Я по природе человек ночной и спать ложусь на рассвете. Соответственно, встаю не раньше полудня.

И значит, тот день был вдвойне исключительным. Я говорю о дне, когда Рюичиро[1] прислал свою первую посылку. Так вот, тем утром мой малолетний братец безо всякого предупреждения – если не считать с грохотом распахнутой двери – ворвался в мою комнату и принялся меня тормошить:

– Саку, вставай! Тебе посылка пришла!

– Чего? – не поняла я.

– Тебе пришла громадная посылка! – Было ясно, что эта егоза меня в покое не оставит… И притворяться, что я не расслышала и сплю дальше, не имеет никакого смысла – он просто залезет на кровать и примется скакать по мне как сумасшедший.

Делать нечего, я с трудом продрала глаза и поплелась на первый этаж. За мной, не отставая ни на шаг, катился по лестнице мой надоедливый братец.

Заглянув на кухню, я увидела маму – она сидела за столом и ела бутерброд. В воздухе витал вкусный запах кофе.

– Доброе утро.

– Доброе. Все в порядке? Что-то ты рано сегодня, – заметила мама, изобразив на лице удивление.

– Да все эта маленькая вредина. Пришлось встать, чтобы он меня не замучил. И вообще, почему он не в садике?

– У меня немножко температура. – С этими словами братец плюхнулся на стул и схватил со стола бутерброд.

– Теперь понятно, почему ты бесчинствуешь!

– Между прочим, ты в детстве была такой же. Если вдруг расшалилась ни с того ни с сего – значит, температура, – сказала мама.

– А где все?

– Еще спят.

– Кто бы сомневался, полдесятого утра, – я тяжело вздохнула. Мне удалось поспать всего пять часов, да и пробуждение было настолько резким, что теперь у меня кружилась голова.

– Кофе будешь?

– Угу, – кивнула я.

Кухня была залита утренним солнцем. Я сидела напротив окна, купаясь в солнечных лучах – они словно просачивались внутрь меня, впитывались в кожу. Давно забытое чувство. И мама, которая стояла посреди этой утренней кухни, повернувшись ко мне спиной, была такой маленькой и аккуратной, что казалась старшеклассницей, ни с того ни с сего решившей примерить на себя семейную жизнь.

Мама и правда была совсем молодой. Она родила меня в девятнадцать лет. Значит, когда маме было столько, сколько мне сейчас, у нее уже было двое детей. Просто ужас! – Ну, вот и кофе. Булочку будешь?

Рука, протянувшая мне чашку, прекрасна. Да – же не верится, что у человека, выполнявшего на протяжении двух с лишним десятков лет всю работу по дому, могут быть такие красивые руки. И хотя я очень люблю свою маму, этот факт мне почему-то неприятен. Как будто мама перехитрила всех и научилась не стареть.

В каждом классе обязательно найдется такая девочка, – вроде бы и не красавица, но чувствуется в ней некое удивительное сочетание изящества и эротичности, которое делает ее привлекательной – без очевидных, казалось бы, причин – для старших мальчиков. Я думаю, что моя мама в детстве была как раз такой девочкой. Когда пала женился на ней, ей было девятнадцать, а ему сорок. Потом родилась я, потом моя сестра Маю, а потом папа умер от ишемического инсульта.

Шесть лет назад мама снова вышла замуж. На свет появился мой младший брат. А в прошлом году мама рассталась со своим вторым мужем. С тех самых пор, как наше семейство перестало соответствовать модели «муж – жена – дети», дом, в котором мы жили, сделался похожим на общежитие.

Жильцов было пятеро: мама, я, братишка плюс моя двоюродная сестра Микико и мамина давняя подруга Джюнко (кажется, они дружили с самого детства), которая в силу ряда обстоятельств вынуждена была жить у нас.

Сложилась довольно нестандартная компания, своего рода «дамский сад», который лично мне очень нравился. Братишка был еще совсем ребенком и, подобно очаровательному домашнему животному, привносил в наше существование уют, объединял нас в единое целое.

