– Ваши, сэр, близки к завершению. До завершения наших гораздо дальше.
      – Простите? – так и вижу перед собой его зависшую над коробкой с сигарами руку.
      – Мистер Мэшем, у нас есть для вас весьма недурное предложение.
      И я выложила ему вкратце все, о чем мы между собой судачили весь день: не выходя из этой укромной и удобной бухты, сделать на корабле необходимые починки – благо что мистер Филомено имеет большой опыт подобных работ; затем судно берет на борт груз негров и везет их в обратном направлении через океан, зайдя по дороге на Ямайку, приняв нескольких матросов и запасшись всем необходимым, но не задерживаясь там. В Лагосе мы расстанемся довольные друг другом.
      – У нас есть чем заплатить и за понесенные убытки, и за неполученную прибыль – намного больше, чем вы намеревались получить, выходя в море. Клянусь Йемоо: это будет самая выгодная сделка в вашей жизни.
      По моему знаку Каники, сидевший слева от молодого Мэшема, вытянул из-за пояса небольшой кожаный кисет. Вместо табака он был набит кое-какими безделушками из меньшего сундука. Я хорошо в них разбиралась и не удивилась тому, каким блеском загорелись глаза бывалого купца. Он тронул одну, другую, третью вещь, оценил размер и отделку камней, а я назвала примерную их стоимость. Думаю, если ошиблась, то не намного. Мэшем хмыкнул и неожиданно спросил:
      – Миссис Кассандра, а кто этот Йемоо, которым вы изволили сейчас клясться?
      – Это богиня текущей воды, моя покровительница. Так что, беретесь вы за наше дело?
      – Эта ваша богиня, – она такая же хваткая и ловкая особа, как вы?
      – Право, не могу сказать; впрочем, она выручала меня всегда, а уж я бывала в переделках!
      – Отлично, мэм; это все, что я хотел знать. Я согласен. А мой племянник и совладелец Александр, я полагаю, будет согласен из одного счастья видеть вас. С вашего позволения, я возьму половину из имеющихся здесь ценностей в качестве задатка.
      Мы знали, что даже половины за весь рейс было слишком много. Но разве имела смысл арифметика: снова мерещился впереди дом со ставнями, щели которых позолочены солнцем.
      В тот же вечер, собрав всех своих, мы рассказали о том, на что удалось уговорить англичан. Ехать решили все, даже креолы, хоть они и побаивались африканских берегов. В самом деле, им на этих берегах нечего было искать или ждать. Каники по такому поводу вынес из трюма две оплетенные бутыли с вином; а чтобы не было тарарама на корабле, нагрузил корзины провизией и отправил всю орду веселиться на берег.
      Скоро в ночи светился костер и грохотали палки по сухому дереву – за неимением барабана. Мы тоже туда пошли – только сначала проведали Данду, лежащего без движения на своей койке. Он был плох, совсем плох, ибо Данда, мне было его жаль.
      Он был не злой, а только любитель всяческих удовольствий в этой жизни. Без его флейты праздник был не праздник и танцы не танцы.
      Мы прихватили с собой на берег и англичан – из предосторожности. Санди все пытался заговорить со мной, но я помогала его дядюшке и Каники договариваться о подробностях предстоящего ремонта. Сколько потребуется древесины на починку, хватит ли корабельного запаса, найдется ли подходящая лесина, чтобы надстроить сломанную мачту? Кум отвечал толковее и со знанием дела: материала достанет, рабочих рук тоже… а потом он отправится на барке на берег, забрать еще кое-кого из людей и раздобыть кое-какие вещи, без которых нельзя обойтись. А также он может отправить письмо в Англию о том, чтобы скоро не ждали и не беспокоились: и подготовка к плаванию, и само плавание займут много времени.
      Старик кивал, ответы ему нравились. Он наклонился ко мне:
      – Спроси-ка этого парня, а не плюнет ли он на все и не пойдет ли ко мне корабельным плотником? Жалованье положу хорошее и обижать не дам.
