1.13. Чья-то тень без лица и названья

Приветливая улыбка стерлась с лица, едва захлопнулась дверь. Выйдя на улицу, человек, назвавшийся Павлом Васильевичем, привычно огляделся и, пройдя квартал, свернул в проходные дворы, тянувшиеся на полкилометра до Среднего проспекта. Там его ждал неприметный "Москвичок" с забрызганными грязью номерами.

– Простите, задремал, - сказал водитель, чувствуя вину за то, что не успел завести мотор до того, как начальник открыл дверцу.

– Бывает, Николай Васильевич, уж больно в городе душно. Едем в райотдел!

Машина тронулась вкрадчиво и бесшумно, но с места набрала скорость и под красный свет, едва не задев трамвай, выехала на Съездовскую линию.

– Перебьешься! - водитель пренебрежительно кивнул на отчаянно махавшего гаишника. Вильнув между двумя автобусами и подрезав грузовик, "москвич" взлетел на плоскую вершину Тучкова моста.

Павел Васильевич взглянул вниз. Вода в реке отливала свинцом, а вдалеке, над Зимним дворцом невпрогляд почернело от темно-фиолетовых туч.

– Как выходные, так обязательно погода портится. Хорошо бы успеть до дождя - нам в "Петровском" двенадцать заказов оставили, до пяти надо взять, - сказал водитель.

– Мне - два; одного человечка поощрить следует.

На перекрестке улицы Ленина и Большой Пушкарской зажегся красный, но водитель включил сирену и, не снижая скорость, промчался между вкопавшихся в асфальт машин. Через несколько минут Павел Васильевич Коршунов уже входил в подъезд райисполкома и, поднявшись на площадку между вторым и третьим этажом, остановился у неприметной железной двери. Здесь никогда не зажигали свет, и случайный человек не обратил бы внимание на черную табличку: "Петроградский районный отдел УКГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области".

Кабинет Павла Васильевича был невелик и безличен. Ничто не говорило о характере его владельца кроме семейной фотографии, неприметно поставленной на крышку громоздкого сейфа так, чтобы она никому не бросилась в глаза.

Войдя, Павел Васильевич первым делом снял пиджак и аккуратно отцепил от галстука два тоненьких проводочка. Вынув из нагрудного кармана накрахмаленной сорочки маленький диктофон, он включил запись своего разговора с Горловым, а то место, где тот проговорился об участии Рубашкина в работе над секретными документами прослушал дважды.

Конечно, Горлов выглядел испуганным, но не до конца. Коршунов чувствовал, что дожимать его пока не следует. Такие, как Горлов, по принуждению работают плохо, не результативно, пытаются словчить, выскользнуть. А если с ними обращаться мягко, убеждать, не торопясь, то все получится, все, что надо.

Дослушав до конца, он извлек микрокассету и вложил ее в плотный конверт. Запечатав его специальным клеем, разборчиво написал на лицевой стороне: "Аудиозапись беседы с объектом "Торин", ДОР[7] № 046828-81, п/п-к Коршунов П.В., 18.08.89 г., 15 час. 37 мин."

Конверт занял предназначенное ему место в картонной папке, а Коршунов еще раз перечитал пространную бумагу, присланную Котовым - слишком пространную и чрезмерно подробную, а вследствие этого непонятную. С чего Котов принялся так рьяно выгораживать Горлова? Ведь сам же раздувал дело из вроде бы мелкого нарушения. И вдруг поворот на сто восемьдесят градусов! Может быть, уходя на партийную работу не хотел оставлять после себя хвостов? Заботится о репутации? Все это было очень на него не похоже - Коршунов знал Котова очень давно, хотя направления деятельности у них были разные.

Да, было, было в этом что-то подозрительное, но не придумав никакого объяснения Коршунов решил не забивать себе голову. Он достал из сейфа бланк с заранее проставленным исходящим номером и, не откладывая на потом, придвинул к себе старенькую пишущую машинку "Ятрань":

Закончив, Коршунов перечитал и остался доволен: коротко, ясно и грамотно. Он был уверен, какую резолюцию наложит руководство: "п/ку Коршунову. Согл.! Для исполнения". А из Горлова может выйти толк, и Котов еще пригодится. Ох, как пригодится будущий секретарь Петроградского райкома партии товарищ Котов!

