Я, дракон (сборник)

Ну, а матушка Гримла, как потом оказалось, по-своему решила. Без всякого гадания. Скруп ведь у нее сызмальства в любимчиках ходил, поскольку рано сиротой остался и подле ейной юбки вырос.

* * *

И вот как-то Мыфиля в кабачке услыхала, что Буглюм жениться надумал. Приглянулась лису в стольном граде некая девица на выданье, из богатых. Вдогон к ней еще две сестры подрастали. Да только опасались к ним свататься, потому как были непростого они роду-племени. Ворожей почему-то решил, что соперников ему не будет, и с копьем наперевес – вперед!

Не тут-то было. Выкинули его сватов за ворота, точно бродяжек перехожих.

Раскинул обиженный лис карты. Только смотрит – ничего не выходит: семейка такой масти, что подобное колдовство их не берет. Там своя магия. Почище…

Про эти подробности Мыфиля уж потом от его собственной служанки вызнала.

А еще ему карты сказали, что есть, мол, способ решить затруднения.

И в один прекрасный вечер оказался Буглюм у нас на пороге.

Да-да! Приперся собственной персоной! Мол, кто старое помянет – тому глаз вон. А кто не помнит добра – тому два!.. И мешочек тугой на стол – бряк! Извинение, значитца, за Скрупово увечье.

Ладно, выслушали мы его. Дельце-то пустяковое оказалось. Но мы для приличия цену заломили изрядную. Гостя аж перекосило.

Начали торговаться. Часа два, почитай, воду в ступе толкли: Буглюм, он же скупой, страсть! Но и мы не лыком шиты. Да и деваться ему некуда: уж больно девица приглянулась, а приданое ее – того пуще. Сговорились, наконец, по рукам ударили. Вытащил Буглюм кошель, отсчитал задаток.

Матушка Гримла и говорит:

– Только мы, сударь, не сразу желаемое тебе добудем, а через какое-то время. Аккурат накануне дня Святого Георгия.

– Как? – ахнул ворожей. – Полгода ждать?!

Старушка трубочку набила, раскурила как следует, пыхнула пару раз, и потом только ответила:

– Подождешь, коли тебе позарез именно эта нужна…

Буглюм насупился, колоду из рукава вынул, посоветовался: картишки ему то же самое сказали.

Ушел женишок незадачливый, а Матушка Гримла трубочку в окно вслед ему выбила, да и замурлыкала себе под нос чего-то, довольная.

* * *

…Долго ли, коротко ли, подошел оговоренный срок. Стали два моих троюродных братца собираться в столицу. Им, как младшим, жребий выпал, поскольку дельце-то, я уж говорил, пустячное. И тут матушка Гримла вдруг заявляет: мол, пускай детишки дома остаются, а всю работу Гезза сделает. Наши, конечно, глаза от удивления выпучили, кто в тот час дома оказался, а я – больше всех! Потому как Гезза – это я и есть. Прозвище у меня такое.

Спорить с бабкой никто не стал – не принято у нас старшим перечить. Ну, и я промолчал, хоть удивлен был сильно.

Напросился я к соседу-купцу в попутчики – тот как раз в столицу по своим делам собирался.

Запряг купец в повозку двух тягловых лошадушек, слуги его взгромоздились на тех, что порезвее, и отправились мы в путь. Расстояние до стольного града немалое, но дорога хорошая, королевской дружиной охраняемая, и путешествовали мы скучно – большей частью дрыхли.

Подъезжать стали – тут веселее пошло: канун же Георгиева дня! В столице палят из пушек, фейерверки разноцветные в темнеющие облака пускают, а на всем этом разноцветье взмывают из-за дальнего леса в небо драконы серебряные – большие и маленькие. Они обычно об эту пору на север улетают, к льдам поближе: известно, кровь у них дюже горячая, и летняя наша жара им почти не под силу. А в этот день, кстати, они могут с королевской службы и навсегда уйти – обычай у них такой, и сам король в том перечить не смеет. Правда, я уж давненько не слыхивал, чтобы кто-нибудь из них насовсем улетел. Есть, видать, у государя какая-то зацепочка, ввиду которой чудища служат ему верой-правдой до самой смерти. И несладка та служба, поверьте!

