Этот вечер был подобен жирной черте на белой странице, или удару колокола, отделяющего один час от другого, или пограничному рубежу. Все, что было после этого, вся жизнь имела другой вкус, цвет и запах.
      Это не означало, что мы в одночасье стали домоседами, я имею в виду черную половину нашего семейства. Но только отовсюду, где бы мы ни были, мы могли вернуться в свой Дом, поэтому это были уже не скитания, а просто путешествия и отлучки. Ох, много было еще всякого, потому что жизни наши далеко еще были от исполнения, а семья росла и множилась, и каждый проходил свою жизнь своей дорогой и спотыкался на ней о свои камушки. И если взяться прослеживать эти пути – много еще придется извести бумаги, потому что сорвиголовы в нашем роду пока не перевелись.
      Но это уже другие люди и другая жизнь. Если я проживу еще сколько-нибудь, я расскажу о них… хотя особенно надеяться на это не стоит. А с другой стороны, почему бы и нет? Я с удовольствием поворошу свою память, – она у меня ясна, как стекло, а ведь воспоминания – одна из главнейших радостей в старости.
      Время медленно лишало меня одного удовольствия за другим. В восемьдесят пять тяжелы стали верховые прогулки. В девяносто, рассердившись на неумелость мальчишеской ватаги, – внуки, правнуки и праправнуки упражнялись в стрельбе из лука – не смогла из старого, испытанного оружия положить семь или восемь стрел подряд, как бывало. А еще пару лет спустя я не могла, как постоянно раньше, пристреливать привезенные из Англии ружья, – зная и любя всякое оружие, я перепробовала сама все, что привозили для продажи, и прикидывала, что бы могло быть, если бы эти винтовки и винчестеры нам тогда, в молодые годы… Но появились ружья с такой силой, что отдача едва не валила меня с ног, а на плечах чернели кровоподтеки. Зато семизарядный кольт так пришелся по душе, что висит у меня на стене рядом с тем, видавшим все виды двуствольным "Лепажем", с ножом в виде змеи, с тяжелым кедровым луком и арбалетом, который мастерил сам Каники.
      Но разве мало осталось в жизни? Мой мир, мой дом, моя семья. Как-то само собой получилось – и уже давно повелось – все, кто в нашем доме собирался праздновать свадьбу, приходят сюда, на эту веранду, с избранником своего сердца.
      Я никогда ничего не запрещала, нет. Но все знают, когда я предсказываю счастливый брак – так и бывает; если же я промолчу… Не раз случалось, что из-за этого расторгались помолвки, и не припомню, чтобы кто-то об этом жалел.
      А еще я люблю дарить выходящим замуж девчонкам что-нибудь этакое из того самого сундука с "Леди Эмили". Он слывет за бездонный, но никто не знает, что я дважды, приезжая в Лондон, делала такие заказы в одной ювелирной фирме, что у хозяина, лысого ирландца, округлялся вечно прищуренный правый глаз, а уж потом хозяин, узнав мой вкус, сам стал присылать всякие милые штучки, зная, что я не откажусь.
      К чему тогда деньги, если отказывать себе в удовольствии? Эсперанситу отдали-таки замуж раньше, чем я закончила свою историю, и к моменту, когда она должна была уже ехать в церковь, я появилась и нацепила ей под фату фероньеру. Их сейчас не носят, но девочке очень шел этот прозрачно-голубой камень в тонкой оправе.
      Наше дело называется "Мэшем и Вальдес", хотя Энрике ведет сейчас дела с собственным внуком… Санди выкупил у кузин их паи после смерти дяди, и все осталось Мануэле и ее детям. Нет, конечно, деньги – это то, что может стать большой заботой в любой семье; поэтому, хотя Энрике и ведет дела, вместе со своими сыновьями, официальной владелицей всего являюсь я. Это я завела порядок, согласно которому каждому из семьи к бракосочетанию дается некая сумма, а дальше от супругов зависит, пойдет ли она впрок. И завещание у меня готово давно, и там никто не обижен. А если кто-то обидится – что ж! Я делала так, как считала справедливым. Я всегда старалась соблюдать то хрупкое равновесие, что называется справедливостью, – в меру своих сил.
      Да, когда семья разрастается, становится трудно. Кое-кто из праправнуков по линии Энрике стал стыдиться своей чернокожей родни; но я рада, что таких мало.
      Во всяком случае, несколько лет назад, в феврале месяце, дом гудел от народа.
      Февраль – особый месяц для нас. Моему мужу в тот год исполнялось сто, мне девяносто, семьдесят Филомено и по пятьдесят двойняшкам. Только Мари-Лус уже не было в живых. Но за столом было оставлено ее место и произнесено ее имя. Помнить и любить! Только это греет душу в беспощадной старости.
      И Любовь покуда царит в нашем доме – Доме С Золотыми ставнями, – они золотятся от солнца, когда я просыпаюсь в комнате с окнами на восток. Я люблю греться в первых, еще не жарких лучах, и густеющая кровь веселей бежит по жилам. Я знаю, что жизнь моя с лихвой исполнилась, и давно без трепета жду перехода в иной круг, в царство Обатала или, может, Христа, который тоже был славный малый. Я знаю, что встречу там всех, кого любила, и все там усядутся за один стол, без различия цвета, чина и звания. Там не кипит, убыстряясь, жизнь – там покой, тишина, там враги станут друзьями, там ленивая тихая вода забвения будет плескать на берега, смывая нас из памяти по нас идущих. Может быть, я сумею перехитрить саму Лету, оставив на этом берегу большую кипу исписанной бумаги? Может быть; я на это надеюсь.
      А если я задержусь еще немного на этом берегу, потому что всякому судьба отмеривает свой срок – пусть не сердятся на меня те, кто стоит на другом, ведь здесь меня тоже любят, и здесь – смертные люди, которым положен краткий предел.
      А там у вас впереди целая вечность, и я там уже стою одной ногой. Подождите меня еще немного, чего вам стоит?
      Март 1995 -
      Февраль 1997
      Кандонго – исп. – лодырь, сачок.
      Лоба – исп. – волчица.
      Ныне г. Сьенфуэгос.
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

29.11.2008