На душе было маятно беспокойством и неприкаянностью. Еще утром Рубашкин опять разругался с женой. Накричав обидное, он оделся теплее и сунул в карман куртки недопитую вечером бутылку "Пшеничной" с бутербродом из плавленого сырка "Дружба". На последнюю перед полуденным перерывом электричку он успел вовремя. В вагоне было пусто и зябко, из щелей в полу и окнах несло сырым холодом.

Прислонившись к стеклу, Рубашкин с трудом продышал дырочку в наледи. У несущихся мимо пейзажей было только два цвета: черный и белый. Белыми были низкое небо, поля, крыши и хлопья снега на неподвижных елях; черным - все остальное, даже ватник на старушке, куда-то бредущей вдоль полотна, казался темным.

На остановке в Солнечном он вышел и по пути, не торопясь, выпил полбутылки прямо из горлышка. Стало тепло, даже жарко, но хмель не подступил, голова оставалась ясной.

"Выпили, но не забалдели", - Рубашкин вспомнил любимую шутку Бори Горлова, когда не хватало.

До залива было километра два: сперва по долгой и прямой, всего с одним поворотом Вокзальной улице, потом чуть наискосок вдоль старого, проложенного финнами еще до революции Приморского шоссе.

Дойдя до перекрестка, Рубашкин аккуратно опустил пустую бутылку в заваленную снегом урну у входа в магазин. Внутри было пусто и убого, как в колхозном сельпо. В дальнем конце, привалившись грудью к прилавку, скучала пожилая продавщица в меховой телогрейке поверх халата.

– Мне бы пару пива, - попросил Рубашкин.

– Пива не завозят, еще на той неделе кончилось, - оживилась она.

– Тогда маленькую "Московской", - заметив знакомые бело-зеленые наклейки, обрадовался Рубашкин.

– Вы с Луны свалились? Или иностранец? Не знаете, что винно-водочные до двух не даем?

Рубашкин посмотрел на часы - оставалось чуть меньше четверти часа.

– Я подожду, - сказал он.

– До трех! - злорадно ухмыляясь, уточнила продавщица.

– Почему? - выходя из себя, крикнул Рубашкин.

– С двух до трех обеденный перерыв! А будете выражаться, милицию вызову. Вот, видите кнопка?

Рубашкин проглотил готовое сорваться ругательство и, выходя, изо всей силы пнул ногой дверь. Но громкого хлопка не получилось, только скрежет проржавевшей пружины. С наружной стороны двери намертво приклеился кусок бумаги с крупными буквами:

Рубашкин рассмеялся и злость, как рукой сняло. Прочитав дважды, чтобы на всякий случай запомнить, он пошел не к морю, как собирался, а по шоссе в сторону города. Дома стояли заколоченными, было тихо и пусто. Голые неподвижные деревья будто плыли в густом молочном тумане.

А летом здесь все было ярким и праздничным. За голубыми или зелеными заборами играли дети, хлопало под ветром разноцветное белье, шла отгороженная и загадочная жизнь опрятных государственных дач. Их обитатели изредка выходили за границы своих владений и запросто прогуливались от дома до золотистой кромки залива. Секретари райкомов, горкомов и обкомов, утомленные работники исполкомов: Фрол Козлов, по слухам проворовавшийся еще при Хрущеве, безвестно канувший Юрий Замчевский, полные тезки Смирновы - оба Николаи Ивановичи, один был председателем горисполкома, другой командовал Советской властью в области, - Василий Толстиков, придумщик суда над Иосифом Бродским, навеки впечатанный в мировую историю громогласными призывами закрыть эрмитажные залы импрессионистов.

Здесь отдыхали Булганин, Маленков, Хрущев, Суслов, Косыгин, Андропов и многие, многие другие - их следы давно замело мелким прибрежным песком, замыла неугомонная финская волна.

Последними были сменивший Толстикова Григорий Васильевич Романов и Юрий Филиппович Соловьев, бесцветный и, пожалуй, самый безобидный из всех ленинградских секретарей, ничего плохого о нем не говорили. Впрочем, и хорошего - тоже. Даже Гидаспов, за семь месяцев прославился больше, чем Соловьев за несколько лет!

Рубашкин помнил многих - на лето родители снимали у хозяев покосившийся сарайчик с керосинкой и старинным примусом.

В детстве отец водил его гулять к "Арке" - так называли деревянную ротонду с надписью "Курортный район Ленинграда". Рядом кустились чайные розы и между ухоженных клумб замысловато извивались посыпанные толченым кирпичом прогулочные дорожки. Петру было года три или четыре, когда на придорожном холме соорудили пятипролетную каменную лестницу, а на самой вершине возвысился памятник Сталину. Местные обходили это место стороной. Днем и ночью Арку и памятник охраняли милиционеры.