Обоз наш приостановился неподалеку от городских ворот, потому как зевак приезжих много собралось, и от того некоторое столпотворение получилось. И вот любовались мы, пока наша очередь продвигалась, как летучие ящеры на крыло становятся и клиньями тянутся на закат. Долгонько любовались, надо сказать, – в городе уже окошки в домах зажигали, когда я запетлял по улочкам в ту сторону, где жила Буглюмова зазноба.

* * *

Нужный дом, огромный и высокий, примостился неподалеку от королевского дворца. Окруженный стеною и широким водяным рвом локтей в тридцать, – целая крепость! – смотрел он с усмешкой: ну-ка, мол, что за наглец явился? Зря ухмылялся: обернулся я рыбкой блестящей, ров переплыл, принял свое собственное обличье, шустренько на стену вскарабкался… Привирать не стану: не так все быстро делалось, как сказывается. Однако, еще не пробило полуночи, как уж тенью бесшумной крался я по чужим коридорам, устланным цветными коврами, украшенным затейливыми светильниками, – видать, и впрямь Буглюму, в случае удачи, светило неплохое приданое!

А нужна была мне маленькая комнатка за хитрой дверью в одной из башенок дома. Не люблю хвастать, как вы уже заметили, но любой замок для меня – пара пустяков. Здесь же пришлось повозиться: вход был запечатан заклинанием. Железной отмычке не справиться. Но недаром у нас в семействе, едва малыш становится на ноги, как его головенку начинают пичкать всевозможными премудростями: нашелся в глубинах моей памяти нужный «ключик», хотя заговор был очень старый.

В заветной же комнатенке, между всего прочего, находился стеклянный, плотно закупоренный сосуд. Он-то мне и надобен был… И, клянусь вам честью Скрумлей, ничего лишнего я оттуда не взял! – только эту стекляшку, где внутри помещалось в прозрачной жидкости нечто, слегка светящееся алым.

И вот, когда я тихим призраком скользнул прочь, – настолько ловко, что даже воздух не дрогнул, – раздался вдруг в теплом чреве спящего дома мерзкий шепот:

– Кто с-сдес-с-сь?..

Был бы на моем месте простой воришка – тут и сказке конец! От ночнухи-сторожухи еще никто не уходил.

Не успев толком удивиться, откуда у почтенных обывателей в доме такая страсть? – шмыгнул в ближайшую же дверь, которая, на мое счастье, оказалась не заперта. Это была чья-то спальня. Не дыша, на цыпочках подбежал к чужой кровати и невесомым облаком юркнул под одеяло. Легонько дунув спящему в лицо, я обезопасил себя от его неурочного пробуждения.

Между тем, обостренное чутье ощущало приближение врага. На спасение оставались считанные секунды. Я обнял спящего и мысленно окутал нас прозрачной пеленой, подстраивая свое сердце и дыхание под чужие ритмы. Если б кто заглянул в ту минуту в спальню – я и спящий незнакомец представились бы тому одним целым. Простой фокус этот неплохо бы прошел даже в яркий день на базарной площади, набитой праздношатающимся людом. Но купится ли на такой обман страшный монстр, спешащий уничтожить чужака, незваным проникшего в хозяйские хоромы? Ночнухи, они иначе не умеют – это вам не собаки сторожевые.

…А потом тягучее время капало черной слюною медленно-медленно – так же дьявольски медленно, как эта жуть водила невидимыми усами на расстоянии ногтя от моего лица. Как же она долго принюхивалась, тварь…

«Вот тебе и пустячное дельце!» – единственная мыслишка, какую я себе позволил, когда чудовище наконец-то убралось прочь. Обо всем случившемся я поразмыслю позже, если сумею унести ноги подобру-поздорову: и о том, как хорошо, что не отправились отрабатывать Буглюмов задаток мои маленькие братцы, – нашли бы они тут свою верную смерть! И о том, как же мне повезло. А главное – почему эта тварь учуяла меня? Меня, заговоренного от нее?..

