– Хорошо, поскольку мы здесь вдвоем. Ты хотел удивить меня? Чем? Шелками? В Африке я не имела платьев от Урибе, но кусок ткани, в который я заворачивалась, был шелковым. Белые служанки? Если бы я не знала, как нужда перекрашивает черное в белое?
      Я заставила его растеряться, как мальчишку, пойманного с поличным на какой-то проказе.
      – Ты думаешь, я пускал пыль в глаза?
      Конечно, именно этим он и занимался. Не хуже родственника-обалдуя. Не в пример умнее, а по сути то же самое: вот, я тебя с собой равняю! Но не скажешь же ему напрямую об этом. Обидится, беды не оберешься.
      – Вовсе нет! Все женщины могут оценить, если их балуют. Но я могу оценить и риск, на который ты шел, чтобы вытащить меня из рук родственничка, и то, как ты принял мою болезнь, и то, с каким уважением относится к тебе мой муж – а он уважает не каждого белого. Это стоит много дороже, дон Федерико!
      Он вздохнул облегченно:
      – Я вдруг подумал, что могу быть неприятен тебе.
      – Ты хотел, чтобы я была искренней.
      – Наш так нелепо прерванный позавчерашний разговор…
      – Ты бы хотел его продолжить. Ведь ты для этого меня позвал, ни для чего другого… по крайней мере пока не будет дан ответ.
      – Ты слишком умна для негритянки.
      – Для дочери кузнеца – нет.
      Я взяла у него бокал и наполнила вином.
      – Я дочь кузнеца и ведьма, и вижу тебя, будто ты прозрачнее этого стекла. Я дочь кузнеца и в качестве таковой приношу несчастье мужчинам – знаешь? Даже если бы ты раньше знал, не испугался бы, ты не из робких. Ты умен, смел и влюблен, – в меня, между прочим, и меня это волнует.
      Я не могу ответить тем же, на это есть известная причина. Но я, пожалуй, в состоянии дать то, что ты просил – в сущности, это не так уж много.
      Я бы сказала что-то еще, но рот мне закрыли поцелуем.
      Бедное мое тело, чего ему не пришлось вынести в эти ночи! Этот господин в постели был неутомим и неистощим на выдумки. Он знал, как себя ублажить. Он никогда не причинял боли намеренно; но когда брал его наконец угомон, не оставалось ни одной косточки, ни жилочки, которая не ныла бы, прося пощады, хоть была и крепехонька и молода. Знаний в этом деле у Федерико Суареса хватило бы на целую академию, а, собственно, эта академия находилась через патио.
      Но все время, пока я была в этом доме, гарем оставался в забросе. Когда сеньор лейтенант приходил домой, мы уже не вылезали из постели. Подозреваю, что он отсыпался на службе, потому что возвращался, полный сил и чертей, и продолжал с того же места, на котором остановился накануне.
      Потом первая горячка сошла, и в воскресенье, помнится, мы целый час проговорили за утренним кофе, причем оба были одеты. Дальше – больше, беседы стали затягиваться, хоть не в ущерб основному занятию. Право, мне нравилось говорить с доном Федерико больше, чем кувыркаться в постели. Он был умный, тонкий, хорошо понимающий собеседник. Уж он-то знал историю с географией и много что еще: за плечами имел университет в Саламанке, а на плечах недурную голову.
      На второй неделе моего затворничества он поинтересовался, откуда я такая умная выискалась. Я не стала утаивать ничего, рассказывая и про Ибадан и про Лондон; но когда дошла до схватки на "Звезде", вдруг сердито выругался – чего себе раньше не позволял. Я было замолчала, но он велел продолжать. Потом, когда узнал, что донья Белен писала в Лондон, страдальчески сморщился.
      – Почему Белен не сказала об этом мне?
      – Наверное, не сочла нужным.
      – Ньо! – он схватился за голову. – Какую же глупость вы сделали, женщины!
      Он потащил меня к письменному столу и отпер один из ящиков.
      – Посмотри!
      Передо мной лежало отпускное свидетельство на имя Кассандры Лопес, помеченное той же датой, что и купчая. Я едва не задохнулась.
