Я должен был сделать это и делал насколько умел. Завоевано столько народов и земель. Разве мог бы это совершить мой отец Джучи с теми четырьмя тысячами монгольских воинов, которые дал ему Чингиз-хан? В моих походах принимали участие воины из Каракорума, но только с ними я никогда бы не создал Золотую Орду. Всю жизнь я стремился силу захваченных народов превратить в свою силу. Это удалось мне в Мавераннахре [11] и Хорасане, в Хорезме и Дешт-и-Кипчак. Мужчины многих других, менее многочисленных народов тоже стали моими воинами. Сегодня вся Золотая Орда держится на них. Я дал им своих нойонов, и они стали похожи на монголов.

— А может быть, это мы становимся похожи на них? Ведь мы так далеко ушли от земли предков…

— Может быть…— задумчиво согласился Бату-хан. — Глубина затягивает… Их много… Но хозяевами Золотой Орды остаемся мы, монголы, и рука наша еще крепко держит повод. Пока так будет, добрыми поступками или страхом мы заставим следовать их туда, куда захотим. Для победы нужны сила и оружие, для управления — хитрость и умение. Ведь неспроста утверждают кипчаки: «Мягко будешь говорить — выманишь даже змею из норы. Станешь говорить грубо — даже мусульманин отречется от своей веры». Умей принуждение сгладить мягкостью, тогда завоеванная страна станет покорною, как становится взятая силою женщина твоею женою. Третий мой наказ вытекает из второго.

Улакши склонил голову.

— Я слушаю, великий хан…

— Прежде чем двинуться на орусутов, монголы пошли войной на Ибир-Сибир, Северный Китай, Среднюю Азию, кипчакские степи и Кавказ. Со дня своего сотворения мир не знал такой жестокости, какую проявил к встречающимся на его пути народам великий Чингиз-хан. Его доблестные воины не жалели никого. Врагами считались все: женщины, старики, дети. Ни одно живое существо не знало пощады. Мой дед был жесток. Но если бы все происходило иначе, я не знаю, сумел бы он объединить бесчисленные монгольские племена, разбросанные на огромных пространствах степей и гор, искоренить вековую вражду между ними и превратить их в один народ — всесильный и свободный. Потомки никогда не забудут того, что совершил Чингиз-хан. И мы, его внуки, во всем хотели походить на нашего деда —мы разрушали, жгли, убивали. Волчонок не может не делать того, чему его научили в стае.

Бату-хан замолчал, устало прикрыл глаза. Ему трудно было говорить. Продавленная болезнью грудь судорожно вздрагивала от частого, неровного дыхания. Наконец, справившись со слабостью, он сказал:

— Прежде чем дать тебе очередной наказ, я долго говорю. Я начинаю издалека, потому что хочу, чтобы ты понял истоки моего опыта. Мудрые слова только тогда западают в сердце, когда они подтверждены примерами. Так слушай дальше. В год зайца (1219) отважные нойоны Чингиз-хана Джебе и Субедэй, утопив Азербайджан и Грузию в крови, осветив небо этих государств огнем пожарищ, через горные ущелья вышли в степи, лежащие у подножья Кавказских гор. Здесь путь монгольским туменам преградили племена аланов и кипчаков. Джебе и Субедэй пошли на хитрость. Они отправили к кипчакам послов и велели сказать: «Мы с вами братья по крови. И монголы, и вы — кочевники. Отступитесь от аланов, и мы вас не тронем». Кипчаки послушались и ушли, предав аланов. Наши тумены смели с лица земли войско аланов и, догнав кипчаков, устроили им кровавую резню. Путь в привольные степи Дешт-и-Кипчак был открыт. Это об этих землях сказал мой отец Джучи: «Воздух здесь источает аромат, вода сладка как мед, а сочные травы скрывают коня с головой». Преследуя разрозненные отряды кипчаков, на южных границах степи монголы впервые столкнулись с орусутами. В те времена орусуты и кипчаки находились в крепком союзе. Степняки не раз брали в жены орусутских девушек, а князья — дочерей кипчаков. Трепетавший от страха хан Котян послал к своему зятю галицкому князю Мстиславу Удалому верного человека со словами: «Сегодня монголы отняли у нас наши степи, а завтра возьмут ваши города». Котян просил у Мстислава помощи. В Харманкибе на военный совет собрались орусутские князья. Они не знали нас, не знали нашей силы. Князья услышали просьбу Котяна и порешили двинуться нам навстречу. Но раньше, чем они собрали войско, хитрому Субедэю уже были известны планы орусутов. И тогда он решил поступить так же, как поступил накануне первой битвы. Он послал к князьям гонца: «Мы собираемся биться не с вами, а с кипчаками. Они не раз устраивали набеги на ваши земли. Они наши и ваши враги. Не мешайте нам свершить над кипчаками месть». Но князья орусутов не попались на эту хитрость. Их дружины близ острова Кортук [12] переправились через Днепр и соединились с кипчаками. Первое сражение, казалось, было неудачным для монголов. Джебе и Субедэй отступили. Орусуты и кипчаки бросились в погоню, но не знающая усталости монгольская конница легко ушла от них. На восьмой день Джебе и Субедэй остановили свои тумены у реки Калки. Здесь и произошла битва, о которой рассказывают легенды. Воины великого Чингиз-хана победили, потому что знали — отступать некуда, позади разоренные земли с недружественными народами. Кроме того, нас было много и мы были едины. В орусутском же войске не утихали ссоры между князьями, а кипчакским воинам еще памятна была жестокая резня, которую устроили им монголы. Хан Котян с остатками войска бежал в земли мадьяр. Из дружин орусутов лишь один из десяти воинов вернулся в свое княжество. Только город Харманкибе потерял в этой битве десять тысяч мужчин. Опьяненные победой Джебе и Субедэй двинули свои тумены на итильских булгар. Но те не приняли открытого боя, предпочтя ему набеги и засады. Уставшее от бесконечных битв монгольское войско вынуждено было отступить, чтобы однажды вновь вернуться на берега Итиля. Хитрость умного и состоит в том, чтобы не идти по горячим красным углям, а ступить на них лишь в тот миг, когда спадет жар. Еще раньше Джучи овладел частью Мавераннахра и восточными землями кипчакской степи. Теперь вся Дешт-и-Кипчак принадлежала монголам. Девятихвостое белое знамя Чингиз-хана прочно утвердилось на ее западных границах. Джучи-хан был мудр. Он захотел сделать эти земли навсегда своими. Джучи поставил свою ставку на берегу реки Сарыкенгир и прекратил без нужды уничтожать кипчаков. И если другой сын Чингиз-хана — Джагатай безжалостно вырезал побежденные народы, то Джучи был подобен пиявке — не причиняя боли, он пил кровь покоренных. Кипчаки, видевшие как Джагатай сровнял с землею Отрар, Бухару, Самарканд, видевшие реки пролитой им крови, стали преклоняться перед своим властелином, считая его мудрым и справедливым. Обманутый хитростью народ потерял силы к сопротивлению. Он был похож на большую оглушенную рыбу, которая ударилась головой о камни. Кипчаки все больше привыкали к монголам. Когда Чингиз-хан узнал о том, что делает Джучи, он не понял сына. Его хитрость показалась Потрясателю вселенной слабостью. Привыкший править огнем и мечом, он счел дела Джучи отступлением от его заветов. Молва утверждает, что Чингиз-хан велел убить сына. Я до сих пор не знаю, правда ли это. Но это может быть правдой. Ради величия созданного им монгольского государства Чингиз-хан не знал жалости ни к кому. Джучи умер, но то, что он сделал, уже нельзя было изменить. Он оставил нам народ, еще недавно бывший врагом, а теперь многое перенявший от нас, монголов. После смерти отца Потрясатель вселенной разделил принадлежащие Джучи земли на две части. Половину Хорезма и всю Дешт-и-Кипчак он отдал мне, а огромный край Ибир-Сибир, покрытый густыми лесами, с многочисленными реками и озерами, стал принадлежать моему старшему брату Орду. С моею помощью брат через десять лет объявил ханской ставкой город Шанги-тара и организовал Синюю Орду, а я поднял непобпедимое знамя Белой…

День умирал. Солнце клонилось к краю земли, и синяя дымка затягивала степные дали. Золотом и кровью играла поверхность великого Итиля, и жарко горели под закатным солнцем золотые крыши столицы Орды — Сарая.