Не смея дышать, я осторожно приподнялся и осмотрелся. Вроде тихо… Спящий дом мирно посапывал, качаясь на волнах сладкой дремы. В высокие окна спаленки заглядывали любопытные звездочки, мерцая, они насмешливо подмигивали мне: дескать, испужался, голубчик?

Да чего уж там! Не то слово! Но только я в том никогда, конечно, не сознаюсь. Разве что в старости, когда сидя у камина в кресле-качалке со стаканчиком грога в руках, буду сочинять правнукам байки о своей бурной молодости…

И тут вдруг что-то железное обхватило запястье!

Чертыхаясь и шепча заклинания, я пытался освободиться от кандалов, что приковали мою кисть к изголовью кровати, но все потуги привели к тому лишь, что свалился на пол, едва не вывихнув руку. Тут оковы соскользнули и мгновенно оборотились огромной змеей. Свернувшись тугой пружиной и приподняв верхнюю часть тулова, гадина угрожающе напряглась, зашипела, грациозно раскачиваясь из стороны в сторону. Ее чешуйки слюдянисто блестели в лунном свете, отвлекая и завораживая. Извиваясь, она танцевала, неуловимо сокращая расстояние между нами. Я почувствовал, что слабею… Отяжелели веки… Она, видать, тоже это угадала, и улучив момент, бросилась на меня. Но я сумел схватить ее за шею! Клыкастая пасть оказалась прямо у меня перед носом. Пойманная, змея продолжала угрожать: ее зев становился все шире. Не долго думая, я воткнул кинжал прямо поперек бездонной глотки.

– Браво, храбрец! – произнес нежный голосок, из-под шелкового балдахина кровати раздалось хлопанье в ладоши. – Браво! – и на фоне оконного проема обрисовалась тонкая девичья фигурка.

Выпустив бьющуюся в конвульсиях змеюку, я напрягся: в этом доме вора вряд ли ожидает что-нибудь хорошее…

Ах, судьба моя прихотливая, как же я ошибался!

До рассвета проговорили мы, забыв обо всем. Умирать буду – эту ноченьку вспомню!.. А ярче всего – глаза девичьи, точно звезды: как взглянул в них раз – утонул навсегда, и не выбраться мне из того омута, не спастись…

* * *

Утром, чуть рассвело, хмельной, ошалевший, выскользнул я из чужого дома. Милая моя сторожей приструнила – ласковыми котятами легли мне под ноги страшные звери, а тяжелые замки сами с ворот упали. Никто не видал, как расставались мы.

– Знаю, чужой я тебе: всего несколько часов минуло, как первый раз свиделись, но сердце мое навек пропало! Не жить мне без тебя! Что ответишь, если сватов зашлю? – спросил я напоследок.

– Посвататься-то легко. Многие судьбу пытали, – сказала девица. – Но пращур мой давным-давно наложил заклятие: тот сердечным другом девушке из рода станет, кто ночнуху вокруг пальца обведет и змеиного стража одолеет. С этим ты справился. Но есть и еще условия… Ты узнаешь их, как придет время. Люб ты мне. Но стану ли твоей – то тебе решать! – и как ни пытал я, ничего больше не сказала. Видно, не время.

И побрел я, оглушенный внезапной любовью, по тихим улицам. В голове – пусто, за спиной – точно крылья выросли! Обратной дороги не помню – как земляков своих отыскал на постоялом дворе, как домой добирался…

Дома легче не стало: только о ней, о милой своей и думаю, только ее перед глазами вижу, а в груди – так ноет! Так ноет!..

Буглюм-ворожей приходил, свой товар забрал – тот сосудец стеклянный, что я для него умыкнул. Довольный ушел, остаток денег, как уговорено было, отсыпал – даже не покривился. А мне – все равно!

Родные ходят вокруг, перешептываются меж собой… Жалеют!

Девки да молодки на улице подмигивают, а какие и откровенно в гости зазывают… Тоска!

Зашел как-то в кабачок к Скрупу. Посидели, поговорили, выпили… А только хмель не берет меня. Не лечит-то душу хмель!

Женушка его, Мыфиля, из-за стойки вывернулась, прислушалась, поохала, да и говорит: мол, Буглюмка в столицу уезжает, жениться. Все у него уж сговорено с невестиной родней.

