1.8. Слышен звон бубенцов издалека…

Почти всю ночь Горлов маялся от тошноты и головной боли. Утром стало совсем невмоготу.

"Надо было сразу ехать в больницу, - посмотрев в зеркало, он вспомнил Жанну. - Все-таки она симпатичная, не похожа на доктора".

Он надеялся, что благодаря лету в районной поликлинике очереди не будет, однако перед кабинетом хирурга толпилось человек двадцать, в основном старушки. Опять подступила тошнота, он еле дождался, когда освободится стул, уже не было сил стоять.

Время шло нестерпимо медленно. Так же медленно и лениво мыли пол две уборщицы. Они приближались с разных сторон длинного коридора задом наперед, внаклонку, ноги одной из них были испещрены вздувшимися синими венами. Обе остановились, не дойдя до Горлова нескольких шагов, и ожесточенно заспорили.

– Я полтора коридора и десять кабинетов за восемьдесят, а ты - всего семь и гребешь девяносто. Твой участок остался, ты и замывай, - кричала та, что слева, размахивая тряпкой, грязные капли летели во все стороны. Другая возражала, что у нее кабинеты больше, свою половину она вымыла, и дальше ей - трын-трава. Так и не накричавшись, они разошлись, каждая в свой конец.

Наконец дошла очередь и до Горлова. Врач был старым, с военной выправкой и говорил с едва заметным акцентом, верно был с Кавказа. Не слушая Горлова, он размотал повязку и ловко отлепил пластырь.

– Могло и хуже, могло и хуже, - бормотал он, обрабатывая рану. Было больно, слезы текли сами собой. - Где и с кем подрались, говорите коротко, для милиции.

На уговоры врач не поддался: мол, положено, и все! Наконец Горлов догадался показать направление, выписанное Жанной Георгиевной.

– Совсем другое дело, раз вы не первичный. Кто первый раз осматривал травму, тот милицию извещает. Порядок такой! - обрадовался врач. Закончив перевязку, он торопливо выписал рецепты и отправил Горлова оформлять больничный лист.

Остаток дня Горлов провел в тревожной полудреме. Он понимал, о новом назначении следует забыть. Минимум, чего можно добиться, это избежать тюрьмы. Максимум - сохранить допуск к секретности, но даже в этом случае увольнения не избежать. Как он сочувствовал Рубашкину, когда того увольняли. И месяца не прошло, такое же случилось с ним самим. Куда идти и где искать новую работу? Ему даже в голову не приходило, что можно заниматься не системами наведения или оптоэлектронными боеголовками, а чем-то другим, например, чинить телевизоры.

У вечеру собрались тучи, улицы потеряли цвет, стали блеклыми и тусклыми. "Примета такая, что ли: как соберусь к Рубашкину - обязательно дождь", - думал Горлов, стоя на остановке. Погода портилась на глазах, рвануло сухим ветром и по тротуарам, вдоль домов покатился мусор. Гром раскатился неожиданно и гулко, Горлов машинально пригнулся, как привык на полигонах. Редкие прохожие ускорили шаг, торопясь укрыться от первых капель хлынувшего ливня. Наконец подошел переполненный троллейбус 12-го маршрута, и Горлов втиснулся спиной в заднюю дверь. Щелкнув на сочленении проводов, машина осыпалась веером ярко-голубых искр и покатилась под черными от дождя кронами тополей вдоль Большого проспекта.

Перед въездом на Тучков мост троллейбус застрял у светофора. Стекла запотели от влаги, Горлов протер их рукавом. Всякий раз, проезжая мимо своего старого дома, Горлов хотел остановиться, неспешно войти под своды старинной арки и дальше - во двор необычной пятиугольной формы. Когда-то весь его центр занимал огромный каменный сарай - до революции в нем запасали на лето лед. Потом переделали под дровяные сараи - у каждой семьи был свой маленький закуточек, а кому не хватало места, складывали поленницы вдоль стен. В середине пятидесятых - он был тогда совсем маленьким - провели паровое, и сарай снесли.

Да, это было в 1956 году! В ноябре ему исполнилось четыре года, и к праздникам отец купил их первый телевизор.

