самостоятельно. Души наши жаждали свободы и открытий. Родителям несложно было сказать, что мы едем на учебную разведку с Леонидом Вячеславовичем, хотя на самом деле выезд осуществлялся нами в сугубо самодеятельном режиме.

С большим волнением готовился я к первой нашей разведке без старших. Необходима была метровая фотографическая рейка – чтобы вести фотосъемку площадок археологических памятников. Я изготовил ее из какой-то детали деревянной кроватки, найденной на балконе, и покрасил в две найденные дома краски – коричневую и белую. Получился совершенно уникальный, хотя и весьма слабоконтрастный, артефакт: как правило, рейки красили в черно-белые или, в крайнем случае, в сине-белые цвета. Зато моя рейка была необычайно массивной, и ею можно было отбиваться от врагов, если бы они встретились на нашем пути.

Разведка на Втором озере, возвращение «из коммунизма»

Кроме того, надо было подготовить полевую сумку – конечно, не такую красивую, как старые офицерские планшетки наших руководителей, но хотя бы в чем-то на них похожую; взять миллиметровку для вычерчивания планов, карандаши, линейки и ластики. В горячке первых сборов была забыта такая абсолютно необходимая вещь, как компас – и этот факт нашел отражение в словах песни Дениса Шилова, посвященной нашей первой разведке.

Итак, первая самостоятельная разведка нашего кружка состоялась под Челябинском, по берегу Второго озера. Помню, что в ней участвовали Денис Шилов, Женя Давыдов, я, Марик Вербовецкий, Виктор Лысенко, Марина Кузнецова и Света Шумакова; может быть, был кто-то еще. Кажется, именно Женя и Марина первыми нашли в прибрежной размываемой полосе фрагменты керамики эпохи бронзы – свидетельство расположения здесь древнего поселения.

С большим энтузиазмом мы собирали их в холодной воде, затем я закатал штаны и отправился искать находки на глубину. Глубина никак не наступала, склон берега оставался очень пологим, и я ушел в озеро весьма далеко, на что товарищи начали кричать, что я ухожу «в коммунизм».

Впоследствии мы выезжали еще несколько раз: переобследовали поселение на берегу Шершневского водохранилища в районе станции Смолино, долго ходили полями и перелесками между станциями Смолино и Бутаки – в этой разведке нашли только один скребок, правда, красивый; осматривали берега Миасса ниже Шершневской плотины; обобрали весь кремень со стоянки на озере Новосинеглазово – ее площадку буквально в тот же год застроили новыми садовыми домиками.

Всё найденное мы пытались документировать и, конечно же, немедленно относили в археологическую лабораторию пединститута. Страсть к личному коллекционированию находок не была присуща никому из нас, все мы были увлечены не находками как таковыми, а самой археологией. Николай Борисович с большим скепсисом относился к нашему энтузиазму и несколько неумеренной активности, однажды довольно сильно отругал за то, что обобрали стоянку буквально до последнего, самого маленького отщепа – никакого смысла в хранении такого количества отщепов в фондах он не видел, а вот пятно подъемного материала, маркирующее археологический памятник на местности, мы основательно и без всякой на то необходимости проредили. Вообще говоря, такого рода самостоятельные разведки без соответствующего документа – Открытого листа – запрещены законодательством, но четверть века назад на такие вещи смотрели проще, да и в любом случае мы совершали эти выходы не «от себя лично», а «от кружка и археологической лаборатории», хотя зачастую и по собственной инициативе.

В экспедиции

Образы нашей первой разведки сохранились в словах песни, написанной где-то вскоре, «по горячим следам», Денисом Шиловым. Первую строфу я забыл, помню только две последние строки:

…Второе озеро – не Крым,

Здесь поселенья не найти.

Вторая строфа начиналась с упоминания о моих достижениях:

Пусть Федор компас позабыл

И ищет пальцем, где восход.

Пусть он случайно допустил

Ошибку градусов на сто…

Да и наводит мятый план

Ассоциации не те,

Но мы найдет такой курган,

Что ахнет университет;

Да, мы найдем такой курган,

Что сдохнет университет.

Упоминание университета – «конкурирующей» археологической организации здесь, конечно же, не случайно и должно в том числе продемонстрировать лояльность перед тем, кому посвящена третья строфа – перед нашим шефом, Николаем Борисовичем Виноградовым:

Мы вспоминаем шефа здесь,

Хоть лучше бы не вспоминать,

От той лишь мысли, что он есть,

Холодным потом вся спина,

Да что ему авантюризм,

Он не поймёт наверняка,

Как можно топать в коммунизм

В непромокаемых носках.

Но, может, всё-таки поймет

И скажет даже: «молодцы»,

И лишь легонько упрекнет,

Что не разведка, мол, а цирк.