— Наша Белая Орда превратилась в Золотую…— нарушил молчание Улакши.

Бату-хан кивнул:

— Да. Орусуты называют ее Золотой Ордой. Только народы Востока — кипчаки, булгары — все еще считают ее Белой. Мне самому нравится второе название… Когда я слышу его, мне кажется, что на мое государство падает отсвет священного девятихвостого белого сульде [13] великого Чингиз-хана. И это прекрасно… А там, где золото, там всегда рядом предательство и коварство. Так было всегда. Я порою боюсь называть свою Орду золотой, потому что мне чудится — это слово ведет за собой зло и вражду… И гибель…

Улакши знал — и монгольские нойоны, и простые воины верят в злых духов, верят в приметы и предчувствия, но это, казалось ему, никак не могло относиться к его отцу, великому Бату-хану, на лице которого никто и никогда не видел сомнений и страха. Оказывается, и он верит…

— В год лошади (1235), — начал снова говорить хан, — монголы подчинили себе весь Кавказ, разгромили итильских булгар, привели к покорности земли башкир, мордвин и завладели низовьями Днепра и Итиля. На великом курултае было решено двинуть монгольские тумены дальше, на запад, в земли орусутов. Лашкаркаши [14] назначен был я. По решению курултая каждая ветвь рода Чингиз-хана должна была выделить для участия в походе по одному сыну и по два воина от каждых десяти, имеющихся в подчинении. Сто сорок тысяч воинов собрались под моим знаменем. Из потомков Чингиз-хана вместе со своими туменами ко мне присоединились: Орду, Гуюк, Бори, Байдар, Кадан и Кайду. Ровно через год мы выступили в поход, а еще через год вошли в земли орусутов…

Бату-хан задумался. Видения прошлого проходили перед ним. Он забыл на миг, что рядом сидит сын и ждет продолжения.

— Это были счастливые дни, — сказал он вдруг хрипло. — Земля, где проходили мы, становилась соленой от слез побежденных, а ветер пах кровью. Начиная поход, я разделил свое войско. Одна его ветвь, переправившись через Итиль, двинулась к Суздалю, другая — потекла в сторону Рязани, третьей предстояло захватить Воронежское княжество.

За три года мы овладели южными и восточными землями орусутов. В развалинах лежали их самые большие города: Харманкибе, Рязань, Воронеж, Владимир, Суздаль, Чернигов… Непокоренными остались только Новгород и Псков. Леса и болота преградили нам путь и не дали возможности провезти туда стенобитные орудия. Я не отказался от захвата этих земель, но прежде решил дать отдых своим туменам, потому что победа нам досталась нелегко. Оставались невзятыми некоторые крепости. Не покорился нам и Смоленск. И мы поступили так, как учил нас в подобных случаях поступать Чингиз-хан. Мы обошли город стороной, зная, что наступит время и он, окруженный со всех сторон, все равно будет наш. В моем войске был раб старик ромей. Мне после рассказывали, что он тайно вел записи о походе. Так послушай же, что писал этот ромей: «Как могло выдержать сердце монгольских воинов, совершивших столько убийств? Путь войска был устлан трупами. Монголы сжигали храмы, уничтожали все живое…»

Бату-хан тихо рассмеялся. Лицо его сморщилось, глаза спрятались под тяжелыми веками:

— Как могло выдержать сердце монгольских воинов?.. А почему оно должно было не выдержать, если мы жаждали крови и знали, зачем идем в чужие земли? Путь, ведущий к победе, каким бы он жестоким ни был, — всегда правильный путь. Зачем нам чужие храмы? У нас есть свои боги, и они помогают нам побеждать. Зачем нам чужие города, где нет простора, а высокие стены не могут спасти их жителей от дерзких и сильных? Великий Чингиз-хан учил, что все народы должны жить так, как живут монголы, потому что нет лучших обычаев и нравов, чем у нас. Люди, как и звери, должны знать свободу, жить так, как велят Небо и земля, и подчиняться только одному человеку, который призван быть их властелином… Да. Так учил великий наш дед… И вот, когда мы закончили свой поход и, перед тем как вернуться на свою родину, собрались на большой праздник, между мной и Гуюком началась вражда. Отец его, Угедэй, — великий хан, но сам он чванлив и завистлив. Подвиги и слава всегда обходили его стороной, потому что он не отличался ни умом, ни смелостью. На празднике мне, как предводителю всего войска, первому предстояло поднять чашу с вином. И тогда-то, мучимые завистью, Гуюк и Бори стали говорить: «Разве может Бату раньше нас произносить слово и пить вино? Не пора ли его и всех его бородатых баб свалить на землю и как следует потоптать ногами? Пусть знают, что к чему!» На стороне этих двоих выступил и Аргусун —сын Елочидей-нойона, имевшего большие заслуги перед Чингиз-ханом. Видишь, сын, какими бывают потомки великого Чингиз-хана? На врага мы идем вместе, а когда приходит время делить славу и удачу, каждый думает лишь о себе и ради этого готов на все. Я поступил мудро и не сделал им ничего плохого. После их отцы, Угедэй и Джагатай, крепко наказали Гуюка и Бори. Свое получил и Аргусун. Но… Пусть глаза твои будут всегда зоркими… Это я тебе рассказал для будущего, а сейчас хватит говорить, потому что кое-кто из них уже покинул этот мир. И хорошее, и плохое ушло с ними…

На этот раз Бату-хан замолчал надолго, и Улакши не решился нарушить тишину. Он видел, что лицо отца заострилось еще больше, чем всегда, а глаза неотрывно следили за парящим в вечернем небе орлом.

А грозному хану вдруг вспомнился старый мореплаватель, захваченный в Крыму, и его рассказ о далеких странах. Старик говорил, что если на корабле кто-то должен умереть, то акулы-людоеды чувствуют это и не отстают до тех пор, пока не дождутся своей жертвы. Пришла вдруг мысль, что черный орел не прилетал столько дней потому, что знал — время Бату еще не истекло. А сегодня… Не оттого ли он не улетает до самой ночи и не пытается напасть, что все-таки пришел тот последний час? Может быть, эта зловещая птица, отнявшая у него сына, чувствует приближение смерти…

Больно вздрогнуло сердце. Нет! Не должно так быть! Только ворон питается падалью, а это орел… Он берет свою добычу живой… Только б хватило сил, когда это произойдет…

Бату-хан глубоко вздохнул и посмотрел вокруг. Прекрасна была вечерняя земля, и даль, затянутая сизой мглой, казалась таинственной и звала к себе.

Хан подумал, что редко замечал красоту земли. Всегда и всюду его помыслами владела мечта о победе над врагами, о завоевании мира. Еще он боялся, чтобы чья-нибудь рука не протянулась к его трону…

Наконец Улакши не выдержал молчания:

— Отец, вы приумножили славу Чингиз-хана. Вы столько сделали хорошего…

Бату-хан вздрогнул и посмотрел на сына:

— Ты говоришь — хорошего? А хорошо ли я делал, убивая людей, сжигая города?.. Я, поднявший на дыбы своей жестокостью столько земель и народов…-Хан умолк. И вдруг в его глазах, тусклых, как осенняя вода, заметались отблески пламени. — Ты прав, — сказал Бату жестко. — То, что я совершил, — хорошее деяние. Оно угодно Небу. Оно угодно ханству, созданному великим дедом. Мои деяния прославили его и монголов во всей вселенной. А раз так — то это хорошо… Мне осталось сказать тебе совсем немного. Речь моя подходит к концу, так же, как и моя жизнь… Скоро твой брат Сартак сядет на трон Золотой Орды… По моей воле он стал анда [15] с новгородским князем Александром Невским. Сейчас это самый сильный князь орусутов. Он смел, отважен и умеет видеть то, что недоступно другим. К нему благоволит Небо, и его слушаются другие. Ты спросишь, зачем я сделал их побратимами? Я скажу. После похода на орусутов мы стали с Гуюком врагами, и когда он взошел на трон своего отца в Каракоруме, то захотел расправиться со мной. Под его рукой было более ста тысяч мужественных монгольских воинов. Тогда я понял, что, оказавшись меж двух огней, не должен озлоблять против себя орусутских князей. Покоренные силой, они только ждали момента, чтобы ударить на Золотую Орду. В то время когда Джебе и Субедэй пошли на орусутов, в таком же положении был и Александр Невский. С одной стороны грозили Новгороду и Пскову наши тумены, с другой — крестоносцы Ливонского ордена. Немцы покорили народы, живущие в лесах у Балтийского моря, и то же самое хотели сделать и с орусутами. Но случилось так, что Александр нанес им поражение на реке Неве, а наши тумены разбили польско-немецких ополченцев и немцев-рыцарей, нанятых польским князем у города Легнице. Еще через год немцы вновь двинулись на Новгород и Псков, и снова, в битве на Чудском озере, победа оказалась на стороне Александра. Битый не перестает драться. Крестоносцы стояли у границ орусутов, и князьям новгородским пришлось искать помощи. Из двух зол выбирают меньшее. Мы в эти годы уже прекратили походы на орусутские княжества и обложили их данью, немцы же грозили сделать орусутов рабами. Отец Александра Невского князь Ярослав, отправился на переговоры в Каракорум к хану Гуюку в надежде получить помощь. Я уже говорил, что Гуюк не отличался дальновидностью. По доносу одного из бояр из свиты князя Туракина-хатун — вдова Угедэя велела отравить Ярослава. Вот тогда-то его два сына — Александр Невский и Андрей Ярославович — пришли в Орду. Мне выгоден был этот союз. Сартак стал андой Александра.

— Сартак принял христианство…— неодобрительно сказал Улакши.

— Что такое вера? Это оружие, помогающее управлять и держать народ в узде. Если видишь, что вера помогает тебе хранить и приумножать могущество ханства, прими ту, которая необходима. Наш великий дед был мудр. Он говорил: «Кто более велик — аллах или христианский бог, я не знаю. Но если они действительно велики, то пусть оба помогут мне». Я не против того, что Сартак стал христианином, а Берке принял мусульманство. Пусть будет так. Я боюсь другого. Слишком далеки друг от друга эти веры, и если сыновья станут слишком ревностными их последователями и забудут главное, ради чего они их приняли, может начаться между ними вражда. Это ослабит Орду…

— Отец, такое может случиться? — с тревогой спросил Улакши.

— Да. Но не должно. Религия обязана быть возле трона всего лишь визирем. Править Ордой станет Сартак. Так будет, если Небо сохранит жизнь Менгу, которого не без нашей помощи подняли на белой кошме в Каракоруме. Но одно дело сесть на трон, а другое — управлять государством. Дед наш Чингиз-хан, собираясь завоевать весь мир, верил трем вещам. Первое — одни сильные руки могут объединить сотни монгольских племен, а страны, в которые он двинет свои тумены, никогда не договорятся между собой. Второе — нет сильнее и отважнее воинов на всей земле, чем монголы, и ни один народ не сможет противостоять им. И третье — нет во всей вселенной правителя мудрее, чем он сам, а все другие лишь прах у его ног. Я не знаю, насколько верил сам Чингиз-хан в то, что сказал. Он часто был хитрым, как степной волк, и произносил слова для других, чтобы верили они. Но до сих пор и друзья и враги не могут до конца понять, как сумел немногочисленный народ — монголы — покорить всю Азию, Китай и сотни других народов. Одни объясняют это умением вести войны так, как этого еще не делал никто, другие — железным порядком, установленным в войске Чингиз-хана. Наверное, это правильно. Разве смогли бы иначе монголы одолеть мужественных орусутов и гуджиян, превосходящих их числом? Я долго думал над этим, и все-таки главная причина наших побед в том, что страны, на которые указал грозный меч великого Чингиз-хана, не были готовы к войне с нами. Мы были молоды, и Небо послало нам человека, который сумел собрать все монгольские племена в один кулак. Он указал цель и превратил жестокость в главное достоинство воина. А государства, на которые обратил свой взор Чингиз-хан, сложились давно, и в них было много людей, которые хотели власти, но не умели управлять. Их грызня сеяла междоусобицы и раздоры. И так уж повелось, что новое государство всегда напоминает молодого тигра — он любит задираться, старое же похоже на одряхлевшего льва и озабочено только одним — как спасти свою шкуру.