Горлов вспомнил, как когда-то они с Рубашкиным взялись сравнивать биографии: ровесники, закончили один институт, только разные факультеты, оба из коренных ленинградцев, росли в коммуналках, он - на Васильевском острове, а Петр - через мост, на Петроградской стороне. Зимой Малая Нева замерзала, по льду можно было переходить с берега на берег, а васильевскоостровские сходились драться с петроградскими точно посредине. Правда, они с Петром были слишком маленькими, а когда подросли, река уже не замерзала.

"Климат изменился", - подумал Горлов. Он вдруг вспомнил Наташу Перегудову. Они жили в одном доме, учились в одной школе, но он так стеснялся, что за несколько лет ни разу с ней не заговорил. Кажется в седьмом классе он выдал свою тайну Коле Матвееву, а тот растрезвонил во дворе, и Горлову прохода не давали. Выйдет - тут же хором, со всех сторон: "Он был титулярный советник, она - генеральская дочь!". Первое время Горлов дрался до крови, начал с Матвеева. После понял, что бесполезно, и терпел молча. А вскоре отец Наташи получил целый особняк в центре. Он действительно был генералом, но не просто генералом, а - говорили старушки - жутко засекреченным конструктором атомных кораблей. Перегудовы переехали, и Горлов больше никогда ее не встречал, но вспоминал часто. Точнее, ее отца, как он шел через двор в распахнутой шинели с алой подкладкой - никогда после Горлов не видел таких, - по дороге раздавая детишкам леденцы, как опрятный сержант-водитель отдавал ему честь и придерживал заднюю дверцу: генерал Перегудов никогда не ездил на переднем сиденье.

Горлов с детства мечтал стать таким же, сколько себя помнил. Но в военное училище не поступил - забраковала медкомиссия. Тогда он отнес документы в Политехнический - родители так решили, вспомнив, что он три года ходил в кружок радиолюбителей Дома пионеров. Уже на втором курсе Горлов решил, чем будет заниматься, и поэтому распределение на секретное оборонное предприятие подписал с радостью.

С тех пор ничего неожиданного в его жизни не было, если не считать внезапной женитьбы на студентке Консерватории. Он встретил Нину на дне рождения у одноклассника. Она сидела в сторонке, потом ее попросили спеть. Она запела грустную казачью песню, и Горлов неожиданно для себя встал рядом и стал подпевать. Весь вечер он не отходил от нее, а потом пошел провожать до общежития. Он ухаживал за Ниной отчаянно, будто от этого зависела жизнь, и через месяц она сама пришла к нему в этот самый дом на Тучковой набережной, когда все были на даче.

Он нервничал и торопился, а когда понял, то уже не мог остановиться, да она и не хотела, изо всех сил обнимая его плечи.

– Почему же ты ничего не сказала? - почти сразу спросил он, и она молча заплакала.

– Теперь я никогда, понимаешь - никогда, не стану прежней, тебе не понять, Господи, тебе ни за что не понять. У меня уже все было, - горько и беззащитно всхлипывая, шептала она.

– Прости меня, прости, - шептал он, чувствуя, как затопляет душу нежность и одновременно сознание вины, которые он так и не смог забыть.

Через несколько дней мама спросила, скоро ли свадьба. "С чего ты взяла?" - удивился тогда Горлов. Оказалось, соседка видела их, когда он, крадучись, вел Нину по коридору в ванную. Увидела и рассказала на кухне. Женщины посудачили, решив, что Боря, которого все знали с рождения, на этот раз обязательно женится. И оказались правы: вернувшись с каникул, Нина призналась, что беременна.

Да, в его жизни все получалось удачно, и от этого Горлов забыл о житейской осторожности. Он вспомнил, как много раз отец предупреждал, чтобы он меньше доверял словам. И Нина в сущности говорила о том же самом. "Иногда ты бываешь, как самодовольный индюк! Распустишь крылья и ничего вокруг не видишь, никого не слышишь, только себя" - говорила она, а Горлов сердился, мол, она ничего не понимает.

Может быть все, что случилось - от самодовольства? Правильно говорят, от сумы и от тюрьмы не зарекайся", - подумал Горлов, чувствуя, как давят сердце тревога и страх.

