Мы успели еще придремать, пока нас не вывели снова на палубу. Судно стояло на том же самом месте на якоре. Обед накрывали прямо наверху. На длинном столе красовалось множество знакомых бутылок – точь-в-точь как те, что отмечали наш след ночью.
      А вот что меня удивило – малое количество народа, человек с полсотни всего, и многие с повязками. Еще я заметила свежие царапины на бортах, проломленный и заделанный наспех кусок фальшборта, куцую среднюю мачту, еще кое-какие повреждения, которые шторм не мог нанести. И вывела из этого кое-что.
      Пили господа за удачу. По словам рыжего, им послал бог в одно плаванье два жирных куска, и хотя один из них нелегко достался (ясно, это речь не о нас); все-таки им повезло.
      Пили за удачу, за добычу, за чей-то со святыми упокой, за чьи-то раны. Пили основательно. А я все ждала своего момента.
      Момент, наконец, настал. Рыжий капитан поднялся из-за стола и поманил за собой.
      Остальных тоже расхватали, и я им сочувствовала. Но каждый был предоставлен своей судьбе.
      Судно было очень похоже на "Звезду востока" мистера Митчелла. Название я, конечно, узнала лишь потом. Откуда я могла догадаться, что "Звезда" и "Леди Эмили" сошли в один и тот же год с одной и той же верфи? Но то, что у них совпадала планировка, было очень на руку.
      Пьянка на палубе продолжалась. Оставалось, однако, человека три-четыре часовых, которые были лишь слегка хлебнувши. Прочие не томили себя жаждой, и черный стюард то и дело пробегал с новыми бутылками под натянутый парусиновый навес.
      В каюту капитан пропустил меня вперед. Уж я крутила задом, и поводила плечами, и подмигивала – тьфу, противно вспомнить семьдесят лет спустя. Рыжий запер дверь и подошел ко мне. В два движения ободрал с меня рубаху. Третьего сделать не успел. Змеиный нож, спрятанный в рукаве, вошел меж ребер по рукоятку. Рыжий свалился к ногам без звука.
      Каюта была кормовая, с высокими окнами, страшно неприбранная. Дверь запиралась на кованый крюк.
      Приходилось поторапливаться. Натянув на себя первую попавшуюся рубаху покойного, обшарила помещение. Меня интересовало оружие. Ножи, кортики, пистолеты – все обобрала. Вышла из каюты. В проходе – никого. Только одна дверь открыта.
      Соображаю, что там должна быть кладовая со съестным и что там вряд ли больше, чем один человек. Так и есть!
      Черная тень на ощупь копается в шкафу и бормочет проклятия… на моем родном языке.
      Я его окликнула. С перепугу бедолага что-то уронил. Успокаивать было некогда. Я пристала с ножом к горлу:
      – Куда заперли наших?
      – В носовой трюм, – ответил он заикаясь.
      – Заперты на замок?
      – На засов.
      – Где можно взять оружие?
      – Ружья все под замком.
      – Ножи, топоры, дубины, – что угодно?
      – Тут… Это где-то здесь… сложили ваши мачете и самострелы.
      – Пошли туда. Захвати мешок какой-нибудь.
      – Хозяин меня велит ободрать живым! – засипел он шепотом.
      – Твой хозяин наелся земли, – отвечала я ему, но это скорей испугало, чем успокоило. По спине парня текли струйки пота. Он все-таки провел меня в другой чулан, и там на ощупь – темнота стояла как в брюхе – я собрала наше оружие.
      Где-то сбоку хлопнула дверь, хриплый голос велел кому-то обождать, пока придет приятель. Хозяин этого голоса и этих шагов умер прежде, чем сумел что-то понять – в руках у меня было мачете.
      Вдвоем со стюардом затащили труп в кладовку. В соседней каюте оказалась Эва. Я велела ей идти и звать следующего: "скажи, что сеньор решил соснуть". Она пошла наверх и вернулась сразу же в сопровождении другого бородача. Он тоже занял место на полу кладовой. У обоих были ножи, пистолеты, лядунки с патронами – целое сокровище.
      Потом я выглянула на палубу.