– Вот те раз! – попытался я удивиться.

– Конечно! – смеется Мыфиля. – В той стекляшке, что ты спер, оказывается, ее сердце было. Глядишь, теперь его ласковее примут, чем в прошлый раз. Просись к нему в товарищи: вот и свою зазнобушку увидишь, а там… Если так не отдадут, то… Может, и не случалось Скрумлям до сей поры себе жен воровать, так ты – первым будешь!

* * *

Тем же вечером я уже мчался в столицу. Вперед жениха и его челяди летел, охаживая коня плетью, торопя отстающих и сетуя сквозь зубы, что так медленно ползут под копытами версты. Ох, и долгой же мне показалась дорога!

Лучше б она длилась вечно…

Отчего не сгинул я, сраженный рукою ночного татя? Не пропал, растерзанный хищными зверями?.. Почему конь мой не споткнулся? – сломал бы я себе шею, вылетев из седла, – и пусть бы вороны клевали мертвые глаза мои! Зато не увидел бы возлюбленную свою в подвенечных одеждах, ведомую в храм другим!

Именно она оказалась предназначенной Буглюму. Этому жалкому червю! Она, а не какая другая из сестриц!

Родственники милой лишь одно испытание рыжему женишку устроили: дескать, если съест он сердце невесты, что в сосуде хранилось, мною же украденном, так она по гроб его будет. Лис алый светящийся комочек слопал мигом – и не подавился! – родня только успела переглянуться между собой.

Странно так переглянулись, родственнички-то: довольно, да с какой-то усмешечкой тайной…

Да только мне не до чужих взглядов было, как понял чудовищную ошибку свою! Бешеная злоба тьмой застлала глаза, когда узнал я правду. Не помню, где взял оружие… Не помню, как схватили и били…

…Любимая, чем же прогневили мы Господа?.. Где милосердие ваше, Небеса? Как жить, как дышать? – ведь ты и жизнь моя, и мое дыхание!..

…Очнулся от холода: подземелье – мрак, сырость, цепи.

Что вору оковы? Что вору решетки? Тьфу!

С помощью заклинаний высвободился из железных пут. Обидчики мои не догадались их заговорить. А вот с решетками незадача вышла. Не было их там.

Ящерицей ползал в темноте, ломая ногти, обдирая в кровь пальцы: обшарил каждый угол, ощупал все щели, все выступы и углубления, но ни окон, ни дверей не нашел – всюду камень!

Уныние – великий грех. Думай, думай, разбитая головушка! Ищи выход из западни! Или я не Скрумль?

Перебирал одно заклинание за другим, но холодные стены оставались недвижимы.

Правда, оставалось еще одно средство.

В ту нашу первую и единственную встречу любимая доверила мне свое настоящее имя. То самое, что мать дает дитю при рождении, шепнув его на ухо, и которое до поры до времени знает только она. То имя, что дарят только самым близким. То, чем так рады завладеть духи и демоны, чтобы повелевать смертной душою по своему усмотрению. Ну, да вы сами все знаете.

«Позови меня, когда станет совсем худо», – сказала она тогда. Но лучше я заживо сгнию в подземелье, чем сделаю это: почем мне знать, что ни одно исчадие зла не нашло себе убежища в этом каменном мешке? Разве могу я подвергнуть ее такой опасности?

И едва решил так, раздался страшный грохот! Тьма раскололась, и в просвет треснувших стен темницы увидел я серебряную голову дракона:

– Вот и последнее условие выполнил ты!

* * *

– …Согласен ли ты, любимый, разделить мою судьбу?

Ха! Согласен ли я пройти боль и муки перерождения, и стать уродливым, рогатым чудовищем? Провести во льдах добрую половину жизни, испытывая нечеловеческие муки голода? Рисковать своей головой ради малейшей прихоти короля?

Да!!! Ибо я люблю тебя!..

* * *

…В то утро матушка Гримла овсянку варила. Это у Скрумлей обычаем: по утрам всенепременно тарелочка овсяной жижи. Кашка булькает себе в котле, матушка в кухне возится: шуршит по хозяйству, да одним глазком за варевом приглядывает, чтоб не убежало. Вдруг дверь входная – бам-с!.. Аж с петель долой!

