Но у этой истории есть еще одна подкладка. Я уверена, что Франчикито знает все сам, потому что Факундо всегда говорил: или молчи, или не морочь голову, скажи правду! Мы морочили парню голову вынужденно. О некоторых вещах можно говорить только взрослым людям, и, видимо, Гром просто ждал, когда мальчик будет в состоянии усвоить все, что не так просто, и удержать это внутри себя. Франчикито, сынок! Даже если ты слышал эту историю, мой рассказ, может быть, добавит что-то новенькое. А если нет – что ж… Мне просто хочется об этом рассказать – я молчала столько лет, а меня это тоже как-никак касалось.
      Так вот… На следующий день, утром, погода стояла чудная, и солнышко пригревало.
      Мы выбрались пить кофе на маленькую веранду домика, Сесилию в просторном бата вместо платья вынесли с качалкой вместе. Малыш спал рядом с ней в плетеной колыбели. Мы все, конечно, внимательно рассматривали его: темненький мулатик, хотя заметно светлее, чем я, губастый и курносый, был завернут в белую полотняную пеленку, и от этого казался еще темнее.
      Конечно, разговор вертелся все время вокруг новорожденного, и вдруг он сам решил принять в нем участие, раскрыл рот и закричал басом. Я принесла корзинку с сухим бельем и стала ребенка перепеленывать.
      Конечно, я воспользовалась моментом разглядеть его как следует. Накануне, при свечах, не очень-то можно было это сделать. Он был пухлый, щекастый, с круглым пузечком и походил, в самом деле, на моих детей больше, чем на свою старшую сестру. Кожица коричневато-золотистая, и не так, будто закопченная сверху, а словно верхний слой был прозрачный, а краска наносилась изнутри, ровненько-ровненько.
      А на левом бедре темнело продолговатое родимое пятно.
      Я только подумала "Ох!" и потрогала пятно рукой. Нет, не пачкало, – прирожденная метка. Ничего не соображая больше, со странной пустотой в груди, я быстро запеленала малыша и подняла глаза на Факундо. Он смотрел на меня с ребенком и, когда наши взгляды встретились, коротко, едва заметно кивнул.
      Я перевела взгляд на Сесилию. Она сидела бледная, без кровинки на лице, и целый вихрь крутился у нее в глазах, как ветер крутит в смерче пыль, поднятую на земле.
      Я все прочитала в этих глазах. Там были золотая щедрость сердца и необдуманность поступков молодости, синие тени раскаяния, черно-фиолетовая полоса боли. Бедная, отчаянная девчонка. Я положила свою руку поверх ее. И тотчас в ее глазах вся картина сменилась целым колодцем удивления… и благодарности. Мы поняли друг друга.
      Никто ничего не заметил.
      А у меня столько мыслей собралось сразу, что голова казалась пустой. О Йемоо, как это могло произойти?
      Но, клянусь Той, Что В Голубых Одеждах – первая мысль была о сыне.
      Я долго на него смотрела – как раз Энрике что-то рассказывал, какие-то городские новости, и прихлебывал из маленькой белой чашечки.
      Нет, он ничего не знал, и близко похожего ничего не светилось в мыслях.
      Значит, не должен ничего знать.
      И как только я это поняла – все стало просто.
      Я бы плюнула в глаза любому, кто вздумал бы сказать что-нибудь обидное об Энрике.
      Он показал себя человеком, твердым и в горе, и в радости, не поддающимся страху и что-то свое понимающему в равновесии жизни.
      Но разве может молодая сила и молодой задор сравниться с обаянием зрелого мужчины – и какого мужчины! – у которого за плечами богатство прожитых лет, неоценимые сокровища сражений и побед, закаленный дух бойца, стойкость старого дерева, ушедшего корнями в жизнь, как в скалу, – ни одному урагану не сдвинуть с места. И, конечно, Сила, это дыхание огромной внутренней силы. Она сама говорила за себя, Сила дела неотразимо привлекательным широкое, черное, побитое оспой лицо.
      Я-то знала цену этому мужчине. Я не удивилась и тому, что другие могут его так оценить.