К тому времени, когда троллейбус въехал в темную расщелину Большой Пушкарской, дождь кончился. Черно-фиолетовая туча еще нависала за Ватным островом, но закатное солнце уже высверкивало на куполах Князь-Владимирского собора.

Горлов заметил, что одностороннее движение по Пушкарской устроено так, что по ней можно только уезжать от церкви. Он вспомнил фильм Абуладзе "Покаяние": "Зачем же нужна улица, которая не ведет к храму?"

"А вот улица, которая ведет от храма, но никто не удивляется," - подумал он.

Чем дальше ехал троллейбус, тем темнее нависали над мостовой серые здания. Светлый кусочек неба с едва размытым силуэтом собора в запыленном стекле становился все меньше, пока не скрылся совсем. До дома, где жил Рубашкин, осталось две остановки, и Горлов завертелся в тесноте, продираясь к выходу.

1.9. Собралась тут всякая шантрапа!

Рубашкин жил в сером, построенном еще в начале века доме на углу Кронверкской и Большой Пушкарской. Его жена Катя потратила три года, чтобы обменяться на трехкомнатную квартиру с окнами на Матвеевский садик. Горлов подозревал, что даже ее муж не знает, каких усилий и денег стоили бесконечные цепочки разменов.

Впрочем, в деньгах Рубашкины не нуждались. Отец Кати был секретарем райкома в Ростовской области, чуть ли не каждый месяц слал с попутными машинами ящики консервов, домашней колбасы, фруктов и прочей снеди. Петр никогда не жадничал, что оставалось, нес на работу, и женщины души в нем не чаяли, берегли от начальства, когда Петр запирался в одной из комнат. Говорили, что Рубашкин пишет рассказы, но, когда просили почитать, отшучивался. Говорил, что не тот жалкий графоман, кто бездарно пишет, а тот, кто не умеет этого скрыть.

Дверь долго не открывали, из квартиры слышались чьи-то голоса, и Горлов позвонил еще раз, долго не отпуская кнопку.

– Сейчас открою, - наконец заворчал Рубашкин, распахивая двери. - Зачем звонишь, если открыто? Идем ко мне, я мигом допечатаю, тогда и поговорим.

В прихожей и в проходной комнате было невероятно пыльно, по мебели и стульям валялись газеты, стопки машинописных листов вперемежку с детской одеждой.

– Катя еще не приехала? - на ходу спросил Горлов, многозначительно кивнув на двух молоденьких девушек, которые что-то старательно печатали, устроившись за обеденным столом друг напротив друга.

– Не хочет. Говорит, Насте полезно. Фрукты, свежий воздух и всякое такое. Дом большой, теща помогает, только ругается, что я не еду, - ответил Рубашкин, усаживаясь за машинку.

– Закрой дверь, девчонки отвлекают, - он печатал двумя пальцами, делая длинные паузы между ударами.

– Что пишешь? - спросил Горлов, усаживаясь в кресле.

– На! Заметишь ошибку, подчеркни, - Петр передал несколько страниц, и Горлов стал читать с середины.

– Представляю, с каким волнением рабочие ставили подписи. Райкомовцы спустили разнарядку, активисты и забегали по цехам: кто подпишет - тому продуктовый набор вне очереди! Как тут не волноваться? Конечно, с волнением подписывали. С очень большим волнением! - засмеялся Горлов.

Рубашкин закончил печатать и, вынув из машинки лист, повернулся к Горлову:

– В "Ленинградском рабочем" заказали. Я радио послушал, телевизор поглядел, завтра в редакцию отнесу - напечатают за милую душу, рублей восемь заплатят за актуальность - приглядевшись, он неожиданно спросил: - Что у тебя с головой?

– Только сейчас заметил? - и Горлов стал рассказывать обо всем, что случилось.