Горлову едва удалось втиснуться в переполненный вагон. В тамбуре было нечем дышать, мерзко пахло несвежей одеждой. Так же мерзко было у него на душе. Он не мог понять причину, но вместо радости, что главные беды остались позади, чувствовал глубокое унижение, будто его увидели голым в самый неподходящий момент.

Между Солнечным и Комарово многие вышли. Горлов сел у окна и задумался, что скажет Нине. Ему было нестерпимо стыдно, хотелось только одного - молча, не говоря ни слова, обнять жену и проснуться, забыв обо всем, будто ничего не было.

1.14. Что может быть лучше предложений начальника?

Ощущения были упоительны, как предвкушение приятного и долгожданного путешествия. Не зря говорят: "чемоданное настроение" - Котов и чувствовал себя сидящим на чемоданах. Он уже собрал свои личные вещи. Осталось только позвонить в спецотдел, чтобы опечатали две большие картонные коробки для беспрепятственного выноса.

Да, то, что началось на пленуме ЦК, когда Горбачев одним махом отправил на пенсию чуть ли сотню засидевшихся бюрократов, получило закономерное продолжение. Обком освободился от Соловьева, а руководителем ленинградских коммунистов стал Гидаспов - ученый, хозяйственник, настоящий борец и умница. Теперь очередь - горкома и райкомов. Там тоже нужны новые люди, в полной мере сознающие остроту положения.

"Я нужен, я!" - подумал Котов, ощутив радость и холодящую тревогу близких перемен.

Он вспомнил свое принципиальное и по-большевицки смелое выступление в Смольном. Всего пять минут, но они оказались решающими. Как удачно и к месту он высказался: "подлинная демократия только тогда чего-нибудь стоит, когда она управляема… когда ею управляет Коммунистическая партия!"

Горбачев первым захлопал, за ним - Гидаспов, весь зал аплодировал. И к его предложению о выборах тоже прислушались: народных депутатов должен избирать народ, избирать в трудовых коллективах, где крепки парторганизации, где коммунисты смогут поставить надежный заслон болтунам и демагогам без роду и племени. Тогда такие, как Собчак, Щелканов или Болдырев, не пройдут!

Потом ему рассказали, что Горбачев лично посоветовал включить его в списки, включить перед самым голосованием. Из-за этого даже пришлось объявить перерыв, чтобы успели оформить.

Впрочем, не стоит переоценивать: не стал бы он членом Обкома, если бы Гидаспов не знал его с хорошей стороны. Сказал бы Горбачеву, что следует повременить, разве тот стал бы настаивать? Забыл бы через минуту!

Да, теперь он член Обкома партии. Если все пойдет удачно, скоро будет кандидатом в члены ЦК КПСС.

Котов с удовольствием потянулся к телефону спецсвязи с потускневшим от времени гербом СССР на диске. "Интересно, у кого раньше был этот аппарат? Впрочем, у кого был, тот сплыл. Теперь - у меня, надо будет взять его с собой, на счастье", - мельком подумал он.

– Товарища Волконицкого! Да, Николая Владимировича Волконицкого… Кто спрашивает? Член Обкома партии товарищ Котов. Да, вот так и докладывайте: член Обкома, товарищ Котов!

– Распустились! Ну, ничего, я их приведу в чувство! - сам себе раздраженно буркнул он, пока секретарша переключала телефон.

– Здравствуй Николай Владимирович! Я позавчера разговаривал с…, - Котов замялся, не зная, как назвать Гидаспова: по фамилии - неуважительно, по имени-отчеству неудобно, по должности - слишком вычурно.

– … да, Борис Вениаминович уже поставил задачу. Готовим для вас материалы. Товарищи, ну, вы понимаете, - из органов, очень помогают. Завтра, крайний срок послезавтра утром перешлю с нарочным. Вы на прежнем месте будете или уже у себя, в райкоме?