      – О, Йемоо!
      – Теперь этому, – сказал Федерико, – грош цена. Я не имел права тебя отпустить, потому что ты не моя, а какого-то мистера Митчелла, который неизвестно, помнит про твое существование или нет.
      У меня все еще в голове мутилось, и я не знала, что заказать.
      – Я рассчитывал, что Белен отпустит твоего муженька, так или иначе, я бы ее уговорил. Опеку над мальчишкой предназначали мне, вы поселились бы где-нибудь близ Гаваны, и все были бы довольны, а я – смею думать – стал бы другом вашего семейства. А теперь? Хорошо; приедут англичане за тобой, отпустит Белен твоего конюшего, но мальчишку тебе не отдадут, это точно. Если только тебя освободят твои настоящие хозяева и ты сможешь остаться здесь.
      – Я могу на это рассчитывать.
      – Пусть так; но нужно их участие в деле. Как, черт возьми, Белен писала эти письма? За полтора года можно было доплыть до Лондона и обратно даже на черепахе.
      Потом он немного успокоился.
      – Ладно! Постараемся извлечь из ситуации все, что возможно. Я сам напишу в Англию – мой жандармский статус кое-что значит. И разберусь в некоторых подробностях дела.
      Он стал меня дотошно выспрашивать о месте, где я отлеживалась после побоев – приметы, названия, имена. Он закрутил целое расследование по службе и два дня не появлялся дома. Вернулся довольный: нашли это место, нашли улики, с меня снял официальный допрос и подшил к делу. Обычно краденых негров держали в каталажках до тех пор, пока за ними не являлись хозяева. Но лейтенант Суарес без труда добился того, чтобы меня оставили на его ответственность.
      – Теперь твое освобождение – лишь вопрос времени. Если мистер Митчелл заупрямится, я его уговорю, выкуплю тебя, если потребуется. Остальное будет проще. Довольна?
      Ах, о чем он спрашивал!
      Но это было не все.
      – Ты свободна. Скажи, ты не хочешь остаться со мной? Только со мной?
      Я давно ждала этого вопроса.
      – Я не могу и не хочу быть неблагодарной. Но ты просишь больше, чем я могу дать.
      Как сейчас вижу его перед собой: закурил сигару, отошел к окну и долго смотрел в сад, пока горящий табак не стал жечь пальцы.
      – Чем он так лучше меня? Я могу дать и тебе, и ребенку куда больше, чем он.
      – Есть вещи, в которых не важны ни деньги, ни статус.
      – Ясно, по статям он не уступит никакому племенному жеребцу из своего табуна, да?
      – Как раз по части жеребячьей борзости с тобой тягаться трудно.
      – Тогда черт меня побери, если я что-нибудь понимаю.
      – Легко быть хорошим, если ты свободный, белый и богатый.
      Сел на стол, давя окурок в пепельнице, и лицо у него раздосадованное, но видно, что понять он все же хотел бы. Однако некоторые вещи объяснять не так просто.
      – Каждый человек есть только то, что он есть. Если тебя лишить чина, денег, образования, положения в обществе, раздеть донага и поставить в чистом поле – вот тогда посмотри в себя и узнаешь, что ты есть. А он – отмой его добела, забудь, что он раб, и поставь рядом с собой, и тогда посмотри, что он есть.
      Только так и будет честно сравнивать, что у каждого за душой. А если бы ты проснулся однажды утром в теле черного раба – что было бы? Можешь мне не отвечать; ответь себе.
      Зажег новую сигару, сел в качалку и долго курил, обо мне словно забыв. Затем встряхнулся и сказал:
      – Знаешь, красотка, мы с тобой заговорили о слишком заумных вещах.
      Это означало: понял, но не смирился.
      Все пошло словно бы по-прежнему, но дон Федерико стал задумчив. Он знал разницу между тем, что имел, и тем, что хотел получить. Такова человеческая натура: никогда-то мы, люди, не довольны тем, что имеем. Это не только денег и карьеры касается. Уж на что, кажется, неощутимая материя сердечная привязанность – и тут бывает мало! Знать он хотел все досконально, спрашивал обо всем и сам обо всем говори откровенно.