– А я удивлялся, что они вдруг прицепились, - дослушав, задумчиво сказал Рубашкин. - Дня три назад, звонок по телефону: мол, здрасте, я из Комитета государственной безопасности, не могли бы вы, Петр Андреевич, к нам в райотдел заглянуть на часок. Я в ответ вежливо прошу: "Представьтесь, пожалуйста, кто будете". Он назвался майором Коршуновым Павлом Васильевичем или Николаевичем, забыл. И снова: дескать, заходите - гостем будете. Спрашиваю: гостем в качестве обвиняемого, подозреваемого или свидетеля? Тот замялся, потом говорит: "Заходите, дружок, на часок, а не хотите дорогим гостем, будете свидетелем… пока. Сами не придете, поможем". А я в ответ: "Если свидетелем, то пришлите повестку с указанием по какому уголовному делу". Обещал прислать, но с тех пор ни слуху, ни духу. Теперь все понятно! Только ничего у них не получится. Во-первых, с тех пор, как ушел от тебя в газету, я никаких секретных документов в глаза не видел, а то, что раньше знал, как инструктировали, давно забыл. Ничего не помню, решительно ничего. Скажу, на гипноз к Кашпировскому ходил, а потом заряженную воду потреблял в количестве двух литров, так закодировался, что, хоть режь, ничего не помню. Во-вторых, их единственный свидетель - в психушке! Если ты сопли раскаянием не распустишь, ничего у них не выйдет. Главное: ни в какие беседы не вступай, ни на один вопрос не отвечай, кроме как: "Не было, не видел, не знаю". Запомни: твое дело - молчать и писать ответы, вслух - ни одного слова! Только письменно, только в протоколе! Раньше как? Прищемят сапогом яйца, сразу признательные показания! Теперь не то, нынче - ого-го - перестройка, социалистическая законность, партия возгласила курс на правовое государство. Без бумажки посадить нельзя. Сегодня бумажка - самое наше все!

Рубашкин говорил легко и уверенно, усмехаясь, но думал о чем-то своем, и Горлов вдруг успокоился. Ему показалось, что все его страхи гроша ломаного не стоят.

– Петр Андреевич, к вам Таланов пришел, - из соседней комнаты закричали девушки.

– Вы закончили? Еще много осталось? - спросил Рубашкин. Одна из них ответила, что совсем чуть-чуть, минут двадцать.

– Идем, с Талановым[2] познакомлю, - сказал он Горлову, вставая из-за стола.

– Что эти девчонки у тебя делают?

– Сахарова перепечатывают. Шесть копий за вечер, на двоих - двенадцать. Сами вызвались помогать, между прочим, бесплатно. Завтра на секции будем обсуждать, хочешь - приходи.

Горлов хотел спросить что за секция, где будут обсуждать Сахарова, но промолчал. Они вышли в прихожую, где их ждал высокий, худощавый человек, с большими залысинами. Горлов вспомнил слово "яйцеголовый" - так, пожалуй, можно было сказать о Таланове.

– Готово? - спросил тот, здороваясь с Петром.

– Минут через пятнадцать, подождем, заодно чая выпьем.

Они прошли на кухню. Там было так же запустело, как в комнатах.

Таланов поднял с пола листок бумаги и вдруг стал читать вслух:

– Ведь про тебя, Петя, - дочитав, сказал Таланов, - Не стих, а крик души. Похоже сам и писал.

– Обижаешь автора, - сказал Рубашкин. - Кстати, он - капитан 1-го ранга, профессор, чуть не академик, но голос народа слышит лучше некоторых наших демократов.

Они заспорили о предстоящих выборах, постоянно упоминая каких-то неизвестных Горлову людей. Немного посидев и не допив жидкого, едва закрашенного чая, он попрощался.

– Заходите, мы Петиным друзьям всегда рады, - дружелюбно сказал Таланов, пожимая ему руку.

Поздно ночью позвонил Цветков.

– Я все уладил, Борис Петрович, понимаете, я все уладил. Не беспокойтесь! - кричал он. - А ваша запускающая схема - просто восторг! Ребята уже штук двадцать отклепали - ни одного отказа. Ждем в гости.

– Мне Котов отпуск на осень перенес, а в командировку не пустит, - спросонья буркнул Горлов и услышал, как Цветков засмеялся: "Никуда Котов теперь не денется. Надо будет - лично проводит. Ждем!