Нынешний мамин кавалер был сильно младше ее, но мама не спешила выходить за него замуж – боялась новой неудачи, не хотела травмировать малолетнего сына. Этот молодой человек довольно часто приходил к нам в гости. Он отлично ладил с моим братцем, и казалось вполне естественным, что в какой-то момент они с мамой съедутся и станут жить вместе. Но до той поры мы, наверное, так и будем существовать нашей странной компанией…

Похоже, что кровное родство и совместное проживание – вещи мало связанные. Я задумывалась над этим и раньше, когда отчим жил вместе с нами. Отчим был очень добрым человеком, и после того, как он от нас ушел, я сильно по нему скучала. Невыразимая тоска, которую всегда ощущаешь в покинутом доме, висела в воздухе, давила на меня, и не было от нее спасения.

Поэтому-то я и думаю, что, если находится человек, который устанавливает в доме некий порядок, исподволь строит остальных, собирает их вокруг себя (это как раз про мою маму), то люди, живущие с таким человеком под одной крышей, неизбежно начинают чувствовать себя семьей.

И вот еще что.

Чем дольше ты живешь вне своего дома, тем вероятнее, что дом – и даже кровное родство не спасет – станет для тебя всего лишь далеким воспоминанием в ряду прочих.

Именно это и произошло с моей сестричкой, с моей Маю.

Такие вот мысли приходили мне в голову, пока я пила кофе и ела булочку с орехами.

Солнечные пятна на кухонном столе – именно они навели меня на размышления о нашем семействе.

– Ну-ка, Ёшио, давай в постель, а то разболеешься по-настоящему! – мама подтолкнула упирающегося брата к двери.

– Кстати, а про посылку это правда? – спросила я.

– Посылка? Стоит себе в коридоре, – закрывая за собой дверь, мама на мгновение обернулась.

Я поднялась со стула и пошла в коридор. На обесцвеченном ярким солнцем дощатом полу стояла, подобно невысокой белой статуе, картонная коробка.

Сначала я подумала, что это, наверное, цветы.

Попробовала приподнять посылку – для цветов вроде тяжеловато. На картонном боку, напротив надписи «от кого», значилось «Ямадзаки Рюичиро». Вместо обратного адреса – адрес гостиницы в префектуре Чиба. Вот, значит, где он сейчас путешествует.

Мне не терпелось узнать, что в посылке, и я распотрошила коробку прямо в коридоре.

Письма внутри не оказалось.

Я извлекла увесистую статуэтку, плотно обернутую полиэтиленом. Это был Ниппер – черноухий фокстерьер со старых пластинок фирмы «Виктор». Милый, милый Ниппер, он так трогательно смотрел сквозь прозрачную обертку. Один за другим я начала снимать с него слои полиэтилена, пока, в конце концов, он не вынырнул на поверхность, словно поднявшись из морских глубин. Выцветшие мягкие краски, печальный наклон головы – ну что за пес!

– Какой же ты замечательный, – сказала я и поставила его обратно в коробку, предварительно запихнув в нее подобранные с пола обрывки полиэтилена. Полусонная, я стояла посреди коридора и смотрела на Ниппера.

Его фигурка отчетливо вырисовывалась на фоне солнечных лучей, пронзавших коридор, в котором едва ощущал запах пыли, – пес казался частью некоего пейзажа.

Но почему именно Ниппер? Я не знала ответа на этот вопрос. Может быть, Рюичиро просто наткнулся на него в комиссионке. И глаз не смог отвести. Статуэтка была одной из тех вещиц, которые моментально становятся хранителями памяти о том путешествии, из которого их привезли.

Пес словно пытался мне что-то сказать.

Что-то, что я обязательно должна услышать.

Так же как он, наклонив голову, с тем же серьезным выражением, что было написано у него на морде, я старательно прислушалась. Но так ничего и не услышала.