      Не могу сказать, что все случившееся меня не задело, себе-то уж вовсе не к чему голову морочить. Меня, конечно, царапнуло, и еще как. Но совсем не то, о чем можно было бы подумать.
      Гром едва не на моих глазах мог задирать подолы девчонкам, которыми его задаривал мой брат, и меня это не трогало ничуть, – ладно, пусть, таковы порядки, и эти дурехи быстро ему надоедали, и я не считала их за что-то стоящее.
      Но Сесилия – бесстрашная, нежная, не закаленная в боях… Точно так же он со снисходительностью уверенного в себе человека благословил меня на интрижку с Санди, продлившуюся неожиданно долго. Но он напрягался всем огромным телом, когда неслышной развалистой походкой возникал откуда-нибудь светлой памяти куманек Каники.
      Я любила его, и он меня тоже. Но помимо любви – и крепче любви – нас связывала неподъемная, кованая, каторжная дружба, которая обязывает понять и простить не меньше, чем любовь… а может быть, и больше.
      И я была обязана понять его – не только ради сына, и семейного благополучия, но и ради него самого.
      Я сказала:
      – Гром, ты всегда хотел иметь много сыновей, ведь так?
      Он молча кивнул, прикрыв веками серебристый блеск глаз.
      – Видишь, как получилось у нас с тобой: я не сумела нарожать много… и видно, от меня нечего больше ждать. Спасибо небу за тех, что есть, они исполнят наши надежды. Смотри, какое золотое зернышко лежит в колыбели… – у меня комок подступал к горлу. – Мой внук, он будет нашим сыном. Ах, дети мои, если б вы знали, какой это королевский подарок для нас, стариков…
      Дальше я не смогла говорить. Я взяла ребенка – маленький спящий сверточек – и подержав немного в руках, подышав в круглую тугую щечку, передала этот сверточек Грому. А у Грома тоже глаза были на мокром месте. Он даже поцеловать малыша не решился, и так же подышав на него минуту, осторожно уложил в колыбель.
      А немного позднее – уйдя с веранды, я стояла в своей комнате у открытого окна – без цели и без мысли разглядывая небольшой разбитый перед домом цветник – он подошел сзади и остановился в полушаге. Я не видела, но знала: это он. По походке, по запаху, по теплу, идущему от огромного тела.
      – Свинья ты! – сказала я ему, не оборачиваясь. – Почему ты молчал?
      – А что бы я услышал от тебя?
      – Не больше того, что услышишь сейчас. Ты мог ее погубить. Ты что, забыл черепашку-Мбе?
      – Не надо, унгана, я и так чувствую себя свиньей. Я чувствовал себя свиньей все это время.
      – Представляю… а ты не мог бы не подкладывать свинью в собственной семье?
      – Не получилось. Ты знаешь, как выходят такие дела?
      – Знаю, – отвечала я, обернувшись к нему. – Это было так… – и рассказала, как происходило то странное, необыкновенное, что возникло однажды длинным февральским вечером, – от дружеского взгляда, от нечаянного прикосновения, от искры, которая в тот момент сверкнула, словно при ударе огнива о кремень, искры, выросшей в стену огня, окружившего и ослепившего двоих и толкнувшего их друг к другу, хотя не один из них за час до того не держал и мыслей, что подобное может случиться. А потом, когда пламя исчезло, пропало наваждение, смотрели друг на друга изумленно: полно, мы ли это были?
      Я долго рассказывала ему все – шаг за шагом, движение за движением. Я знала обоих настолько хорошо, что восстановить события не составляло труда. Раз или два он меня поправил в какой-то мелочи – и только.
      – Было так?
      – Так, унгана. Я кругом виноват.
      – Что ж… значит, так решил Элегуа. Судьбу не переспоришь. Хорошо, что не вышло хуже. Лишь бы девочке не пришлось плакать… А мы – что станется с нашими дублеными шкурами? Только пусть это все останется в сердце, а сердце будет на замке.
      Потом я нашла в конюшне Филомено и без долгих околичностей надрала ему уши.