      – Скажи, а он тебя ревнует? К Фернандо, к пастуху тому, ко мне?
      – Ревнуют – это когда не знают, кого из двух или там трех предпочтут. А зачем Факундо ревновать, если он знает, что я его предпочту любому?
      – У нас, испанцев, супружеская измена со стороны жены равнозначна разводу.
      – Независимо от обстоятельств?
      – Абсолютно! Мужчине простят и подлость, женщине поставят в вину даже беду.
      Фернандо таскался направо и налево, и все сходило с рук. Но если он узнает о том, что произошло между мной и Белен, она птичкой вылетит из его дома, и приданое не вернет. Дед у нас суров по отношению к семейной репутации и скорее всего отправит в монастырь и ее и девочку.
      – Девочку?
      – Да, дочку родила… Вашими с Обдулией стараниями.
      – А ты тут ни при чем?
      – Мои усилия минимальны. Ваш курс лечения был великолепен. А меня прописали ей в качестве последней пилюли.
      – Ой ли? Я думаю, она ни на кого другого в качестве пилюли не согласилась бы. И кроме того, рисковала гораздо больше. Тебе-то даже в случае скандала ничего не было бы.
      – Ну, не совсем так. Отправили бы к родне в метрополию, наверно.
      – А ты не хочешь?
      – Что я забыл в этом захолустье Европы?
      – Все же неравноценны наказания.
      – Наш мир мужчины создавали для себя.
      – А скажи, ты ревнуешь донью Белен?
      Даже изумился:
      – С чего бы? Она ведь замужем.
      – А ты бы женился на ней, если б она не была замужем?
      Задумался надолго.
      – Знаешь, она была бы хорошей женой. Мне бы подошла во всяком случае. Но, во-первых, она не захочет развода. А во-вторых, это беспредметный разговор. Вроде того, пошла бы ты за меня замуж, если бы была беленькой? Не за черного же конюшего тебе тогда было идти.
      – Черного кобеля не отмоешь добела,- отшутилась я старой поговорочкой. – Но за предложение спасибо.
      – А скажи, ты не ревнуешь Факундо?
      Тут изумилась я.
      – К кому? И с чего?
      – Мало ли было у него баб? А вдруг без тебя кто-то греет его постель?
      Мысль эта вообще никак не приходила мне в голову, и я об этом сказала.
      – Ты на него чары наложила? Или так ему так доверяешь?
      Тут уж пришлось задуматься мне, и ответ нашла не сразу.
      – Не то чтобы доверяю или не доверяю, мне это вообще не важно. Даже если появлялась там какая-нибудь женщина в мое отсутствие, все равно. Наверно, это потому, что я родом из мест, где у мужчины может быть десяток жен. И у хорошего мужа жены всегда между собою ладят. Какая ж тут ревность? Её моим воспитанием не предусмотрели.
      И, переждав вспышку гомерического хохота, добавила:
      – Я все его прелюбодеяния простила ему заранее, так же как он простил мне мои.
      – Но твои поступки вынуждены, они проистекают из твоего положения невольницы. А он волен хотя бы в выборе женщины.
      – И я поступала не совсем вынужденно, и он не так уж свободен. Я ведь могла бы отказать тебе, так? Могла, даже если в той бумаге было написано, что я невольница. И могла бы исчезнуть из твоего дома сразу, как только та бумага потеряла значение. Но я тут, и что это значит? Грешим помаленьку, господа! А если я грешу, значит, и ему можно, иначе просто несправедливо. Меня месяц нет, а нужда приспела? Пускай встряхнется! Меня он точно не позабудет, кто б его там на себя ни затащил. Так что и спрашивать его не стану, когда вернусь.
      Закончилось все неожиданно. В один из вечеров лейтенант появился мрачнее тучи.
      – На, читай! Белен догадалась, где ты, из-за этого письма. По правде, это было не трудно. Объяснение было бурным, кажется, она обиделась. То ли за себя, то ли за тебя… во всяком случае, за то, что я задержал тебя в своем доме.