      Я перевела. Каники не ответил, усмехнулся и посмотрел через нас, через лес, через пятьдесят с лишним миль морской глади, туда, где лежал между горами и морем городок Тринидад. Было в его глазах что-то такое, что заставило англичанина прикусить язык и не соблазнять кума жалованьем.
      Со следующего утра закипела. Мачту вынули из гнезда и осторожно опустили. В лесу вырубили подходящую сосну, ошкурили, на лошадях подтащили к берегу. Любо-дорого было посмотреть, как распоряжался куманек: корабельный плотник на "Леди Эмили" был убит, и Филомено, с топором в руках, с грифелем, засунутым в волосы, указывал каждому его дело. Любо-дорого было и посмотреть, как работают наши негры. Ленивый портняжка Кандонго (одно прозвище чего стоит!) взмок от усердия, потому что старался для себя, так же как и все остальные, и никого не надо было взбадривать и подгонять.
      Старик Мэшем все же ворчал: людей не хватало, дела шли не так быстро, как он хотел, и сам он с утра до ночи был занят вместе с остальными. Молодой Мэшем в аврале участия не принимал: у него левая рука висела на перевязи, были отрублены два пальца. Мистер Александр приводил в порядок внутренние помещения судна вместе с женской командой, приданной ему в подчинение. Конопатили и смолили заново борт, о который бился бортом неприятельский корабль – швы не текли, но отпотевали, а это ввиду сезона штормов и предстоящего неблизкого перехода было серьезно. Да и вообще на судне царил разгром, а ни один настоящий моряк не терпит бардака на борту. Аврал и ремонт само собой; но каюты и кладовые прибрали, палубу мыли каждое утро, пушки были начищены и заряжены. По-моему, зря ворчал старший Мэшем.
      Старик на другой день после нашего разговора собрал остатки своей команды и объяснил им, в чем дело; а чтобы объяснения вышли доходчивей, захватил с собою кошель и распределил его содержимое между моряками.
      – Это задаток, – сказал он. – А когда доберемся до Лондона, ей-богу, ребята, вам будет на что погулять.
      Вдобавок к этому он, во упреждение неприятностей, добавил:
      – Ребята, не трогайте негров! Их больше, они вооружены, и терять им, сорвиголовам, нечего. Мы их выгрузим в порту Лагоса и забудем; а в карманах будет приятно позванивать. Что лучше? Безо всяких штучек с ними.
      Несмотря на это предупреждение, одна неприятность все же произошла, – под конец работ, когда новая мачта была уже установлена в гнездо и стояла голая: снасти на нее поднимали.
      Я была внизу с другими женщинами. Надо сказать, меня не так часто звали на помощь: боцман Джаспер Скелк, так же как и другие морские бродяги, умел объясняться на каком-то жаргоне, состоящем из чудовищной смеси всех языков.
      Каники не случалось гулять по портовым кабакам, но поскольку основу речи составляли названия снастей, два моряка друг друга понимали. Особого дружелюбия не было и быть не могло. Терпения и незадирания вполне хватало для совместной работы. Однако на работе-то все и произошло.
      Слышу на палубе гром, треск, что-то падает на настил, и почти сразу же крики и шум. Я кинулась наверх бегом, чуя недоброе.
      Так и есть: обе команды, побросав дела, стоят кольцом у мачты, со всех сторон подбегают отставшие, а в центре этого кольца мой муж с мачете в руках. Сердце так и екнуло: что еще? Но когда я растолкала всех, оказалось не то, что я думала.
      На досках лежала какая-то свалившаяся снасть. По одну сторону стоял боцман Джаспер, по другую – Пабло-прыгун, у одного разбита сопатка, у другого под глазом наливается кровоподтек. Стояли, как два петуха, готовые друг на друга кинуться, а Гром держал свое мачете между ними. Казалось, опусти он руку – эти двое кинутся в драку, как по команде. И гвалт стоит страшный. Подбежал Каники, подошли оба Мэшема. Стали разбираться, в чем дело.