      – За что? – сделал тот удивленный вид.
      – Прохвост, ты все знал с самого начала!
      – Знал. Перестань драться, Ма! Ты отлично понимаешь, что рассказать тебе я не мог.
      – Понимаю, потому и не задала настоящей трепки. Почему ты не предостерег его, как мужчина мужчину? Он тебя бы послушал.
      Филомено переминался с ноги на ногу.
      – Да, он меня, пожалуй, послушал бы… если бы можно было знать что-то заранее.
      А к чему лезть с нравоучениями, когда уже никому и ничему не поможешь? Душу травить? Махать кулаками после драки?
      Он был прав, и мне осталось лишь сдаться, попросить о том, чтоб он молчал, как и до тех пор.
      – Ладно, ладно, – проворчал он, – можешь не учить меня. Поучи-ка лучше донью Сесилию, как держать язык за зубами. Мой брат славный парень. Но, по-моему, есть вещи, в которых он не разберется, хоть тресни.
      Сын был прав, а разговор обещался нелегкий. Не для меня – для нее. Чтобы девочка могла молчать, надо, чтоб она не страдала угрызениями совести. Может, правду говорят, что все негры бессовестные? Да нет, была у меня совесть, зеленая такая, а ее козел съел, думал, что травка…
      Я принесла Сесилии лечебный настой в комнату, где она помещалась с ребенком.
      – У нас женский разговор, – сказала я, без церемоний выпроваживая сына, – не вздумай подслушивать под дверью. Сейчас повитуха придет проверить, все ли в порядке.
      Сесилия пыталась что-то сказать, когда мы остались одни. Я остановила ее жестом и села на краешек деревянной кровати. Я говорила тихо-тихо:
      – Дитя мое, выслушай меня и не спорь. Я знаю, что женщина – всего лишь женщина, какова бы она ни была. Помнишь наш первый разговор, на лавочке в саду твоего отца? Я знала, что говорила. Обаяние зрелой силы и зрелого мужества – кто перед этим устоит? Даже если придется жалеть… Но я думаю, что жалеть не стоит. Все было, как было; пусть так оно и останется. Никому от этого не стало плохо, и нечего переживать и считать себя бог знает какой грешницей. Если все было от чистого сердца – значит, такова судьба, значит, правильно, что вы поступили так, а не иначе. А если… если кто-то почувствует себя больно задетым, узнав о чем-то – мне кажется, будет справедливо, если этот кто-то ничего не узнает. Подумай, и ты поймешь, что правда именно в этом.
      Она медлила долго и наконец кивнула.
      – Вот и хорошо. Все было хорошо и на хорошем кончилось. А самое лучшее из всего – это сын. Знаешь… он не переставал мечтать о втором сыне с тех пор, как родился Филомено. Он счастлив этим… и я тоже. Если мы не хотим сделать несчастья из счастья – пусть каждый будет счастлив про себя.
      Суди сам, дружок: правда это была или ложь во спасение мира в семье? Я не хочу на этот вопрос отвечать, я думаю, что была права, поступив именно так, а не иначе.
      Мне неизвестно до сих пор, узнал ли Энрике о случившемся. Может быть, и не узнал.
      А может быть, кто-то из действующих лиц этой истории посвятил его в подробности, но сын, поняв кое-что в равновесии жизни, мудро решил промолчать? Даже если так, я тут ни при чем. Я запечатываю эти листы в конверт и подписываю сверху имя Франциско Лопеса. Я уверена, что он меня поймет – как его отец, его мать и его брат. Правда, дружок? То, что ты не родня по крови, мало что значит для меня. Ты мне родня по пониманию равновесия в этом мире; а это дорогого стоит. ….
      Итак, вся история кончилась благополучно. Миссис Вальдес получила по возвращении в город положенную порцию соболезнований. Мальчика крестили в церкви и выдали метрику на имя Франциско Лопеса. Никаких вопросов не было, во-первых, потому, что мало кого интересуют негритянки и их негритята, а во-вторых, потому, что крестным отцом мальчика был Санди Мэшем. Если бы и были какие-нибудь сплетни на этот счет, они были далеки от истины.