      У меня сердце ухнуло при виде размашистого почерка мужа. Он написал на хорошо известный адрес в Гаване, и письмо попало прямо в руки доньи Белен.
      Факундо писал, что все здоровы, что мальчик растет, что все спокойно без меня, но скучно и плохо. Дон Федерико еще сильнее мрачнел.
      – Поехали к кузине. Ей не терпится видеть тебя сию же минуту. Будет расспрашивать – свали все на меня: увез из дома, показал тебе купчую и никуда из дома не выпускал. И не благодари, это не я такой добрый. Это все Белен мне про меня же сказала, и я так и ждал, что надает оплеух. И лучше бы уж надавала! Она пожаловалась деду, а дед устроил такой разнос, что уши горят и в печенке тошно.
      Сеньора родила девочку (я уже об этом знала) и собиралась в непродолжительном времени домой.
      Проведя меня в свои комнаты, спросила без предисловий:
      – Почему ты перебегаешь дорогу между мной и моими мужчинами?
      Точь-в-точь разъяренная кошка она была: глаза горят, хвост трубой и когти выпущены. Что там дон Федерико говорил про пилюлю? Я подумала, что он раньше меня ее увидел в таком состоянии и свою ошибку понял. "Обиделась то ли за себя, то ли за тебя…" Перед глазами была сцена ревности в чистом виде. И что-то похожее я уже видела. Не оскорбленное самолюбие законной супруги, а именно горячая женская ревность. И совсем не хотелось опять нарваться на затрещины.
      – Вы имеете в виду мужа или кузена?
      – Федерико, конечно, я имею в виду! Фернандо ты уже даром не нужна, судя по тому, что он тебя поставил на кон!
      – Ну и зря вы так подумали. Просто, чтоб вас не волновать перед родами, никто не стал писать о том, что дон Фернандо стал вытворять в усадьбе после вашего отъезда. А дона Федерико вы, как я поняла, и слушать не стали.
      – Что его слушать, наврет с три короба в свое оправдание!
      – Ну так послушайте меня, мне-то врать не резон. Меня же легко проверить: приедете, расспросите хоть Давида или Саломе.
      Выслушать она согласилась – было, было что послушать. Подробно расписала все художества сеньора Лопеса и то, почему сеньору Фернандесу пришлось его обыгрывать. Я имела уже полное понимание и сочувствие с ее стороны, когда подошла к самому деликатному моменту – предъявлению купчей и разговору, который за ним последовал.
      Ни слова не стала я утаивать. Ни из этого разговора, ни из последующих. В особенности того, где дон Федерико говорил о том, что кузина была бы ему хорошей женой, не будь она замужем… И рассчитала верно. Растаяла и притихла маленькая смуглая фурия.
      Но то, что дон Федерико хотел меня взять в наложницы, все же ее задело.
      – Знаю, знаю, ты, паршивка этакая, хороша. Так что ж мне теперь, по гроб жизни твои огрызки подбирать?
      – Сеньора, не огорчайтесь, не расстраивайтесь! Вы же знаете, ни тот, ни этот мне не нужны. Хотите… Хотите, я вам своего отдам?
      Она запустила в меня подушкой. То, что я сказала, было непростительной дерзостью, за которую следовало пороть. Но я уже хорошо изучила донью Марию де Белен.
      Она расспрашивала меня о положении, в котором я очутилась – ни вольная, ни раба, и всплеснула руками:
      – Проклятые секреты, которые развел Федерико! Теперь я знаю, почему не было ответа из Англии. Я оба раза поручала отправить письма тетушке и оба раза они как в воду канули!
      Учинить тетке допрос немедленно было невозможно. Ее, чтоб не надоедала в доме, отправили в какое-то дальнее имение. Но донья Белен была совершенно уверена:
      – Ее рук дело! Если бы Федерико сказал мне все сразу, было бы достаточно бумаги, которую он оформил, и ты была бы свободна. Но он поосторожничал: а вдруг наши письма в Лондон дошли, но с опозданием, и отправил свое… Так или иначе, придется опять ждать. Я не могу тебе приказать теперь, – где ты останешься дожидаться результатов – у Федерико или у меня?
