А потом она должна умереть.
      Проснулся муж и сказал:
      – Что-то у тебя в глазах черти пляшут.
      Я рассказала ему, о чем думала. Он всегда меня понимал, хотя иногда не сразу.
      – Может, выдать ее замуж? – наморщил он нос.
      – Хочешь взять второй женой? – поддела я его.
      На его лице изобразился комический ужас.
      – Только не эту! Лучше скажи куманьку, он знает уже толк в блондинках.
      – Нужна ему такая…
      – Ну тогда жени дядю. Э, Идах! – толкнул его ногой. – Вставай, жениться опоздаешь!
      Идах отнесся к делу серьезно.
      – Подобреет? Вряд ли! Она вся пропиталась злостью. Из нее злость надо выбивать, как из циновки, что долго лежала у порога.
      От нашего разговора проснулась пленница – спросонок вытаращила глаза, не поняв, где находится, вскочила, но тут же опустилась назад. Она так и сверлила нас глазами, переводя их с одного лица на другое.
      – Жениха выбирает, – проворчал Факундо.
      Проснулся Каники и спросил, о чем мы – он не понимал лукуми. Факундо объяснил – в его объяснении было больше неприличных жестов, чем слов. Куманек ответил:
      – Делайте что хотите. Лишь бы сладко не показалось.
      – Кому? – спросил неугомонный Факундо.
      Каники был что-то невесел – но и он улыбнулся.
      Эту ночь решили провести в пещере: кони не отдохнули после долгой скачки.
      Сеньорита тем временем осмелела. Увидев, что ее не убивают не сдирают кожу живьем, она обрела необыкновенную разговорчивость. Она стояла на коленях перед Филомено, безошибочно определив в нем старшего; она клялась, что больше руки не поднимет ни на одного негра, что осыплет нас золотым дождем, что сделает что угодно, лишь бы отпустили.
      – Скажи это тетке Паулине, – ответил он наконец, – если она тебе поверит, может, и я подумаю.
      Тогда она завыла и упала в ноги. На сочувствие Паулины она не рассчитывала.
      – Крокодил заплакал, – сказала я. – Расскажи, почему ты бешеная хуже собаки?
      Ты из нищеты попала в богачки и сразу стала рубить сук, на котором сидела. У тебя весь доход с имения уходил на то, чтобы прокормить собак и стражу. Ты убила негритянку, которая стоила хороших денег. Ты вообще-то в своем уме?
      Тут она вскинулась дикой кошкой и, забыв о том, что только валялась в ногах у симаррона, стала шипеть и браниться. В три минуты мы услышали столько о похоти и извращенности черной расы, совращающей белых праведников, что я окончательно уверилась в своей догадке.
      – Анха! Значит, какая-то цветная все же увела у тебя жениха, оттого ты взбесилась. Что ж, дело поправимое. Видишь вот этого красавца? Это Идах, и он готов на тебе жениться хоть сейчас. Но уж если этот тебе не хорош – можешь поехать с нами в паленке, там холостых много. Э? Говоришь, похотливые? А ты не похотливая? Если бы ты вовремя завела любовника, не стала бы людоедкой.
      Хотите – верьте, хотите – нет, но она уставилась на дядю с таким странным любопытством – в глазах зрачки дышали, то расширяясь, то пропадая, как у кошки.
      Идах был крепкий, мускулистый мужчина немного за сорок; лицо покрыто татуировкой, тело разукрашено рубцами от плетей, одно ухо отсечено. На нем был заметен налет той невидимой африканской пыли, что отличает креола от босаль и сразу бросается в глаза понимающему человеку. Не знаю, определила ли это сеньорита и думала ли она что-нибудь вообще, но молчание затянулось до неприличия.
      – Молчит – значит, соглашается, – ввернул Факундо. – Идах, ты ей, похоже, понравился. Как ты насчет этой девушки?
