– Вас расспрашивали олухи, сеньорита. Я заранее прошу прощения за их глупость – они не могли составить представления о том, кого должны ловить.
      Итак, беседа принимала затяжной оборот. Нинья велела принести кофе – нельзя же, право, показаться невежливой.
      В маленьком двухэтажном доме было тихо. В этот утренний час все негры находились при своих делах: на плантации, на мельнице, на сахароварне. Тишина стояла ясная и звонкая, каждое слово беседующих слышалось отчетливо.
      Капитана интересовало многое. Чем занимался нынешний разбойник в доме? Не подвергали ли его чрезмерно строгим наказаниям? Кто остался в доме из его близких?
      Марисели не была словоохотлива. Да, был тайто при ее покойном брате, царство небесное мальчику. Потом стал плотником. Отлынивал от работы, не раз сбегал. Да, ему за это попадало, отец любил порядок. Несколько лет назад мать – мир ее праху – отдала его на корабль. Да, пыталась вытребовать его обратно. Зачем? В хозяйстве нужен был плотник, старик Анастасио еле ноги таскает, а другого нет до сих пор. Родня, или подружка, – словом, к кому захотелось бы прийти? Древняя старуха бабка, больше никого. Нет, никто не замечал. Видно, не очень-то ему нужна старуха. Нет, никуда не ходит – очень уж стара. Что за человек он был?
      Капитан, простите, но какое дело сеньорите до того, что любил и чего не любил сбежавший раб?
      Раздражение в голосе ниньи нарастало, и капитан его почувствовал. Что делать? Он был вынужден откланяться, что и сделал весьма сухо. Так сухо, что хозяйке, как бы извиняясь за нелюбезность, пришлось проговорить наконец:
      – Прошу меня простить великодушно: я так устала от этих разговоров про Каники.
      Меня мучают ими несколько месяцев подряд, словно я в чем-то виновата сама.
      Она, должно быть, покраснела при этих словах. Сам Каники ее уже не слушал, прихватив по дороге какую-то метлу, выскочил в боковую калитку и, зайдя справа от дома со стороны кухни, делая вид, что занят работой, поглядывал на коляску, запряженную парой гнедых с дремлющем на облучке кучером. Он внимательно рассмотрел визитера, искусно мелькая из-за угла и взглядывая искоса. Даже Марисели, провожая гостя, не заметила ничего. Он проследил за тем, как коляска отъехала, и после этого поднялся в спальню, где обнаружил нинью в слезах, на коленях перед распятием. Девушка с изумлением смотрела, как он, стянув рубаху через голову и ногами сковырнув альпарагаты, снова растянулся на кровати.
      – Как, ты не ушел? – прошептала она.
      – Зачем? – спросил он, нащупывая на коробке сигару. – Сеньор приехал и уехал; он сюда больше не явится. Иди ко мне и отдохни, ты ведь сегодня не выспалась.
      Нинья закончила все же благодарственную молитву со множеством поклонов. Но потом они долго разговаривали, и Марисели начала с того, что показала другу одну газету. Каники принес ее нам, изрядно подпорченную дождем. Бумага намокла, но не расползлась, и отчетливо видна была сумма награды – баснословная сумма под тремя рисунками мужских лиц (впрочем, сходство было довольно отдаленное).
      Женского лица не было. Да, видно, сеньор Суарес меня не забыл.
      Потом Каники, распаковывая мешок, с самого дна достал какой-то разрогаченный сверток и снял тряпку.
      – Актанго! – ахнул Идах. – Где ты его взял?
      – Арбалет! Это игрушка покойного Лоренсито. Ничего себе игрушка, мне понравилась. Я нарочно за ней ходил в Тринидад. А вот, – он развернул другую тряпку, пропитанную маслом, – натяжные рычаги и спуски. Это делал наш кузнец Николас по чертежам одной толстой книги, книгу я тоже нашел в комнате покойного.
      Остальное я выстругаю сам. Мои руки – не то что ваши крюки, с деревом я умею обращаться.