      Под навесом все шло гулянье, но народу за столами убавилось. По словам стюарда, остальные пошли с тремя негритянками в матросское жилище. А впереди поблескивал начищенными закраинами люк носового трюма. До него было далеко, и проходить пришлось бы мимо всего шумного застолья.
      Правда, застолье пировало по левому борту, а пройти можно было по правому. Но как прошмыгнуть? Без старшего к бутылке приложились и те, что были на часах.
      Однако головы у всех были крепкие, и под стол никто не падал. А время шло: того гляди, хватятся кого-то из убитых.
      Но я уже поняла, что надо делать.
      Сначала вернулась в каюту, где, стуча зубами, сидела Эва. Сбросила забрызганную кровью одежду – и рубаху, и штаны. Взамен натянула и навертела на себя какие-то тряпки, найденные на месте. Сказала Эве и стюарду, таращившим испуганные глаза:
      – Вы мне поможете.
      А что я, в самом деле, могла одна?
      Главное было – напугать их так, чтобы они перестали бояться. Терять было нечего, рассчитывать больше не на кого.
      Стюард сбегал в свою каморку за двумя погремушками из гуиры, – такими отпугивают злых духов те, кто их боится. Они мне годились; мы снова подошли к люку.
      Я уже объяснила тем двоим, что надо было делать. Похоже, они боялись в ту минуту меня больше, чем испанцев – а я боялась, как бы со страху не натворили глупостей.
      – Ну, храни нас боги! Пошли!
      Стюард – средних лет мужчина, с татуировкой на лице (я его только наверху разглядела хорошенько) вытолкал меня наверх, подвел к столу и объявил:
      – Дон Диего желает отдохнуть, а этой женщине велел, чтобы она для вас сплясала.
      Сам подобрал на столе доску, на которой резали сыр и ветчину, и деревянным черенком ножа стал отбивать ритм:
      Bayla, bayla, negra,
      Mueva la sintura
      Que a mi me da locura
      De verte asi baylar.
      Con tus movimientos me voya morir,
      Con tus movimientos me vas a matar
      Bayla, ya, negra, ya,
      Mueva ya, negra, ya. и так до бесконечности. Эту песенку до сих пор поют, и сто лет петь будут; очень заводная песенка.
      Ну, так я и пошла плясать, подпевая. Хорошо хлебнувшие бродяги стали отбивать ритм по столу. А я, кружась, переместилась в сторону корабельной кормы, да так там и осталась.
      Bayla, ya, negra, ya Тряпок на мне было наверчено уйма, и вот потихоньку, одну за другой я начала их сбрасывать.
      Mueva ya, negra, ya…
      Все до единого таращились на меня. Скажу, не совру, посмотреть было на что. Если я сейчас, в сто лет без малого, еще хоть куда, – вообразите меня в мои тогдашние двадцать восемь. Ни капли жира, мускулы как пружины, кожа гладкая и блестит, и все выпуклости и впадины круглы как раз настолько, насколько нужно.
      Нет, я вполне понимала тех мужчин, что готовы были из-за меня сломать себе шею.
      Вот и эти выворачивали себе шеи, не отрываясь, пялили на меня глаза. А ритм убыстрялся:
      Bayla, bayla, negra…
      Никто не заметил, как исчез стюард, как Эва, согнувшись под тяжестью мешка, шмыгнула на правый борт, под прикрытие возвышения у средней мачты.
      Mueva la sintura…
      Зато мне было видно, как стюард возился с засовом, как приподнял крышку, как Эва пролезла туда, а потом приняла мешок с оружием.
      Обернись кто-нибудь в этот момент – крыть нам было бы нечем. Но в это время – Que a mi me da locura… я одну за другой расстегивала пуговицы на мужской рубахе, а затем – De verte asi baylar… батистовая рубаха соскочила с плеч, держалась только на запястьях, затем я переложила обе мараки в правую руку, затем в левую, и вот рубаха уже валяется на досках, а я, до пояса раздетая, двигаю талией, бедрами, плечами – так, что груди трясутся, и пою:
      Con tus movimientos me voy a morir…
      До того ли им было, чтобы оглядываться? Они меня уже сожрать были готовы и ели глазами, а когда я сдернула головную повязку и упали на спину шестнадцать моих кос, они дружно взвыли:
      Con tus movimientos me vas a matar…
      Я начала разматывать то, что навертела вокруг талии. Крышка люка приподнялась, и из нее первым вылез Идах – с натянутым луком и пучком стрел в зубах, потом Факундо и Каники с пистолетами, и остальные за ними с чем попало перли на палубу.