– Не иголка, не потеряюсь, где буду, там и найдете. Но учти: послезавтра - это самый крайний срок!

– Не беспокойтесь, Виктор Михайлович, не подведем!

Котов повесил трубку, не попрощавшись, но остался очень доволен собеседником. Волконицкий все понял правильно, обращался на "вы", как и положено нижестоящему сотруднику. Да, секретарь райкома - это уже номенклатура ЦК, не ровня какому-то завсектором!

Кабинет, в котором Котов провел без малого десять лет, уже выглядел опустевшим и лишним, как ставшее тесным старое пальто, оставленное на ржавом гвозде при переезде на другую квартиру.

Неожиданно заглянул Лахарев, мол, посоветоваться, пора утверждать план.

– Вот хитрюга, - восхитился про себя Котов, - Ведь знает, что мне его планы - как прошлогодний снег, но все-таки пришел. Боится!

– А где объемы производства по тематике Горлова?

– Вы же, Виктор Михайлович, говорили, что финансирование его работы закрыто, - удивился Лахарев.

– Слушать надо внимательней! Я говорил в том смысле, что нельзя этого допустить. Горлов способный конструктор, ему помогать надо, создавать условия для творчества! Заруби на носу и не вздумай забыть, когда будешь на моем месте.

Радость и понимание мелькнули на лице Лахарева, а Котов про себя обрадовался: "Молод, выдержке не научился! Разве ж так можно? Сперва нужно отказываться: дескать, не справлюсь! А потом благодарить. Своевременная благодарность - самое нужное дело!"

– Да, чуть не забыл! Цветков из Краснодара звонил. Просит отправить ему десять лазеров. Есть у нас из резерва?

– Откуда, Виктор Михайлович? Еще зимой все до одного расписаны.

– Со дня на день начальником отдела станешь, вот и сообрази, откуда. Отправь людей на Львовский завод, заинтересуй, кого надо, да созвонись с Цветковым. Он умеет вопросы решать, когда где-то затирает.

– Фонды по Львову давно кончились, разве что по гарантийному письму в счет будущего года, - озабоченно сказал Лахарев. - Но раз вы говорите, решу. Обязательно решу, Виктор Михайлович!

– И отправь Горлова в Краснодар, пусть поможет с наладкой. Заодно отвлечется, рассеется после всего - людей беречь надо.

– Вы, уж, Виктор Михайлович, нас не забывайте! - произнес Лахарев и хотел сказать еще что-то, но Котов кивнул, что беседа закончилась.

Проводив Лахарева взглядом, Котов велел секретарше связать его с Цветковым.

– Я решил, что на моем месте будет Слава Лахарев. Ты его знаешь - наш парторг. На той неделе он пошлет людей во Львов, но надо помочь ресурсами, чтобы в ресторан, кого надо пригласить и вообще. Думаю, проблем не возникнет - можешь забирать свои лазеры прямо оттуда, нечего оптику через весь Союз взад-вперед таскать… А как оформить - это твои заботы, сам договаривайся с Лахаревым. Нет, так просто не отделаешься. Вот в сентябре выберусь к вам дня на три - больше не получится - вот тогда и посмотрим, на сколько потянет твое спасибо.

Не дослушав, Котов повысил голос: "Ничего с Горловым не присылай! При чем здесь Горлов? В прошлый раз ты Нестеренко приплел. Зачем? Ты посторонних не впутывай. Наши отношения - наше дело. Если не смогу выбраться - сам знаешь, какие у меня теперь заботы - сам приедешь и все, о чем договаривались, привезешь. Все, некогда!

"Тысяч пять с него возьму! Хоть и кооператор, но разворотливый! Такие тоже нужны, но под контролем, под строгим контролем. Партия должна взять кооперативы в свои руки, всюду поставить своих людей! Надо выступить с такой инициативой и претворить в жизнь! Иначе всю страну разворуют, как эти, которые танками торговать вздумали! - подумал Котов и, посмотрев на телефон, решил больше не ждать: "Позвоню Кузину[11], уж он-то знает.".

