Ты можешь делать с этим все, что захочешь.
      – С вашего позволения, я подарю кое-что Ирме… и Саломе.
      Не видя его лица, почувствовала, как он поморщился. Королевский подарок не оценили – ах, как это было кабальеро не по шерсти. Кабальеро был чем-то смущен и задет, но дело было не только в пренебрежении подарку. Он еще что-то хотел сказать и собирался с духом, и это так было не похоже на самоуверенного мужчину, недавно без капли сомнения затащившего меня на свой диван!
      – Ты обиделась на мою жену?
      – С какой стати? Она не со зла, а от обиды сердита.
      – Она злится, кажется, больше на меня, чем на тебя. Она наговорила мне кучу обидных вещей. Как ты думаешь, она права?
      – Мое ли дело это разбирать?
      – Каким-то странным образом ты сумела ее умаслить… А разве ты не являешься яблоком раздора?
      – Я не хотела им быть, сеньор.
      – Она сказала, что я тебе противен и ты мне не отказываешь только потому, что я хозяин.
      Я смолчала.
      – Отвечай же! Ты сказала это жене, чтобы остудить ее ревность, или это на самом деле так?
      Я отложила ножницы и стала глядеть куда-то вбок. Там за сеткой плюща убегали вдаль апельсиновые рощи, а за ними струилось раскаленное марево над холмами Мадруга Колисео. Там, в глубине холмов, паслись рыжие кони, и где-то там… Нет, об этом лучше не думать.
      – Вы не спросили меня, когда положили в свою постель, и не спросите, когда прогоните. Зачем вам что-то знать? Я делаю все, что вы скажете – разве мало?
      И посмотрела на него. Он был готов меня съесть глазами. Как будто ему плюнули в лицо или показали кукиш: вот она я, шесть футов роста, и все, что при этом – твое, а душу – поди возьми! Он не настолько был глуп, чтобы не понять: битьем тут ничего не добьешься.
      – Значит, не был бы я твоим хозяином, ты бы выбрала не меня, а оставалась бы со своим черным?
      – Выбирают ровню, сеньор, – а какая я вам ровня?
      – Милая, в постели все равны.
      – Постель – на час, а сутках их двадцать четыре.
      – Многие темнокожие женщины счастливы быть подругами белых мужчин.
      – Наверно, так оно и есть.
      – Разве ты не можешь меня полюбить? Разве я зол, жесток или скуп?
      – Вы прекрасный хозяин, сеньор.
      Он молчал, но я хорошо различала его внутреннее рычание. Дон Фернандо сердился.
      – Послушай, а если я дам тебе вольную?
      Так и впился в меня глазами.
      – Вы этого не сделали и не сделаете, сеньор.
      – Почему ты так думаешь?
      На этот раз промолчала я. Я хотела сказать "Я не думаю, я знаю".
      – Ты смогла бы полюбить меня, Сандра? Ты умнее, чем хочешь казаться. Ты меня очаровала. Я от тебя без ума, и ты это знаешь. Я терплю из-за этого в доме сущий ад. Ты могла бы меня полюбить не потому, что я хороший хозяин, а потому, что я влюбленный в тебя мужчина?
      – Чтобы ревнивая сеньора меня замучила.
      – Я буду оберегать тебя.
      – Но кто будет оберегать от нее вас? Прискучив постоянными скандалами, вы охладеете ко мне и найдете другую. А мне придется поплакать.
      – Ты подозреваешь меня в легкомыслии и боишься полюбить из страха, что я тебя оставлю?
      – Сейчас у вас в мыслях нет ничего похожего. Но пройдет время, вы мною наиграетесь. Так всегда бывает.
      – Разве я такой же, как прочие? Разве я не могу быть верным другом?
      – Я не знаю вас хорошо, сеньор, но судя по тому, что слышу и вижу, не могу думать, что утешу вас надолго.
      – А если я докажу тебе, что это не так?
      Я опустила глаза, словно опять занялась шитьем. Это было крушение основ жизни кабальеро: добиваться душевного расположения черной рабыни! Похоже, я угадала, он уже зависел от меня больше, чем можно было предположить с самого начала. Если бы только это мне было для чего-нибудь нужно!