      Все оказалось просто. Пабло плохо привязал веревку, которой тянули наверх снасть, узел развязался, тяжелые смоленые канаты рухнули вниз. Боцман действовал по привычке. Он сразу понял, кто причиной, и заехал виновнику в рыло. Он оправдывался тем, что и белому матросу заехал бы так же, потому, мол, что вина непростительная, даже для сухопутной крысы.
      По сути, боцман был прав. Каники кивал, соглашаясь, но покусывал губы. Потом отвел меня и Мэшема в сторону.
      – Объясни тому парню, что боцман прав, – сказал Мэшем. – За такое полагается бить.
      – Объяснить-то я объясню, – сказал Каники. – Только этим делу не поможешь.
      Пабло парень злопамятный, а ваши запомнят, как он ударил боцмана – двойное нарушение всех правил.
      – Да за такое полагается линьков.
      Филомено лишь усмехнулся.
      – А знаешь, что будет, если я его накажу? Мы получим войну в команде. Тебе это надо? Мне тоже ни к чему. Их надо помирить.
      – Всемогущий боже, как их помиришь? – воскликнул Мэшем. – Гляди, они опять начинают!
      Начать-то им не дали, обоих держали крепко, но многоярусная ругань поднималась выше мачт.
      – Слушай меня, – сказал Каники. – Их надо посадить под замок.
      – А Джаспера за что? – возмутился старик.
      – В одну каюту, – продолжал кум, не слушая его. Тут-то дошло и до меня:
      – Выпивки хоть залейся и что получше из закуски…
      – Женщин на выбор…
      – И пусть сидят там пока не надоест…
      – Пока не помирятся!
      Ох, как мы хохотали! Сэр Джонатан, когда я перевела ему, тоже ржал по-жеребячьи.
      Сказано – сделано. На глазах у оторопевшей команды обоих водворили в одну из пустых кают. Никто ничего не понял. Когда туда понесли несколько бутылок хорошего вина, окорок, лепешки, фрукты, по толпе пошел ропот. Когда в эту же каюту водворили умытых и наряженных Эву и Долорес – до всех дошло. Гогот и соленые шуточки продолжались до вечера, мешая работе, – из каюты доносились то песни, то хохот, то притворный женский визг.
      – Гениально придумано, – сказал Мэшем. – Ты прав: ссору гораздо надежнее погасить шуткой, чем наказанием. Слушай, может, все же пойдешь ко мне на службу, а? Ты парень грамотный, выучу тебя навигации. Подумай-ка: первый в мире черный штурман. Идет?
      Молчаливая усмешка была ему ответом. Нет, морская карьера не соблазняла Каники.
      Чертов полукитаец умел заглянуть чуть-чуть вперед и понять, что проку из этого не будет.
      На другое утро каюту открыли. Там стоял такой перегар – хоть топор вешай. На одной койке лежал Прыгун в обнимку с Эвой, на другой тщедушный боцман обнимал пышные телеса мулатки, и все четверо были вдрызг пьяны. Их не стали трогать, обе парочки под насмешки со всех сторон выползли из постелей лишь к обеду. Работать они не годились. Зато весь день на палубе царил смех.
      Боцман Джаспер нас с тех пор зауважал. Он тоже говорил мне "леди" и "мэм", и не стеснялся выражать свое отношение в комплиментах самых возвышенных, вроде:
      – Сатана в юбке, не баба!
      Мне это нравилось больше, чем самые лестные оценки бедер, талии и груди. Таких на меня тоже сыпалось немало, особенно когда мужа не было поблизости.
      Но был один обожатель молчаливый и серьезный, не опускавшийся до пошлых комплиментов. Он был единственный, кого отметил Факундо, внимательный по долгу:
      – Смотри-ка, младший хозяин глаз с тебя не сводит.
      Не сводит и не сводит, что с этим делать? Главное, я на него не очень-то смотрела, и мой умница муж знал, почему:
      – Зелен виноград, когда еще дозреет! Не бывал в переделках – бьюсь об заклад, что эта у него первая, не видал чертей близко. Белым воздыхателем тебя не удивить, а Федерико Суаресу, например, – он в подметки не годится.