      Идах поднял лук и прицелился.
      Последний поворот, пестрый сатин падает на палубный настил, и туда же падаю я – в чем мама родила, если не считать волосяного ожерелья на шее.
      Тут-то и началось. Три пистолетных ствола и восемь стрел, выпущенных одна за другой в упор – кому угодно мало не покажется. Хоть Идах и был с жестокого похмелья, свое дело он знал, и руки работали независимо от больной головы.
      Шум, стон, вопли. Эти испанцы были не чета майоралям и плантаторам, – народ обстрелянный и тертый, все не хуже того одноглазого. Попросту, они были пираты – все как один с оружием и все схватились с места мгновенно, даром что были пьяны.
      Они успели сделать по выстрелу из пистолетов, а перезаряжать оказалось некогда.
      Пошла рукопашная. Но нож в рукопашной всегда уступит мачете. Испанцы отбивались как могли – солдаты против рубщиков тростника.
      Про меня все забыли, а зря. Свою "Змею" я нашла под грудой тряпок и достала еще двоих.
      Схватка была жестокой и скоротечной. Не прошло двух минут после того, как оборвался ритмический напев, как на палубе все кончилось.
      Оставалось человек десять или двенадцать в кубрике.
      Я лихорадочно заряжала пистолеты. Внизу выжидательно притихли. Потом стало слышно, как кто-то поднимается вверх по лестнице.
      Едва-едва бродяга высунул голову, как на него с разных сторон нацелилось столько пистолетов и ножей, что хватило бы на полбатальона. Он побледнел и поднял руки.
      – Скажи остальным, чтоб не валяли дурака и вылезали без оружия, – сказал Каники. Аргументы в пользу сдачи были весьма убедительны. Одиннадцать человек поднялись из кубрика, а за ними – Неса, Хосефа и Долорес, все три в совершенно растерзанном виде, едва кутавшиеся в разодранные лохмотья.
      – Теперь все, – сказала я.
      – Ну да! – возразил Факундо. – А что делать с теми белыми, что сидели с нами в трюме? Их там полтора десятка человек, и ни один по-испански не свяжет двух слов.
      – А ну-ка!
      Гром подошел к люку и открыл крышку. По лестнице уже поднимались. Действительно, белые – заросшие щетиной, оборванные, бледные, щурили глаза от солнца – видно, давно сидели в темноте. Впереди шли двое – один молодой, другой пожилой, одетые лучше других. Не потому, что их одежда была целее, а потому, что лохмотья были из хорошей ткани. Остальные в обычной матросской холщовой робе. Вот они проморгались, прослезились, и вижу, с каким любопытством двое явных начальников уставились на меня, да и остальные тоже.
      Проклятье! Только тут я сообразила, что как закончила танцевать считанные минуты тому назад, так и разгуливаю по палубе – в одном ожерелье, с ножом и двумя пистолетами в руках. Было отчего поползти краске по розовым щекам молодого и зашептаться сзади матросам.
      Шептались, между прочим, по-английски. По-английски я их и спросила:
      – Кто вы, черт возьми, такие и за каким дьяволом попали в трюм?
      Старший сверкнул глазами изумленно, но оставался невозмутим… как настоящий англичанин.
      – Мэм, с вашего позволения, я Джонатан Мэшем, а это мой племянник Александр Мэшем, и корабль этот со всем имуществом неделю назад принадлежал нам.
      – На вас напали в море.
      – Вы очень проницательны, мисс…
      – Кассандра, миссис Кассандра Лопес, к вашим услугам, – я даже удивилась, до чего легко вспомнила язык, на котором не говорила много лет, и манеры, с которыми на нем говорить полагалось. – Прошу прощения за состояние моего туалета (матросы хихикали в кулаки): я лишилась одежды в ходе схватки. Я приведу костюм в порядок, как только вы освободите место для этих негодяев.