      – С вашего позволения, вернусь с вами в Санта-Анхелику.
      – Хорошо… мой муженек тебя не тронет: теперь ты не его.
      – Мне ехать в имение или остаться при вас?
      – В имении без меня все же не появляйся. При мне тоже оставаться не стоит, потому что совсем тебе не стоит попадаться на глаза деду Фульхенсио. Знаешь что…
      Я склонна согласиться с тем, что сказал однажды твой муж: теперь значения не имеет, разом больше, разом меньше. А то еще подумает, я ревную.
      Что ж, возвращайся в гарем благодарить благородного султана: он много постарался для тебя. Если он за эти две недели не уговорит остаться насовсем…
      Нет, не уговорил. Я оценила этого человека и от души была ему благодарна.
      Прощаясь, я сказала:
      – Что бы ни случилось, мы останемся друзьями – навсегда, навсегда.
      Он лишь посверкивал на меня черными глазами снизу вверх, и в зрачках плясали красные сумасшедшие искры. Дон Федерико, как большинство, был меньше меня ростом, но с ним это почему-то почти не замечалось.
      А потом – домой, домой! Запряженная доброй четверней коляска неслась во всю прыть, но мне казалось, она ползет, как черепаха. Вот, наконец, знакомый поворот, белые колонны в зелени сада, и на ответвлении дороги на огромном вороном ждет, приподнимаясь на стременах, огромный всадник. Сеньора делает знак, и вот он дает шенкеля коню и гонит его галопом навстречу, и видно, как в одной руке он сжимает поводья, а другой – придерживает сидящего перед ним малыша, который с невозмутимым видом цепляется за луку седла.
      Рассказ о моих приключениях в Гаване Факундо выслушал с какой-то странной полуулыбкой, – сидел в дверном проеме, отдыхая после суетливого дня, прислоняясь спиною к стене.
      – Широки же юбки у тебя, жена! – заметил он наконец.
      – К чему это ты?
      – Да к тому, что под ними поместился даже я – а уж какой, кажется, здоровенный негр!
      – Разве ты не рад свободе? Она близко, она так близко, как никогда не бывало!
      – Так-то она так, – отвечал он, да только… Ах, жена, ничем тебя не удивить: ни нарядами, ни украшениями. Хотел я подарить тебе свободу и сказать: это я тебе, мое сердечко. А получилось наоборот. Как же это, а?
      – Поплюй через левое плечо, – отвечала я. – Проси всех богов, чтобы не пришла такая беда, с какой мне не справиться, чтоб не пришлось тебе за меня вступаться, а мне – прятаться за твоей спиной.
      А беда ходила уже совсем рядом, и хриплые раковины гудели вовсю; но сияние позолоченных солнцем ставен, такое близкое, кружило и туманило голову, и я принимала тревожный гул за победные трубы.
      Но все до поры шло своим чередом.
      Факундо рассказал продолжение истории, начавшейся при моем деятельном участии.
      – Представь: Амор приходит к Давиду, вся из себя фу-ты нуты, в том, во что ты ее нарядила, и с красным бантом на голове. Тот увидел ее и сморщился, будто раскусил карамболу. Спросил, зачем пришла. "Поставьте меня, сеньор, на работу в коровник". "Какого дьявола тебе там надо?" Рабочие руки везде нужны, не все ли вам равно, к какому делу меня приставить? Почему бы не в коровник?" "Знаешь, – отвечает Давид, – впору сеньору на коровнике разводить черных колдунов". А знаешь, что она ответила? "Бросьте их бояться. Ма Обдулия сказала, что она вам не враг, и Сандра просила благодарить и сказала, что при случае поможет вам избавиться от камня на шее". Тот усмехается: "Положим, мне все равно, где ты будешь работать. Но я хотел бы знать, какого черта тебе надо именно в коровнике?" Тут она и ляпает: "Сеньор, я хочу замуж за лысого Мухаммеда". "Вот дура, он тебе в отцы годится". "Но это же не значит, сеньор, что он старый. Это просто я очень молоденькая". "Вот ты ему нужна!" А она: "Это мое уже дело, мне бы только к нему поближе, а там я найду способ". "Тьфу, пропасть, дурища, – ругается старик, – ладно, пусть будет по-твоему.