      Тем временем ремонт судна был почти завершен. Надо было делать прочие дела.
      Все имущество с барки перенесли на корабль, оставив небольшой запас провизии и бочонок с водой.
      Каники сказал:
      – Едете со мной.
      Поехали Факундо и я, и конечно, с нами увязался Пипо. Идах остался "для порядка, чтоб пугать", а также для того, чтоб ухаживать за Серым. Для порядка же, во избежание неприятностей, с нами ехал и мистер Санди.
      Вышли из бухточки затемно, а к вечерним сумеркам уже кудрявились перед носом мангровые заросли, куда несла барку высокая приливная волна. Ловко и быстро мужчины сняли мачту, Филомено пересел за руль, и барка медленно втянула свое грузное тело в одному ему известный проход. Внизу шелестела соленая вода, вверху смыкались корявые ветви. Темнота стояла непроглядная. Каники на корме толкал барку шестом, пока она не заскребла днищем по илу.
      – Вы же ее не сдвинете потом с места! – удивленно сказал Санди.
      – Ее на руках отсюда вынесут, – проворчал Гром, поняв вопрос.
      Мы ехали набирать себе попутчиков в Африку. Желающих было более чем достаточно – только свистнуть.
      Хорошо, что я не стала одевать в дорогу новое великолепие. На мне был матросский костюм и кожаный пояс с вооружением, а ноги оставались босы. Кто не был бос, тому пришлось разуться, прежде чем лезть в жидкую грязь и пробираться по ней на ощупь. Хороши же мы оттуда вылезли!
      В инхенио "Агуа Дульсе" нас ждали. Точнее, там ждали одного желанного гостя, но приветили и остальных. Каники, издали увидев условный знак "Все благополучно" – лампаду в одном из окон, свистнул собакам, знавшим его, и смело постучал в угловую ставню условным стуком.
      Открыла Ма Ирене – кто ж еще! Она впустила нас через черный ход и первым делом повела на кухню мыть. Она и бровью не повела, увидев среди перемазанных тиной негров перемазанного тиной белого парнишку. Если он пришел со своими – значит, свой.
      Потом пошла наверх будить Марисели, оставив нас ждать в гостиной. Свет от трехсвечника блестел на полированном кедре плотно закрытых ставен. В маленьком доме царила полуночная тишина.
      Из нас в этом доме прежде бывал один Пипо. Он, заслышав на лестнице шаги, хотел первым броситься приветствовать хозяйку, но, оглянувшись, остановился, попятился и пропустил вперед крестного.
      У Мэшема удивленно полезли вверх брови: он ничего не понимал. Вот прошуршал плотный шелк ночного бата, вот две тени встретились и слились в полумгле… А вот сорвиголова, вожак шайки беглых рабов, держа за руку, ведет к столу хрупкую молодую женщину с рассыпанными по плечам волосами цвета блондового шелка, и она с глазами, полными радостных слез, крепко обнимает и целует всех полуночных гостей.
      Нет, не всех. Когда она увидела, что последний гость – белый, она испуганно оглянулась и спросила:
      – Кто это? И где Идах? Что со стариком?
      – Ничего, – успокоил ее Филомено, – он не мог отлучиться от захворавшей жены.
      А это свой человек, сеньор Алехандро… А это Марсели, моя жена.
      Он произнес эти слова тихо, но так, что мороз продрал по коже. Не одну меня.
      Мистер Александр Мэшем поцеловал протянутую руку, и по выражению его лица я поняла, что мальчик кое-что понял.
      Принесли еще свечей, накрыли поздний ужин. Свет канделябров отражался на хрустале стаканов, блики прыгали по лицам странной компании, собравшейся за столом. Черные и белые. Это и сегодня не сплошь и рядом. А тогда… Каники хотел назвать свою Марсели своей женой перед всем светом. Он имел на это право, потому что любил. Но он мог это сделать только перед нами, – теми, кому верил. Боль и досада жгли его, и он вымещал эту боль на всем постылом мире.