— Отец, не преувеличиваете ли вы отвагу орусутов и гуджиян?..

— Нет, — твердо сказал Бату-хан. — Жизнь научила меня уважать врага, если он действительно обладает мужеством. Я никогда не говорил этого громко, но помнил всегда. Если твой враг труслив, то велика ли цена твоей победы и приумножится ли твоя слава, оттого что ты уничтожаешь бегущих зайцев? Мы, монголы, были всегда наиболее жестоки в тех землях, чьи народы предпочитали смерть рабству. Ради своего величия и будущей безопасности мы не могли щадить их. Ты обязан, сын, знать прошлое и правду о всех наших завоеваниях. Чем выше дерево, тем глубже его корни. Вам предстоит заботиться о будущем величии Золотой Орды, а для этого вы должны постигнуть суть прошлого. Тот, кто замахнется на него плетью, получит удар дубинкой от будущего. Помни это. Ради победы можно пойти на все. Пришло время дать тебе третий наказ. Слушай его и запоминай: «Прежде чем выступить в поход, узнай все о силе и мощи врага, над головой которого ты собрался занести меч. И если поймешь, что еще не наступило то время, когда ты сможешь осилить его, обмани, подружись с этим народом, но не забывай, что он враг».

— Значит…— Улакши в растерянности посмотрел на отца. — Значит, и князя Александра Невского вы по этой причине сделали побратимом Сартака?

Глаза Бату-хана сузились:

— Да. Мы пока не тронули ни Новгорода, ни Пскова… Время еще не пришло… Я знаю, что князь Александр наш враг. Но все средства хороши, когда тебе надо достичь своей цели. Не дай возможности объединиться твоим врагам, будь зорким. Когда я узнал, что Сартак решил сделаться побратимом Александра, я не стал противиться этому. Александр Невский князь сильный… Теперь он крепко связан с Ордой, и другие князья будут относиться к нему кто с подозрением, а кто с завистью. Единство долго не придет к ним.

— Но ведь князь Александр неглуп…

Бату сощурился. В глазах его блеснули холодные злые искры:

— А разве я тебе говорил другое? Великая нужда толкнула его на этот поступок. Князь хочет быть уверен, что кривая монгольская сабля не обрушится на земли Новгорода и Пскова, по крайней мере до тех пор, пока он не почувствует, что со стороны немецких рыцарей ему ничто не угрожает. Сартак, быть может, не понимает всего, но Александр смотрит дальше. Мы боимся друг друга, и потому дружба между Ордой и князем похожа на дружбу волка и рыси, спасающихся от пожара. Минует опасность, и неизвестно еще, кто первым вцепится в горло другому… Не может быть настоящей дружбы между победителем и побежденным. Орусуты ищут нашего покровительства только потому, что у них сейчас нет иного выхода. Правда, есть среди князей и такие, кто ради своей корысти готов на все… Я всегда презирал их, но в интересах Орды никогда не отталкивал… Пусть сеют смуту, пусть льют кровь, а кто из них победит — не важно. Я еще раз повторю тебе — будь зорок, когда смотришь в сторону орусутских земель, и помни, что твой боевой конь всегда должен быть оседлан. Там живут люди, которые никогда не станут друзьями тех, кто принес им огонь и меч.