– Олег Сергеевич, Котов беспокоит… Конечно, волнуюсь! Говорите, в ЦК утвердили и пленум райкома послезавтра? Не беспокойтесь, я и сегодня готов, работы непочатый край - так зачем тянуть.

"Надо после пленума банкет организовать. Из райкома - только руководителей и членов бюро. Конечно, во внеслужебное время. Товарищеские отношения нужно устанавливать с первого дня, но спрос - прежде всего. Кузина обязательно позову и, пожалуй, Волконицкого - этот еще пригодится" - решил Котов и вызвал секретаршу.

– Галина Анатольевна, пусть из спецотдела пришлют кого-нибудь вещи опечатать. И закажите в "Бригантине" на послезавтра банкетный зал человек на тридцать, время уточню.

Котов чувствовал, что секретарша волнуется, возьмет ли он ее с собой в райком. Но он уже решил, что найдет кого-нибудь помоложе. Ему вдруг вспомнилось, как в этом самом кабинете с Мариной Богдановой. Что-то в ней было, умела себя подать.

"В кой-то веке раз, и та оказалась сумасшедшей, - с досадой подумал он. - Хорошо, хоть все кончилось благополучно, а могло бы…"

1.15 Лето красное пропели

Волконицкий был невысок и хорошо играл на баяне. В 10-м классе он даже занял первое место на городском конкурсе. Поэтому легко поступил на исторический факультет Педагогического института - в других предметах, мягко говоря, не блистал, а по математике и физике ему с трудом натянули тройки на выпускных экзаменах, и то благодаря заслуженным успехам в школьной художественной самодеятельности. Из общей массы студентов Николай выделился в первые дни - сразу после первых лекций весь курс послали копать картошку. Рыться в земле было нудно и противно, и он догадался взять в поле аккордеон из совхозного клуба. Всем понравилось, и он целыми днями сидел на перевернутом ящике, подбадривая товарищей песнями и маршами.

Тут случилось проезжать секретарю райкома ВЛКСМ Никифорову. Музыка, как средство повышения темпов сельхозработ, ему очень понравилась. Не долго думая, Никифоров велел Николаю собрать вещи и взял с собой.

Разъезжая по Волосовскому району из одного студотряда в другой, Никифоров останавливался на первом попавшемся поле, подзывал бригадира и строго спрашивал: сколько собрали вчера, сколько - завтра, почему плохо работают, и когда будут выполнять норму. Николай в это время разворачивал инструмент и играл. Студенты подпевали так, что всем было хорошо. Иногда секретарь райкома тоже пел у костра и вместе со студентами ел запеченный на углях картофель.

В райцентр возвращались под утро, Никифоров распивал с Николаем бутылку, и они шли спать. Иногда привозили приглянувшихся студенточек, из тех, что побойчее, и шли с ними в баню.

– Какая ж парилка без музыки! - садясь за стол, восклицал Никифоров. - Наверни, Коля, что-нибудь душевное. Подпевайте, девочки!

И не дожидаясь музыки надрывно басил: "ромашки спря-а-а-тались, поникли лю-ю-тики".

Хорошо ли руководил Никифоров, или музыка навеяла трудовой порыв, но урожай в их районе собрали первыми. Райком получил переходящее красное знамя, а комсомольский актив наградили премиями. Отметили и Волконицкого - он получил 150 рублей. На торжественном вечере, когда вносили знамена, Николай играл "туш", а после оказался на обкомовской даче. Там он тоже играл и пел, всем нравилось, пока не напился до бесчувствия.

После того Волконицкий почти не бывал в институте. Однако преподаватели проявляли понимание - зачеты он получал вовремя, сессии сдавал досрочно на четверки-пятерки.

Лето после третьего курса Волконицкий работал в городском штабе студенческих отрядов. Рок-музыка тогда только входила в моду. Входила вопреки отчаянным усилиям властей ее запретить, как чуждое советской молодежи явление. Но искоренение доморощенных рокеров шло плохо, а комсомольское начальство боялось признаться, что совсем плохо, хуже некуда, что все усилия - зря, ничего не получается!