Рюичиро любил мою сестру Маю. А сестра любила его.

Теперь Маю умерла.

Полгода назад она погибла в автомобильной катастрофе – врезалась на машине в столб линии электропередачи. В тот вечер она сильно выпила и вдобавок приняла чрезмерную дозу снотворного.

Маю не походила ни на отца, ни на маму, ни на меня – безупречная красота ее лица поражала. Я вовсе не хочу сказать, что мы с родителями уроды. Просто общее для нас троих выражение невозмутимой отстраненности, которое кому-то могло показаться равнодушием, даже высокомерием, было ей совершенно несвойственно. В детстве Маю походила на ангелочка.

С такой внешностью и речи быть не могло о жизни «как у всех». Все получилось само собой: Маю обнаружили телевизионщики и сняли несколько детских передач, а затем и фильмов с ее участием. Потом последовали второстепенные роли в телесериалах, а потом повзрослевшая Маю стала настоящей киноактрисой. Вот и получается, что она росла, в общем – то, не дома, а на съемочной площадке, среди кинознаменитостей.

Маю была вечно занята и наведывалась домой очень редко. В какой-то момент у нее развился серьезный невроз. Ее решение уйти из кино стало для меня полной неожиданностью. Во-первых, я и не догадывалась, что у Маю проблемы на работе, а во-вторых, она всегда казалась неизменно жизнерадостной – когда бы мы с ней не встречались.

Влияние шоу-бизнеса на взрослеющую девушку было ужасающим. К тому моменту, когда Маю решила поставить крест на актерской деятельности, ее внешность – одежда, косметика, даже выражение лица – казалась воплощением розовой мечты любого одинокого мужчины. Понятно, что далеко не со всеми представительницами шоу-бизнеса происходит то же самое. Вот я и думаю, что Маю просто с самого начала не была готова к жизни в этом обществе. И пока Маю тщательно маскировала свои слабости и недостатки, она сама не заметила, как сжалось ее внутреннее «я», задавленное броней внешнего лоска. Невроз был просто криком о помощи, отчаянным проявлением воли к жизни.

Когда Маю вдруг отказалась от карьеры актрисы, окончательно разобралась со своими мужчинами и переехала к Рюичиро, я подумала, что сестра решила начать новую жизнь.

Рюичиро был писателем. Они с Маю познакомились в те времена, когда он, как и всякий начинающий сценарист, писал сценарии за своих более именитых коллег. Маю нравились его сценарии, она всегда их узнавала, хоть они были подписаны чужими именами. Это очень сблизило ее с Рюичиро. Писатель-то оно, конечно, писатель, но пока что на счету у Рюичиро был всего один роман, который вышел три года назад. С тех пор он так ничего и не опубликовал. Однако странное дело: для определенного круга людей его роман оказался чем-то вроде настольной книги и все эти годы медленно, но верно продавался.

Перед тем, как познакомить меня с Рюичиро, Маю дала мне почитать этот роман, в котором речь шла о современной бездушной, неискренней молодежи. Текст показался мне настолько безликим и перенасыщенным скрытым смыслом, что я испугалась встречи с его автором. А вдруг этот человек сумасшедший? Но Рюичиро не был сумасшедшим. Он оказался самым обычным молодым человеком. Наверное, в прошлом он пережил что-то очень неприятное и этот горький опыт, отложившись в его подсознании, впоследствии преобразовался в такой вот пугающий текст. Я думаю, для этого тоже нужен своего рода талант.

Бросив кино, Маю не стала искать другую работу. Жила себе вместе с Рюичиро, подрабатывала, где придется, то тут, то там. Тянулось это довольно долго. Так долго, что мы с мамой стали забывать, что эти двое до сих пор так и не поженились. Я часто бывала в их небольшой квартирке, да и они нередко приходили к нам в гости. Они всегда были такими веселыми… Я до сих пор не понимаю, что же произошло, и почему жизнь моей сестры завершилась алкогольным опьянением и передозировкой снотворного за рулем.