      – Я завоюю тебя, моя африканская принцесса! – сказал он, поднимаясь с качалки и уходя. Но через несколько шагов повернулся на каблуках и произнес внушительно:
      – Однако о конюшем Факундо я слышать не хочу ничего.
      Хозяйке я все рассказала в тот же вечер.
      Донья Белен слушала, устало покачивая головой.
      – О, кровь господня! Я знала, что он дурак, но не знала, что настолько, и что дело так безнадежно.
      Я деликатно промолчала.
      – Он дурак не потому, что влюблен по уши. С кем не бывает, и с ним не впервые… хотя, кажется, впервые он заходит так далеко в глупостях. Он дурак потому, что совсем не знает людей и, самое главное, знать не хочет.
      – Да, – отозвалась я, – иначе он давно бы вас оценил, сеньора. Вы намного умнее его.
      – Дурочка, мужчины, наоборот, не терпят ума у женщин. Он думает, что я верю тебе не от ума, а от глупости… хотя, право, не знаю, почему я поверила, что ты мне говоришь правду.
      И, переменив тему разговора, ставшего слишком тягостным, внезапно сказала:
      – Ярмарка в Матансас через неделю. Завтра в усадьбу должен приехать конюший – обсуждать с хозяином дела.
      Я думала, что при свете трехсвечников не будет заметно, как приливает кровь к щекам. Но хозяйка приложила мне руку к коже и обнаружила, что щеки горят огнем.
      – Вот теперь, пожалуй, я точно убедилась, что ты не врешь. Не волнуйся, я найду возможность оставить вас наедине.
      – Только чтобы об этом не узнала ваша тетушка, донья Умилиада.
      – Почему? – хозяйка была изумлена. – Наша вдовушка воды не замутит.
      – Это вы так думаете, сеньора. Она меня не любит и будет рада устроить неприятность.
      – Почему?
      – Уже поздно, сеньора, – может, расскажу в другой раз?
      – Нет, сейчас, – потребовала хозяйка. – Все равно после сегодняшнего дня у меня будет бессонница. Принеси графин с кларетом и рюмочку, мне надо слегка успокоить нервы.
      Быстренько я слетала в гостиную, осмотрев мимоходом закоулки на предмет наличия шпионов. Но в доме было тихо.
      Донья Белен, уже в ночной рубашке, сидела в кресле за низеньким столиком. Взяла налитую рюмочку, поискала глазами и велела подать ее мензурку для капель. Налила в нее вина, протянула мне.
      – Садись и давай выпьем.
      – Не положено мне так запросто с вами.
      – А, брось! Это пока никто не видит. Знаешь ли, многое делается, пока никто не видит. Все остальное шито-крыто, благопристойность соблюдена. Если хозяйка выпьет рюмку со служанкой, это будет еще не самое большое прегрешение на земле.
      В конце концов мы обе женщины, обеим нам тошно по милости одного неумного мужчины, который делает нашу жизнь невыносимой. Выпьем за то, чтобы его угомонить – хоть я в это не очень-то верю. Вот так! А теперь выкладывай, что тебе известно про нашу смиренницу.
      Тут я и выложила все, что знала. Сначала про Давида и про то, как почтенная дама взревновала. Я старалась передать суть дела как можно деликатнее, но оказалось, что в этом не было нужды. Сеньора хохотала до судорог.
      – Ай да вдова! Ай да постница! Ну и ну!
      Отдышавшись, велела налить еще.
      – Спасибо, Сандра, вот ты меня потешила! Но, знаешь, помалкивай пока. Может, это когда-нибудь пригодится, а пока пусть потешится на склоне лет… пока все шито-крыто.
      А, кстати, я вспомнила, как она взъелась на тебя из-за красного платка. Ты, кажется, умнее, чем прочая чернота, не пристало бы верить в эти глупости.
      Но я в пять минут убедила сеньору в том, что это не глупости, по крайней мере не совсем глупости. Для этого хватило одного освоенного фокуса со шнурком.
      – Так, значит, ты колдунья?
      – Ах, если бы! Я еще ничему не успела научиться. Вот Обдулия – думаете, зря ее так уважают и боятся?