В конце концов кому-то на ум пришло, что клин надо вышибать клином! И Волконицкий получил ответственное задание: в пику всяческим битлам, стоунсам и пинкам-флойдам организовать комсомольский вокально-инструментальный ансамбль.

Никифоров, ставший к тому времени секретарем обкома ВЛКСМ уточнил: "Все эти джазы и роки являются рассадником гнилой безыдейности и пошлости. Это - идеологическая диверсия, рассчитанная, чтобы дезорганизовать молодежь и отравить ее духовным ядом. Поэтому никаких саксофонов! Гармонь нужна, баян нужен! Народ поймет, а наша, советская молодежь - не Иваны, не помнящие родства! Сделай, Коля, так, чтобы музыка до каждого сердца дошла!"

Волконицкий отбил телеграммы во все студотряды, чтобы присылали тех, кто играет, и дело пошло быстрее некуда. Уже через месяц ансамбль выступал в студенческих лагерях: за лето объездили Ленинградскую область, а осенью музыкальная агитбригада отправились в Казахстан.

Каждое выступление начиналось с песен о партии и о том, как уходили комсомольцы на гражданскую войну - короче: делали, КАК НАДО! Но чистоту репертуара выдержать не удалось - после обязательной части играли то, за что платила публика, и, надо сказать, тлетворное влияние Запада звучало весьма громко. Николай делал вид, что не замечает мятых трешек, собираемых на концертах, но свою долю брал. Жилось весело, и все были довольны.

Вернулись в Ленинград, когда урожай был по всей стране собран. Гуляли ежедневно и с задором, но денег хватило только на месяц. Ребята загрустили. Предвидя их законное недовольство, Николай через обкомовских приятелей сумел договориться о выступлениях на дискотеках и в клубах. Снова стало весело, однако ж подоспела зимняя сессия, на успешное прохождение которой надежды не было.

Помаявшись Николай пошел к друзьям. Те помогли, и он стал секретарем комсомольской организации 32-го стройтреста, перевелся на вечерний факультет. Поначалу было трудно - большинство подопечных были лимитчиками, жили в общежитиях, ни о какой комсомольской работе без бутылки и не заговаривай!

Баян и тут выручил. Очень скоро про Волконицкого сложили частушку: "Если где поеть баянь, значит там большая пьянь!" Да, с бутылкой работа шла, как по маслу. Каждый месяц Николай вывозил актив на природу, для особо заслуженных дважды в год выбивал заграничные путевки. Через год его организация заняла первое место среди всех стройтрестов города. Его ценили и уважали: как же, на гиблое дело бросили, а вытянул! В райкоме, горкоме и обкоме - всюду он был свой парень. Через год Волконицкий пошел на повышение, легко научился читать и составлять нужные бумаги, между делом получил диплом, а пришло время - вступил в партию, дорос до завсектором идеологической работа Обкома КПСС!

Но подоспела перестройка, и случилась заминка. Волконицкий работал по двенадцать часов в сутки, писал указания, выступал перед активом, инструктировал подчиненных, но все шло вкривь и вкось. На бумаге выглядело хорошо. Мероприятия проводились, планы выполнялись и перевыполнялись, но он чувствовал: результатов либо нет, либо еще хуже - они прямо противоположны ожидаемым, работа уходит в никуда.

Он ждал беды, и она пришла. На выборах провалились почти все намеченные кандидаты. Секретарь горкома Герасимов - умница и труженик - проиграл какому-то инженеру Болдыреву. Даже первый секретарь Обкома Соловьев получил дырку от бублика! А ведь перед выборами подчиненные Волконицкому социологи в один голос твердили: "Рабочий класс не подведет! У Юрия Филипповича верные 75 процентов!"

В иное время за такой прокол Николай Владимирович вылетел бы без выходного пособия на следующий же день. Но теперь о нем будто забыли. Соловьев сник - приезжал на службу, но ничего не решал. Отсиживал положенное и минута в минуту уезжал домой. Как всегда в период безвластия, по коридорам Смольного расползались темные слухи: дескать, Юрий Филиппович сам написал Горбачеву, что хочет уйти. А потом грянул Съезд народных депутатов.