Бату-хан замолчал, провел по лицу сложенными ладонями.

— Я дал тебе три совета. Первый берет начало от нашего великого предка Чингиз-хана. Вторым руководствовался твой дед Джучи. Третий принадлежит мне. Каждый из нас делал то, что повелевало делать время, и слава монголов не померкла, а достигла небес. Значит, мы поступили верно. Если мои наказы станут для вас правилом, то шатер Золотой Орды будет стоять вечно.

Бату-хан взглядом, полным надежды, посмотрел на сына и не увидел его глаз.

— Иди, — сказал он через некоторое время тихо. — Иди. Я сказал тебе все, что мог сказать…

Откуда было знать Бату, что нет ничего вечного под вечным небом? Он жил так, как жил его великий дед Чингиз-хан, и думать он умел только так же. Тень предка закрывала от него даль, и потому он был подобен всаднику, едущему по степи, укрытой сумерками угасающего дня, когда узнать и рассмотреть можно только то, что вблизи тебя.

Бату верил, что вечной будет степь и вечно останутся покоренными побежденные. Даже сделавшись ханом, он ненавидел и презирал все, что ненавидел и презирал простой кочевник, а потому и не мог рассмотреть того, что готовит Золотой Орде будущее. Зная, что ему скоро придется уйти из жизни, он верил, что завещает потомкам мудрость, а на самом деле оставлял им всего лишь хитрость степного разбойника. Бату верил, что так останется всегда — другие народы будут пахать землю, сеять и растить хлеб, ткать шелка, добывать железо и золото, строить города, а его потомкам суждено приходить и с помощью кривой сабли собирать обильную жатву. Презирая покоренный народ, монгол не хотел знать, о чем он думает. Но кто мог научить Бату и открыть ему великую тайну человека, который в поте лица добывает хлеб свой? Откуда он мог знать, что, склоняясь над плугом и разминая в руках теплый пшеничный колос, люди думают не только о хлебе, но и о том, как они будут жить дальше? Строя города, крепко прирастая к земле, человек создает свой завтрашний день, думает о будущем своих детей, а значит — и о своем народе. И наступит такое время, когда конь кочевника остановится перед удивительной преградой, имя которой созидание и которую его хозяин ни понять, ни осмыслить уже не сможет, а оглянувшись в недоумении назад, увидит за своей спиной пустую, как и тысячу лет назад, бурую от ветров и солнца степь, с редкими ветхими юртами, которые все, вместе взятые, предки так и не смогли наполнить, как бездонную пропасть, богатствами, потому что все, что они приносили сюда, было чужим и пахло кровью. Гордясь своим детищем — Золотой Ордой, Бату даже в мыслях не мог допустить, что в самом ее рождении уже была заложена смерть.

Солнце коснулось края земли. Уже пора было Бату-хану вернуться в Орду, а черному орлу улететь в свое гнездо на ночлег. Но оба чего-то ждали. Освещенный закатным солнцем, весь в красной одежде, хан казался облитым кровью. Он сидел на вершине кургана, ссутулившись, втянув голову в плечи, и, казалось, дремал. Орел величественно парил в небе и с каждым кругом все ниже и ниже опускался к земле.

Бату не видел полета птицы, но тело его в предчувствии предстоящей схватки дрожало и сжималось в комок. Он был готов к своей последней битве, но вдруг чувство, похожее на страх, овладело им. Такого хан не знал никогда. Ему, не раз водившему свои тумены на врагов, не раз испытавшему ощущение близкой смерти, сделалось жутко. И только непреодолимое желание мести помогло хану овладеть собой. Он мысленно возблагодарил Небо за то, что умирать приходится не в постели, а с мечом в руке, как и подобает монгольскому воину.

Вдруг черная распростертая тень пронеслась над землей, и тугой порыв ветра ударил хану в лицо. Бату вскинул голову. Пепельное, обескровленное его лицо залила смертельная белизна. Он увидел пестрое брюхо орла, его поджатые, с отливающим сталью когтями лапы… и на одной из них золотую пластинку на шелковом шнурке. Бату-хан не мог ошибиться. Это был его орел, которого он когда-то приручил и еще два года назад охотился с ним на волков.