У нее была бессонница, а таблетки и спиртное помогали ей уснуть. Даже когда она доставала из холодильника банку холодного пива в залитой мягким вечерним солнцем кухне, это не казалось чем-то ненормальным. Хотя, если задуматься, то начинаешь припоминать, что у нее в руке всегда была либо банка пива, либо что-то подобное. Просто все выглядело настолько естественно, что не вызывало подозрений.

И только сейчас я, наконец, все поняла, сейчас, когда вспоминаю ее ребенком – ангельское личико на подушке, густые ресницы, беззащитная белая кожа (никто так и не смог ее защитить). Я чувствую, что все началось гораздо раньше, до того, как Маю попала в мир шоу-бизнеса, и, уж конечно, до того, как она встретилась с Рюичиро.

Но как именно все начинается и почему, к чему может привести – этого, понятно, не знает никто. День за днем, скрытая под внешней оболочкой нарочитой веселости и улыбчивости, ветшает душа, превращаясь в прах, в ничто.

– Не думаю, что она выпила снотворное по ошибке, – сказал тогда Рюичиро в коридоре больницы, куда Маю привезли после аварии.

К тому времени уже было ясно, что ситуация безнадежная;

– Да, не похоже, – ответила я. – А ведь она совсем еще молодая…

На самом-то деле и я, и Рюичиро, и мама, которая стояла рядом с нами и все это слышала, думали совсем о другом. Мы уже все знали, словно кто-то вложил в нас это знание. Казалось, что знание даже можно потрогать руками. Но, боясь совершить бестактность, никто из нас не решался о нем говорить.

Да и могла ли она ошибиться?

Она, которая была такой аккуратной: отправляясь в очередную поездку. Маю всегда тщательно упаковывала свои таблетки – одни в одну коробочку, другие в другую, чтобы ежедневно принимать строго установленную дозу.

К тому же, хоть Маю была молода телом, душой она уже успела состариться и не ждала ничего от будущего, – по сути, жизнь ее дотлевала, как тлеют угли.

«Ее нельзя было спасти. Да она и не хотела, чтобы ее спасали», – эта мысль, словно произнесенная вслух, витала в воздухе, отражаясь от белых стен больничного коридора, где мы сидели на диванчике из кожзаменителя. А ведь мы были для нее самыми близкими людьми. Мы любили ее.

После смерти Маю мама плакала почти каждый день и ходила с красными, опухшими глазами. А я не могла плакать.

Но однажды я, пожалуй, все-таки оплакала свою сестру.

Это произошло через пару дней после того, как я получила по почте черноухого Ниппера. В тот день Микико и мой братец пошли в видеопрокат и взяли на вечер кассету «Наш сосед Тоторо»[2]. Перед тем как смотреть фильм, они зашли ко мне и предложили составить им компанию. Все вместе мы спустились на первый этаж. Я уверена, что у них и в мыслях не было ничего плохого. Что же касается меня, то я толком не знала, о чем этот фильм. Не подозревая никакого подвоха, я принесла с кухни чай с печеньем, засунула ноги под котацу[3], устроилась поудобней и приготовилась смотреть.

Мне хватило пяти минут, чтобы понять, что дело плохо.

Это была история про двух сестер, – абсолютно ничего личного, сплошь какие-то общие места, и тем не менее каждая сцена в фильме напоминала мне те или иные события из моего собственного прошлого, – воспоминания накатывали на меня, словно волны на морской берег. Две сестрички, две маленькие девочки. Детство кончилось очень быстро. Но ветер, и счастье, и мягкий свет, и какие-то особенные цвета, в которые был окрашен мир вокруг нас, – все это вдруг всплыло у меня в памяти.

Собственно говоря, я не вспоминала Маю.