Однажды памятник исчез, будто его и не было. Дикий шиповник задушил чайные розы, а ротонду потихоньку растащили на дрова. Но, удивительно: лестница осталась! Проваливаясь в снег, Петр поднялся по ее скользким ступеням и запыхавшись, остановился.

Верхушки деревьев между шоссе и заливом едва колыхались далеко внизу, за ними выстлалась гладь замерзшего залива, а над трубами заводов в Кронштадте клубилась дымная мгла. Правее, на Западе было светло, и черная кромка берега тянулась до горизонта. Там, в глубине нависших надо льдом туч пробивался багряный отблеск. Внезапно край неба озарился красным и алым, и вслед высветилось заходящее солнце. Оно полыхало, будто языки пламени в бушующей угольной топке, но неудержимо валилось куда-то вниз, на глазах истончаясь до узенькой полоски. За считанные секунды оно исчезло вовсе, оставив над собой только быстро темнеющие бордовые отблески.

"Куда все подевались?" - подумал Рубашкин, заметив что за несколько часов не встретил ни одного человека. Даже асфальт на обычно оживленном шоссе был ровно запорошен снежной пылью. - "Почему нигде никого нет?"

Рванул резкий порыв ветра, от которого заскрипели деревья, и высоковольтная линия отозвалась глухим гулом осевших под наледью проводов.

Рубашкин решил не возвращаться на станцию, а пройти километров пять до Сестрорецка и там сесть на поезд. Почти час он шел по середине шоссе, только раз уступив дорогу встречной машине. Когда он поднялся на путепровод над железной дорогой, и внизу засветились огни Сестрорецка, пошел косой снег, порывы ветра лепили в лицо влажные хлопья, и от них слипались глаза.

Рубашкин чувствовал ломоту и озноб, ноги будто перестали слушаться, но он миновал поворот к вокзалу и продолжал идти в сторону Ленинграда.

– Черт с ними! Дойду, обязательно дойду! - говорил он вслух и, пошатываясь, вышагивал дальше.

Поздно вечером на глухом участке между Лисьим Носом и Ольгино его обогнала и остановилась грузовая машина.

– Эй, спортсмен, как до Питера добраться и на Московское шоссе выехать? - перегнувшись к правой дверце, крикнул шофер. - Ни хрена не слышу, залезай сюда - по дороге расскажешь!

– Смотри скорее, Лариска, - закричала Таня, - красота-то какая!

Лариса прильнула к стеклу и почти задохнулась от пронзительного чувства восторга. Только что пробив облачность, самолет накренился в долгом развороте так, что в иллюминаторе открылся весь Финский залив и далекая перспектива на Запад. Там, в просвете между тучами, низко к горизонту рдел четкий круг заходящего солнца. Его свет уже был слабым и не подкрашивал белизны снежного покрова, но в сияющем круге буйствовало багрово-красным, и столбы света упирались в края темно-фиолетовых туч.

– С утра голова болит, не к добру, - дождавшись, пока самолет выровняется, ответила Лариса и, стряхнув с кителя невидимую пылинку, деловито добавила: "Скоро посадка, надо проверить салон".

– Ты, Лариска, сухая, будто песок в Каракумах, - обиженно сказала напарница. - Бедные твои мужики: тебя трахать, как в наждачную бумагу - до крови можно стереть!

Долго не давали посадку и самолет кружил вокруг аэродрома, то и дело меняя эшелоны. Наконец пошли на снижение, и вскоре машина мягко ткнулась в посадочную полосу. Видно, что-то не слаживалось в диспетчерской: рулежка затянулась на полчаса, а когда Лариса добралась до раздевалки, голова уже не просто болела - она будто раскалывалась на кусочки, отдаваясь ломотой в подплечье. Порой темнело в глазах, и, сдавая полетные документы, она едва понимала, что говорит старшая смены. Потом заболел живот, и она решила зайти в медпункт, испугавшись, что ей станет плохо по дороге домой.

– А месячные у вас давно были? - вдруг спросила пожилая медсестра перед тем, как измерить давление.

– Задерживается недели на две, - вспомнила Лариса. Такое случалось и раньше: сказывались дальние перелеты со сменой климата и постоянная вибрация - так ей, во всяком случае, объясняли. Но теперь был очевидный повод. Несмотря на предосторожность, встреча с Борисом в Адлере вполне могла привести к неприятностям.