      Капля камень долбит: за семьдесят лет с места сдвинулось многое. В этом имеет свою заслугу и Каники. Может быть, пройдет еще семьдесят лет, и другой такой же черный, с жаркой кровью парень возьмет другую нежную, стойкую белокожую девушку за руку и сможет пройти с ней через толпу в большом городе, не встретив ни единого косого взгляда. Отчего бы мне об этом не помечтать? Я надеюсь, что так и будет.
      А тогда – что ж, черное и белое, белое и черное, оттенки, переходы цветов, их игра многое определяла в жизни. И если черные и белые собирались за одним столом – это было нечто из ряда вон выходящее. Но мы привыкли уже жить так – из ряда вон; я, по крайней мере, привыкла. И хотя эта жизнь была порой рискованна и всегда нелегка – в ней были свои приятные стороны. Например, чудо такой тайной вечери.
      Не знаю, какие ангелы трепетали крылышками под потолком высокой залы – но дух беспокойных скитаний, сопутствовавший нам так долго, отступил в эту августовскую ночь далеко. Дружелюбие и умиротворенность царили за столом, словно предвестник счастья нашего дома, словно просыпалась золотая пыльца его ставен.
      Марисели очень изменилась. Видно, много воды утекло с тех пор, как я видела ее впервые. Смягчились черты лица, пропала настороженность, скованность. Я не слышала в ней больше чувства вины, что мучило ее долгое время. Какой вины, за что, о боже?! Она будто даже пополнела немного.
      Конечно, разговор шел о бурных событиях предыдущих дней. Не прошло и трех недель с того вечера, как я, гонимая странным предчувствием, прислушивалась к ночным звукам с вершины гряды. А как переменилась за это время судьба! Каники сидел во главе стола и совсем не напоминал безжалостного убийцу, человека, способного зажать в кулаке кучу разношерстного сброда.
      Вот он снял с шеи маленький кожаный мешочек – я знала, что в нем. Сверкнули разноцветные огоньки в ожерелье, которого не постыдилась бы и королева. Марисели с испугом в глазах закрылась от снопа бьющих искр и упрекающе воскликнула:
      – Ах, нет, ты же знаешь…
      Но тут неожиданно для всех вмешался Санди. Он сказал:
      – Леди, не отвергайте этого подарка. Он честно заслужен, это его награда за спасение моего корабля.
      Марисели поняла и ответила на плохом английском:
      – Но это должна быть ее награда! – и попыталась отодвинуть сияющую грудку мне.
      – Не волнуйтесь, леди Марисели, – сказал Мэшем, – для всех, кто помог мне в деле справедливости, достанет благодарности.
      Нинья улыбнулась и, расправив ожерелье, приложила к шее. Факундо толкнул меня ногой под столом, что означало примерно: "Сопляк, а сообразил!" Поздний ужин заканчивался. Филомено предупредил нинью, что сеньор Алехандро несколько дней проведет гостем в ее усадьбе, подождать, пока остальные закончат свои дела. А нам к завтрашней ночи нужны оседланные кони. Нинья выслушала без вздоха и ропота, – она, кажется, ко всему привыкла. Она даже переменилась в движениях, стала плавнее, осторожнее… или мне это померещилось? Да нет, не померещилось.
      Когда Ма Ирене провожала нас во флигель, где нам отвели место для ночлега, я спросила:
      – Давно это она?
      Старуха покосилась:
      – Что, очень заметно?
      – Только если глаз наметан.
      – Да наметан-то он у многих, вот беда!
      – Так сколько?
      – Почти два месяца, по моим подсчетам.
      – А Филомено знает?
      – Вот сейчас и узнает, прохвост!
      – Что собираетесь делать?
      – Что, что! Она не первая и не последняя. Сообразим, что делать. Ах, лишь бы все было хорошо: она такая слабенькая!
      – Ма, – сказала я ей, – ты знаешь, что мы собрались уезжать в Африку?
      Старуха замерла со свечкой в руке:
      – Это как?
      – С тем молоденьким инглезом. Мы приехали собрать еще людей, чтобы корабль не шел полупустым.
      Ма Ирене не раздумывала.