      Сесилии на крестинах, конечно, не было: она долго не выходила из дома, сказываясь больной. Факундо в церкви сиял глазами, в рубахе, слепившей белизной, в сюртуке, который стеснял движения. Стояла середина декабря, с моря тянуло сыростью, и я надела строгое шерстяное платье вишневого цвета, с белым кружевным воротником. Это было очень красивое платье, сшитое в Лондоне незадолго до отъезда. Его пришлось ушивать в боках – так отозвалось беспокойство последних месяцев.
      Я тогда испугалась, не стану ли вовсе с тросточку прохожего франта… Изводило тревожное ожидание, которому, казалось, не предвиделось конца. Временами я думала, что Федерико Суарес вовсе про нас забыл, но тотчас себя одергивала: скорее кошки залают, а собаки замяукают. Его что-то задерживало; а меж тем мы, отпраздновав и рождество и новый год, встретили давно ожидавшегося гостя – сэра Джонатана Мэшема.
      Давненько мы не видели старика и очень обрадовались. Он сильно постарел и поседел – похоронил мать, добрейшую старушку, донимали домашние неурядицы замужних дочерей, угнетала необходимость уплачивать карточные долги зятя-баронета, сильно проигравшегося в прошлом году.
      – Я сам в молодости был игрок, – сокрушался старший Мэшем, – игрок азартный, рисковый, мастерский, иногда удачливый, иногда нет. Но я сумел остановиться. А этот мот не знает удержу. Мне придется предпринимать что-то решительное, пока он не разорил семью. Конечно, он устроит скандал, когда я откажусь покрыть его следующий проигрыш, а пуще того – дочка… Но, право, стоит решиться на что-то, потому что терпению есть предел. Не так ли, Касси? Ах, право, что за наказание быть отцом взрослых дочерей! Казалось бы, с их замужеством с плеч долой все заботы – ан нет, тут-то все и начинается!
      Вволю посетовав, старик развернул счетные книги. Дела шли в гору, рос оборот, росла сумма в банке.
      Энрике сидел, разинув рот: он впервые присутствовал при отчете и не знал истинных размеров нашего, а значит и своего состояния. Я не торопилась раскрывать ему все карты, пока не убедилась, что он вошел в нашу семью не понарошку. Можете считать, что это было жестоко по отношению к сыну – но я так не считаю. Он должен был оценить по достоинству сначала нас, а потом уж наши деньги, – а деньги имеют, при всех их достоинствах, неприятное свойство слепить глаза. А когда семейные узы окрепли, деньги становились чем-то важным, но все же не первостепенным. А что касается первоисточника нашего капитала, Энрике придерживался того же мнения, что и старинная поговорка: "Вор, что у вора стащил, сто лет прощенья заслужил".
      А состояние сэра Джонатана оказалось крепко расстроено. Дочки и зятья явились истинным бедствием. Когда речь зашла о долях в постройке нового судна, оказалось, что у старика не хватает свободных денег на то, чтобы оплатить свою треть! Мы с Санди устроили ему кредит, и это, кажется, еще добавило ему решимости разобраться с "чертовым баронетом".
      И уже поздней ночью, когда все расходились спать, наговорившись вволю, старик спохватился:
      – Ах, Касси, в моей каюте на "Смутьяне" остались известия от твоей африканской родни! Старина Идах нашел общий язык с тем молодым священником из Лагоса – не знаю, каким образом, он сумел с ним договориться. Тебя ждет основательной толщины послание!
      Ехать за письмом было, конечно, поздно, и я отложила это до утра. Утром – еще до того, как все проснулись – оделась и побежала в порт, рассчитывая за несколько медяков нанять лодку, быстренько съездить на судно и еще до завтрака успеть вернуться обратно.
      У причалов с восходом народу полно: грузчики, лодочники, торговцы, не протрезвевшие со вчерашнего перепоя матросы. Так что когда меня кто-то ухватил под локоть, я повернулась, готовая дать тумака нахалу… да так и застыла.