      Идах усмехнулся недобро и встал. Девица обмерла и попятилась от него – шаг, другой, третий, споткнулась на неровности пола, едва не упав, но сноровистый охотник ловко подхватил ее и они упали на пол вместе. Крики его не смущали, замысловатых проклятий он просто не понимал, и с застарелой невинностью было покончено быстро и жестоко прямо на наших глазах.
      Я следила за женщиной: заплачет или нет? Представляете, не заплакала. Она была в такой ярости и негодовании – что сделали? как смели? – и не вспомнила, что сделала и смела сама. Я знаю, что мы были жестоки. Но мы лишь соблюдали равновесие справедливости.
      – Знаешь, Каники, – сказал Идах, – кажется, я ей не понравился.
      – Ее блажь, – ответил тот, пожав плечами. – Вот приедем, узнает, почем фунт сладкого… если Паулина не прикончит ее сразу.
      Куманек будто в воду глядел. Едва только пленницу спустили с коня, развязав глаза и руки – мулатка, сверкнув глазами, с топориком в руке (рубила хворост для очага), – боком, боком, словно готовый к драке пес, двинулась в ее сторону.
      Вот тут-то донью Марию де лас Ньевес охватил настоящий страх. До сих пор она надеялась неизвестно на что; теперь до нее дошло, что надеяться не на что. Она пыталась спрятаться за нас – это надо было вообразить! Отсрочил расправу конга.
      Пепе велел Паулине уняться, выслушал нас и неодобрительно покачал головой:
      – Скверное дело! Эта баба не должна выйти отсюда живой, иначе мы пропали. Вы не могли прикончить ее где-нибудь и не тащить ее сюда?
      – Она бы рассталась с жизнью куда легче, чем заслужила, брат.
      – Что вы хотите?
      – Отдать ее нашим мужчинам. Паулина получит ее напоследок.
      Пепе, помедлив, кивнул.
      Паулина, с видом королевского прокурора, вершащего правосудие, ободрала с бывшей хозяйки все, что на той еще оставалось от одежды. Сразу же над ней будто сомкнулась темная волна, уволакивая подсудимую в большую хижину на каменистом склоне.
      – Как та монашка: и досыта, и без греха, – съязвил кто-то. Фраза запомнилась, хотя было не смешно. Когда мучитель попадает в руки жертв – не бывает ничего справедливей и страшней. Мы в течение нескольких дней или уходили в лес, или отсиживались в своей хижине, и всем было не по себе, хоть мы и знали, что все правильно.
      Когда однажды вечером Паулина наконец пришла и села у порожка, молча поставив в сторону топорик, и беззвучно заплакала – у меня будто свалился с души камень.
      Все кончено, и слава богу. Мулатка плакала, вздрагивая всем телом, и слезы скатывались по щеке, на которой пунцовело свежее, величиной в серебряный песо, клеймо в форме шестигранной снежинки. Она долго плакала, смывая слезами ужас, мирный человек, ставший палачом по непостижимому повороту судьбы.
      Каники сказал:
      – Это дело надо довести до конца.
      – Что еще тут не сделано? – возразил Факундо.
      – Кое-что осталось! Поедете со мной?
      На другое утро мы уже собрались в неблизкую дорогу. Ехали большой компанией, Пипо снова взял на седло Паулину. У коня куманька лежал на холке мешок из грубо выделанной оленьей шкуры. В нем уместилось то, что осталось от гордой доньи Марии де лас Ньевес Уэте Астуа – таким было ее полное имя.
      Оставили лошадей на Грома и Пипо в лесу на границе тростникового поля. Паулина шмыгнула в тростник, мы следом с оружием наизготовку.
      Среди рубщиков, орудовавших мачете на другом конце поля, Паулина рассмотрела своего мужа. Почему-то рядом не было видно ни одного надсмотрщика, что всех удивило… Старик рассказал, что произошло в Вильяверде.