      – А что может сама старуха?
      – Не могу сказать, сеньора. Спросите ее сами, она решит, можно ли вам что-то сказать.
      Сеньора долго в задумчивости вертела в руках пустую рюмку. Наконец сказала:
      – В конце концов, я не слишком набожна, чтобы видеть в этом что-то ужасное.
      Послушай, детка, мне кажется, в этом может заключаться наш шанс – образумить одного скверного мужа… Поговори завтра с Обдулией, скажи, что нам надо бы увидеться.
      На том и порешили.
      К Обдулии я прибежала на другое утро ни свет ни заря: молочница вставала рано.
      Босые коровницы сливали в чаны парное молоко, неприязненно поглядывая на разряженную горничную.
      Старуха не стала меня бранить за откровенность с хозяйкой.
      – Если ты так решила, значит, имела резон. Я не пойду в господский дом, не хочу я мелькать там. А вот сеньора, если ей надо со мной потолковать, пусть придумает себе дело и заглянет на сыроварню сегодня после обеда.
      Факундо приехал незадолго до обеда. Сеньор, переговорив с ним, приказал возвращаться обратно на пастбище – "сбивать табун". Я его видела только издали.
      Но донья Белен перехватила конюшего, под предлогом болезни ее верховой кобылы пошла с ним на конюшню и там нашла случай кое-что сказать ему, что касалось меня и его. После этого он уехал, посвистывая, но отъехал не слишком далеко. Когда мы с сеньорой подходили к хижине Обдулии, он поджидал нас в той половине, куда не заглядывали глаза соглядатаев.
      Старая молочница добродушно пригласила хозяйку отведать сыра из новой партии – удался ли? В прохладе жилища унганы они долго беседовали вдвоем. Я же нашла себе собеседника за тонкой плетеной стенкой, и нашей беседе покровительствовали все старые и новые боги.
      А старуха выспрашивала хозяйку о том, о сем, о значительных и незначительных вещах, о том, чем супруги обычно с посторонними не делятся. Впрочем, супруги Лопес давно уже жили каждый сам по себе на своей половине огромного дома.
      – То, о чем ты просишь, не так просто сделать, – сказала наконец Обдулия. – Зелье у лысого готово. Но, как я понимаю, сеньоре надо, чтобы муж снова стал мужем, а не видимостью. Придется и вам обеим для этого постараться.
      – Мне нужно добиться своего, – заявила донья Белен решительно. – Я сделаю все, что пойдет этому на пользу.
      – Очень хорошо, – ответила унгана. – Эй, Сандра, хватит миловаться! Если хочешь, чтоб вам больше не мешали – иди и слушай, что я вам скажу…
      В этот вечер как-то неожиданно заболела Саломе, и в комнатке дежурной горничной, что была смежной со спальней самой сеньоры, ночевать осталась я. Мы почти до полуночи просидели, обсуждая то, что нам сказала Обдулия. А когда в доме все уснули, донья Белен своим ключом открыла решетку задней двери и впустила необъятную черную фигуру.
      – Держи своего милого, – сказала она, пропуская его перед собой в мою клетушку.
      Только не проспите рассвета. Верьте или не верьте, я вам завидую. Хотела бы я, чтобы меня кто-нибудь любил так же, наплевав на все мыслимые препятствия. Доброй ночи!
      Что сказать о ночах влюбленных? Они всегда коротки, сколько бы не длились. Мы шептались едва слышно, потому что смежная со спальней сеньоры стена не доходила до потолка на добрый фут, и боялись вздохнуть погромче. Короткая ночь, похожая на чашу с живительным напитком, который придает силы тем, кому терпеть невмоготу.
      Но едва поползла сырость со стороны прибрежных болот, распахнулось маленькое оконце. Бесшумно проскользнула в него ловкая тень, неслышно пересекла веранду, прижалась к полированному мрамору угловой колонны и пропала, и растворилась в ночном сумраке, без звука съехав вниз по гладкому камню столба.
      Вся последующая неделя была занята шитьем: донья Белен, закрыв глаза на огрехи в ежедневных делах, велела мне заниматься нарядами. Это имело еще один смысл, потому что – едва я устраивалась на солнечной веранде – тут же появлялся с качалкой и сигарой сеньор.