– Сходите в туалет. Похоже, у вас начинается, - посоветовала медсестра и протянула стакан воды, чтобы запить сразу несколько таблеток. Она оказалась права, и Лариса обрадовалась, что больше не надо тревожиться. То ли от этого, то ли подействовали таблетки, но боль утихла, осталась только глухая тяжесть в висках и затылке. Лариса даже решила не тратиться на такси и поехала на автобусе.

Было около девяти, когда она добралась до дома, рассчитывая проверить у сына уроки и самой уложить его спать. Поднимаясь на лифте, Лариса почувствовала, как снова заболела голова, и стала вспоминать, куда положила коробку с лекарствами.

Еще на площадке она услышала музыку, а когда открыла дверь, в лицо шибанул табачный дым.

– Посмотри, кто к нам приехал! Мы тебя с обеда ждем, последнюю надежду потеряли, - пытаясь обнять жену, сказал Николай.

Лариса ловко повернулась и вместо поцелуя сбросила ему на руки намокшее мокрым снегом пальто. На столе в столовой громоздились остатки закусок вперемежку с использованной посудой; две бутылки были чуть тронуты, но еще две пустых стояли на полу.

– Вот и дождались, - любезно улыбнулась Лариса Никифорову, который пытался встать навстречу, но либо не слишком хотел, либо уже совсем не мог стоять на ногах. Он выглядел постаревшим и обрюзгшим до неопрятности.

– Тыщу лет вас не видела. Надолго к нам из столицы? - спросила она, садясь напротив.

– Вот, Николаю рассказывал о крутых виражах. Ушел я из ЦК, теперь генеральный - только не секретарь, а директор советско-австрийского совместного предприятия. Торгую нынче, торгую! Родину продаю! Меняю Отечество на твердо-зеленые и свободно конвертируемые. А ведь мог стать и Генеральным секретарем! Помнишь, Николай, как мы мечтали до верхушки добраться, власть взять?

– Было такое, - улыбнулся Волконицкий, - но еще не вечер. Какие ваши годы Роман Палыч?

– Нет, брат Николай, в одну реку дважды не ступишь. Да и течет вода у той реки уже не туда, куда велят большевики - сердцем это чую, потому и ушел. Ведь не так идем и не туда. И все знают, что не туда, а куда никто не знает…

– Помните на Съезде какой-то депутат сказал, что политика Горбачева, похожа на самолет: с аэродрома взлетел, а куда лететь и где садиться пилотам не сказали? - спросил Волконицкий.

– Верно сказал, - согласился Никифоров. - Но по части самолетов тут специалист есть. Пусть Лариса рассудит.

– О чем? - спросила она, прикрывая ладонью рюмку. Она уже выпила целый бокал сухого вина, и от запаха водки вновь подступила тошнота.

– Как о чем? О самом нашем главном. Куда летим, зачем летим, и на что сядем? - чуть запинаясь, объяснил Никифоров.

– На что? Ясное дело - на… Не при женщине будет сказано! - вставил Николай.

– Какая она тебе женщина? Она твоя жена. Мне б такую - полгоря бы не знал! - насупившись, возмутился Никифоров.

– Я лучше расскажу из сказки, мы недавно с Мишей читали, - примиряюще сказала Лариса.

– Он уже спит. Мама его в своей комнате уложила, от нас подальше, - сказал Николай.

– Это о том, как Алиса заблудилась в лесу. Шла, шла - и спросить не у кого. И вдруг увидела Кота, сидящего на ветке.

– Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти? - обрадовалась она.

– А куда ты хочешь попасть? - вопросом на вопрос ответил Кот.

– Мне все равно… - сказала Алиса.

– Тогда все равно, куда идти, - заметил Кот.

– … только бы куда-нибудь попасть, - пояснила Алиса.

– Если хочешь куда-нибудь попасть, то обязательно попадешь. Только нужно долго идти, - сказал Кот.

Мужчины выжидающе молчали, ожидая, что дальше. Наконец Никифоров засмеялся и поднял рюмку:

– Какая же у тебя, Колька, жена! Умница! До чего жаль, что дураку досталась. Да, не обижайся, я же любя. Рядом с такой женщиной мы все - дурак-дураком и лопоухие. За тебя, Ларисочка! Как, Николай, в твоей песне поется? Пусть же вечно будешь ты прекрасной, пусть же вечно… Тьфу, забыл! Ну и черт с ним, и так все ясно…

– Подождите, я с вами, - сказала Лариса, налив себе еще вина.

– Это настоящее "Шабли", мне фирмачи из Франции ящик доставили на пробу, - пояснил Никифоров.