      Отошлю я тебя в коровник, будешь ходить за телятами. Насчет лысого старайся сама.
      Но только вот этого, – показал на ленту, – чтоб я больше на тебе не видел, а то, ей-богу, выдеру. Хватит с нас и тех, что есть – без сопливых обойдутся".
      Вот она сейчас там и, похоже, лысому от нее никуда не деться. Они оба, чуть минута выдается, торчат у старухи в маслобойне. Знаешь, что это за местечко.
      Маслобойня была нашим деревенским кабильдо, и не каждый мог так запросто отираться около ее дощатых стен. Если Ма признала это право за девчонкой, из нее мог выйти толк. Значит, у нее все должно было сложиться хорошо, а с нею вместе и у Мухаммеда, и у меня гора упала с плеч, потому что я чувствовала себя виноватой перед ними обоими.
      Новости в тесном мирке усадьбы быстро, и скоро всем стало известно, что мы с Факундо без пяти минут вольные.
      "Без пяти минут" – хорошо, конечно, но приходилось ждать. Меня официально исключили из списка невольников семьи Лопес. Оставаясь по-прежнему горничной доньи Белен, я числилась теперь наемной и получала жалованье – двенадцать песо в месяц. Впятеро меньше, чем получали чистенькие старушки в доме дона Федерико, но я не была в претензии. Главное, что мое положение лишало дона Фернандо возможности надо мною покуражиться, не выходя за рамки закона. Он меня избегал, и я его по возможности тоже, чтобы не дразнить гусей. Управляющий меня называл кумушкой, поскольку я через Энрике приходилась ему родней, и обращался очень дружелюбно.
      Спустя месяц после нас явилась тетушка Умилиада. Ох, лучше бы она сгинула где-нибудь по дороге… Но она приехала и так была встречена вспыльчивой, не сдержанной на язык сеньорой, что, казалось, тут-то ей и придет конец. Но донья Белен при всей своей резкости была отходчива. А может быть, не решилась нарушить приказ грозного деда, который гласил, что тетушка водворяется в Санта-Анхелике на веки вечные. Так или иначе, вдовушка снова поселилась в своей комнате, но уж прежнего раздолья ей не стало.
      Факундо весь был в мыслях о доме с золотыми ставнями. Сеньора поговаривала о том, чтобы он в качестве вольнонаемного остался бы управляющим конным заводом, но тот, не говоря ей ни да ни нет, считал за благо убраться подальше от ее супруга. Он хотел вернуться в Гавану, которую знал и любил, и заделаться там то ли лошадиным барышником, то ли содержателем извозчичьей конюшни, то ли и тем и другим одновременно. В Англию Гром не слишком-то рвался, плохо себе ее представляя и зная точно, что он и на этом острове может неплохо устроиться.
      Он был в делах и ожидании, но между делом находил время на то, чтобы повозиться с пасынком (которого родной отец видел лишь случайно), и научил его держаться в седле раньше, чем ходить. Ах, Энрике был чудный младенец: светловолосый, кудрявый, пухленький. Таким я его помнила многие годы, пока не увидала снова совсем взрослым.
      Гроза над нами собиралась постепенно.
      Если не считать сеньора с его любовными претензиями, в доме я имела одного настоящего врага – донью Умилиаду. Она, по словам Саломе, была "словно из змеиных кусочков сшита – до того зла!". А на меня зла как целая змея, потому что в моем появлении в доме видела (не без основания) причину своего низвержения с уровня дуэньи и наперсницы до уровня приживалки, которую едва терпят. А вскоре к списку моих прегрешений она добавила еще одно, последнее.
      Все дело было в Давиде. Многие стали замечать, что майораль стал тяготиться давней связью. С возвращением любовницы он как-то сник и потух, меньше стал ругаться и реже махать плеткой. А еще жаловался иногда, что прихватывает сердце – видно, даром не прошли переживания одной памятной ночи.