Как не вспоминала и ту поездку, когда мы втроем – мама, Маю и я – поехали в Такахара. Мы лежали тогда под защитным пологом от комаров и рассказывали по очереди всякие страшные истории, а потом заснули, крепко прижавшись друг к другу.

Я не вспоминала ее мягкие каштановые волосы и молочный, младенческий запах… Мои воспоминания не были очень уж конкретными. Просто вдруг меня охватила убийственная тоска, перед глазами все потемнело.

Разумеется, никто ничего не заметил.

Братец сидел как завороженный, не отрывая взгляда от экрана, и, казалось, вообще не соображал, что происходит вокруг. Микико одним глазком посматривала в сторону телевизора, а другим к себе в тетрадь – ей задали сочинение, и она пыталась совместить просмотр мультфильма с сочинительством. Иногда она спрашивала у меня что-нибудь вроде:

– По-моему этот Итои совершенно бездарно озвучивает папу[4]. Тебе не кажется, Саку?

– Не знаю. По-моему, в самый раз.

– Ага, просто здорово! – поддакнул братец.

И вот я сидела с ними в одной комнате, смотрела тот же фильм, что и они, но при этом меня не покидало странное чувство, что я проваливаюсь в какое-то сюрреалистическое пространство, исполненное не прежней тоски, а какой-то светлой печали… думаю, мне удалось проникнуть туда только благодаря тому, что я смотрела фильм не одна, а с Ёшио и Микико. После того, как мы досмотрели кассету до конца, я пошла в уборную. Первое потрясение прошло, и, открывая дверь в туалет, я подумала про себя: «А фильм-то оказался совсем неплохим». В туалете меня поджидал Ниппер. В моей комнате для него не нашлось места, и я, недолго думая, переселила его в туалет на первом этаже. Взглянув на Ниппера, на трогательный изгиб его шеи, я почувствовала, что вот-вот расплачусь. На самом деле слезы и так уже текли по моим щекам. Я проплакала в туалете минут пять, не больше. Но это был настоящий плач – такой, от которого начинает звенеть в голове, и ты перестаешь понимать, что происходит. Плач на одном дыхании. Плач не по сестричке Маю с чрезмерным макияжем, неспособной – из-за алкоголя и лекарств – на простые человеческие чувства вроде веселья, злости, печали, радости, а по тому светлому времени, которое безвозвратно потеряно для большинства сестер в нашем мире.

Когда я вернулась в комнату и пристроилась у котацу, братец радостно поинтересовался:

– А чего так долго? Ты по большому, что ли, ходила?

– Ага. А что, нельзя? – спросила я.

Микико засмеялась.

Итак, я смогла заплакать, но в первый и последний раз.

Может, мне все-таки удалось расслышать рассказ черноухого Ниппера.

До того, как Рюичиро отправился в свое путешествие, я видела его всего один раз. Наша встреча произошла ранней весной. Дело было вечером.

Всю зиму я проработала в одной фирме, но потом разругалась с начальством, после чего меня уволили, и теперь вечерами я подрабатывала в стареньком, но очень приятном баре.

Тот вечер оказался на редкость длинным. В принципе, его можно разделить на несколько фрагментов, но все они были связаны одним и тем же настроением. Вряд ли я когда-нибудь забуду тот вечер.

Я опаздывала на работу и шла довольно быстро, почти не глядя по сторонам. Недавно прошел дождь, и асфальт возле станции был похож на ночную реку, в которой, подрагивая, отражаются городские огни. От быстрой ходьбы и от мерцания огней у меня закружилась голова.

В толпе у станции сновали люди с анкетами. Они подходили к прохожим и проникновенно спрашивали: «Как вам кажется, что такое счастье?» Меня останавливали несколько раз. И каждый раз я отвечала стандартным «не знаю». Этот бесконечно повторяемый вопрос выбил меня из колеи. Я, не замедляя шага, незаметно для себя призадумалась, ощущая в душе какие-то неясные образы. В ушах зазвучали мелодии знакомых песен о счастье.