      Мы с удовольствием опробовали оружие. Даже игрушка била неожиданно сильно, стрела отскакивала от тетивы с такой быстротой, что глазом было не уследить за этим движением; и наконечник так глубоко вошел в дерево мишени, что погнулся, когда его вытащили.
      Мы изготовили и тщательно отделали четыре арбалета. Это оружие славно послужило нам; оно до сих пор хранится в укромном месте рядом с двуствольным кремневым пистолетом "Лепаж". Пусть смеются над ними нынешние кольты и винчестеры, как смеется над стариками молодежь. Для своего места и своего времени оружие было грозным.
      Каники все же качал головой:
      – Хорошая вещь, спору нет. Но ружье все равно надо брать с собой, хоть одно. И ты не бросай пистолет, бери его, когда пойдем прогуляться.
      Прогуляться он собрался в сторону Тринидада, взяв с собой одного Идаха. Он уже знал, куда идет.
      – Надо снова пошарить в конюшне у Чучо Рото. Слишком много своих грехов норовит свалить на меня.
      – А почему не сразу к альгвасилу? – спросила я. – Заодно заработал ба десять песо.
      – Слишком много стирки будет его жене, если я сам к нему загляну. Одних испорченных штанов хватит. Без нас найдутся те, кто притащит к альгвасилу конокрада.
      Как и в прошлый визит к Чучо, завернули сначала на улицу Ангелов, пешком, чтобы не быть заметными. Дело было не только в том, что куманек соскучился по Марисели, хотя, конечно, он по ней скучал. Первое, что он попросил наутро, – газеты, где выискал все объявления о пропаже лошадей. Несколько оказалось совсем свежих, и Филомено довольно усмехался, запоминая место жительства и имена обокраденных владельцев. Потом попросил бумагу, перо, чернил и крепкой суровой нитки. Написал несколько записок и перевязал накрепко нитками.
      Оставалось ждать ночи и идти делать дело. Но до ночи было еще далеко.
      Нет, я совсем не удивилась тому, что Марисели захотела увидать Идаха, – как только узнала, что Филомено пришел не один, тут же отправилась посмотреть на его товарища. Я хорошо понимала ее любопытство, которое заставило преодолеть страх и все вбитые в голову с детства представления о приличиях. Но снявши голову, по волосам не плачут; ее слишком уж занимал Филомено и все, что с ним было связано – с превращением из себе на уме губошлепа и озорника в яростного, дерзкого и упорного бойца. Другое дело, что от Идаха она мало что смогла добиться – он неважно говорил по-испански и не очень был склонен пускаться в разговоры, дичился, смущался и не всегда понимал, что хочет от него узнать эта странная белая женщина. Она спрашивала его о значении татуировки, трогала обрубки ушей, взяла в руки и осмотрела длинный лук и стрелы. Думаю, что если она и не очень поняла его путаный ленгвахе, то вполне поняла и почувствовала исходящую от него внутреннюю, первобытную силу и человеческое достоинство, то, что не дает человеку быть рабом в любом случае в жизни.
      Она захотела узнать о семье, оставленной в Африке. Дядя рассказывать не стал – растравливать душу зря не хотелось. Каники, посмеиваясь, сообщил, – у этого парня есть невеста, вот так и так, нинья не изумилась, сказала только: "Я приготовлю ей подарок!" Едва стемнело, покинули дом и отправились обходить обокраденные ранчо и финки.
      Сколько миль они одолели в ту ночь, знает лишь хозяин дорог, – чтобы в пяти или шести местах на видном месте оставить вбитую в дверь или деревянную стенку стрелу с привязанной к ней бумажкой. Во всех бумажках было написано одно и то же:
      "Твою лошадь украл Чучо Рото. Поищи в его конюшне".
      В окошко Ма Ирене успели прошмыгнуть, когда небо уже серело.
      – Дело сделано, – сказал Каники. – Если сегодня хоть одна лошадь в конюшне Чучо будет краденой, ему несдобровать. Но готов биться об заклад, что их окажется больше.