      Он просил позволения сесть рядом, церемонно наклонялся к моей руке с исколотыми иголкой пальцами и заводил долгие беседы. Цель их, конечно, была ясна – пустить пыль в глаза ученостью и любезностью. Я с удовольствием поддерживала светский разговор, – это скрашивало однообразную работу.
      Дон Фернандо начинал о том, о сем, о моей прежней жизни, о Европе, о Кубе.
      Спустя какое-то время сеньор заподозрил, что со своей ученостью он крепко опозорился. Я поведала ему многие подробности последней европейской войны, о которых он не имел представления, а также ее причины и следствия, над которыми кабальеро недосуг было думать. Что поделать: Наполеон пять лет подряд составлял дежурную тему светских разговоров в доме Митчеллов, поскольку война непосредственно влияла на их дела. Сеньора ошеломила моя характеристика императора, под которой я, пожалуй, подпишусь и сейчас: "Умный-умный, но дурак.
      Вылез из грязи в князи и молодец; но имей разум остановиться вовремя. Его жадность погубила. Не разевай рот на весь мир – где-нибудь заставят подавиться.
      Не он первый, не он последний, историю знал наверное лучше меня".
      Заинтересовавшись, дон Фернандо стал экзаменовать меня по истории и обнаружили, что в этом предмете он, пожалуй, мне уступает… Коснулись географии – оказалось то же самое: то ли у сеньора Лопеса гувернантка в детстве была хуже миссис Джексон, то ли кабальеро не хватало любознательности? Конечно, он в два счета мог бы завалить меня на арифметике, но боюсь, что у нас обоих математика сводилась к умению считать деньги.
      – Откуда ты все знаешь, чертовка? – спросил сеньор в недоумении.
      – Ах, лондонские лакейские стоят иных университетов!
      – Не думал, что у тебя такое фундаментальное образование, – заметил он.
      Уверена, сеньор Лопес до конца жизни сохранил почтение к учености лондонской прислуги.
      Одно ему становилось все непонятнее: чем меня приручить, как заставить есть с руки? Он мог в любой момент взять меня, затащив в каморку Маноло. Он этим пользовался, и я чувствовала как руки его становятся раз от раза горячее, а красное свечение страсти в зрачках – все жарче. Дон Фернандо увязал все глубже, и ему становилось мало того, что он имел. Его оскорбляла моя покорность. Он хотел ответа, а ответа не было.
      Его бесило то, что я не ставила ни в грош ни ученость, ни любезность, что жена не упускала случая уколоть по этому поводу насмешкой, а самая ядовитая из всех насмешек была – демонстративное благоволение к сопернице.
      Затем к уязвленному самолюбию прибавилась ревность.
      В день, когда над равниной загрохотали копыта и пыль, клубясь, закрыла вид на холмы Колисео, я выглядела королевой. Я одна знала, чего это стоило, но взглянули бы вы на меня в это утро! Лиловая шелковая юбка с каскадом воланов, стоящая колоколом на туго накрахмаленных нижних, с высоким поясом и бантом; из огненно-красного жоржета просторная блуза с широким воротом и рукавами, с манжетами на трех пуговицах. Поверх блузы – облегающий черный бархатный лиф с серебряным позументом, серьги в ушах тоже серебряные, а на голове прикрывал косы светло-сиреневый с серебром тюрбан. И, конечно, туфли, которые заказывала сама донья Белен: с каблуками в четыре дюйма. Сеньора знала, зачем это надо!
      Мы с нею стояли у перил на веранде второго этажа; туда же подошел сеньор с подзорной трубой, встал рядом и… оказался ниже меня ростом чуть не на голову.
      Побагровел, оттащил жену в сторону и принялся ей шипеть на ухо, но я-то слышала все от слова до слова.
      – Что тебе надо? Зачем ты лезешь к девчонке со своими благодеяниями? Для чего ты купила эти дурацкие туфли?