      Испанцев водворили в трюм – двенадцать сдавшихся и всех оставшихся живыми после схватки на палубе. Пипо сбегал и принес мне какую-то тряпку из тех, что валялись на палубе после танца с раздеванием, и я наспех обмоталась ею.
      Мэшем-старший спросил:
      – А позвольте, узнать, миссис Лопес, вы являетесь главой этого… гм… отряда?
      Продолжая закручивать тюрбан на голове, позвала куманька:
      – Каники, им до тебя какое-то дело!
      Каники с двумя-тремя парнями успел проскочить по всем палубам, проверяя, не остался ли где-то кто-то. Никого не обнаружили, кроме стюарда Даниэля, который, совершив героический подвиг и открыв люк, поспешил испариться и сидел в дровянике при камбузе.
      – Каники, они хотят с тобой поговорить. Они говорят, что это их корабль.
      – Наверно, так оно и было. Оставим разговоры на потом. Если они не дураки, пусть поймут: отсюда надо удирать, и поживее. Скажи, чтоб становились по местам и готовились сниматься с якоря. Стрельба слышна далеко, а палили много. Чем дальше отсюда мы будем через час, тем лучше.
      Ночь застала нас вне видимости кубинских берегов.
      Отплыть удалось не так быстро, как хотелось бы. У нас оказалось несколько раненых. Пепе непонятно как вывихнул руку. Гриманеса лежала плашмя, кусая побледневшие губы. Все-таки она была заморыш, и не с ее здоровьем было выдерживать то, что выпало в тот день. Вот Долорес, той все оказалось нипочем: встряхнулась и пошла. Было еще несколько ножевых ранений, но все не смертельных.
      Хуже всего пришлось Данде: ему прострелили грудь навылет. Развеселый ибо, схожий цветом с заветренной доской, лежал на подвесной койке в кубрике и дышал, похрипывая, а на губах пузырилась пена. Среди англичан уцелел один, что-то понимавший в медицине. Он положил тугую повязку, но с сомнением покачал головой: пробито легкое, вряд ли выживет.
      Стали сортировать испанцев, лежавших на палубе – кто жив, кто нет – и тут-то я хватилась Серого. Его не было видно нигде. Кто-то вспомнил, что он никуда не уходил с барки. Кинулись обшаривать эту барку, привязанную за кормой, и нашли: истекающего кровью, со страшной ножевой раной, но живого. Из пасти сочилась кровь. Английский лекарь отказался его перевязать:
      – Заниматься собакой, когда страдают люди?
      Пипо направил на лекаря пистолет:
      – Если ты не поможешь моему брату, я продырявлю тебя самого.
      Англичанин не понял ни слова, но суть была ясна и так. Посмотрел на меня – но я не выпускала из рук своей Змейки.
      – Прошу вас, сэр: нам лучше знать, кто в этих краях человек, а кто собака.
      Глаза у лекаря стали дикие и круглые. Он положил повязку, – большего он не мог.
      Колотая рана была маленькая и глубокая, нанесенная кинжалом сзади, – судя по направлению удара. Видно, его достал один испанец, когда он атаковал второго.
      Один на один этот удар Серый не пропустил бы: он был боец не хуже нас.
      Потом занялись испанцами – живыми и мертвыми. Мертвы были все восемь, в ком сидели стрелы. Право, лучше Идаха я не видала лучника. Двое были убиты пулями, один ранен в живот и умирал. Еще нескольким мачете раскроило головы. Внезапность – великая сила, она не дала нашим противникам воспользоваться преимуществом огнестрельного оружия. Потому-то так много лежало на палубе мертвых тел, потому-то почти не было потерь у нас, не считая двоих тяжелораненых.
      Живых испанцев перевязали и спустили в трюм, убитых сложили у борта. Каники сказал, что их надо похоронить в море. Каники распоряжался на палубе, как настоящий боцман, и гонял нерасторопную, неумелую нашу команду не хуже, чем боцман англичан, лысый и низкорослый мужичонка по имени Джаспер своих матросов.