      Переполох был страшный! Все негры имения оказались взаперти. Но в доме осталась недавно нанятая белая горничная госпожи, которая до утра не осмелилась высунуть носа, но утром все же пошла посмотреть, что случилось, и освободила связанных стражников. Ни майораль, ни раненые не дожили до рассвета. Четверо негров ранено нашими пулями, один плох, неизвестно, выживет ли. Стражники, что уцелели, привели жандармов. Жандармский чин, что распоряжался следствием, велел отыскать прежнего майораля – надо же было хоть кому-нибудь следить за хозяйством.
      Этот офицер не поленился расспросить всех, начиная от стражников и кончая самым тупым негритенком: что и как происходило? Он проследил наш след до болота, где собаки сбились. Он поднялся на горку, где обнаружил следы трехдневной стоянки.
      Он, наконец, задался вопросом: почему напали именно на эту усадьбу и почему владелицу не убили, а похитили? И тут-то он наслушался от негров такого, что волосы вставали дыбом: и про Фермину, и порки, и измывательства над пассиями прежнего владельца.
      Жандарм схватился за голову, но это дело не входило в его ведение, и он продолжал расспрашивать о тех, кто налетел так дерзко. Подобрал все оставшиеся стрелы, осмотрел пули, вынутые из тел пострадавших, и снова и снова спрашивал: кто был с Каники? Как выглядели те трое? Наконец углем по бумаге сделал три рисунка: предполагаемые портреты. Негры мялись и жались – вроде то, а вроде не то, но стражники, натерпевшиеся страху на десять лет вперед, признали сходство.
      Стали искать наследников. Далеко ходить не пришлось, у хозяйки была младшая сестра, – замужем за каким-то мелким чиновником из Гаваны, по имени донья Вирхиния. Она явилась на четвертый день, неизвестно как успев одолеть неблизкую дорогу от столицы, одна, без мужа, и вела себя спокойно и подчеркнуто доброжелательно. Глаза ее горели при виде всего богатства: имение с почти сотней рабов! Но права у нее были птичьи, пропажа старшей сестры не означала ее смерти, стало быть, вступление в наследство откладывается на долгий срок, хотя в конечной судьбе сеньориты никто не сомневался… а до тех пор опека и шаткое положение. Мог объявиться другой дальний родственник, и тогда тяжбе конца не предвиделось.
      Одно хорошо: духом ведьмы больше и не пахло. Неграм это было самое важное. Они – чего сроду раньше не бывало – с охотой взялись за работу, надо было делать ее за себя и за тех, кто не мог оправиться от истязаний, а старик майораль не успевал везде, вот и случилась невиданная штука, что негры рубят тростник без надсмотрщика… Но мазать пятки салом никто не собирался: худшее позади.
      – Найди-ка мне донью наследницу, – попросил Каники Паулину. – Я хочу на нее посмотреть.
      Мулатка прямиком пошла в усадьбу, разыскивать сначала управляющего. Старик испанец ей даже обрадовался. Он ничуть не удивился тому, что экономка вернулась, и ничуть не сомневался, что более чем месячное отсутствие сойдет ей с рук без последствий. Самолично отвел представить новой хозяйке.
      С новою сеньорой разговор шел сначала о том, о сем, о прежнем владельце, о разорении из-за непомерной своры, о жестокосердии сестрицы, и, наконец, Паулина ловко закинула удочку, выразив уверенность, что при новой хозяйке, такой разумной и обходительной, дела в имении пойдут прежним благополучным порядком, когда и негры сыты и веселы, и хозяева как сыр в масле катаются.
      Донья Вирхиния сразу клюнула на приманку, посетовав, что не все так просто, что еще уйма судебной волокиты.
      – За чем дело стало? – спросила степенно экономка. – Ваша сестрица, не тем будь помянута, сама накликала на себя смерть.
      – Факт смерти не доказан, милая моя Паулина.
      Паулина "милую" пропустила мимо ушей, поскольку дур в экономках не держат.
      – Вы могли бы вступить во владение хоть с сегодняшнего дня.