      Следующий день был воскресным, и Марисели, бледная после бессонной ночи, поехала, как всегда, к утренней мессе, – промолившись всю ночь в домашней часовне за благополучное возвращение своего язычника-возлюбленного, поехала благодарить бога за то, что он вернулся живым и невредимым. (Если бы дело касалось чего-то другого, я посмеялась бы над такой набожностью. Но я знала, знали мы все, что ожидание – это Сила, способная спасти и сохранить, и что молитва – это умноженное ожидание. Может, эти-то молитвы и спасали смутьяна, выносили из бед, пока…) Сам Филомено считал, что нельзя ей пропускать службу, поскольку не пропускала ее никогда. К тому же в церкви собираются все самые свежие сплетни – как среди слуг, так и среди господ. А свежие слухи им как раз и были нужны.
      Их принесла Ма Ирене, сопровождавшая нинью.
      – Хесуса Рото сегодня посадили под замок у альгвасила. Три пропавшие лошади обнаружились у него в конюшне; надо думать, скажет, куда подевал остальных.
      Собственно, дело было на этом закончено, а поскольку следов Каники в нем не искали, можно было бы спокойно возвращаться. Но он задержался на два дня – он имел на это право. …Идах принес подарки для Гриманесы: новую ситцевую рубаху, кусок холста, какие-то ленты, гребень. Девчонка сказать ничего не могла – млела от счастья.
      Каники всегда в первые дни по возвращении от Марисели был задумчив, – мысленно он оставался в плену этих глаз и рук, он ощущал эти призрачные объятия до того живо, что тело сводило судорогой, и приходилось прикусывать губы, чтобы сдержать стон. В этот раз он был задумчив по-другому. Факундо, тоже заметивший, что было что-то неладно, хотел было расспросить друга, но сдержался. Что могло быть ладного в нашей неладной, неустойчивой жизни?
      Никто ни о чем куманька не расспрашивал, но однажды – на второй или третий день после того возвращения, вечером, тихим и теплым, мы сидели у костерка, мужчины курила, а я так, без всякого дела валялась на прогретой за день каменистой земле, он сам заговорил о том, что сидело где-то с левой стороны груди, что жгло изнутри лиловую кожу. Слова его были непривычны для его речи, медлительны, тяжелы и прозрачны, словно капли, стекающие с листьев в траву, когда дождь уже прошел и радуга повисает между облаками. … – она отдалась мне, она моя, – полгода назад, придя к ней с повинной головой, разве я мог об этом подумать? Однако это случилось, и она сама пошла мне навстречу, сама – и я чуть не умер от счастья. А вот теперь, чертов негр, тебе этого мало, ты уже больше хочешь. Хочешь знать: что, отчего, почему? Могу ли я поверить, что она в самом деле меня любит? Кажется, чего тебе еще нужно: вот ты, такой черный, лежишь в ее постели, обнимаешь ее, такую белую и нежную, и думаешь: вот, бог позволил непозволенное, и мы вместе, мы одно, и пусть будет хотя бы сильным то, что не может быть ни долгим, ни прочным. Хочется, чтобы она зодохнулась от счастья… как я, закричала бы. Нет, понимаешь, – она делает все для того, чтобы мне было хорошо, но она не принимает ничего для себя, будто отдается мне не по любви, а по какому-то обету, данному перед богом, будто я для нее то же самое, что отточенный гвоздь, каким она терзала себя шесть лет тому назад, в часовне, помнишь? Она отстраняется, мягко, незаметно, чтобы ничего не получить для себя, – ни капли радости, ни капли счастья от… от моей любви, хоть, может быть, что такое моя любовь для нее? Можно, можно руками сжать, стиснуть ее бедра так, что пятна видны наутро на белой коже, можно не дать ей уйти в себя, заставить вздрогнуть тонкое нежное тело, влить в него едва не силой весь жар, все, что жжет сердце, заставить вырваться то ли стон, то ли вздох, он звучит почти как раскаяние, – можно, ладно! Ну и что? Серые глаза полуприкрыты, куда они смотрят – на тебя или мимо, куда-то в небо? Что там, в этих глазах под веками? Порой готов разорвать ее, чтобы увидеть, что же она там прячет? Есть ли вправду там место для меня? Или она вправду любит одного господа бога, а я… я не знаю даже, зачем я ей. Убей меня бог – не могу понять. Неужели мужчина, которого она любит? Или плетка в божьей руке? Если б я ее не знал… а я ее знаю, что с неё станется.