Вбегает запыхавшийся чумазый мышонок:

– Матушка Гримла! Матушка Гримла! Скорее! Они улетают!.. – крикнул, на месте подпрыгнул разов несколько, точно мячик, – и бежать!

Старуха руками всплеснула:

– Охти ж мне! – полы длинной юбки подобрала – и за ним!

Так и проскакали по сонным улочкам – старый да малый – до самой околицы. А за нею ждали их двое…

Прощание было недолгим: длинные проводы – лишние слезы.

Утреннее солнышко еще сонно жмурилось да позевывало, выглянув из-за дальних холмов, когда две пары упругих крыльев рассекли свежее голубое небо. Сделав круг над васильковым лугом, драконы взмыли выше и вскоре растаяли в синеве.

– Дела-а! – вздохнул припоздавший Скруп, провожая взглядом улетевших.

– Бывает… – коротко отозвалась матушка Гримла, концом платка вытирая глаза, слезящиеся то ли от солнца, то ли еще от чего.

И больше ничего не сказала – слишком долго было б рассказывать: и про то, как подменила она Буглюмовы карты, и как использовала старое заклятье, чтоб свести две судьбы, и много всего другого. Ведь начинать историю пришлось бы еще с тех времен, когда девчонкой стянула она у подвыпившего проезжего сказителя мешочек старинных преданий. Среди прочих, было в нем и про то, что служит оковами дракону его собственное сердце: покуда бьется оно – мучается крылатый в человечьем обличье, уязвимом и недолговечном. Стоит же сердцу пропасть, как обретает он долголетие и свободу, разве что король может править судьбой его, но про то отдельная сказка – так же как и про то, что случается с тем, кто согласится попробовать драконье сердце на зуб.

* * *

…Давно ушла уж домой матушка Гримла – некогда ей особо рассусоливать: помимо счастья и оберега близких, много и простых забот у хранительницы очага. А Скруп все лежал в стоге прошлогоднего сена. Грелся на солнышке, почесывал толстое серое брюшко, щурился, глядя в небо, и лениво размышлял: хорошо ли то, что негаданно выпало его кузену? И каково променять домашний уют на жизнь, полную скитаний и опасностей?

– Впрочем, – чуть погодя сказал он сам себе, – не всякой крысе дано стать драконом. Наверное, это чего-то да стоит…

И после долго еще всматривался он в бездонную синь, где в такт его мыслям неспешно текли взбитыми сливками облака, и думал, что теперь-то братец Гезза узнает их вкус…

Лариса Бортникова

Жил-был у бабушки

Мы с Лариской договорились про Солонку никому-никому… Даже Мишке Завадскому из пятьдесят шестого. Мишка – хороший, и настоящий командир, если в войнушку биться. Но мальчишка. А мальчишкам доверять нельзя.

Держались мы с Лариской целый июнь и половинку июля, а потом все-таки Лариска не утерпела, а все из-за велика, которым Мишка Завадский хвастался и никому не давал покататься. Можно подумать, что мы этот велик слопаем без повидла. Ну, Завадский хвастался, хвастался, ездил туда-сюда по Пролетарской – от забора Капитоновых до самого молочного, а Лариска рассердилась и выдала все про Солонку. И то, что он у Бабсани в сарае прячется, и только по ночам в сад выходит, и то, что он булки по шесть копеек любит – рогалики, и то, что у него спина горячая-прегорячая, а на хвосте бугорки, вроде бородавок. Мишка нам язык показал, и ка-ак тормознет прям на щебенковом пригорке у гаражей… Лариска долго пятак к шишке прикладывала, который я ей дала. А копейку Мишка на земле нашел. Ну и помчали мы все втроем в хлебный – как раз свежий привезли.

А вечером через Бабсанин забор полезли. Там такая дырка была на углу, мы с Лариской сразу протиснулись, а Мишка еще велик свой проталкивал.

Солонка нас издалека учуял, зафыркал, как огроменная кошка, и задышал жарко-прежарко – изо всех сарайкиных щелей пыхало.