      – Так? Что для этого надо сделать?
      – Взять бумагу, чернила, перо и пойти со мной.
      – Далеко?
      – Нет, сеньора, не очень. В лесочек тут не далеко.
      – Что же я буду там, в лесочке, писать?
      – Обязательство на отпускную для меня, как только станете хозяйкой имения.
      Крючок был проглочен, и рыбку потянули в нужном направлении. А на бережку уже сидел Каники, поджав ноги и покуривая. Рядом лежал мешок.
      Донья Вирхиния перепугалась до дурноты.
      – Каналья, куда ты меня привела? Кто эта протобестия?
      А куманек в ответ с невозмутимой улыбкой:
      – С тем, кто доставил тебе изрядное состояние, могла бы и повежливей.
      – Так ты Каники?
      – Он самый.
      Это известие даму почему-то даже успокоило.
      – Что тебе от меня надо?
      – Наоборот, тебе от меня, – и вытряхнул мешок.
      Я смотрела из-за кустов, и то мне стало не по себе. А дама была не храброго десятка, и ее вовсе стало мутить. Паулина привела ее в чувство.
      – А теперь, сеньора, письменные принадлежности. Надо написать две бумаги.
      Одна представляла отпускное свидетельство на имя Паулины Вильяверде. Грош цена ему была без подписи и печати нотариуса, однако оно было написано по всей форме.
      – Теперь под диктовку еще одну бумагу… – и куманек начал диктовать. Сеньора писала с вылезшими на лоб глазами. Немудрено: смысл бумаги состоял в том, что она, вышеназванная сеньора, вступила в сговор с разбойником Каники, цель которого состояла в похищении и убийстве ее сестры.
      – Готово, – сказала она.
      Филомено потребовал лист и поглядел на то, что там было написано.
      – Сеньора думает, что я неграмотный, а я грамотный. Пиши по новой, если хочешь получить останки сестрицы и жирный кусок.
      – Для чего тебе это? – возмутилась дама. – Тут все от первого до последнего слова неправда. Это грешно! Можно мстить человеку, но оставь в покое труп. В конце концов, она моя сестра, и я обязана похоронить ее по-христиански.
      – Мне это нужно, – объяснил Филомено, – во-первых, для безопасности вон той кумушки. Пусть всем будет ясно, что Паулина не имеет ко мне никакого касательства. Сбежала, шаталась около имения, обнаружила труп и поняла, что бояться больше некого. Во-вторых, ты сестра вот этого отродья. Неизвестно, чем ты будешь, вступив во владение усадьбой. Имея эту бумажку на руках, я буду знать, что в Вильяверде людей не отдают на съедение собакам.
      – Что ж, и не выпороть никакого негодника?
      – Нет, почему же, всякое случается в жизни… Только ты в это дело не лезь, майораль его знает лучше твоего.
      – С этой бумагой ты будешь вытягивать из меня все, что я буду получать с имения.
      – Вот дура! – рассердился Каники. – На кой черт мне деньги в лесу? Или пиши, что я сказал, и все останется между нами. Или я брошу это крокодилицу туда, к ее родне, – живи на жалованье таможенного чиновника еще пять лет, а опека тем временем разворует все, что сможет, и получишь огарочки…
      – А как же насчет погребения? Нельзя же так!
      – Можно. Я не христианин и она не была христианкой. По крайней мере не водилось за ней ни христианской доброты, ни христианского смирения. Уж если на то пошло, мы ее похороним в лесу и найдем добрую душу, чтоб помолиться за упокой.
      Не знаю, что подействовало на донью Вирхинию, но она скоренько написала то, что от нее требовалось. Каники прочитал и остался доволен. Уложил бумагу в кисет, сказал Паулине "прощая, кума" и пошел в заросли. Но на полдороге обернулся.
      – К сеньоре у меня один вопрос. Как зовут того дотошного жандарма, что проводил следствие?