      Удивительно, но куманек и Джаспер понимали друг друга без меня. Они тарахтели на каком-то своем наречии – грот-топ-фор-бом-тарарам-то-непонятно-что, разбери поди, и ругали отборными словами свои команды: Филомено – сердясь на бестолковость, а лысый – по привычке. Среди англичан половина была раненых.
      Мы направились в открытое море. Можно было, конечно скрыться в лабиринте островков Кайос-бланкос-дель-сюр, а ночью высадиться у мангрового побережья Сапаты. Это предложил Пепе, но Каники покачал головой: нет, нельзя, точнее, можно, но в этих местах от залива Кочинос до острова Пинос тянется цепочка островов, окруженных рифами. Он, Каники, не знает этих мест. Днем выйти из-за Кабо-Пальмийяс еще можно – рифы распознаются по бурунам. А ночью крутиться в этих опасных водах он не намерен:
      – Это вам не суша, негры. Я за три года видал чертей, знаю, что такое соленая вода, – слушайте меня и молчите. – И – ко мне: – Надо бы спросить англичан, есть ли у них лоции этих мест.
      Лоции были, но только половина островов и рифов на них оказались не обозначенными. В каюте, где пол был залит кровью, на столе развернули карту, и Филомено незажженным кончиком сигары указывал старшему Мэшема, где обозначать опасные места.
      И вот "Леди Эмили", ловя парусами послеполуденный бриз, пошла петлять вокруг уймы островков, а потом повернула на юго-запад, в обход большой рифовой гряды, а когда ее обогнули – уже смеркалось. Впереди было открытое море, сзади – облака на горизонте, на том месте, где остался лежать остров, длинный и узкий, словно огромная ящерица, плывущая в море.
      Барка тащилась следом на буксире, шлепая с волны на волну. Но только она не сидела так низко в воде, и ее не заливало.
      Кони стояли в трюме, и им там не нравилось. Не было корма, а старый Дурень, похоже, страдал морской болезнью.
      Провизии на корабле имелось много, но до вина Каники не дал никому дотронуться.
      – Один раз я вам уступил, чертовы негры – и зря. Не упились бы вы как сукины дети – мы бы ставили сейчас безопасный лагерь на Сапате. А чем закончится заваруха, в которую мы попали – хотел бы я знать! Короче: увижу кого-нибудь пьяным – скину за борт немедленно.
      Чем кончится заваруха – это был вопрос! Днем разбираться было некогда. Вечером Филомено велел Даниэлю накрыть ужин в кают-компании на нас и англичан, с целью выяснить, не спеша, все, что было интересно.
      Белая скатерть, свечи, столовые приборы. Неудобные стулья, привинченные к полу; на спинках висят мачете в ножнах. Англичане без оружия, в новых рубашках и сюртуках, поглядывают на своих странных сотрапезников. Но хочешь, не хочешь, – приходилось иметь с нами дело. Даниэль подал суп.
      Старший Мэшем начал первый.
      – Итак, друзья, вряд ли я ошибусь, если скажу, что вы не принадлежите к законопослушной публике.
      Я вела переговоры сама, отвлекаясь для того, чтобы перевести суть дела остальным.
      Скрывать, что мы беглые, не было смысла.
      – Поверьте, это обстоятельство нас огорчает не меньше, чем вас. Но уверяю, сэр, что от альгвасила вы помощи бы дождались не скоро. В моей жизни это не первый бой с кубинскими пиратами, и я точно знаю, что местные власти имеют долю в их добыче. Я знаю эту публику – в трюме сидит один старый приятель, которому я когда-то выбила глаз… Представляю, как они взяли ваш корабль – наверно, потрепанным после бури? Нет? Неважно. Дали предупредительный выстрел, приказали остановиться. Вы сопротивлялись, и судно взяли на абордаж. Большая часть ваших людей перебита. Так?