«И все же, – думала я, – все же где-то там, куда никому и никогда не добраться, должно быть настоящее счастье. Золотой сияющий образ. Что-то такое, чего хочется каждому из нас. И желание это сильнее надежды, а образ сияет ярче самого яркого света…»

И чем дальше мы уходим от того места, где незнакомые люди задают нам вопросы о счастье, чем безудержнее желание залить надежду алкоголем, тем яснее мы чувствуем, что еще немного – и мы ухватим птицу счастья за хвост.

«В этом-то все и дело», – подумала я, снова вспомнив сестру.

Маю, моя небрежная, ленивая, неискренняя сестра, человек с исковерканным характером, была жадной до счастья. Но у нее был редкий талант. Исключительная особенность, которая просто не могла не вызывать в людях уважения.

Маю умела улыбаться, как никто другой.

Я не говорю о «рабочих» улыбках, которых у Маю было не меньше сотни. Иногда, без всякой задней мысли или какого-либо расчета, она вдруг улыбалась другой, совершенно естественной улыбкой. Этой улыбки было достаточно, чтобы люди простили Маю все недостатки до единого.

Уголки ее губ изящно приподнимались, уголки глаз мягко опускались – и на лице расцветала улыбка, солнце выглянуло из-за туч. Ослепительная, чистая, грустная до слез, искренняя, естественная улыбка.

Даже когда Маю уже угробила свою печень (отчего у нее испортился цвет лица, кожа покрылась прыщами и мелкой сыпью), она сохранила это поразительное умение улыбаться. Сохранила до самой могилы, да и в могиле, наверное, тоже.

Все, что я говорю сейчас, я должна была сказать ей при жизни. Я должна была говорить ей это каждый раз, когда она улыбалась. Не пожирать ее восхищенно глазами, а просто сказать.

Когда я, выбившись из последних сил, все-таки добралась до бара, оказалось, что там нет ни одного клиента. Хозяин и вторая официантка сидели со скучающими лицами за стойкой и слушали музыку. Если бы не музыка, в заведении было бы тихо, как на морском дне. Казалось, что, если я что-нибудь скажу, мои слова прогремят как гром.

– Что за дела? Сегодня разве не пятница? – наконец произнесла я.

– Все из-за дождя, – довольно жизнерадостно ответил хозяин.

Я повязала фартук и присоединилась к двум бездельникам.

Этот бар нравился мне всегда, с тех пор, когда я сама была здесь завсегдатаем.

Во-первых, меня успокаивал приглушенный свет. Здесь всегда было полутемно, так что, если положить руку на стол, ее с трудом удавалось разглядеть. По вечерам хозяин специально не зажигал свет, пока не наступала непроглядная темнота. Во-вторых, мне нравилось, что здесь, как правило, было мало посетителей. Плюс видавшие виды столы и стулья – все это создавало странноватую, завораживающую атмосферу. И дощатый пол, характерный масляный запах которого напоминал мне о школе, о тех временах, когда я училась в восьмом или в девятом классе. Вся обстановка бара – старая, потрепанная – была окрашена в коричневые тона. И каждый раз, ложась грудью на стойку, я испытывала такое блаженство, что казалось, вот-вот умру. Я обвела глазами тихое, таинственное помещение и в очередной раз подивилась тому, насколько иначе выглядит бар, когда в нем толпится нетрезвый народ.

В этот момент дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появился Рюичиро.

– Ну и ну! – сказал он.

Мы испуганно вздрогнули, настолько это было неожиданно. Оправившись от испуга, я сказала:

– Добро пожаловать.

– Вы при виде клиента каждый раз пугаетесь? Ну и местечко, – проговорил Рюичиро, усаживаясь за стойку.

– Мы просто решили, что сегодня уже никто не придет.

Рюичиро осмотрелся:

– А у вас тут куча места. Даже обидно.