      – Не знаю, зачем тебе это знать, – ответила дама недовольно. – Это капитан Федерико Суарес, и я уверена, что он рано или поздно до тебя доберется.
      Донья Вирхиния Уэте де Сотомайор до поры исчезла с нашего горизонта.
      – На кой черт она тебе понадобилась? – спросил Факундо куманька на обратном пути. – Подкинул бы мешок на видное место с запиской: так и так, мол. А ты устроил целую церковную службу с проповедью.
      – Ты, кум, сказал глупость, – отвечал Филомено. – Ты же был купец, стало быть, голова должна работать. Она у меня теперь вот где сидит, эта баба – и похлопал себя по кисету.
      – Мало ли какая нужда приспеет?
      Гром долго чесал в затылке.
      – Знаешь, кум, все-таки ты китаец. Негру бы сроду до такого не додуматься.
      Это было одно из наших самых дерзких дел. После него Филомено сказал, чтобы мы посидели тихо месяц-другой.
      – Всегда так: раз, что-то случилось! Переполох, собаки, стража, шум, трах-тарарах!
      Рыщут, скачут, нюхают. Через неделю в дозорах играют в карты, через две их сняли, через месяц забыли, что что-то случалось – до нового переполоха.
      Но я уже знала, кто взялся нас искать, и не думала, что Федерико Суарес так же беспечен и непредусмотрителен, как прочие. Без сомнения, он узнал нас с Факундо по описаниям: слишком он хорошо нас знал. Времени, конечно, прошло немало – семь лет, как мы были в бегах. Но я всегда полагалась на свое чутье в людях и была уверена, что ему это не срок. Конечно, он будет искать нас не только для службы, но и для себя, и использует для этого все служебные возможности. Конечно, он будет искать прежде всего меня. А остальные? Впрочем, он должен был сначала нас поймать, а мы не собирались доставлять ему такого удовольствия. На одного умного жандармского капитана приходилась уйма людей, которые не горели служебным долгом. Они отказывались драться, если их было меньше десяти на одного симаррона.
      Благословенны испанская лень и безответственность – благодаря им мы могли надеяться много лет гулять по Эскамбраю… и были правы.
      Была еще одна опасность – охотники-негрерос. Они работали не за совесть, а за деньги. Народ, занимавшийся таким промыслом, шутить не любил и пустолаек среди собак не держал. Правда, негрерос работали в основном по горячим следам. Если беглого не удавалось изловить на второй, ну – на третий день, или хватало у негра сметки дать деру в проливной дождик, – махнув рукой и на негра, и на награду, созывали свору и убирались восвояси.
      С такими подвижными, хорошо вооруженными и обстрелянными группами, как наша, негрерос предпочитали не встречаться. Такая охота сулила тяжкий труд и неизбежные потери. Однако, когда число нулей в объявлении о розыске переваливало за какую-то критическую отметку, находились желающие рискнуть. А я подозревала, что после недавнего происшествия в Вильяверде губернатор Вилья-Клары раскошелился еще раз. Нет, куманек был прав: стоило посидеть тихонько.
      Сам куманек отправился к нинье в Касильду.
      Мы остались в паленке отдохнуть от бродяжничества и еще заняться кое-какими делами. Главным было упражнения в стрельбе из лука. Идах выстругал для каждого оружие по руке из двуцветной кедровой заболони – он чуть не все местные породы перепробовал, пока нашел ту, что лучше всего подходит. Наука эта, повторяю, не из простых, наскоком ее было не взять. Семь и семьдесят семь потов сошло с меня, прежде чем руки и глаза приобрели согласованность и сноровку. И я, и Факундо научились неплохо стрелять, хотя до дяди нам было, конечно, далеко.
      Я все мечтала об актанго – но наш кузнец Акандже не мог изготовить натяжной и спусковой механизмы в нашей примитивной кузне с каменной наковальней и каменными молотками. Приходилось усердствовать, натягивая длинные луки.