      – Не совсем, – покачал головой старик. Точнее, не старик, а довольно бодрый мужчина лет пятидесяти с небольшим. – Мы потопили их корабль. От удачного выстрела их посудина дала течь. Но "Леди Эмили" была уже лишена руля; они успели добросить крючья и сцепиться с нами бортами. Когда бой закончился не в нашу пользу, их капитан велел перетащить на наш борт всю рухлядь и обрубить канаты; а едва канаты были обрублены, их корыто ушло под воду.
      – Значит, весь ваш груз цел?
      Англичанин замялся:
      – Мы шли без груза.
      – Разгрузились на Ямайке и получили деньги. А потом пошли за грузом сахара в Бриджтаун, но не дошли.
      – Совершенно верно. Но как вы…
      – Просмотрела судовые документы. Количество денег в вашем сейфе примерно соответствует сумме сделки – точнее, немного превышает.
      Сэр Джонатан церемонно приподнялся, взял мою руку (я сидела рядом с ним, справа) и церемонно поцеловал.
      – При нашем знакомстве я не подозревал, что встретил леди столь образованную.
      – Да, особенно принимая во внимание мой костюм при знакомстве.
      – Превратности боя… Но вы скажете, леди Кассандра, с чего это вы проявляете такой пылкий интерес к моему денежному ящику?
      – Плевать нам на деньги и на ящик. Если у вас не было груза и все деньги целы, значит, все остальное было с пиратского судна и мы можем пользоваться всем без угрызений совести. У нас несколько десятков раздетых и разутых людей. Нам многое могло бы пригодиться, от рубах до котелков, а особенно оружие.
      Старший Мэшем заерзал на стуле.
      – Но продовольственные запасы…
      – Ну уж это слишком, сэр! Вам жаль покормить людей, которые вас выручили.
      – Смотря как долго, – возразил он. – Черт вас побери, леди, – ох, прошу прощения, сорвалось! – если бы меня выручил из беды кто-нибудь порядочный с точки зрения закона, а не беглые негры, я бы зашел в любой порт, починил бы такелаж, набрал бы команду и отправился дальше. А куда я сунусь с вашими рожами?
      – А без нас вы тоже никуда не сунетесь. У вас народа – полторы калеки, в тихую погоду с парусами не справитесь. А сейчас сезон штормов, не дай бог налетит…
      – Что же вы предлагаете делать?
      Я предложила ему то, что нам днем предложил куманек: плыть к укромным островам Хардинес-де-ла-Рейна. А там видно будет, что делать дальше.
      – Хорошо, – буркнул Мэшем. Видимо, эта перспектива ему не улыбалась, но спорить он не мог.
      Даниэль, неслышный как призрак, переменил блюда.
      – Сэр Джонатан, скажите, не были ли вы знакомы с Адрианом Митчеллом, вашим коллегой?
      – Как же, знаю: видел его с полгода назад в чьей-то гостиной… он лет десять тому назад, если не больше, попал в такую же переделку, как мы сейчас. Его здорово пощипали тогда, но все же старик не обанкротился и снова развернул дело.
      А откуда вы его знаете, позвольте спросить?
      – Много знаю, – отвечала я, – потому и не сплю спокойно.
      Дальше разговор вертелся о пустяках.
      Младший Мэшем весь вечер не произнес ни слова, только все нас рассматривал, особенно меня. Приятный молодой человек, почти мальчик, – лет восемнадцати, высокий, голубоглазый блондин, как полагается доброму англичанину. Я на него внимания не обратила поначалу.
      Мы расположились в каютах офицеров, убитых в стычке с испанцами: Каники, Идах с женой, мы с Факундо и Пипо. В свою каюту я распорядилась перенести Серого и устроить со всем возможным удобством. Остальные разместились в кубрике вместе с английскими матросами. Англичан, конечно, могло тошнить от подобного соседства.
      Нас это не волновало. Черным было запрещено задирать белых, а белым – черных.
      Куманек был суров:
      – Черный, белый, – наплевать! Замечу свару – выкину за борт любого шлюхина сына, кто бы ни начал, поняли?
      Его боялись негры, а англичане не смели перечить. Они были безоружны; об этом мы позаботились.