      Сигара обжигала кончики пальцев, освещала неровными заусеницами обстриженные ногти.
      – Вот так… Человек скотина жадная. Как я. Сперва был рад, что не прогнали.
      Потом разрешили любить. Потом и этого мало, хочу, чтоб меня любили, хочу знать это, мне, дураку, мало белого тела на атласной простыне, мало того, что она рискует для меня тем, чего у меня сроду не было и не будет. Так чего ж мне надо?
      Убей – не скажу. Нет, скажу. Я хочу, чтоб ее при встрече брала такая же сумасшедшая радость, как меня. Чтобы у нее жгло здесь вот так же, как жжет меня… может, и ее жжет этот огонь, только почему я его не чувствую? Э? Унгана, ты моя сестра, ты сама женщина и знаешь их, скажи, могу я этого хотеть или зарвался не по чину? Или пора меня убить? Ты не знаешь, что ей от меня надо?
      – Знаю, брат, – отвечала я, – знаю, и не бойся: господь бог тебе не соперник.
      Я взяла его руку и почувствовала, как он вздрогнул. Он любил так, как никто никогда на моих глазах, и он имел право так любить и быть любимым.
      – Не бойся, брат, будь спокоен и уверен. Марисели – удивительная женщина. Но ты должен знать: ты основа всему, что с вами произошло. Если бы ты не был тем, кто ты есть – разве она вышла бы к тебе среди ночи, едва заслышав твое имя?
      После стольких ночей, проведенных вместе, у тебя душа замирает всякий раз, когда ты вспомнишь, как она разорвала тебе ворот, так? Да, так. Ни с кем другим она так бы не поступила, потому что ты ее избранник – ты. Ты, мандинга, дьявол, симаррон, китайское отродье, – потому что ты любишь ее так, что заставил ее выбрать тебя и полюбить тебя, – не сомневайся, что она тебя любит. Даже если она выбрала тебя орудием наказания за несуществующие грехи – она не взяла в свою постель любого из своих негров, она столько лет ждала тебя, бродяга. Почему?
      Подумай и скажи. Не хочешь? Потому что в тебе есть Сила, – против нее не устоит ни одна женщина, потому что у нее нет этой силы, и она жива твоей. Ей нужно, чтобы ее любили так, как ты любишь, и это как отрава, как хмель, как соль – если ты пропадешь, брат, ей соль не будет солона и солнце светить перестанет.
      Понял? А она еще не поняла, потому что не оставила до конца белой привычки считать себя слишком взрослой. С нее все это слетит, и она все поймет. Клянусь Йемоо – это будет скоро.
      Мне казалось, я правильно все объяснила. Семьдесят лет спустя я остаюсь в этом убеждена. Я ничуть не удивилась, узнав, что Марисели хотела нас всех повидать. У меня самой вызывала жгучее любопытство эта из ряда вон выходящая девушка, – хоть я и была уверена, что сумела ощутить движения ее души. Но этому воспротивился неожиданно сам Каники.
      – Еще чего! – сказал он. – Нинья увидит вот этого красавца с его жеребячьей статью и с подвешенным языком и сразу даст мне отставку. Она на старину Идаха делала глаза – каждый в монету по реалу. Хорошо, я догадался сказать, что он без пяти минут женат.
      Кажется, звезды затряслись на небе от нашего дружного хохота. Немудрено, что две или три из них, не удержавшись, сорвались вниз в тот вечер.
      Раз вернулся Каники, долго мы на месте не засиживались. Дня через два или три мы вчетвером, на конях, вооруженные и с запасом провизии, снова двинулись вверх по Аримао.
      Дома оставалась Гриманеса, а с ней Пипо и Серый, несмотря на бурные возражения обоих молочных братьев. Филоменито объяснили, что останется он за главного, а Идах еще долго нашептывал парнишке на ушко – можно догадаться, что.