      – Мне там нечего делать. Кому нужна дряхлая карга, которую давно позабыли за столько лет? На кого я оставлю этих сумасшедших, кто будет оберегать нинью с ребенком? Нет, нет. Я рада за вас, но для меня возвращаться поздно.
      – Значит, Каники остается, – полуутвердительно, полувопросительно сказал Факундо.
      – Разве ты в этом сомневался?
      – Пожалуй, нет, – задумчиво ответил он. – Тем более теперь – посмотришь, от эдакой новости глаза у него станут круглые. Ах, черт! Я бы дал себе палец отрубить, чтоб посмотреть, какой у них будет ребенок. Я много перевидал мулатов, но у всех были белые отцы и черные матери. А если случай наоборот – будет какая-нибудь разница?
      Он долго не мог успокоиться, но вдруг оборвал себя на полуслове:
      – Ах, дружок, – сказал он мне, – а может, тебя тоже задор возьмет и ты подаришь мне еще одного ребятенка?
      Что было отвечать? Мы перепробовали все травы и все средства. Благодарение судьбе, у нас уже был Пипо, и благодарение судьбе, что она его хранила.
      На другой день Каники зашел к нам во флигель – рожа как маска, но мы-то его знали… Глаза не округлились, но читалось в них явственное: будь что будет, но сегодня я король.
      – Я не поеду с вами сегодня вечером, – сказал он.
      – Будешь готовить линьяо? – спросил с подковыркою в голосе Гром.
      – Все-то вы, забодай вас дьявол, знаете раньше меня самого.
      – Кум, твоя бабка не захотела ехать в Африку.
      – Что ей там делать и что там делать мне? Скажи, кума, на милость, куда я поеду?
      В страну мандингов? Я на мандинга не свяжу двух слов. Я не знаю языка, я не знаю обычаев, я не оттуда родом, та земля мне не мать и не мачеха – так… Я здешний, я креол. Тут, на этом проклятом острове, все, чем я живу и от чего помру. Тут остается моя кровь, тут будет жить мое потомство. Единственное, чего мне будет не хватать – это вас. Ясно?
      Каники назвал нам места, куда непременно надо было заглянуть – укромные уголки гор, прибежища симарронов. Там мы должны были искать желающих и сообщать им место сбора. Дело предстояло мешкотное и требовало времени.
      Я, однако, выбрала момент и завернула к Марте. Толстуха не обрадовала. От ее подружки по борделю не было никаких известий. Приходилось уезжать, не зная ничего о судьбе старшего сына.
      Потом у нас еще осталось немного времени, и Факундо уверенно повернул коней. Мы направлялись в Санта-Анхелику.
      Шел десятый год с той поры, как мы умчались в галоп, подгоняя лошадей – подумать только! Давно истлела в могиле стервозная вдовушка, истрепалась до дыр пунцовая повязка Ма Обдулии, заросли новой кожей старые рубцы, но только что-то щемило душу, когда с холмов завиднелась белая, как сахар, усадьба и знакомое каре конюшен, бараков, скотных дворов. Я недолго там прожила, но Факундо, который провел в том месте и отрочество, и юность, и молодость, который добился там многого и – как статься – мог бы добиться еще больше – Факундо переменился в лице и помрачнел. Ах, Гром! Я думала тогда, положив ему руку на плечо: в путь! Что было, то было; десять лет прошли в скитаниях, и это из-за меня. Но впереди уже дорога домой – к нашему, солнечному дому.
      Откуда я знала, что эта дорога растянется еще на десять лет?
      Мы знали, кого искали, и потому спустились к лугу, на котором пестрели коровьи спины. Тот же луг, и та же серая ограда вдали, и тот же длиннорукий пастух в красной повязке, надетой на лысую голову.
      – Мухаммед, эй!
      Он узнал нас сразу, но не сразу поверил своим глазам. И не сразу понял, зачем мы явились.
      – Если бы это было так просто…
      – За чем дело стало? Корабль ждет.