1.10. Чванство у коммуниста, как на свинье сало

Первые такты вкрадчиво прозвучали, едва "Красная стрела" замерла у главного перрона, напротив памятника Ленину. Сперва музыка слышалась тихо, будто на ощупь находя путь. Но с каждым следующим аккордом она набирала силу и мощь в громе литавров, в маршевом зове золотых труб. Музыка реяла над Московским вокзалом, выплескиваясь на окрестные улицы и площадь Восстания: так неудержимо росли сила и мощь Ленинграда - города-героя, города-труженика, города-созидателя, колыбели трех революций.

Котов чувствовал личную причастность к этому величию и остро, как никогда раньше, свою причастность к тому, что было источником и движущей силой всего вокруг - к Советской власти и ее животворящей сути, к великой Коммунистической партии.

"Мы будем петь и смеяться, как дети", - жизнерадостная мелодия услышалась ему вдруг, совсем невпопад с церемониальной поступью "Гимна великому городу", но он стер с лица торжествующую улыбку.

Участники пленума неспешно выходили из вагонов и останавливались маленькими группами. Котов заметил приветливые, как бы приглашающие присоединиться взгляды. Его уже принимали за своего, но он чувствовал - не совсем, будто настороженно выжидая, так сторожевой пес скалит клыки, еще не распознав, свой или чужой.

Котов вежливо раскланивался, подмечая, кто приветлив, а кто равнодушен. Проходивший мимо Гидаспов[3] остановился и, здороваясь, пожал ему руку.

– Обрати внимание на подборку публикаций. Она в общем пакете, в самом конце. Проработай! А в конце недели позвони. Есть, что обсудить, - многозначительно улыбнулся Гидаспов. Улыбка у него была больше угрожающей, чем веселой.

– Хорошо, Борис Вениаминович, - улыбаться в ответ не хотелось, но Котов улыбнулся через силу. Краем глаза он заметил, что несколько человек следили, как с ним разговаривает Гидаспов, и это было приятно.

Тем временем делегаты уже входили под стеклянные своды вокзала. Их лица были деловыми и озабоченными, такими и должны быть руководители!

– Виктор Михайлович, ваша "Волга" у входа слева, - обратился к нему моложавый инструктор из обкомовского орготдела, услужливо протягивая листок бумаги с номером: 01-10 ЛЕА.

На переднем сиденье уже расположился Ковальчук, слесарь с Металлического завода. Он был членом ЦК с незапамятных времен, лет десять, не меньше. Так повелось с давних пор, что в ЦК непременно были простые рабочие и колхозники. Повезло и Ковальчуку - отметили и возвысили. Его, как положено члену ЦК, приглашали на всякие торжественные мероприятия, награждали орденами, но всерьез не считались.

– Слышь, Михалыч, скучный выдался пленум, банкета не было, а отвальную скомкали. С коллективом не пообщались! Раньше такого не допускали, измельчание - такая негативная тенденция наблюдается. Ты у нас новичок, но, слышал, вольешься в, так сказать, ряды. На следующем пленуме кооптируем тебя кандидатом в члены ЦК КПСС, - обернувшись, Ковальчук многозначительно понизил голос.

"Кооптируем! Твое дело - руку поднимать и в ладоши хлопать", - пренебрежительно подумал Котов.

– Поехали, посидим накоротке. Я недалеко живу, жена на работе, а запасец всегда наготове. Бутылочку-другую искореним, исправим недоработочку в рабочем порядке? - предложил Ковальчук, не сомневаясь в согласии, но Котов отказался, хотелось продлить праздничное настроение, какое за все его сорок четыре года было всего дважды. Первый раз - когда первый секретарь обкома Романов[4] назвал его лучшим коммунистом Ленинграда. Такое не забывается! Тогда он ждал многого, никак не меньше, чем уровень секретаря райкома. Григорий Васильевич приглядывался, дважды принимал в Смольном. Но завистники помешали. Сволочь Каданцев: наклепал, что Котов ничего не умеет, что ни поручишь - развалит. Ну, улетело изделие, черт его знает куда, аж над Северным полюсом рвануло, так никто же не погиб! Да, разве он виноват, что опытный пуск закончился неудачно? Еще Ленин говорил: "не ошибается тот, кто ничего не делает!".