      Мы расположились в удобном местечке милях в пяти западнее Санта-Клары, там, где дорога огибает каменистый, покрытый лесом выступ, с которого просматривался на полмили в обе стороны пыльный тракт: влево – до очередного изгиба, вправо – до моста через реку Сагуа-ла-Гранде, по которой мы пришли к этому месту, намочив копыта коней. Мы второй день сидели на каменистом холме, не совсем понимая, чего ждет и чего хочет Филомено. Но полагались на него и ни о чем не расспрашивали: если привел нас туда, значит, знает, зачем.
      Он совершенно менялся, когда мы покидали пределы безопасной необитаемой части Эскамбрая. Он ничем не напоминал куманька, покуривавшего себе под деревом и глядевшего в небо. Оставлены все заботы и дела, спрятана глубоко любовная истома.
      Глаза блестели остро и настороженно, речь становилась короткой и ясной, движения – плавными, походка – невесомой. Он собирался в кулак, и в такие моменты всегда сгущалось видимое только мне черно-голубое облако вокруг него. Он превращался в бойца – прирожденного и бесстрашного, как каждый мандинга, но с расчетливым и холодным умом и азиатской хитростью.
      Мы были все не таковы. Нам всем не хватало этой расчетливой холодной ярости. И если мы приобрели ее потом – в этом заслуга Каники… и капитана Суареса.
      Итак, мы поглядывали за дорогой с удобного места в кустах, – в густой листве были прощипаны такие окошки, чтобы не выглядывать, не выдавать себя. Каники занял другой пост – его не было видно в глянцевой листве высокого прямого дерева мамонсийо. Кони были привязаны. Солнце припекало.
      Народу на дороге в обе стороны проезжало не очень много. Кое-кого Факундо даже узнавал – в прежние годы он часто бывал в Санта-Кларе, жил там иногда неделями и хорошо знал город и окрестности. То богато разукрашенная карета с занавесками, а рядом кабальеро на холеном коне, сзади на лошади похуже черный грум, на запятках два лакея, – какой-нибудь богатый плантатор едет в город просвистывать денежки; то запряженная парой быков телега, на ней пирамидой сложены мешки, тюки, корзины, поросята, а сзади привязана пара понурившихся телок – гуахиро собрался на базар; а вот изящная коляска, где сидят два монаха, румяные, дородные мужчины в черном, и на козлах сидит тоже монах, но поплоше видом; а то верховые – в разной одежде, на разных лошадях, в город и из города; и вот снова пуста дорога в обе стороны, блестит под солнцем песком и мелкими избитыми камушками.
      Вдруг сверху раздался протяжный свист, куманек свалился нам на голову, подзывая жестом.
      Через мост проезжала воинская команда – десятка два конных в мундирах жандармерии, с двумя офицерами. Все вооружены. В середине строя – крытая повозка четверней.
      – На окнах и двери решетки, – просипел Идах. Его прищуренные, с напускной придурью глаза видели не хуже морской подзорной трубы, я это знала с детства. – Там внутри кто-то есть.
      Филомено жестами показал, что нужно. Мы разобрали оружие и перешли на скальный выступ с восточной стороны холма. На нем мы оставались незамеченными снизу дороги.
      – Пропускайте передних, – шептал на ходу Каники. – Бейте в тех, что сзади, за повозкой, и чтоб стрелы летели дождем.
      Замечала потом много раз: в бою, в жаркой схватке время растягивается, подобно резиновой тесьме, и кажется, будто минула целая вечность – а прошло не больше минуты.
      У меня с тетивы сорвались и со свистом улетели в цель три или четыре стрелы, когда первые крики тревоги огласили окрестность. Авангард в замешательстве рванулся назад, чтобы узнать, что там сделалось с хвостом отряда, а тем временем Каники и Идах тоже открыли стрельбу – быструю, настильную, беззвучную и оттого страшную. Кто-то был ранен, кто-то – убит, но большинство перепугалось и бросилось наутек, пригибаясь к конским гривам, оглядываясь назад, показывая оскаленные в страхе зубы. Нет, право, испанцы всегда были плохие вояки.