– Это он рогалик унюхал, голо-о-одный. Не бойся, он не кусается, если не дразнить, – пояснила я, чтоб Завадский не трясся так сильно, а то у него даже в животе проглоченным вчера шурупом дребезжало.

– Врете все. Пошел я домой, – Мишка спиной попятился, и велик за собой потянул.

Мальчишка, что с него взять! Только и умеет, что выступать: «Я – красный командир, разведчик, а вы – просто санитарки».

– Ага! А это видел!? – Лариска дверь распахнула, а из сарайной темноты красным светом прям в глаза ка-а-ак даст, а потом желтеньким замигало! Это Солонка всегда так мигал, когда нас видел – радовался. Получалось даже красивее, чем елочная гирлянда, только надо было отскакнуть вовремя, чтоб не обжечься. Потому что Солонка, словно неисправный примус, настоящим огнем изо рта полыхал.

Мишку-то мы забыли предупредить, чтоб отскакнул, поэтому вышло хорошо, что он чуть поодаль стоял, а то бы пришлось бы нам его подорожниками обкладывать.

– К-кто это? – Мишка спросил, когда очухался. Солонка уже успел нас с Лариской обнюхать и рогалик сжевать.

– Драко-о-он! – Лариска важничала, как будто это был только ее дракон. – Дракон Солонка!

– Имя вы ему какое-то девчачье придумали.

Мишка поближе подкрался, и даже Солонку за крыло потрогал. Ну а через полчаса уже совсем привык. И Солонка к нему привык – позволил лоб почесать и между пальцами. Солонка любил, когда ему между пальцами чешут.

– А летать верхом на нем можно? – Мишка деловито так поинтересовался.

Мы с Лариской плечами пожали. Нам как-то в голову не приходило на Солонке летать. Глупости какие! Вот в «принцесс» играть здорово. У Лариски настоящая корона была, ей папа смастерил, а у меня – фата из бабушкиного платка в ромашку. Поэтому мы с Лариской по очереди: сначала она принцесса, а я служанка, а потом – наоборот. А Солонка, всегда играл за дракона, который нас выкрадывал из дворца.

– Нельзя на животном летать. Оно для этих целей не предназначено, – это Лариска от папы своего нахваталась – папа у Лариски милиционером работал.

– Надо седло найти. И уздечку, – Мишка нас не слушал. Шарил по полкам и нашарил драный ремень. И Солонке его на шею нацепил. Дурак. Хорошо, Солонка все-таки добрый, не стал на Мишку огнем дышать, а только осторожно скинул на землю.

– Ну вас с вашей чепухой, у меня велик есть! – Мишка обиделся. – А я возьму и расскажу всем про дракона, его в зоопарк отдадут.

– Не смей! – зашипели мы с Лариской хором, а я добавила: – Вот только попробуй. Я тогда тете Вале, – это Мишкина мама, – пожалуюсь, что ты зимой у нее из шубы пять рублей вытащил и масла шоколадного купил целых два кило.

– Сами же и слопали это масло, – буркнул Мишка, но, по-моему, передумал Солонку в зоопарк сдавать. – Ладно. Не скажу. Только давайте его выгуляем, а то темно тут, в сарае, и грустно.

– А убежит? – испугалась Лариска. А я не испугалась, потому что мне Солонку жалко стало и захотелось, чтоб у него тоже были разные друзья, и небо, и деревья, и даже наша Пролетарская с самого забора Капитоновых до трамвайной остановки, а не только мы с Лариской, ну и Мишка. Тем более, какой из мальчишки друг?

Мы Солонку на лужайку к большому дубу вывели. Тихонечко. И он там с нами в салки играл, и даже один раз взлетел, и мы все смотрели и переживали, что он заденет каким-нибудь местом за провода или ветки. А он криво как-то затрепыхал крыльями и шлепнулся на пузо.

– Вот! Я так и думал: дракон этот – раненый, – Мишка поковырял пальцем в ухе. Он всегда ковырял в ухе, если нервничал. – Его в зоопарк надо. Там вылечат. А может быть даже в милицию… И вообще, откуда он к нам на Пролетарскую прибыл, а? А вдруг это – немецкий шпион? Вдруг он фотографирует местность, чтобы…

Пришлось Мишку несильно ударить, чтобы он ерунду не нес. Ну и признаться, что мы к Бабсане за грушами лазили, а потом услыхали, как что-то в сарае шипит. И что потом еще долго боялись засов отодвинуть, потому что внутри очень шипело и громыхало.