"Сколько же я лет потерял, сидя на отделе? Семь? Нет, семь с половиной! Другие за это время до Обкома доросли и даже до ЦК, а мне резисторы достались и прочая электроника. Подумаешь, начальник отдела, подчиненных - всего полторы сотни. Разве масштаб для меня? Но теперь - все! Теперь - музыка не та, таперича барин другой", - думал Котов, выходя из черной "Волги" у главного входа в Объединение.

– Можешь ехать в гараж, - небрежно бросил он водителю. Вахтер настежь распахнул двери и взял под козырек: "Здравия желаю, товарищ Котов!"

– Как служба? - на всякий случай спросил Котов, забыв как того зовут.

– Все в порядке, Виктор Михалыч, - почтительно ответил старший по вахте, но Котов прошел, не обратив внимания. Он уже не мог, да и не старался скрыть радость; такую испытывают достойные, получившие, что заслужили, после долгого ожидания. Идя по коридорам, он коротко кивал встречным, ни с кем не здороваясь первым. Недруги назвали бы его высокомерным, но ему не было до них дела. Котов шел, будто слыша за собой поступь миллионов, твердый шаг многомиллионной армии ленинградских коммунистов, коммунистов всего Советского Союза.

Едва он вошел к себе в кабинет, заглянула секретарша:

– Виктор Михайлович, звонили из парткома, Лахарев просится доложить, а у нас, пока вы были на пленуме…

– Подождут! Все подождут! - решительно оборвал ее Котов. - Ни с кем не соединяйте и никого не пускайте, у меня срочное поручение товарищей из ЦК!

Она хотела что-то добавить, но Котов махнул рукой: дескать, больше ни слова.

Оставшись один, он отпер чемодан, вынув из бокового кармашка вместительную кожаную папку и такой же блокнот с золотым тиснением на обложке: "Делегату июльского (1989 г.) Пленума Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза".

Материалы, о которых говорил Гидаспов, действительно оказались в папке. Это были вырезки из республиканских и местных газет. Вчитываясь в каждое слово, Котов дотошно изучал их содержание; особо интересные конспектировал в блокноте:

"Правда Украины", орган ЦК КП Украины (19.03.89 г.) напечатала статью начальника треста "Киевметрострой" заслуженного строителя УССР В. Волчкова "Когда забывают о партийной этике", осуждающую двуличную позицию литераторов-членов КПСС И. Драча, П.Осадчука, В. Яворинского и ряда других.

"Правильно, товарищ Волчков! Пришло время избавиться от всевозможной нечисти. Это тля, которая жирует на наших временных трудностях", - записал у себя в блокноте Котов. Подумав, он поставил на полях три восклицательных знака.

Отложив прочитанное, он взял вырезку из газеты "Вечерний Минск" с отчетом о собрании актива областной партийной организации. Тема была близка и понятна: "Об усилении партийного влияния на ход перестройки". Котов заинтересовался выступлением секретаря парткома Минского часового завода В.В. Чикина:

"Верно говорите, товарищ Чикин, но пора от слов переходить к делу", - записал Котов, подчеркнув свой вывод красным карандашем: отмеченное следовало чуть-чуть переиначить, добавить факты и использовать в выступлении на районном партхозактиве по итогам Пленума. Он не сомневался, что ему дадут слово: из всей парторганизации района в Москву пригласили только его.

Раздраженно прикрикнув на заглянувшую секретаршу, Котов взялся за следующие статьи:

В конце Котов обнаружил уже ставшее известным всей стране "Письмо трехсот". Его подписали знатные рабочие и служащие-партийцы Киевского завода "Арсенал":

"Так вот, что имел в виду Борис Вениаминович. Собрать все здоровые силы в один кулак, организоваться и ударить! Ударить так, чтобы от этой швали ошметков не осталось. Они шельмуют партию, клевещут на чекистов! Не понимают, кого дразнят, куда суют свои грязные ручонки - в спящего тигра, нет - в медведя. Русского медведя! Жалкие идиоты! Жизнь их ничему не научила. Забыли, что русские запрягают медленно, но ездят быстро. Будто мы в первый раз столкнулись с оппозицией и ревизионизмом.