      Не успели они разбежаться, оставив на дороге человек восемь убитых и раненых, – мы попрыгали вниз. Идах собирал стрелы. Факундо, действуя мачете как рычагом, отодрал решетчатую дверь вместе с замком.
      Колымага была разгорожена надвое. В одном отделении лежали ящики и мешки. В другом сидело двое негров: мужчина и женщина, оба закованы в цепи.
      Я быстренько пошарила среди груза. В ящиках было серебро – внушительное количество, стоящее хорошего конвоя. В мешках – письма. На одном – бирочка с надписью: сеньору капитану Федерико Суаресу, управление жандармерии, Гавана.
      Этот мешок был самым маленьким, и я прихватила его как есть. Из остальных вытрясла бумаги, пересыпала в них деньги. Факундо обрезал постромки лошадям, вожжами перевязывал мешки, нагрузил ими лошадей. Сверху посадили арестантов, как были, в цепях. Филомено сноровисто помогал, Идах, взлетев на скальный карниз, наблюдал за дорогой.
      Спустя еще несколько мгновений на пустынном тракте остались лежать несколько безжизненных тел и стояла сиротливо пустая колымага.
      – Быстрее, негры, – торопил нас Каники, – теперь-то все начинается не на шутку. У нас есть время на десять миль: пять, пока они доберутся до города, и пять – обратно. Ну, может, милю-другую прибавят болтовней.
      Сам он уже сидел в седле, держа повод одной из добытых лошадей, мы поторопились сделать то же самое и задали ходу.
      В таких скоротечных схватках главное было – не налететь дерзко и неожиданно на превосходящие силы. Это-то не так трудно. Трудно благополучно унести ноги, вот тут нужны и расчет, и талант, и предусмотрительность, и везение. Мили три мы скакали по лесу, пока не достигли безымянного притока Сагуа-ла-Гранде, и потом стали спускаться по нему вниз. В этот приток впадал чуть пониже другой, уж вовсе мелкий ручеек, и пока мы пробирались по камням первого, Факундо со вторым конем и с ошалевшим скованным негром на нем, сидевшим без седла на конской спине как собака на заборе, поднялся на три сотни шагов вверх по второму, давая лошадям ступать то в воду, то на прибрежные скользкие камни, – чтобы собаки, которых неминуемо пустят по следу, потянули погоню в ложном направлении. Обратно вернулся, строго следя за тем, чтобы копыта обеих лошадей постоянно омывала вода.
      Спустившись еще с полмили по ручью, срезали угол, обходя стоящую на берегу ферму, и снова вышли к реке, когда населенные места остались уже позади. Погоня, по нашим расчетам, должна была двинуться по следу, когда мы пустили коней на скользкую гальку, направляясь вверх по течению. В своих верховьях Сагуа-ла-Гранде почти смыкается с Аримао, и, самое главное, такими же стежками ныряет по землю.
      Время было для нас очень неудобное – солнце перевалило за полдень, погоня могла быть пущена по горячим следам, хоть мы и остудили их родниковой водой. Но потом прошел быстрый короткий ливень, промочивший до костей – и у всех отлегло от сердца.
      Уже не торопясь добрались через водораздельный хребет в подземное убежище на Аримао. Надо было позаботиться и о лошадях, и о себе, и об освобожденных арестантах.
      Женщину, молодую и измученную, звали Хосефа, мужчину – Адан. Они друг друга не знали и встретились первый раз в жандармской кибитке. Оба, однако, принадлежали одному хозяину, а именно – жандармскому капитану Федерико Суаресу… Хотя они были из разных имений: он – из инхенио близ Пласетаса, она – из кафеталя в горах за Гуаракабулья, – одного из самых далеко продвинутых в голую глушь имений. Названия показались знакомыми. Конечно, потому что из-под Пласетаса сбежал портняжка Кандонго, стало быть, легко будет проверить личность Адана, который мне с первого взгляда не понравился. Вроде рожа как рожа, такая же, как у всех прочих, курносая и губастая, а меж тем с души воротило на него смотреть.
      И, роясь при свете костра в мешке с бумагами, я, сидя поодаль, прислушиваясь к разговору, что после ужина затеяли куманьки с освобожденными – разумеется, сбив с них сначала цепи.