– По-твоему, будет Бабсаня шпиона в сарае держать, а? Она же ветеран войны и труда. И сама учительница.

– Нее… Тогда не шпион. Я думал, Бабсаня не знает про Солонку… Выходит, что мы Солонку у Бабсани украли… Тогда не его, а нас в милицию надо…

Иногда мальчишкам в голову лезут совершенно ужасные мысли. Мы с Лариской совсем не задумывались про «украли», а считали, что просто так. И мы заревели, а Солонка топтался рядом, горячий, как печка, и смотрел на нас сиренево и очень добро. И крылья у него были такие теплые, в коричневой прозрачной чешуе, и ногти будто золотой краской намазанные. Красивый оказался Солонка, а мы и не догадывались, ведь до этого его только в полутьме видели.

Мы ревели, Мишка нас успокаивал, Солонка вздыхал цветными искорками, и тут наступил поздний вечер.

– Это чей велосипед, а? – Бабсаня шла очень прямая и сердитая и вела за рога Мишкин велик. Мишка-бестолочь его в сарае позабыл.

– М-мой… – Мишка заикаться начал, а мы еще громче реветь, потому что сообразили, что сейчас нам всем влетит, а потом влетит еще дома.

– Забери.

Бабсаня приставила велик к дубу и больше нам ни слова не сказала. Вынула из передника поводок, нацепила на сникшего Солонку и повела его прочь. Солонка не упирался. Только пару раз оглянулся и подмигнул нам лохматым реснитчатым взглядом.

– Не наябедничает, – уверенно подытожил Мишка. – Хорошая она. Ветеран войны и труда. Айда по домам.

* * *

Мы терпели неделю, а потом в булочную завезли рогаликов. Оказалось, что мы с Лариской накопили на целых пять штук, а Мишка на три. И хоть Бабсаня попросила комсомольца Витьку Капитонова заделать дырку в заборе, все равно пролезть было – раз плюнуть. Солонка нас ждал. Мы допоздна играли в принцесс и дракона, а Мишка был за принца, хотя называл себя железным рыцарем, и было здорово. Так здорово, что мы даже не заметили Бабсаню, которая чернела тощей тенью в проеме и улыбалась.

– Приходите. Ладно уж, – разрешила Бабсаня, закрывая за нами калитку. – Только на улицу ни-ни. Не уследите, и убежит непоседа… В саду балуйтесь.

* * *

Прошел июль, август, начался сентябрь. Каждое утро мы с Лариской свистели Мишке Завадскому и все вместе спешили к Солонке. Он нас обнюхивал, шарил носом по карманам, зацеплял губами булку, жевал задумчиво. Солонка нас любил, а мы любили Солонку. Думаю, я любила его сильнее всех, хотя бы потому, что у Мишки, кроме Солонки, имелся черный одноглазый кот, а у Лариски – старшая сестра. У меня же был только Солонка. Очень редко нам с Солонкой удавалось побыть наедине, если и Мишка, и Лариска вдруг не могли прийти или опаздывали. Тогда я долго гладила Солонкин морщинистый лоб, прикладывалась щекой к обжигающему, пахнущему ржавчиной драконьему плечу, трогала кожистые крылья. Я даже целовала Солонку в сухой нос, и он не возражал, а тянулся ко мне черными ноздрями и урчал.

Сентябрь засыпал помойную канаву листвой до самого верха. В октябре довольный папа сказал за ужином: «Перебираемся в столицу», – и мама захлопала в ладоши, а бабушка надулась. Потом они сидели на кухне, а я лежала на животе, подсунув ладони под подбородок, и заранее скучала по Лариске, по писклявым двойняшкам Евдокимовым, по Солонке и самую чуточку по Мишке Завадскому, хоть он и мальчишка.

* * *

Однажды утром мама надела на меня новые сапоги с забавным названием «валяшки» и сказала:

– Ну иди, прощайся.