      В нашу каюту я принесла кое-что существенное. Это был покарябанный, побитый, видавший виды железный ящик. Замок мы с него сбили еще днем, когда обшаривали судно. Ящик был полон серебра. Рядом примостился другой, поменьше и подобротнее, на две трети наполненный золотом и всякими побрякушками, от дешевых браслетов дутого золота до бриллиантовых колье. Мэшемам это не принадлежало. Другое дело, как это могли использовать мы?
      Хозяйская каюта располагалась за переборкой. Мы нарочно поселились к ним поближе – для присмотра за джентльменами. Но разговаривали без стеснения: мы их понимали, а они нас нет.
      Вышколенный Даниэль принес кофе и сигары. В пламени свечи плавал сизый дым.
      – Так ты собралась плыть с ними в Англию, Сандра? – спросил Каники.
      – Лучше бы завезли меня сначала а Лагос, – проворчал Идах.
      Смысл этой фразы дошел до меня не вдруг. Я еще почесала в затылке – а потом вдруг разразилась ругательной импровизацией во много ярусов, путая проклятия трех языков, куда там боцману, и хохотала как сумасшедшая, топала ногами по полу, и в полном восторге так завезла дядюшке по спине, что у того екнула селезенка:
      – Негры, к чертям собачьим Лондон! Домой, домой, едем домой!
      Как, почему я об этом не подумала раньше? Уму не постижимо, что за помрачение нашло. Или уж так прочно отложилось в голове, что дом недостижим, что тысячи, десятки, сотни тысяч чернокожих пересекали Атлантику в одном направлении и никто никогда – в обратном?
      Но мы-то были не кто попало.
      Вот они, трубы Олокуна!
      Вот о чем бог моря, предвестник перемены ветров, предупреждал меня тревожным гулом своих раковин.
      – Каники?
      Он улыбался невозмутимо, сидя прямо на полу у стенки, и держал горящую сигару двумя пальцами – большим и указательным.
      – Как же ты, брат?
      Он отмахнулся от облака дыма:
      – Да я тут думаю кое о чем, – сказал он неопределенно. – Снарядить корабль в Африку – это не раз плюнуть. И тебе еще придется уговаривать англичан.
      – Вот уж нет, – заявила я. – Это будет прозе всего остального.
      Легли поздно, взбудораженные и встревоженные. Неужели дом? Солнечный, золотой дом в стране, где все равны, потому что все черны? Долго не могли уснуть.
      Не спали и в соседней каюте. Через дубовую переборку отчетливо доносились голоса.
      Я прошу меня простить: я знаю, что подслушивать нехорошо. Однако школа лондонских горничных к этому просто обязывает (а, впрочем, и не лондонских тоже).
      Меня извинит то, что речь шла обо мне.
      – Какая женщина, дядя, какая женщина! А шарм, а спокойствие! А как держит себя!
      – Да уж, стоит голяком среди полсотни мужчин, и хоть бы бровью повела.
      – С такой фигурой можно вообще ходить без одежды.
      – Что думаешь, а в Африке так и ходят…
      – А выговор! Какой у нее безупречный английский! А манеры? Это уникум какой-то.
      – А еще хороший комплимент – скажи, как владеет ножом. Она убила в это утро пятерых, мой мальчик. Но за это я премного благодарен, иначе бы мы с тобой сидели сейчас не в каюте, а в трюме. Беглая рабыня, шустра бабенка эта необыкновенно, награда за ее голову, надо думать, не мала. Они все хороши, эти рожи, видел ты их за ужином! А этот косой черт! А тот размалеванный! Ужас!
      Наверняка за ними много чего числится. И откуда она, черт ее дери, знает Митчелла? И что за шум они подняли там за стенкой? И что с нами будет завтра? Ох, у меня голова сейчас треснет!
      Возникла пауза, после которой молодой Мэшем мечтательно произнес:
      – Но все-таки, дядя, какая женщина!