      – Мне? Ничего не надо. Что ж теперь, мне съесть бедняжку из-за того, что тебе вздумалось ее сделать своей любовницей? Туфли? Ах да. Я хотела отдать ее замуж за своего крестника, пока ты не вмешался, у них дела шли на лад. Он парень не хлипкий, ему хоть вдвое выше каблуки нипочем.
      – Будь я проклят, если дам им увидеться!
      – Особенно после того, как целовал ей ручки, словно герцогине. Обидно, что все попусту? Полюбуйся на нее: разодета в пух и прах. Думаешь, для тебя? Как бы не так. Ты можешь свалить ее в свою постель, но не заставишь о себе даже вздохнуть.
      Не ты первый запутался в юбках у негритянки, но ни у кого, пожалуй, дело не было так безнадежно, дружок!
      Дон Фернандо едва не рыча повернулся на каблуках и ушел вглубь дома.
      Сеньора подошла ко мне.
      – Обдулия может быть довольна: кажется, мы с тобой вывели его из душевного равновесия. Он взрывается от любого щелчка, как сухой порох. Но, кровь господня, как тяжело это дается!
      Однако от своего отступать не собиралась. Выслушивая вместе с мужем доклад конюшего, велела принести в кабинет лимонада, и вот я, не снимавшая с утра каблуков, несмотря на жестоко болевшие ноги, во всем великолепии захожу с подносом. Задеваю краем растопыренного подола сапоги Факундо, он смотрит на меня, я – на него, сеньор буравит глазами нас обоих, а сеньора глядит с усмешкой на нас троих, лучше всех понимая, что происходит. "Бомба заложена!" Это было главное в тот день.
      А, впрочем, смотря для кого. Мы снова остались вдвоем на всю короткую ночь в каморке… только весело не было, потому что в соседней комнате плакала в подушку несчастная одинокая женщина.
      Наутро табун скрылся на большой дороге.
      Прошло несколько спокойных дней. Я сбросила каблуки и с удовольствием надела ситцевое платье. Сеньора не отпускала меня от себя, и вместе мы проводили много времени в хижине Обдулии, о чем среди негров поползли самые невероятные слухи.
      Тетушка Умилиада, оказавшаяся в последнее время в небрежении и забросе, попыталась было сделать племяннице внушение, но получила совет не лезть в чужие дела. Она приписала это к счету моих прегрешений.
      Через неделю, намного раньше, чем ждали, приехал дон Фернандо, явился домой, оставив конюшему доверенность на все дела и миновав все бордели и игорные заведения. Привез мне две нитки жемчуга и серьги – грушевидные жемчужины нежно-розового цвета, стоившие больших денег. Я наотрез отказалась принять драгоценности. Чуть не силой сеньор заставил меня надеть жемчуга, но едва отвернулся – коробочка с ними уже лежала на секретере в его кабинете, а в ушах у меня зазвенели серебряные подвески госпожи. Пробовал уговаривать – я уперлась: нет, и все. Дон Фернандо кусал губы. Донья Белен откровенно веселилась: "Тут тебе не шлюха из заведения Матиаса, эта женщина королевской крови!" Со зла сеньор отдал жемчуга ненавистной тетушке. Та не подумала отказываться, но была в бешенстве оттого, что драгоценности достались ей после "черномазой гордячки".
      Так прошло еще несколько дней.
      Утром, во время кофе, у крыльца раздались стук копыт, голоса, смех. Приехал Факундо в сопровождении троих дюжих табунщиков. Он вошел, не дожидаясь приглашения: в определенных случаях конюший имел доступ в господский дом в любое время. Хозяева приняли негра, бросив недопитые чашки.
      Тот достал из-за широкого пояса кожаную мошну. Она оказалась куда тяжелей обычного, так что хозяйка, подставив руки, охнула и едва не уронила кошель.
      – Эй, Гром, откуда столько наличных?
      Рябоватое лицо конюшего оставалось невозмутимым.
      – Это сеньор, он так усердствовал с делами эти дни, что отдохнуть было некогда.
      – Понятно, – ответствовала сеньора. – Как только хозяин перестает шляться по притонам, в доме заводятся деньги. Что там еще?
      Продолговатый конверт был запечатан личной печатью губернатора, и дон Фернандо немедленно вскрыл письмо. В нем оказалась просьба: отпустить конюшего за определенную плату в губернаторское имение Сарабанду, где начался какой-то лошадиный мор, хотя бы на пару месяцев.