Лариска с Мишкой ждали меня возле большого дуба. Мишка то и дело шмыгал – простыл наверное, а Лариска воображала. Крутилась на месте, растопырив руки в стороны. Фата из моего-бабушкиного платка, неделю назад подаренная Лариске «навсегда-навсегда», развевалась праздничным флагом. Новое Ларискино пальто походило на золушкин бальный наряд.

– А меня папа в кружок записал. Хо-ри-а…графический! Буду, как Майя Плисецкая. Вот!

– Здорово… Слушай, – перебила я воображалу, – я тут Солонке писем написала… Нарисовала… Ровно сто штук, – стопочка тетрадно-клетчатых четвертинок, перетянутая резинкой, шуршала в ладонях. – Ты ему читай каждый день по письму, а?

– Еще чего, – Лариска фыркнула. – Меня это теперь не интересует, потому что я взрослая и балерина. А балерины с козами не водятся.

– Солонка – дракон! – я размахнулась, чтобы треснуть Лариске как следует, но промазала. Бумажная стопка выскользнула из ладони, резинка лопнула, и тетрадные листики, нарезанные неровными квадратами, полетели в грязь. – Дракон! Солонка – дракон!

– Коза! Обыкновенная. С рогами! – дразнилась Лариска, пританцовывая.

– Дракон он! А ты – дура! – Мишка, о котором все позабыли, вдруг накинулся на Лариску с кулаками.

– Коза! М-ме-е-е! А вы тили-тили-тесто – жених и невеста! – Лариска отпрыгнула в сторону и помчалась прочь.

Она бежала вприпрыжку. Мне хотелось кинуться вслед. Догнать ее. Толкнуть так, чтобы Лариска шлепнулась, чтобы шапка вместе с пришитой короной и моей-бабушкиной фатой свалилась в лужу, а желтое Ларискино пальто превратилось в половую тряпку. Я ее ненавидела, эту Лариску, потому что она врала! Солонка – дракон! И я почти сорвалась с места, но тут откуда-то появились бабушка и папа с чемоданами, а мама взяла меня за руку, и мы пошли на трамвай.

– Возвращайся! – Мишка догнал нас, когда мы уже садились на трамвай. Я плющила о стекло нос и смотрела, как Мишка бежит вслед, машет рукой и кричит: «Воз-вра-щай-ся-а-а-а»!

* * *

Холодный. Стылый. Гремучий.

Удивительно, почему в детстве они прикидываются сказочными каретами, а потом становятся просто трамваями.

И Пролетарская – такая крошечная: за пять минут можно пройти пешком ее всю – от некрашеного забора Капитоновых до самого молочного. А рядом с молочным раньше росла ветла, чуть дальше была булочная, а сейчас там скучные гаражи.

– Шуликины давно здесь не живут. Помнишь Шуликиных? Да нет… Где тебе. Вы когда уехали, тебе же пять было?

– Шесть, – от бабушки пахнет свечками и валерьянкой. Достаю конфеты, апельсины, два батона колбасы. – Девочку помню. Лариса или Марина. В казаков-разбойников с ней играли и в принцесс.

– Может и шесть… Это ж сколько лет назад вы уехали?

Двадцать… Двадцать на триста шестьдесят пять, не считая високосных. «Нечего ребенку в этой провинции делать. Лучше пусть мама сама приедет, заодно отдохнет, отоварится», – отец сердился, когда заходил разговор о том, чтобы отправить меня на каникулы к бабушке. Даже позавчера, когда я складывала подарки в дорожную сумку, он хмурился, нарочито громко вздыхал и сетовал на бессмысленность поездки. «Па. Ну, на пару деньков. Бабка больная совсем. Столько не виделись», – я наливала ему чаю, смотрела, как он совсем по-деревенски обмакивает рафинадный кубик в темно-золотистый кипяток…

– А Завадские все здесь. Мишка Завадский – дружок твой, помнишь? Чудной он. Ненормальный маненько. Вроде молодой, а ни друзей, ни гулянок. Слова клещами не вытянешь, прямо сыч. Вроде как сторожем на хлебзаводе работает.