      Не помню, по какому делу забежала к нему в контору, но дело было неспешное, он меня усадил и заговорил о том, о сем, и заметно, что он кругами подбирается к чему-то важному для себя, да все не может подобраться.
      Я прямо спросила его, что случилось. С тех пор, как я перестала числиться собственностью семь Лопес, я обращалась к нему на "ты" по его просьбе. Родня как-никак!
      – Сандра, я устал от этой женщины. Мне пятьдесят третий год, и давно мне пора было бросить прятаться по углам и обзаводиться семьей.
      – Прошу прощения, а Энрикета и ее дети?
      – Все – невольники сеньора Лопеса.
      – Так что же ты хочешь?
      – Жениться на Эмельхильде Гонсало, вдове хозяина таверны в Карденасе.
      – Что этому мешает?
      Мулат отшвырнут перо на пол в досаде:
      – Будто не знаешь: Умилиада. Она терпит Энрикету, потому что рабыню можно не замечать. Но когда речь зайдет о моей женитьбе… Послушай, Эме намного моложе меня. Большого стоило труда ее уговорить.
      – Но ведь удалось же. Чем может помешать старуха?
      Давид досадливо отмахнулся.
      – Эмехильде и ее отцу я объяснил все, что надо. Но…
      И морщился, и кусал губы, и меня осенило:
      – Вот только сама донья Умилиада не знает пока ничего.
      – Да! – облегченно выдохнул мулат.
      – И стоит подумать о том, что она скажет, когда узнает, тебя испарина прошибает?
      И недостает смелости начать разговор с ней?
      – Эта маленькая паршивка, – перебил он, – она сказала, что и ты, и Обдулия мне не враги. Хоть мне и случилось тебя однажды выпороть.
      – Я понимаю, что это было по службе, а не по злобе.
      – Тем лучше, что понимаешь. Я прошу помощи. Научи, как сладить с чертовой бабой.
      Чтобы она не пакостила моей невесте и ее семье, – а она имеет возможность это сделать. Чтобы она оставила меня в покое раз и навсегда, – она сама это сделать не захочет.
      М-м, у меня от этого даже зубы заболели. Мой свободный родственник в душе всегда оставался рабом и нес в себе рабскую трусость.
      Пришлось объяснить, что я не буду за него делать то, что он боится сделать сам, что мужское достоинство остается самим собой независимо от расы.
      – Ты свободен, ты мужчина – будь им! Скажи, что она всего лишь женщина, каких ты имел много. Скажи, что она спесива и жестока, и – чтобы подсластить пилюлю – соври, что все еще хороша. Осмелей, не будь робким, и она станет кротка, как овечка. Ты сам был с ней слишком смирен. Осмелей для такого случая, покажи, кто хозяин положения. Кто ты и кто она? Она – приживалка из милости, которую держат скуки ради. Ты – член семьи, один из тех, на ком держится состояние. Знай себе цену, старик! Она не так уж мала. Наконец, у тебя есть козырной туз в рукаве – пригрози дать огласку многолетней связи.
      Положим, о ней и так все знают, но открытый скандал ее убьет. Хотя, конечно, до этого лучше не доводить и сразить ее мужским обаянием.
      Такой взгляд на обстоятельства показался старине, видно, очень неожиданным. Он как-то расправил плечи, поднял голову, и дня два ходил, переваривая то, что я ему говорила. А на третий день в той же конторе состоялся бурный разговор, после которого донья Умилиада выскочила с красными пятнами на лице; и подслушиватели из негров – а такие всегда найдутся – донесли, доложили, что майораль, изъясняясь с почтенной дамой, слово в слово перетолковал ей мои слова.
      Однако любая палка о двух концах, и тетке было доложено то же самое.
      Сколько раз я проклинала себя за то, что влезла в эту историю – неужто старик с ней сам бы не объяснился? – и столько же раз Факундо утешал меня, что и без того тетушка мою особу ненавидела так, столкновение оказалось неизбежным. Я знала опасности с ее стороны. Но я недооценила степень крысиной злобы – уму не постижимо, как она решилась на то, что сделала, и как бы она выпутывалась из положения, получилось все по ее. Она выжидала удобный момент.