      – Их милость сам со мной говорил, – подтвердил Факундо.
      – Ну что ж, – подытожил хозяин, – завтра же и поедешь. Просьбы губернаторов надо уважать.
      Он был явно доволен.
      Донья Белен вынуждена была уступить, но настояла, чтобы конюший на неделю задержался в усадьбе и привел дела в порядок. Сеньор согласился, но удвоил бдительность: куда бы я ни шла, что бы ни делала – всюду чувствовала глаза на своей спине. Ирма, Мануэль и, конечно же, Натан под руководством тетушки.
      Я, как могла, изводила их своим невидимым шнурочком. Ирма, вся в ушибах, пришла просить прощения на третий день. Маноло тоже отказался от участия в слежке, заявив: "Уж лучше сорок зуботычин от вас, сеньор, чем свернуть где-нибудь шею!", и пару зуботычин схлопотал немедленно, вместе с обещанием получить остальные в рассрочку. Но Натан оставался неисправим, а донья Умилиада слишком хотела отомстить.
      Вот Натан-то и увидел, как в лунной ночи промелькнул силуэт, непонятно каким колдовством (в плюще была спрятана веревка) поднялся на веранду второго этажа и растворился.
      Следующую ночь – последнюю ночь перед отъездом конюшего – почтенная вдовушка не спала, сидя в засаде на полу среди составленных в угол качалок. Когда ей было надо, добродетельная тетушка становилась на удивление настырной и плевать хотела на все приличия. Проследив путь конюшего, она без долгих размышлений подняла с постели сеньора. Тот голышом, в одном накинутом халате, схватив из стола пистолет, рванулся за дверь, но вдовушка цапнула его за полу. Она соображала лучше и, видно, давно все продумала. Пистолет – это хорошо, у нее самой была спрятана в рукаве эдакая игрушка, отделанная перламутром – старинный, трехствольный, голландской работы, – "но без подмоги все-таки нельзя, дон Фернандо, пошлите за Давидом". Пинком разбуженный Маноло летел – одна нога здесь, другая там. Майораль за долгую службу привык ко всему и явился немедленно, тоже с оружием. Узнав, о чем пойдет речь, поморщился, сложил в кармане пальцы крестом, но промолчал.
      Шум и голоса распугали купидонов. Без предупреждения одновременно треснули и двери, и ставни, заплясал по стенкам свет фонарей. Факундо едва успел впрыгнуть в штаны. Я натянула до подмышек нижнюю юбку и торопливо затягивала тесемки.
      Дверь вылетела, в каморку ввалилась целая толпа.
      И тут все как будто замедлилось. Слышу невнятно, словно через подушку, как что-то кричит сеньор, как он поднимает руку с пистолетом, как разворачивается ему наперерез Гром, и мускулы на его спине идут ходуном, а в дверях Давид тоже поднял пистолет, и мыслей в голове нет никаких, кроме одной: о, Йемоо!
      И тогда я, не помню как, прыгнула навстречу нелепой фигуре в красном халате, из-под которого виднелись голые ноги в турецких туфлях. Удар! Я сшибла его с ног, но сама не упала, и еще краем глаза увидела, как Давид наложил руку на ствол пистолета, который держала старая мегера, а свой направил в потолок, не спуская пальца с курка. В ушах звенело. Человек в красном халате на полу медленно, как во сне, поднимался, пытался нашарить свое оружие и что-то беззвучно кричал.
      Резкий голос сеньоры привел в сознание.
      – Что тут, черт возьми, происходит? Кого и за что мой муженек собрался запороть, убить, кастрировать?
      – Можешь полюбоваться, – сказал сеньор, показывая на нас, стоявших как были, полуголыми.
      – И что? Загляни я вчера днем в каморку Маноло, я бы застала там тебя с той же женщиной и в том же виде.
      – Я – и он?
      – Ну что? Ты – по необходимости, а он – для души. Души-то ты ее не купил…
      Вот и бесишься. Они встречаются тут не раз и с моего ведома. Я считаю, что он ей больше подходит. Она, по-моему, того же мнения.