      – Ты рехнулся, – ответил старший. – Ты точно рехнулся, Санди. У тебя отсырели в трюме мозги? Ты всегда любил брюнеток, но не настолько же жгучих! Ладно, мы не будем обсуждать, кто она и что натворила. Прими в соображение хотя бы то, что она может тебя уложить одной левой, если ей что-то не понравится, а ее верзила муж отшибет тебе голову щелчком. Милое дитя, что сказал Джо Доу? Она говорила, что серая здоровенная собаченция, которую полудохлой притащили с барки, ни более ни менее как ее сын. Дикость, Санди, совершеннейшая дикость. Выкини из головы весь этот вздор и думай о деле.
      Тут мистер Санди пустился в длинную речь о том, что все люди – люди, что рабство калечит судьбы и губит таланты, а красивая женщина – всегда красивая женщина… Это я знала без него и потому, измученная за беспокойные сутки, уснула под эту колыбельную песенку.
      Островная гряда Хардинес-де-ла-Рейна – тридцать миль островов и островков, проливов, заливов, лагун, мелей, рифов и проходов, – черт ногу сломит! Клипер бросил якорь в одной из укромных, со всех сторон укрытых от любопытных глаз бухточек. Эта имела два выхода – на случай, если потребуется тихо улизнуть. По прибытии туда никем не замеченными (эти острова и сейчас мало посещаются) мы снова устроили военный совет в кают-компании.
      Мы прибыли на острова на другой день после полудня. До того момента, когда корабль бросил якорь в мелкой бухте, все были заняты по горло.
      Каники с англичанами налаживал службу: все-таки матросами наши негры были никудышними.
      Мы с Факундо наводили ревизию добру, которое не принадлежало Мэшемам – тому, что было награблено испанцами бог весть где и свалено в кормовом трюме без всякого порядка: ткани, ковры, посуда, одежда, бочонки с вином, бутылки с ромом и виски и полным-полно всякой провизии. На барке в трюме тоже было полно бутылок и тюков с тканями, кружевами и лентами, и, кроме того, упаковки цветного бисера, – товар бесценный, если иметь в виду предстоящее путешествие. Еще мы успели до вечера раздать штаны, рубахи и платья нашей оборванной команде. Принарядилась и я вместе со всеми. После стольких лет щеголяний в штанах и рубахе непривычно и странно было чувствовать льнущие к телу мягкие ткани, путавшиеся в ногах накрахмаленные нижние юбки, стесняли движения узкие рукава, сжимали ноги легкие козловые туфельки на каблуках.
      В каюте, где переодевалась к ужину, стояло зеркало, можно было полюбоваться на себя во всей красе, и я себя не узнавала. И Гром не узнал, вернувшись с берега – спускал лошадей, чтобы попаслись на берегу и отдохнули от качки, и Пипо не узнал – он меня такой еще не видел. На моих парнях тоже были обновы – рубахи и штаны, но от обуви отказались наотрез и пошли в кают-компанию босиком.
      Для мистера Александра мое преображение тоже не прошло незамеченным, ужас как выразительно смотрел он и на меня, и на Грома, который слушал светскую беседу на непонятном ему языке. Санди решился-таки заговорить. Его задела история с Серым, и я рассказала, с чего она началась, почему пес стал моим молочным сыном. Мэшем-старший тоже внимательно прислушивался: право, эта тема очень подходила для светского разговора. А серьезное дело я приберегла на десерт.
      – Мистер Мэшем, – спросила я, – что бы вы сейчас предприняли, если бы мы сейчас высадились с вашего корабля и предоставили бы вам свободу действий?
      Старик задумчиво почесал бороду.
      – Что же, такой поворот событий меня бы устроил, – сказал он с некоторым оттенком сомнения в голосе. – Конечно, от нашей команды осталось всего ничего.
      Но дойти до Ямайки мы смогли бы. Там бы я набрал новый экипаж, отремонтировал бы судно и продолжил бы прерванное путешествие.
      – Понеся при этом убытки?
      – Разумеется, миссис Кассандра, дела серьезные. Разумеется, мы благодарны вам, так же как и мистеру Филомено, за ваше спасительное появление, иначе речь шла бы не об убытках, а о банкротстве. Леди, нас свел несчастный случай, который мы общими усилиями обратили в счастливый. И если на этом злоключения закончатся – видит бог, я буду счастлив.