      Прошло около полугода со дня возвращения сеньоры в Санта-Анхелику, и письмо из Англии ожидалось со дня на день.
      Сеньор с сеньорой уехали в Матансас – губернатор давал большой праздник. Давид во второй половине дня уезжал в Карденас к молодой жене. Факундо был в табуне: как сейчас помню, отбирал четверку для упряжки какого-то богатого заказчика.
      Вот так-то и получилось, что в доме остались донья Умилиада, которую не взяли на праздник, Дора-Мария с няней и кормилицей и слуги. Можно даже сказать, не далеко отходя далеко от истины: мы с ней оказались одни. Не приложу ума, как я это пропустила, как не обратила внимание? Может быть, нашло затмение, может быть, усыпило осторожность чувство близкой свободы. Так или иначе – я была занята работой в доме, а Энрике гулял со своей нянюшкой Фе.
      Даже не сразу обратила внимание на то, что Фе мелькнула по двору туда-сюда одна.
      А когда заметила – обомлела. Бросила все дела и кричу не своим голосом:
      – Ну-ка, скорей иди сюда! Где мальчик?
      – Моя мама отнесла его в детскую к маленькой сеньорите, чтобы он ее позабавил.
      Новое дело! Бегом побежала я в детскую к Луисе. Маленькая нинья ползает по полу, моего ребенка нет. Толстуха объясняет: был, точно, играли вместе. Да только малыш обмочился, и донья Умилиада велела кормилице Даниэле унести его. Тетушка?
      Я так и взвилась. Почему ребенка не отдали обратно его няньке? Где он? И где сама сеньора вдовушка, и где паршивка Даниэла, и давно ли они отсюда ушли? Ушли, говорит, давно, на сеньорите уже два раза меняли подгузники, а куда – откуда ей знать? И то, откуда. Кинулась искать сама. В ее комнате на втором этаже пусто.
      На лестнице наткнулась на Ирму, она-то мне и доложила, что "сию минуту была здесь, зашла к себе в комнату и ушла. Куда? А в контору управляющего".
      Не помня себя, побежала через весь двор во флигель на отшибе. Там меня уже ждали.
      За давидовым столом на давидовом кресле сидела сеньора Умилиада и в руках держала пистолет. Тот самый трехствольный, голландской работы, что я видела у нее в руках один раз. Курки взведены на всех трех стволах и на языке.
      – Своего ублюдка ты больше не увидишь, – заявила она, едва я переступила порог.
      Голос был злорадный и нервный, а кадык прыгал вверх-вниз. – Он будет воспитываться в надежных руках, как подобает сыну приличного отца. Он, конечно, будет знать, что ублюдок, но его пожалеют и скроют хотя бы то, что он – черный ублюдок.
      Вот тут-то я успокоилась – страшным, бешеным спокойствием. Тетка меня боялась, но не хотела убивать сразу. Ей надо было меня помучить, увидеть мой испуг, униженные мольбы… Потому-то и не нажимала курок, иначе что ей стоило продырявить меня в четырех шагах?
      – Где мой сын?
      – Не волнуйся за него сильно… милочка.
      Она сидела в глубине и чуть справа, приходясь мне против света, а я стояла перед ней у двери как на ладошке.
      – Успокойся, тебя скоро уже ничто волновать не будет. К вечеру сюда приедет альгвасил из Карденаса, об этом я позаботилась. Я ему скажу, что ты на меня напала. Будь уверена, никто не спросит с благородной белой дамы за уничтожение строптивой черной шлюхи… да еще ведьмы.
      И замолчала: ждала, что скажу.
      – Нет, я не волнуюсь: я знаю, что никто не спросит со старой белой шлюхи за убийство порядочной черной женщины.
      Щелк! Осечка. И быстрее было сделать, чем сказать – я диким рывком перелетела через комнату и толкнула старуху в локоть. Дуло пистолета стукнуло ее под челюсть, а зубы клацнули, – в то самой мгновение, когда она вновь спускала курок.