      Некоторым вещам учиться чем раньше, тем лучше. То, что стоило нам труда и терпения, у нашего сына получалось будто бы само собой. Стоило посмотреть, как он вгоняет стрелы одну за другой в белый затес на коре, а потом с видом заправского воина, без улыбки, выдергивает их, осматривает наконечники и укладывает в колчан!
      Он был очень взрослый, наш сынок. Он был самим собой в жизни, в которой каждый стоил ровно столько, сколько он стоил. Там не было ни богатства, ни титулов, ни должностей, что могут подменить истинную суть человека. Филоменито походя учился всему, чего требовали обстоятельства. Он ел, когда был голоден, спал, когда хотел, говорил, когда имел что сказать, и смеялся, когда было весело.
      Он удался очень похожим на отца – так же темнокож и с этакой прирожденной вальяжностью и чувством собственного достоинства. Он очень рано потребовал признать его на равных и не давал поблажки себе, принимая участие во всех делах – в охоте, стряпне, в стирке, и потому-то так яростно он требовал права на участие в бою.
      Он обожал крестного, который первый взял с ним, малышом, дружеский тон. Каники принес с собой войну, а на войне взрослеют быстро. Дети, заквашенные на войне, ничего не боятся, и таким был Пипо. Он был готов к войне, на нее толкала вся наша жизнь. Потому-то я полагалась на судьбу и не возразила, когда Каники предложил его взять во вторую экспедицию в Вильяверде. Потому-то, наверное, не возражал и отец. Вел себя Пипо образцово. А где было безопаснее – вопрос этот оставался без ответа… В конце концов мы решили, что лучше брать сына с собой, чем прятать под подол Долорес.
      Каники не было долго, и мы скучали. Жизнь без этого сорвиголовы становилась однообразна.
      Впрочем, один скандал все-таки случился. Но, по правде говоря, это было довольно кляузное дело.
      Из-за чего началось? Шерше ля фам, как говорят французы. Если одна женщина приходится то ли на десять, то ли на пятнадцать мужчин – как тут не быть скандалам? Перебранки и мордобои из-за благосклонности Эвы или Долорес были привычны, и прекращали их обычно сами Эва или Долорес. Иногда доставалось им самим, и тогда требовалось вмешательство Пепе. Что поделаешь, природа требовала своего; по-моему, она не оставила этого и в наши дни, хотя люди прикрыли ту же голую натуральную нужду кисейными занавесочками. Но в том месте в то время кисеи не случилось, а случились испостившиеся поневоле мужчины каждый со своей блажью.
      Хочу сказать наперед одну вещь, – ее могут счесть кощунством нынешние кисейные господа, романтики: симаррон – это совершенно необязательно благородный герой.
      Иной раз попадалась такая дрянь, что господам романтикам не худо было б взглянуть. Но в основном это были люди – просто люди, со всем, что человеку свойственно.
      Причиной для скандала оказалась Гриманеса.
      Глазастый такой заморыш, не помнящий о себе ничего, кроме чудного имени, очень худенькая и слабенькая. Ей было, по приблизительным подсчетам, лет тринадцать или четырнадцать. Негритянки обычно скороспелы, в четырнадцать я сама имела все, что полагается, в смысле форм и прочего. А эта – кости да кожа, узкие бедра, пупырышки вместо груди, одно слово – заморыш. Ее считали за ребенка, каким она, по правде, и была. И, пока ее считали за ребенка, никто девочку не трогал. У африканцев такое не в обычае.
      Но вот однажды этот чертов фула, Деметрио, от вечного нечего делать подглядел, как она стирает в ручье свою единственную рубаху, и заметил эти самые пупырышки размером не больше глазуньи. Много ли надо сухому пороху? Фулу не пускали на порог ни Эва, ни Долорес по причине того, что он у обеих что-то пытался стащить.
      Подозреваю, что он и сбежал оттого, что его свои же колотили за воровство.
      Говорят, что есть какая-то мудреная болезнь, что заставляет человека воровать.