      – Сестра моя, я тоже учен кое-чему. Я знаю, что такое земля и что она не маленькая. Твой город, он расположен примерно на полдороге между моим городом и этим забором. А еще, если бы я был один! Не знаю, поверишь или нет, но у меня четверо сыновей. Я не могу подумать о том, что с кем-то из них случится несчастье по дороге. А на дороге бед много, я знаю, я в молодости их перевидал.
      – Что ж, – сказал Факундо, – ты прав, потому что ты богат. Четверо сыновей – это достояние! Мое единственное сокровище поедет со мной, и я постараюсь не допустить ничего дурного.
      Нам непременно нужно было повидать Обдулию.
      По правде, к ней не было никакого дела, кроме как попрощаться. Хитрыми кругами ходит судьба, и нечего удивляться, если придется невзначай наступить на свой собственный след. Надо уважать свое прошлое, каким бы трудным оно ни было, и мы приехали отдать дань уважения тому, что оставалось за спиной.
      Старуха с трудом встала нам навстречу, опираясь на костыль. Ма Обдулия сильно сдала за эти годы.
      – Вы пришли, – сказала она, ловя наши руки своей сухой горячей рукой. – Хорошо, что не забыли меня. Слышала, слышала про вас.
      Ее под локоть поддерживала Амор. Что осталось от худышки с грудями в пол-апельсина?
      Статная, крепка женщина с сильными руками и пышными формами, с каскадом стеклянных бус, прикрывавших гирлянду из уродливых рубцов – след одной душной ночи.
      – Слышала, и не один раз, – продолжала унгана, кряхтя и усаживаясь в качалку.
      – Хозяйский братец, жандарм, не оставил привычки заглядывать к нам время от времени, а хозяйка нет-нет да и зайдет сюда, по старой памяти, когда гуляет в саду с ниньей. Последнее время, правда, все реже и реже: сварлива стала и сердита, и все дела забрала в свои руки. Сеньора иногда заносит в загулы, но не так, как прежде; Давид по-прежнему майораль, а конюшего наняли со стороны. Все вспоминают про вас, дети, но я – чаще всех. Помните, как мы сиживали здесь?
      Помнила все, но больше всего мне помнились вечера и ночи в неторопливых беседах, и я ей сказала об этом.
      Ма Обдулия смеялась, трясясь рыхлым телом.
      – Помню, как же! Ты была умной девчонкой, дочка. И знала столько, что меня могла кое-чему научить. Но, прости меня, скажу: тебе, моя милая, никогда не стать матушкой Лоа.
      – Почему, Ма?
      – Потому что ты не живешь в мире духов, ты живешь в мире людей. Твои способности – видеть людей насквозь и знать, кто чего стоит, и ты сможешь вертеть ими при необходимости, как захочешь. Твоя способность предчувствовать будущее касается только тебя, твой трюк с веревочкой – что-то вроде вечной детской шалости. Нет, ты унгана по праву, по праву твоей Силы, но жрицей Лоа тебе не быть. Легба не отворит тебе дверей храма. Но, сколько я тебя знаю, тебя не слишком это огорчит.
      Это она сказала правду. Каждому свое; если среди духов и божеств будет толочься слишком много людей, в небесах наступит беспорядок. Мы рассказали Обдулии о том, что происходило с нами за эти годы – она покачивала головой и как будто подремывала, только пальцами перебирала бусины маленьких четок.
      – Что ж, мне будет легче умирать, – сказала она под конец. – Легче уходить, когда знаешь, что небывалое может стать возможным. Я не помню своего рода и племени, я не знаю того берега. Но если ты вспомнишь обо мне и произнесешь мое имя, ступив на ту землю – считай, что я вернулась туда на твоем корабле.
      – Нам пора, – сказал Гром. – Нельзя, чтобы нас застало утро. Очень было бы обидно попасть куда-нибудь, когда корабль ждет.
      – Не торопись, сынок: успеешь. Ничего не случится с вами по дороге. Не хотите передать ничего донье Белен? Пожелания благополучия и здоровья? Хорошо; а остальное я добавлю от себя, если понадобится. А теперь подведите ко мне поближе этого молодца.