      У дона Фернандо усы подергивались на бледном лице.
      – Значит, так… Значит, ты считаешь, что он лучше?
      Я промолчала.
      – Зато я тут хозяин! Давид! Отведи эту парочку к столбу и всыпь обоим – до костей.
      – Стой, Давид, – остановила мулата донья Белен. – Никого бить не будут.
      – Дорогая, – ядовитым голосом просипел сеньор, – кто тут хозяин?
      – Ты, – спокойно отвечала ему жена. – Но владелица всего здесь – я. Потому что я своим приданым выкупила имение тогда, когда его должны были пустить с молотка. И если я вздумаю с тобой развестись – видит бог, только ты довел меня до такой мысли! – тебе придется отсюда убираться, потому что за пятнадцать лет ты не накопил нужной суммы, чтобы выплатить это приданое обратно. Ты все спускал в пикет и покер, и если я рассержусь, пойдешь отсюда без штанов. Тебе ясно?
      Никого бить не будут, идите все по свои постелям.
      – Но она меня ударила!
      – Да? Давид, так и было?
      Мулат молча кивнул. Пистолет он давно убрал.
      – Мужчины, пошли вон! Одевайся, Сандра. Шкуру сдирать я не позволю, но потачку давать не могу тоже, извини. Посидишь пару дней в чулане, а то остальные негры вообразят, что им можно то же, что и тебе. Пойдем, я тебя запру. А ты, дружок, рот не разевай. Иди, седлай коня и езжай в Сарабанду. Чтоб духу твоего тут не было сию же минуту! – И, тихо, чтоб слышно не было уходящим: – Не бойся, Гром, езжай. Она останется под моей защитой. Ну, поцелуйтесь на прощание и пошли!
      Донья Белен, зябко кутаясь в шелковую бата (ночь была прохладной), сама отвела меня в домашнюю тюрьму. Выгородка в подполье, в каменном фундаменте дома.
      Каменные стены, каменный сводчатый потолок. Сыпучий песчаный пол, в полторы ладони шириной щелка окна вверху, лежак и двери из трехдюймовых брусьев.
      – Хорошо, что не дошло до стрельбы, – говорила хозяйка. – Стели одеяло и располагайся. Утром тебе принесут поесть. Замок тут пудовый, ключ только у меня.
      Вот тут сеньора ошиблась: ключ был не только у нее. Второй имелся у Давида, и про этот ключ, конечно же, вспомнил дон Фернандо. Пока стихала суматоха, он позвал мулата вниз, выпить стопочку, и спросил его обо всем, что было нужно. А Давид возражать хозяину не привык.
      Со мною же сыграл злую шутку каменный молодой сон: сморило, едва голова опустилась на лежак.
      Проснулась, когда на меня навалилось сверху то ли трое, то ли четверо, а за ухо ткнулся пистолетный ствол. Знакомый до отвращения голос почти пропел:
      – Вставай, красавица, пора!
      Сопротивляться не было возможности: не отрывая дула от головы, поставили на ноги, связали руки за спиной, заткнули кляпом рот и вывели из подвала. Подвели к "столбу" – на утоптанную площадку около негритянских бараков, где производились все экзекуции.
      Не припомню, чтобы я боялась. Я так была взбешена, что забыла про страх. Почему-то меня не стали привязывать к врытому в землю столбу, как это делалось обычно.
      Сеньор развязал мне рот и спросил:
      – Почему? Почему ты это сделала?
      – Потому что ты дрянь и трус, – отвечала я. От злости собственный голос казался спокойным. – Вас тут пять человек, и двое с пистолетами – так ты меня боишься. Ты в истерике хуже нервной дамы. Разве ты мужчина?
      Рассчитывать на снисхождение не приходилось.
      Сеньор кивнул Давиду:
      – Принимайся.
      Рука у мулата была тяжелая, хоть и бил он вполсилы. Сеньор это тоже заметил, отобрал плеть и стал отводить обиженную душу. Давид в это время зашел сбоку и смотрел на меня, и я видела, что это старику не по душе. Но что с него взять! Да и до него ли было? Кто знает, что такое плеть, поймет без слов. Кто не знает, тому нет смысла рассказывать. Я не кричала, усиливалась держаться на ногах и старалась не считать удары. Не помню, как падала, наверное, потеряла сознание раньше, чем упала.