      Ну ладно, воровство еще полбеды, беда в том, что был он сам по себе редкий поганец. Ладно, ему пригорело, черт с ним. Всем пригорает, кто носит штаны и в штанах кое-что. Он мог бы ходить перед девчонкой павлином, распустив хвост. Мог бы украсть для нее вторую рубашку – на что-нибудь он был ловкий вор. Мог бы ее уговаривать – это никому не заказано. Но он, рассчитав, что заморыш не сможет сопротивляться, подстерег ее в лесу и попытался изнасиловать. Рассчитал он верно все, кроме одного: поблизости случайно оказались Пипо и Серый.
      Пипо сразу оценил обстановку, и принялся колотить Деметрио первой попавшейся палкой. Потом Серый стерег преступника, пока Филомено галантно проводил девушку до поселка – фула ее ударил раза два, а много ли заморышу надо?
      Суд да дело – целое разбирательство. Вина Деметрио была слишком явной, и его вздули. Над Пипо добродушно посмеивались, называли женихом и спасителем. Сын досадливо отмахивался: "Пойдите вы все"…
      Пепе зашел вечерком покурить и сказал:
      – Это дело еще не кончилось. Теперь ей жить не дадут спокойно, замучают. Боли, моя голова, придумай, что с ней делать.
      Конечно, нельзя было оставить девчонку без присмотра, и конечно, Долорес не могла этого сделать. Она не оставила привычки рожать и едва управлялась со своей оравой. Я намек поняла. В тот же вечер Неса (так мы ее для краткости стали называть) ночевала в нашей хижине. Долорес вздохнула облегченно, спихнув с себя обузу. Я вздыхала по другой причине. Я бы плохо знала негров, если б не предвидела, что начнется после этого.
      Обделенные женихи стали коситься и наскакивать на Факундо: у тебя есть жена, а ты еще и девчонку заграбастал. Объяснять что-нибудь было бесполезно, тот же Данда, например, – совсем не злой и не злой и не жестокий по натуре, не хотел взять в толк, что еще хотя бы год надо было дать бедняжке окрепнуть и подрасти.
      Дело клонилось к драке, и пришлось принимать срочные меры.
      Мужчины взялись за топоры; к нашей хижине добавили просторную пристройку, и Идах, который жил с остальными земляками, теперь переселился к нам.
      Конечно, дядюшка тоже страдал от всеобщей болезни и сразу начал оказывать знаки внимания новой подопечной. Но если сказать, что я на это не рассчитывала, это будет неправда. И смешно-то и досадно было видеть, как он увивается около девочки в три раза с лишним моложе себя. Но, во-первых, в Африке в порядке вещей, если у мужчины младшая жена – ровесница старших детей. Во-вторых, я знала точно, что тут не будет никаких грубостей. А в-третьих, неожиданно обнаружилось, что самой юной особе нравится покровительство сильного мужчины, и эта маленькая каналья с природной женской ловкостью довольно долго вертела дядюшкой, как хотела, не давая ничего взамен. Все стало на свои места, оставалось только подождать. Забегая вперед, скажу, что через полгода замухрышка изрядно посвежела на изобилии дичи, а через год поправилась вовсе и уж совсем выглядела женщиной, – только никто не сомневался, чьей.
      Мороки хватило с этой глупышкой на все время, пока отсутствовал Каники. Его не было два месяца, и мы его заждались. Филомено всегда, приходя в паленке, останавливался у нас, а теперь и вовсе все сорвиголовы собрались под одной крышей, и мне это было почему-то очень приятно. Даже заморыш Неса легко вошла в нашу компанию. Глупышка твердо следовала правилу: "Молчи, дурак, за умного сойдешь", и хлопотала себе у очага молчаливой уютной тенью. Мне кажется, она даже гордилась тем, что принадлежала к нашей семье – ведь мы были семья, а куманек Каники входил в нее на правах брата – любимого брата.
 

Глава девятая