– Зато когда народ набивается, то уж под завязку Правда, это редко бывает. Да и вообще, что хорошего в переполненном баре? – я улыбнулась.

– Пока других клиентов нет, можешь поболтать со своим другом, – сказал хозяин. Этот мужчина, которому на вид было чуть меньше сорока, отчасти даже радовался, что сегодня нет посетителей, – можно отдыхать и слушать свою любимую кассету.

Я вышла из-за стойки, сняла фартук и положила его на стул, чтобы был под рукой. Мне досталась роль «подсадного» клиента, готового в любой момент превратиться в обслуживающий персонал (впрочем, в тот вечер до этого дело так и не дошло).

Мы решили выпить и пили весь вечер под звуки одной и той же без конца проигрываемой кассеты с джазом.

Рюичиро болтал о том, о сем, а потом, как бы, между прочим, спросил:

– А как ты думаешь, что такое счастье?

Выло понятно, что он это не всерьез, но мне все равно на секундочку стало не по себе.

– Ты, случайно, не заполнял анкету возле станции? – на всякий случай поинтересовалась я.

– Какая еще анкета? Ты о чем?

– Ни о чем. Просто «счастье» – это, прямо скажем, не самое употребляемое слово в повседневном лексиконе.

Коричневый напиток в моем стакане становился все прохладней и прозрачней, постепенно сливаясь с цветом тающего льда. Я наблюдала за этим любопытным процессом.

Бывают вечера, когда все удачно складывается, все сходится. Тот вечер был именно таким. Я уже начала немного пьянеть, что было даже приятно. Мне не хотелось быть трезвой. Едва слышная фортепианная мелодия вдруг зазвучала бодрее, набирая темп.

– Уж вы-то с сестрой, я уверен, использовали это слово чаще остальных, – сказал Рюичиро. – Когда ты приходила к нам в гости, вы с ней садились рядышком и весело щебетали о счастье, как две нежные птички.

– Какое удачное сравнение. Сразу видно, что ты писатель, – ответила я.

– А ты сама посуди. Во-первых, у тебя семья как из американских фильмов: молодая мама, малолетний брат, двоюродная сестра и… кто там у вас еще?

– Мамина подруга.

– Во – во. Так что поводов призадуматься о счастье гораздо больше, чем у обычных людей. Чтобы в таком возрасте у кого-нибудь был брат – дошкольник – это, скажу я тебе, большая редкость.

– Ну, ребенок в доме – это всегда приятно. Сразу чувствуешь себя моложе, чем ты есть на самом деле. Только вот шуму от него… Зато очень интересно смотреть, как он растет день ото дня, прямо на глазах.

– Наверное, твой брат вырастет довольно своеобразным – одни тетки вокруг.

– Было бы здорово, если б он вырос красивым. Представляешь, когда он школу закончит… Мне, правда, уже больше тридцати будет – даже думать об этом противно… Неважно, в общем, я в темных очках и на высоких каблуках буду с ним гулять по городу, и все молодые девчонки просто умрут от зависти.

– Это никуда не годится! У него же комплексы разовьются.

– Короче, я просто хотела сказать, что ребенок – это здорово. Только подумай, у него все еще впереди. Столько возможностей.

– Ну да, ну да. Все только начинается. Сперва школа, потом первая любовь, потом половое созревание, школьные экскурсии, путешествия…

– Путешествия?

– Тебе кажется, это слово здесь неуместно? А у меня, наоборот, школьные годы всегда ассоциируются с путешествиями, наверное, потому, что каждый раз, когда все ехали куда-нибудь, я, как назло, заболевал и никогда с классом не ездил. До сих пор одноклассникам завидую.

– Ну, так съезди куда-нибудь сейчас. Кто тебе мешает? – спросила я, сама не знаю зачем.