Тогда в наш следующий поход,

Я вам ручаюсь головой,

Что кто-то солнце принесет

В кармане сумки полевой.

Подводная лодка уходит под лед

Клуб юных археологов «Формика» времен нашей школьной юности был очень крупной и основательной организацией. В него входило, пожалуй, не меньше полутора десятков археологических кружков города Челябинска и Челябинской области. Жизнь клуба была активной и насыщенной. Помимо еженедельных занятий с нашими руководителями кружков и участия летом в полевых археологических исследованиях, а весной и осенью – в учебных разведочных выходах, клуб проводил несколько крупных мероприятий. Осенью это была большая клубная встреча «Кто бывал в экспедиции», весной – тематический костюмированный вечер «Археологическая мозаика», к которому каждый археологический кружок готовил свои выступления. Кроме того, зимой и весной мы готовили доклады и выступали с ними на различных школьных, а потом даже на студенческих конференциях. Еще школьником я впервые попал на знаменитый УПАСК – Урало-Поволжскую археологическую студенческую конференцию, в том году она проходила в Уфе, мы жили с Николаем Борисовичем в студенческом общежитии и, к счастью, еще не принимали участия в эпических УПАСКовских пьянках.

Весенние сборы 1990 года, Леонид Вячеславович Туфленков

Кроме того, каждую весну проходили археологические сборы на той или иной базе отдыха под Челябинском. Здесь выполнялась разнообразная учебная программа, устраивались костюмированные выступления, проводились викторины на исторические и археологические темы. Для нас это была возможность выехать на три-четыре дня на весеннюю, только оттаивавшую от снега природу, погулять по окрестностям, естественно, устроить себе и своим сахемам какое-нибудь развлечение.

Наш кружок и примкнувшие лица с Леонидом Вячеславовичем Туфленковым и его супругой Галиной Леонидовной. Женя Давыдов, Сергей Гридин, Саша Виницкий, Настя Асанова, Света Шумакова, Марина Кузнецова, Света Зырянова, Ольга Гейго и другие

Как-то мы ночью забаррикадировали дверь в комнату нашего любимого руководителя Леонида Вячеславовича. При этом, мягко говоря, не учли, что Леонид Вячеславович приехал на сборы не один, а с беременной супругой. В общем, разметав поутру нашу баррикаду, он был весьма гневен и настойчиво советовал больше так никогда не шутить.

Еще мы устраивали «спарринги» – своеобразные рукопашные бои один на один по каким-то не совсем понятным правилам. Предполагалось, что они не должны приводить к сколько-нибудь ощутимым увечьям, однако как-то раз Денис Шилов умудрился столь удачно засветить ногой в челюсть Виктору Лысенко, что тот откусил себе кусочек щеки. В итоге Виктор на все время сборов не мог ничего есть, и мы вдвоем или втроем, из чувства дружеской солидарности, не ели вместе с ним, а вместо еды громко распевали в столовой: «Здесь двадцать восемь храбрецов сошлись на смертный бой, и вот один уже лежит с пробитой головой».

Как-то ночью Виктор собрался навестить комнату наших девушек – не для каких-то определенных целей, а просто дабы показать свою удаль. При этом две наши комнаты и комната девушек располагались в разных концах коридора на втором этаже жилого корпуса, а в холле коридора устроили вечерне-ночные посиделки наши сахемы, так что пройти через него незамеченным было невозможно. Виктор решил идти снаружи, выбрался за окно и отправился в путь по карнизу, держась руками за какую-то деревянную планку. Планка, однако, оказалась ненадежной и вскоре начала отрываться. Тогда Виктор понял, что надо спасаться, и, дабы не падать со второго этажа на бетонную отмостку, срочно катапультировался внутрь корпуса через ближайшую форточку, изрядно переполошив спящих обитателей комнаты.

Леонид Вячеславович раздает нам оружие

А уже на следующий день Витя очень выручил меня, умудрившегося в чистом поле провалиться под лед. Мы отправились куда-то на прогулку – вероятнее всего, куда глаза глядят, и я шел по заснеженному полю, во весь голос распевая известную песню Юрия Визбора про подводников:

Прощайте, красотки, прощай, небосвод,

Подводная лодка уходит под лед,

Подводная лодка, морская гроза!

Под черной пилоткой – стальные глаза.

В момент повторения припева я внезапно оказался подо льдом и на протяжении нескольких секунд не мог понять, что происходит. Я барахтался в ледяной воде, под ногами была пустота. Друзья протянули руки и помогли мне выбраться. Оказывается, прямо посреди поля была выкопана изрядно глубокая яма, эта яма по весеннему времени полностью наполнилась водой, а сверху покрылась коркой льда. Не заметив его, я провалился и ушел под лед вместо подводной лодки из песни Визбора.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.