      Мне что-то было не совсем понятно в этой истории.
      Девочка провинилась в том, что встретилась тайком с беглым, своим давнишним приятелем, удравшим за несколько месяцев до того из соседнего имения.
      Адан сказал, что убил мулата, сына управляющего, мол, житья не давал сопляк, и он двинул ему два раза, и пытался бежать, но был пойман. Серьезная вина, за такое обычно вешали, а поскольку казнить негра без согласия хозяина нельзя, то можно было объяснить, почему он оказался в жандармской каталажке на колесах.
      Возможно, хозяин сам захотел разобраться с убийцей и воспользовался служебной повозкой для того, чтобы доставить его к себе в Гавану. Это ладно; но что касается девчонки, что-то не вязалось. То, в чем провинилась Хосефа, наказывалось обычно поркой на месте. Она подтвердила: да, выпороли, и в доказательство показала свежие рубцы, и посадили в каталажку там же, в имении, но потом вдруг надели цепь, на телеге отправили в Пласетас, где на другой день водворили в зарешеченную повозку в компанию к Адану и повезли. Куда? Надо подумать, к хозяину. Зачем? Адан в твердой уверенности заявил: "Чтобы повесить".
      Но молодая женщина только пожимала плечами: не знаю, да и все тут.
      Оба с опаской почему-то посматривали в мою сторону; я копалась в бумагах. Это были все служебные донесения. "В связи с появлением различных неприятных слухов докладываю Вашей Милости о настроениях негров в подведомственной мне территории.
      Негры босаль, по причине их тупости, никакой опасности не представляют, ибо не имеют зачастую возможности договориться друг с другом, плохо понимая испанский.
      Гораздо серьезнее дела обстоят в среде негров-креолов, которые более способны оценить обстоятельства и между которыми нередки даже грамотные"… Это он был прав, подумала я, что касается нашей компании – из четверых было трое грамотных, из них двое креолов, а одна имела в детстве гувернантку… да, среди негров такие компании попадались нечасто.
      Никакого указания на происхождение денег (а их было уйма) мне найти не удалось, принадлежали ли они сеньору Суаресу или кому-нибудь еще, а потом – стоп! – кое-что интересное! Это было, как можно понять, письмо управляющего – того самого доверенного – дону Федерико лично.
      "От Хосефы в деле, что вы задумали, будет мало проку, по моему мнению. Можно, конечно, пообещать ей вольную и много чего еще, но только мне кажется, эта негритянка слишком бестолкова для такого деликатного задания. Что касается Адана, степень его провинности столь велика, что заслуживает веревки; но коль скоро вы полагаете, что он может быть вам полезен, не могу противоречить. Он оказывал немало услуг в том качестве, в каком вы хотите его использовать и сейчас; но опасаюсь, что в данном случае он предпочтет не слушать обещаний и даст согласие, чтоб только сбежать, предоставив на нашу долю дополнительные заботы о его розыске".
      Похоже, тут было о чем подумать. Для чего сеньору Суаресу двое проштрафившихся негров?
      Письмо я прочитала вслух – Каники с Факундо переглянулись. Допрос пошел с пристрастием: стали выяснять, знали ли негры что-нибудь о том, что задумал хозяин. Хосефа разревелась – вправду, была она бестолкова. Адан отнекивался: знать не знаю, ведать не ведаю. Что за качество, о котором писал управляющий?
      Почем он знает, мало ли всяких работ пришлось переделать и мало ли о чем идет речь. "Ах ты рожа, – подумала я, – ну ладно! В конце концов у нас есть у кого узнать, что ты за птица".
      Про деньги они тоже ничего не знали. Нам они были, в общем, без надобности – в какую лавочку мы пойдем здесь, в горах? Каники сказал, что Марисели в жизни их не возьмет. Так что четыре увесистых мешка отнесли и спрятали в дальнем закоулке пещеры. Так мы никогда и не узнали, что это были за деньги, – все серебряные монеты от реала до песо, ни единой золотой монеты там не было. Они еще долго пролежали без дела, деньги эти.