– Съездить куда-нибудь? А что, неплохая идея. Я хоть завтра могу выехать, – он произнес это мечтательным тоном, будто мысль о путешествии пришла ему в голову впервые в жизни. – Нет, правда. Очень хорошо, что я собрался ехать именно сейчас, а не десять лет назад – по крайней мере, мне не придется считать каждую копейку в дороге.

– Да уж, малобюджетные путешествия пагубно сказываются на здоровье путешествующего, – зачем-то изрекла я.

Рюичиро вдруг ни с того ни с сего воодушевился:

– Знаешь, я по работе несколько раз был на Кюсю и в Кансай[5] тоже. Но один я никогда не ездил – всегда с фотографом или с редактором. Мы готовили репортажи в стиле путевых заметок. Со знакомыми, в принципе, приятно работать, не напрягает. Хотя по-настоящему все равно не расслабишься – надо собирать информацию, записывать каждую мелочь. То ли дело поехать куда-нибудь одному. Спокойно, без спешки. Два-три дня такого отдыха, и в голове все проясняется, даже домой как-то не тянет. Может, я не прав, но мне кажется, что для человека естественней путешествовать в одиночку. А уж в моем-то случае однозначно. Никаких обязательств у меня нет, квартплату можно через любой банк хозяину на счет перевести. Паспорт на всякий случай всегда ношу собой, так что, если захочется, – и за границу можно слетать. Деньги тоже вроде бы есть. Все, что требуется, – это сесть на поезд или на самолет – и в путь: с пересадками, со всеми делами; а потом – обратно домой, и на обратном пути вдруг испытать приятное волнующее чувство, что вот с этого момента, прямо здесь и сейчас, начнется новая, совсем другая жизнь. Но пока я не уехал, я могу стирать грязное белье в ванной гостиничного номера и покупать в местной лавке необходимые мелочи, вроде бритвы или зубной щетки. А статьи, в конце концов, можно и по факсу посылать… Раньше друзья часто рассказывали мне про свои поездки во всякие интересные места. Ведь почти везде есть что посмотреть, везде есть свои достопримечательности. Правда, по рассказам я толком не мог ничего представить, мне не хватало воображения. Я слушал рассказы, потом шел домой, а дома все никак не мог отделаться от одной мысли: раз путешествия настолько интересны и увлекательны, почему же я сам никуда не езжу?! Может, потому, что, не успев уехать, я уже хочу вернуться?

– А может, потому, что у тебя была Маю?

– Но теперь-то ее нет.

– Ага. Теперь ее нет.

После этих слов мне показалось, будто я расстаюсь с Рюичиро, провожаю его куда-то далеко – далеко, откуда он уже не вернется. Темное, тяжелое чувство. Бар словно затопило грустью. Я испугалась этой грусти, этой тоски. В поисках спасения я обернулась в сторону стойки, но тщетно – хозяин и вторая официантка, судя по их сосредоточенным лицам, вели какой-то страшно серьезный разговор. Им было не до шуток. Помощи ждать не приходилось.

– А ведь Маю была типичной путешественницей, – неожиданно сказал Рюичиро. За весь вечер он впервые сам заговорил про Маю.

– Что значит «типичной путешественницей»? Это какой-то писательский термин или что? – улыбнулась я.

– Я как раз собирался объяснить и даже, наверное, объясню, если ты меня не будешь перебивать, – улыбнулся он в ответ. – Понимаешь, Маю смертельно устала от своей работы, закрылась от мира, но при этом сохранила какую-то наивную непосредственность и совершенно сумасшедшую непредсказуемость. Именно в этом и заключалось ее очарование. Когда путешествуешь, то странное дело… Я даже не знаю, как это объяснить. Только не пойми меня неправильно, я не собираюсь говорить банальностей типа: «Жизнь – это бесконечный путь» или «На этом пути мы все спутники», но когда ты два, три, четыре дня путешествуешь с одними и теми же людьми – мужчинами, женщинами, неважно, – в какой-то момент ты от усталости, наверное, приходишь в приятное, отчасти болезненное возбуждение.