Вино было прохладным, с чуть ощутимой кислинкой.

– Похоже на наше, грузинское, название забыла, - маленькими глотками выпив до дна, сказала Лариса.

– Севрюжинкой закуси, очень хорошая севрюжина. К водочке хороша с хреном, а к этому - без всего, чтобы рыбью нежность не испортить, - неприятно причмокнув, сказал Никифоров.

– Вы тут без меня, я пойду чай поставлю, - поднимаясь, сказала Лариса.

– В холодильнике - торт и пирожные. Успели в "Астории" заказать. Смотри, не копайся. Недолго! - сказал вслед ей Волконицкий.

Заглянув в зеркало, Лариса заметила, что на щеках выступил румянец, а головная боль совсем прошла. Она попудрила лицо и решила остаться в форменном костюме. Переодеваться на час-полтора очень не хотелось. Вдруг она вспомнила Горлова, как он целовал ее, и стало жарко. Но мысль была мимолетной, как облачко от пульверизатора и тут же забылась.

На кухне уже все было приготовлено: чайные приборы стояли на подносе, торт и пирожные в холодильнике были выложены на блюда, даже заварка была засыпана в фарфоровый чайник - оставалось только залить ее кипятком.

"Все же повезло мне со свекровью, хоть и стерва", - думала Лариса, поджидая, пока закипит вода. - А я? Еще та стервочка! Ребенка бросаю на недели, мужу изменяю и хоть бы что, еще хочется.

От последнего она хихикнула вслух, признавшись себе, что да, очень хочется, будто почувствовала на себе руки Бориса.

"Все-таки он смешной и очень хороший, но лучше не испытывать судьбу", -наконец решила она и вдруг почувствовала, что ее сгибают сзади и наклоняют лицом к столу.

– Давай, давай же, - хрипел Никифоров, пытаясь задрать юбку. - Бросай своего к черту! Что хочешь - все будет! Все для тебя сделаю. Ну давай же!

От неожиданности пропал голос, она извивалась, пробуя выскользнуть. Наконец она развернулась лицом к нему, и он, больно выкручивая ей руки, впился ртом в ее губы. Она могла только стонать, не в силах пошевелиться, слыша, как трещит ткань кителя и стукнулась о пол оторванная пуговица. Вдруг одна рука освободилась, Лариса нашарила что-то за спиной и, не глядя ударила Никифорова. Тот отшатнулся, обеими руками схватившись за лицо.

Лариса не смогла удержать истерического смеха - она влепила Никифорову тарелкой с пирожными, и теперь разноцветный крем облепил ему всю голову и стекал на плечи и рубашку.

– Вам бы в ванной помыться не мешает, Роман Павлович, - мстительно улыбаясь, сказала Лариса. - Потерпите, я Николая позову, он поможет.

– Что ты наделала, дура? Совсем из рук выбилась, не соображаешь, что натворила? - Николай отвел Никифорова в ванну, и еле сдерживался, чтобы не разбудить мать.

– Он… он меня чуть не изнасиловал, - чувствуя, как подступают слезы, объяснила Лариса.

– Подумаешь, принцесса на горошине, ее и полапать нельзя. Выпили ведь, чего не бывает?

– Пусть других лапает, комсомолок своих, если взбредет, а меня нельзя! - слезы катились градом, она не замечала, что кричит на мужа.

– Помолчала бы! У других - жены, как жены, а я из-за тебя вторую пятилетку выше завсектором не расту.

– Вот и поищи другую, ее под весь Обком и подкладывай, если сам не можешь! И руки у тебя гадкие и скользкие, скользкие! Ненавижу! - не помня себя, кричала Лариса, и, выбежав в прихожую, судорожно, рывками натягивала пальто.

Только выбежав во двор и провалившись в снег, она заметила, что не переодела туфельки на тонком каблуке, но даже не подумала вернуться. К счастью такси подвернулось почти сразу, но она успела продрогнуть и ее била дрожь, может быть от волнений.

– В Авиагородок! - сказала она, едва тронулись.

– Полтинник! - категорически сказал шофер, и Лариса поняла, что спорить бесполезно.

– Сорок! - сказала она, отыскав в сумке только сорок шесть рублей с мелочью. - Или выйду и пешком дойду!

– Ладно! Зарядим побольше, получим, сколько надо, - неожиданно согласился таксист. - Тебе выпить нужно, давай налью - полегчает. Да, не бойся, лишнего не возьму. Вижу, у тебя - штопор, не впротык что-то. Должны же мы помогать и за просто так!