      Кандонго опознал Адана сразу.
      – Стряпал на кухне для черных. Наушник, доносчик, ябеда, подлипала. Мулат, сын управляющего? Не знаю, может, там еще какие были, но я помню одного, – у прачки Деворы, ему было лет семь, когда я удрал.
      Посчитали – если это тот, то парнишке было лет десять-одиннадцать.
      – Не знаю, с чего мальчишка стал бы заедаться, – сказал Кандонго. – Его не баловал папаша, держал в черном теле. Вправду, что ли, ты убил Хорхито?
      – Ага, – кивнул Адан, но сам посерел от страха.
      Тут-то меня и осенило.
      – Значит, так: ты этого мальчишку убил, но хозяин, зная, что ты проныра, решил тебя использовать – для чего? Чтобы ты изобразил беглого, разведал бы, где наше жилье, а потом бы навел на наш след собак. Так? В обмен на прощение, а может, вольную и часть награды за наши головы. Так?
      – Придумать все можно, – отвечает, а я что знаю, то сказал. Что хотел сеньор – за то я не отвечаю. А этого слушайте больше – он сам был господской подстилкой.
      Трах! Молнией сверкнуло мачете в руках Кандонго, – за годы в паленке наловчился им орудовать портняжка не хуже прочих, и Адан с подрубленной шеей упал на траву.
      Били Кандонго смертным боем, но вступился Каники.
      – Стойте! – сказал он. – Угомонитесь. Я туда схожу и все узнаю.
      Кандонго он позвал с собой.
      – Ты тамошний, с тобой легче станут говорить.
      Тот отказался резко и грубо.
      – Пошел бы ты (и тра-ля-ля-ля…) Не было тебя – было все спокойно, тебя дьявол принес – все завертелось вверх дном! Чтоб тебя собаки сожрали!
      Факундо хотел надрать ему уши – Каники жестом остановил кума.
      – Пусть его скулит, как побитый щенок. Я разберусь, в чем дело.
      И пошел через вес Эскамбрай в Пласетас разбираться.
      Много он не узнал. Что хотел капитан Суарес, выяснить так и не удалось. Зато выяснил, что покойный Адан врал, и врал нагло. Мальчишка-мулат никому ничего плохого не делал и делать не мог. Он пас гусей сеньора и продолжает пасти до сих пор, а синяки и ссадины благополучно зажили. Адан его изнасиловал, зажав рот, посчитал полузадохнувшегося ребенка мертвым и бежал, не понадеявшись на то, что служба в качестве доносчика его защитит. Остальное известно.
      Нам приходилось только плюнуть гадливо. Жаль, что Кандонго досталось зря. Лодырь был отчаянный, оттого и Кандонго; но только он был безобидный парень, если его не трогали.
      Опять у нас выпала передышка. Идах увивался за девчонкой, Факундо обхаживал наш разросшийся табунок – он прямо цвел от радости, расчесывая коням подстриженные гривы. Я занималась повседневными делами. Филомено шастал по округе, не уходя от паленке далеко и избегая шума. Ясно, если он искал приключений на свою и наши головы, он их находил.
      В этот раз он нашел… краденых негров. Наблюдая днем за уединенным кафеталем, он заметил, что негры на нем постоянно работают в цепях. Это его насторожило и заинтересовало – спустился пониже, улучил момент и поговорил с одним. Оказалось – краденые.
      – Дьяволы, не хотят бежать, – ворчал он. – Хотят назад к своим старым хозяевам – а сами не знают, откуда они есть!
      Помолчал, покачал головой и добавил, усмехаясь невесело:
      – Дурачье, как есть дурачье!
      Увы, он был прав: девять из десяти негров не могли назвать, в какой провинции находятся имения их хозяев. Я насмотрелась на таких еще у сеньора Лопеса.
      Факундо изъездил остров вдоль и поперек; но кухарка Немесия, ни разу не выбиравшаяся даже в Карденас, считала, что в Матансас надо плыть через море, а Гавана для нее была чем-то нереальным. А сколько таких Немесий в юбках и штанах – и они составляли большинство даже среди креолов.