      Передо мной собственной персоной стоял дон Федерико Суарес.
      – Здравствуй, унгана Кассандра, – проговорил он с усмешкой и так спокойно, будто виделся со мною вчера. – Куда ты торопишься в такую рань? Вот хозяин у тебя, поспать не даст!
      – Не по хозяйскому делу тороплюсь, сеньор, – отвечала я ему в лад, – бегу за письмом, что прислал мне из Африки мой дядя Идах. Вы должны его помнить: когда-то пили с ним кофе за одним столом… если, конечно, можно назвать столом банановые листья, разложенные на траве вместо скатерти.
      – Какого черта, он же, по-моему, был босаль, единственный неграмотный в вашей компании?
      – Нужда, сеньор, всему научит!
      – Ладно, – переменил тон дон Федерико, продолжая крепко держать меня за локоть, – оставим шуточки. Ты, наверно, ждать меня перестала? Задержали дела; но теперь я здесь и шутить более не намерен. Людная набережная – не самое удобное место для беседы, но я боюсь, что ты снова улизнешь, и притом насовсем. Это не входит в мои планы.
      – В мои тоже, – отвечала я. – Нам надо поговорить серьезно и обстоятельно. Я уже не так молода, чтобы бежать и скрываться, драться, стрелять и не спать ночей.
      У меня есть муж, которому надоела вечная война, у меня есть дети, которым надо расти в мире. Нам надо договориться, дон Федерико. Уверена, что мы решим дело полюбовно, другое – на каких условиях.
      Он меня выпустил. Долго смотрел молча, наконец произнес:
      – Что ж, ладно… я тебе верю.
      Мы стояли среди толпы, со всех сторон обтекавшей нас. Место для разговора, правда, было не лучшее. Я провела капитана в один тихий закоулок. Там был кабачок, не закрывавшийся круглые сутки, – кабачок, о котором я была наслышана от Филомено и в котором никого не удивляло, что бравый испанец угощает оршадом совсем еще не старую чернокожую кумушку.
      Я объяснила Федерико:
      – Я свободна, счастлива и не бедствую. Вы снова хотите сделать меня невольницей?
      Когда вы предлагали мне это, чтобы спасти от виселицы, – одна вещь; когда вы под угрозой виселицы хотите вернуть меня в рабство, отрывая от нынешней жизни, которая меня более чем устраивает – совсем другая вещь. Вы даете мне возможность выбора между рабством и смертью и исключаете для меня возможность счастья. Вам это нравится?
      – Может быть, и не очень, – с неохотой признался он. – Но если ты знаешь другой способ, как тебя заполучить – подскажи, будь умницей.
      – Насильно мил не будешь! Вы можете заполучить меня в свою постель. Буду я там лежать, заложив руки под голову. На первый раз это сойдет, на второй – может быть, но на третий раз надоест вам, поверьте.
      Казалось, он колебался, но лишь мгновение.
      – Почему я должен думать о твоем удовольствии, а не о своем?
      – Потому что раньше вы о нем думали; потому что удовольствие рассчитано на двоих, и если один его не имеет – не будет иметь и другой. Если вы добьетесь своего – я теряю очень много. Но много ли приобретете вы?
      – Я хочу сначала приобрести, – возразил он, – а потом посмотрим, сколько. В сущности, я не слишком много от тебя требую, я мог бы потребовать гораздо больше.
      – Чего? Как это, по-вашему, выглядит – "заполучить" меня? Снова водворить в особняк? Дон Федерико, с тех пор прошло много лет. Все эти годы я была свободна.
      Не покушайтесь слишком сильно на мою свободу: я буду ее защищать.
      – Каким образом? Снова сбежав? Такая свобода тебя не прельстит, после шелковых юбок и золотых серег.
      – Вы меня недооцениваете, сеньор.
      – Ну что же ты сможешь сделать? Убить меня? Фу, не глупи, Сандра. Оставим разговор до вечера. Приходи ко мне сегодня около восьми в гостиницу "Розмари", там-то ты узнаешь, что я имею в виду под словом "Заполучить" тебя.
 

Глава восемнадцатая