– Спасибо! - поблагодарила Лариса. На ближайшем перекрестке шофер достал из-под сиденья покрытую стаканом уже начатую бутылку и отлил на три пальца: "Больше не следует, а столько - в самый раз!"

Она не ощутила вкуса, но через минуту согрелась, и снова захотелось плакать. Слезы лились как бы сами собой, почти забылась главная причина, остался только жуткий страх увидеть и слушать какой-то свистящий крик мужа.

– Ненавижу! Он, как слизь, и всегда ненавидела! - твердила она про себя и било холодом, когда вспоминала про Мишу и думала, как быть с ним.

Она вышла у предполетного профилактория и вошла в вестибюль. Там никого не было, и Лариса села ждать в кресло у окна. На улице было темно и сыро от луж и таящего снега. Изредка взрывался ревом моторов близкий аэродром, а потом наступала тишина.

Ей стало горько и одиноко, как никогда не было. Подойдя к стойке, Лариса вытянула к себе телефонный аппарат и, торопясь, не раздумывая, набрала выученный наизусть номер. Щелкнуло после третьего гудка, она сперва не узнала его голос.

– Это ты, Боря? - на всякий случай спросила она, и услышав ответ, чуть не разревелась.

Боренька! Это я… я давно собиралась, но было все никак. Нет, все было не так. Но я тебя так люблю, ты даже не представляешь, - стараясь не всхлипывать, прошептала она и медленно положила трубку.

Наконец вышла дежурная, Валентина Александровна.

– Разве ты в рейс? Говорили, что только сегодня прилетела, - удивилась Валентина Александровна, которую Лариса хорошо знала и поэтому не стала врать. Посокрушавшись, та открыла пустую комнату и ушла. Лариса разделась и, дрожа от озноба, легла под чуть влажное одеяло.

Около четырех ее разбудила дежурная.

– Твой приехал! Требует! Я ему и так и эдак, мол, нельзя, не положено. А он, говорит, все разнесу, пусть хуже будет, если жена не выйдет. И такой из себя расхристанный, даже жалко стало. Ты уж выйди, поговори. А если сильно не бил, так и поезжай с ним домой, успокой - видно, что совсем не в себе. Чего в жизни с кем не бывает?

Совещание было недолгим, но сверх намеченных тридцати затянулось почти на сорок минут. Началось с короткого доклада генерал-майора Голубева о ситуации, сложившейся после предательской публикации в "Литературке". Голубева сменил начальник отдела Особой инспекции, - по сложившейся традиции его фамилию прилюдно не называли, - который разложил по полочкам, кто в чем прокололся и зачитал проект приказа по кадрам.

– Какие будут вопросы? - оглядев собравшихся в зале, спросил Сурков.

Никто не шелохнулся, и если бы не зима, то было б слышно, как летит муха.

– Если вопросов нет, я подписываю, - объявил Сурков.

– Майор Арцыбулин! - скомандовал начальник Особой инспекции, едва Сурков оторвал перо от бумаги.

– Я! - встав навытяжку, хрипло ответил тот.

– Сдать оружие, удостоверение личности и служебные документы!

– Разрешите, товарищ генерал…

– Проводите его! - приказал особист. - А по дороге разъясните сотруднику… - э-э-э, бывшему сотруднику, порядок увольнения из Органов. Сдавайте дела, Арцыбулин. Остальное - в рабочем порядке.

Стук каблуков двух сотрудников Особой инспекции провожал уход Арцыбулина. Он шел, сосредоточенно глядя в пол, будто опасаясь споткнуться, и на него никто не смотрел. В гробовой тишине маслянисто щелкнула дверь, и шорох облегчения пронесся по залу.

– Подполковник Марков! - раздалось после недолгой заминки. - Разрешите вопрос, товарищ генерал!

Сурков неодобрительно взглянул на поднявшегося в задних рядах непомерно тучного офицера и молча кивнул.

– За что наказан подполковник Коршунов? Он ведь не участвовал в реализации…

Генерал Голубев приподнялся, чтобы осадить подчиненного, но Сурков тронул заместителя за локоть и, кашлянув, ответил:

– Вопрос не по существу, но вопрос правильный, и на него надо ответить. Да, Коршунов, не был задействован в активных мероприятиях, но фигуранты - с его "земли", из его зоны ответственности. Переводя, - подчеркиваю: не наказывая, а переводя, - подполковника Коршунова на другую должность, хочу напомнить линейным подразделениям: все, что делается на закрепленной территории - ваша забота. Подчеркиваю - все! Вне зависимости от того, какая служба проводит у вас операцию! Прошу всех учесть и принять к сведению. Понятно, товарищ подполковник?