Безумными глазами следил хан за черной птицей, набирающей высоту для нового броска, а перед мысленным взором встала бескрайняя, укрытая первым снегом степь и далекие горы с темными провалами ущелий. Стремительно мчался конь, в лицо бил ледяной ветер, и на луке седла, в кожаном колпачке, закрывающем глаза, сидел этот самый орел.

Бату-хан вспомнил, как подняли загонщики матерого седого зверя, и он, сорвав колпачок с головы любимой ловчей птицы, подкинул ее в синее, как шелк, небо. Один из нукеров, сопровождавших хана где-то позади, ударил несколько раз в кожаный барабан — дауылпаз.

Потом был ветер в лицо и пьянящая, как вино, радость от бешеной скачки.

Орел взял волка, но когда Бату-хан, бросив коня, подбежал к поверженному зверю, чтоб вонзить кинжал в его сердце, было уже поздно. Птица уже разорвала грудь волка и вырвала сердце.

Бату был взбешен. Орел не смел опередить своего хозяина. Хан в ярости поднял плеть…

На всю жизнь запомнились ему холодные неподвижные глаза птицы, огромные, распростертые на белом снегу черные крылья и дымящаяся на морозе разорванная грудь зверя. Орел издал пронзительный клекот и взмыл в небо. Он больше не вернулся к своему хозяину.

«Нет страшнее врага, чем друг, который возненавидел тебя», — прошептал Бату-хан. Еще он успел подумать, что не сможет сказать сыну то, чему научил его этот миг. «Будь другом — другу, врагом — врагу, не обижай друга, не дружи с врагом…» Орел, сложив крылья, камнем ринулся вниз.

Бату-хан успел взмахнуть мечом… Орел с отрубленным крылом рухнул на землю. Хан сделал к нему шаг, увидел безжалостные, налитые кровью глаза птицы и неукротимую ярость в них…

Бату поднял меч, чтобы вонзить его в грудь друга, ставшего ему врагом, чтобы в последний раз ощутить радость от свершившейся мести, но тело сделалось непослушным, и небо, залитое кровью заката, надвинулось на него. Неведомая сила безжалостно бросила великого Бату-хана на землю…

На следующее утро, на рассвете, не приходя в сознание, ушел из жизни грозный Бату-хан. Слезы печали и скорби туманили глаза отважным нойонам и простым воинам.

Потомки Чингиз-хана, какой бы веры они ни придерживались, свято соблюдали монгольские обычаи. Где бы ни умер хан, его обязаны были похоронить в земле предков. Но слишком длинен и долог был путь от Сарая до Каракорума, и потому, не решаясь нарушить обычай, близкие решили поступить так: было сделано два черных гроба, в один положили одежду и оружие хана, и двести воинов, одетые во все черное, на черных конях отправились в монгольские степи, увозя на родину предков дух великого покорителя народов. В другой гроб, украшенный золотом, положили тело Бату-хана, дорогое оружие, золотые чаши, из которых он пил вино и кумыс.

Чтобы никого не прельстил блеск золота, а враги не могли надругаться над ним, гроб с телом Бату глубокой ночью самые близкие люди унесли на высокий, поросший густым лесом берег Итиля. Здесь его предали земле. И опять же, соблюдая обычай монголов, над могилой Бату-хана не поставили надгробья. В рыхлую землю были посажены молодые деревца. Несколько лет заповедный лес охранял отряд отборных туленгитов, уничтожая все живое, что пыталось приблизиться или пролететь над ним. Так было до тех пор, пока не выросли на могиле Бату-хана деревья и никто уже не смог бы узнать, где лежит великий хан Золотой Орды.

Печальная весть о смерти отца догнала Сартака в пути. Будучи христианином, он велел воину-орусуту из отряда ночь и день читать молитвы по умершему, но коня своего вспять не повернул.