      Филомено без боязни подошел к старухе, заложив руки за широкий пояс. Унгана долго глядела в его круглые блестящие глаза.
      – Он хороший боец, – сказала она, – хотя и молод. Сила, стойкость и смех – вот что я вижу в нем. Он настоящий мужчина, и проживет долго и счастливо. Он не был рабом и никогда им не будет. Элегуа будет хранить его. Это мое благословение, и это правда. В вашем роду, дети, не будет больше рабов.
      Она пошарила за пазухой и достала шнур, сплетенный из волос, и надела его на шею Пипо. Потом обняла нас всех:
      – Теперь пора! Прощайте!
      Мы ушли, потому что больше не хотели видеть никого.
      Каники ждал нас в инхенио Марисели: он вернулся днем раньше нас. В Агуа Дульсе мы провели еще два дня.
      До сих пор вживе ощущаю аромат этих дней, их цвет, вкус, запах, и горький дым сигар во время долгих бесед запомнился мне как дым расставания.
      Мы перемешивали воспоминания с мечтами. Мы прощались. А это всегда нелегко, даже если впереди ждет дом с золотыми ставнями. Но мы не говорили о том, что больше не увидимся. Мы и так это знали – к чему говорить? Много было нерешенных дел и без того. Одно, например, не давало покоя.
      – Послушай-ка, куманек, ты знаешь, что мы богаты?
      Каники вынул изо рта сигару.
      – Знаю, на двух кораблях было много барахла.
      – Как мы его будем делить?
      – С кем?
      – С тобой и остальными.
      – Хм… Задачка. Меня она не касается: я свою долю получил, а с остальными разбирайся как знаешь.
      – Твоя доля куда больше того, что ты получил.
      – Не забудь, кума, про те мешки с серебром, что остались в пещере. Вряд ли я ими воспользуюсь, но – лежат, есть не просят. Я прошу тебя об одном: не давай денег тем, кто не может ими распорядиться. Дураков всегда больше, чем умных.
      Иногда с нами сидела Марисели. Она не вмешивалась в наши разговоры и больше потихоньку переговаривалась с Пипо, а я незаметно наблюдала за ней. Да, я оказалась права, и все стало на свои места. Она даже молиться стала как будто реже. А может, она напиталась силой от своего мужчины, и не стало надобности просить ее у бога? Она тихо рдела, когда Санди расписывал ей, что за отчаянный парень Филомено и какой он замечательный моряк.
      Санди был не посвящен в наши разговоры и однажды остановил меня на внешней галерее флигелька:
      – Миссис Кассандра, скажите, неужели он оставит ее? Эту чудную женщину, переступившую все ради любви?
      Мне захотелось назвать его дураком.
      – Кто тебе сказал, что он уезжает?
      – А разве нет? Что его может ждать здесь, кроме виселицы?
      – Пуля в лоб.
      – Так почему же он не уезжает?
      – Санди, ты дурак.
      Поморгал глазами и сказал:
      – Действительно дурак.
      Ну, значит, не все было потеряно. Безнадежен лишь тот дурак, кто считает себя умнее всех прочих.
      В назначенный вечер мы прощались с Ма Ирене и Марисели. Старухе я пожелала сил, – я знала, что их понадобится много. Нинье сказала:
      – Береги свое счастье – ты им жива. Жаль, ты не сразу поняла, что оно для тебя – в этом мужчине: он сильно страдал из-за этого. Но теперь он счастлив, и ты тоже. Каждый день осушайте до дна, потому что ваши дни полны. Прощай! Будь мужественна. Храни тебя Элегуа, душа моя.
      – Храни вас господь и святая дева! – сказала она и каждого перекрестила на дорогу.
      – Отвори Легба ваши пути, – вздохнула Ма Ирене, когда мы выбирались из дома через заднюю дверь.
      Луны еще не было. Стояла душная ночь конца августа. В звезду превратилась и затерялась среди прочих звезд одинокая лампада в окне маленькой усадьбы, у ручья со сладкой водой.
      А мангровые прибрежные заросли, казалось, кишели неграми.