Да, грянул - еще слабо сказано! Для обкомовцев он громыхнул так, что, если б стены послабее, могла посыпаться штукатурка. Такого никто никогда не слыхал и подумать не мог, чтобы махровая антисоветчина транслировалась из Кремлевского Дворца съездов всеми теле- и радиостанциями Советского Союза, как съезды КПСС. И чего только депутаты не говорили: мол, страна катится в пропасть, перестройка идет без цели и плана, как самолет, который взлетел, а где будет садиться - никто не знает. Договорились до того, что следует отменить 6-ю статью Конституции о руководящей и направляющей роли КПСС! И, что - уж совсем уму неподъемно - Россия должна выйти из состава СССР. Что же тогда от него останется?

А вся страна слушала и смотрела. Даже на режимных предприятиях забыли о работе. Станки стояли, конвейеры крутились вхолостую, на транспорте напрочь забыли о расписании, будто его и не было.

Съезд еще не успел закончиться, как в Обком хлынули письма возмущенных ветеранов, да и просто честных людей. Целыми цехами подписывались: запретить, прекратить, наказать. А как запретить и кого наказать, когда сам Генеральный секретарь ЦК КПСС сидит и слушает, только изредка морщится, да и то - не всякий заметит.

Первым высказался секретарь Василеостровского райкома Кораблев: "Это - предательство! Партию хотят деморализовать и разоружить". Его поддержал Котов, который хоть и не был кадровым партработником, но влиянием пользовался - его еще при Романове заметили, но придерживали, не по чину вперед лез. Завотделом идеологии Воронцов, председательствовавший на совещании, и его заместитель Кузин "да" и "нет" не говорили, но по всему видно - были согласны.

Проблему понимали все, но, что делать, не знал никто. А если есть проблема, то должно быть подразделение, которое за нее отвечает - так с давних пор повелось. В результате решили создать специальный сектор. Назвали дипломатично: сектор проблем идеологической работы в условиях демократизации и гласности. Несмотря на провал выборов, но больше из-за того, что Волконицкий уже заведовал сектором с похожим названием, о его кандидатуре на должность руководителя не спорили: "Пусть исправляется, коней на переправе не меняют!"

С предложениями о реорганизации идеологического отдела Соловьев знакомиться не стал: подписал, не читая, и Волконицкому была дана полная свобода. Хотя общее направление и цели были ясны: подавить невесть откуда взявшихся подонков их же оружием: массовостью и боевым задором.

– Наступление - лучший, а в нашей ситуации - единственный, вид обороны. Хватит отсиживаться в окопах, пора подниматься в атаку! - по-военному коротко высказался Котов, в последнее время ставший непременным участником всех важных совещаний.

Ситуация и впрямь стала пиковой: счет добровольно вышедших из партии пошел на тысячи, половина организаций ВЛКСМ города тихо развалилась: комсорги уволились, новых не было, и беспризорные комсомольцы перестали платить членские взносы. Что уж говорить: дошло, что милиционеры забастовали! Забастовщиков, конечно, выгнали из органов, но те не печалились - тут же устроились в какие-то общественные организации и уже оттуда продолжили смуту. Эти, организации наподобие гвоздей, которые торчат из обивки руководящих кресел, грозя в кровь разодрать нежную плоть своих обитателей. Только разгромив их можно было начинать идеологическую атаку по всему фронту. К такому выводу пришел Волконицкий после долгих раздумий и череды совещаний со специалистами.

Получив одобрение руководства, Волконицкий больше не медлил: для того чтобы верно спланировать работу следовало знать и противнике все и даже чуть-чуть больше.

Он съездил к Коршунову, которого знал еще с тех пор, когда тот был секретарем комсомольского комитета УКГБ. И съездил не зря! Паша - так звали Коршунова сослуживцы - знал об идеологическом подполье в Ленинграде больше, чем кто бы то ни было. Несколько лет он руководил отделом, занимавшимся контрпропагандой среди интеллигенции, даже под чужой фамилией работал среди всяких непризнанных художников и писателей. В свое время Волконицкий помогал ему вживаться в роль инструктора обкома ВЛКСМ.