      Очнулась в каморке, в пристройке для слуг. Лежу на животе, жара, духота, больно.
      Сидит какая-то девчонка и веткой отгоняет мух. Увидала, что я открыла глаза – и бегом куда-то. Потом, гляжу, входит Ма Обдулия, видно, была где-то неподалеку.
      Кряхтит, вздыхает, охает – осматривает меня.
      – Что, Ма, плохо дело?
      – Закрой рот, – отвечает она, – и слушай.
      Беда в том, что мы попали под собственную дубинку, дразня и изводя сеньора на протяжении последнего времени. Когда, по несчастью, мы с Факундо попались ему на зуб, он был вне себя. Как он меня отделал, судить можно по тому, что я очнулась ни много, ни мало на пятый день. Едва не силой отняв у племянника плеть, майораль велел принести меня в каморку и сам сходил за Обдулией. Но теперь дело шло на поправку -… я постоянно здесь, лысый приготовил кое-что, и сеньора раза два на день наведывается и вызывала доктора из Карденаса – словом, заживет, хотя лечь на спинку можно будет еще не скоро. А главное – навостри уши! – что творилось в господском доме в тот день! Сеньора бранилась, как торговка на базаре, она надавала мужу пощечин, – вот как! Она дозналась, кто следил, и велела выдрать Натана, и уж его выдрали, так выдрали. Тетке пригрозила выгнать из усадьбы долой, и та заперлась в комнате, растеряв спесь. А сеньор – запомни! – все время смурой, места себе не находит и напивается по вечерам один. Нет худа без добра: тебе досталось, но он уже сам не свой. Когда человек испуган, раздерган, не в себе – тогда бери его голыми руками, кто умеет.
      Он сюда, к тебе, присылает то лакея, то управляющего – посмотреть, умерла или очнулась. Надо думать, придет сам, когда узнает, что очнулась. Что тебе надо делать – слушай и запоминай.
      Открыла маленький мешочек и показала мелкий буровато-желтый порошок.
      – Я примешаю это в лимонад и принесу тебе, когда он будет здесь. Выпей сама и заставь его выпить. Пей без опаски, тебе вреда не будет. Что здесь? Две хорошие травки. Одна снимает боль, если сильно болит, но если боли нет, то кружит и дурманит голову. А другая – бабий порошок. Его принимаю бездетные женщины, чтобы забеременеть, знаешь, помогает. Тебе он тоже не помешает, смотри, сколько времени ты жила с Громом и не понесла… А для мужчин это зелье хуже смерти, потому что лишает их мужской силы. И тем больше, чем больше он напуган, потому что тогда он и без травы сам себя съест. Дать сеньору одну порцию и хорошенько испугать еще раз. Он трус, он на это поддастся.
      – Да ведь есть травы, которые возвращают эту силу.
      – Правда твоя; да только не перепуганному. Страх, трясучка – великое дело, испуганный не верит в себя и всему поддается.
      Она еще кое-что успела мне нашептать, когда вошел Давид. Долго стоял, смотрел, качал головой, прежде чем сказал:
      – Ведьма ты сама, ведьмино отродье и с ведьмой водишься. Много я вашего брата перестегал, работа такая. Но до сих пор не видел никого, кто перенес бы порку так весело и гордо, черт тебя дери. Ну, это дело не мое, какой дьявол тебе в помощь. Лежи себе дальше.
      Не предупреди Обдулия – не догадалась бы, зачем и приходил.
      Но теперь-то уж знала, жду, и вот является сам. Разодет, как райская птица, но по лицу видно, что перышки пощипаны.
      – Как самочувствие? – спрашивает он.
      – Вашими стараниями, галантный сеньор, – отвечаю ему.
      Сеньора передернуло с лица. Я лежала, до пояса укрытая простыней; но спина была открыта. По ней наросла корка, но эта корка лопалась, стоило пошевелиться, и кровь текла струйкой, и боль жгла едва ли не сильнее, чем во время порки.