Во время Московской битвы фронт был близок, и я имел возможность чаще выезжать в действующие армии. Эренбург настойчиво просил брать его в эти поездки.
      Числа девятнадцатого января член Военного совета 5-й армии бригадный комиссар П. Иванов позвонил мне вечером и сказал, что армия должна завтра взять Можайск и Бородино. Я сразу же дал знать об этом Эренбургу, и, конечно, он сразу же согласился поехать туда.
      Отправились мы рано. За Кубинкой нас застал рассвет, и черная редакционная "эмка" среди окрашенных под снег фронтовых машин резко выделялась на разбитой дороге. По пути к Можайску мы заехали к командующему 5-й армии генералу Л. А. Говорову. Нас встретил рослый человек в гимнастерке с тремя звездочками на петлицах и характерной для старого служаки строевой выправкой. В короткие минуты беседы Эренбург удивительно точно схватил его портретные черты. "Хорошее русское лицо, крупные черты, как бы вылепленные, густой, напряженный взгляд. Чувствуется спокойствие, присущее силе, сдержанная страсть, естественная и простая отвага...
      Вот уже четверть века, как генерал Говоров занят высокими трудами артиллериста. Он бил немцев в 1916 году, он бил интервентов, он пробивал линию Маннергейма...
      Есть в каждом артиллеристе великолепная трезвость ума, чувство числа, страстность, проверяемая математикой. Как это непохоже на истеричность немецкого наскока, на треск автоматов, на грохот мотоциклов, на комедиантские речи Гитлера, на пьяные морды эсэсовцев! Может быть поэтому, артиллерист с головы до ног, генерал Говоров кажется мне воплощением спокойного русского отпора".
      Я не раз после этого встречался с Говоровым и под Москвой, и в Ленинграде, и после войны, слыхал о нем немало, читал о нем, но более меткой характеристики, чем дал ему Эренбург, не видел.
      Командарм обрисовал нам обстановку, рассказал о задачах, которые решает сейчас армия, все это показал на карте с красными стрелами, рвущимися на запад, и синими стрелами, повернутыми вспять.
      Чем ближе к Можайску, тем сильнее чувствовалось дыхание боя. Много смятых, искореженных, разбитых немецких танков, пушек, машин. Протирая заиндевевшее стекло, Эренбург считает все подряд. Потом стал считать только танки и орудия. Тоже много. Вдоль дороги в кюветах задубевшие трупы фашистских солдат, которые не успели убрать.
      Все чаще останавливается наша "эмка". Эренбург выскакивает из машины и присоединяется то к группе наших бойцов, спешащих на фронт, или к раненым, то ходит по пепелищам, где бродят вернувшиеся жители в поисках того, что осталось от их домашнего скарба. Я заметил, что обычно во время своих фронтовых поездок Эренбург делает короткие пометки в записной книжке. Но в этот тридцатиградусный мороз рука не держала карандаш. И только возвращаясь в машину, писатель вынимал свою книжечку с желтоватой обложкой и записывал главным образом фамилии собеседников, названия сел - все остальное держал в памяти.
      Я видел, что Эренбургу в его штатском пальто с поднятым воротником, в легкой каракулевой шапке и ботинках с суконным верхом было очень холодно, и казнил себя, что выпустил его без тулупа и валенок. Я рассчитывал, что отвезу его в теплую штабную избу или нагретую землянку командира дивизии или полка. Но удержать там писателя невозможно было - его тянуло поближе к боевым частям.
      В дивизиях и полках Илья Григорьевич без устали копался в трофейных документах, присутствовал на допросах пленных. Но это, чувствовалось, было для него "грязной" работой, он занимался этим по необходимости. Самыми светлыми и радостными были для него встречи с нашими бойцами. Вот и под Можайском его окружила группа солдат и офицеров. Сама собой возникла беседа. Он внимательно слушал, изредка задавал вопросы. Эренбург интересовался настроением бойцов, их оценкой врага, перспектив войны. И тут же высказывал свою точку зрения на эти вопросы. Я замечал, что он задает вопросы не из-за практических журналистских целей, не только для того, чтобы записать какую-то строчку для будущей статьи. То были простые беседы равных, разным оружием делающих одно и то же дело и одинаково глубоко заинтересованных друг в друге.
      В своих статьях и путевых очерках Эренбург находил особые, сокровенные слова, чтобы выразить всю меру любви и уважения к тем, кто закладывал "первые камни победы".
      "Наши бойцы воюют просто, сурово, серьезно". Так же просто, сурово и серьезно писал Илья Григорьевич о советских воинах. Иногда это был факт или штрих. Иной раз - услышанная крылатая фраза, афоризм. Порой сжатый и, я бы даже сказал, лаконичный рассказ о подвиге человека. Они по-своему раскрывали душевный мир советского солдата, его настрой, его мысли и чувства, "неприметный, простой и трижды благословенный героизм русского человека".
      Мы приехали в Можайск, когда немцы уже были изгнаны из города. Шли бои на Бородинском поле. На здании горсовета висел красный флаг, водруженный, как нам сказали, политруком роты, первой ворвавшейся в город. Жители, вышедшие из подвалов или вернувшиеся вместе с армией к родным очагам, яростно сдирали со стен и зданий и рвали на мелкие куски объявления, распоряжения и приказы немецких властей, неизменно заканчивающиеся угрозой: "... кто не сделает - будет расстрелян".
      Я не раз видел: первое, что делают бойцы, когда занимают город, и даже не весь, а хотя бы его центр, - это водружают красное знамя - символ восстановления советской власти. И первое, что делают жители, - срывают немецкие бумажонки, чтобы скорее стереть грязные следы, оставленные незваными пришельцами.
      В городе взорваны Никольский собор, памятник русского зодчества, Вознесенская церковь, кинотеатр, гидростанция. Разорены и села, окружающие Бородинское поле, - Семеновское, Бородино, Горки, Шевардино, памятные по 1812 году. Когда мы подъехали к Бородинскому музею, он еще пылал, и сквозь пламя светилась надпись на фронтоне: "Слава предкам".
      Недалеко от шоссе видна большая "роща" березовых крестов. По колено в снегу пробираемся к ним. Эренбург читает надписи на немецком языке и объясняет: все это "наколочено" нами в октябрьских боях. Не впустую, выходит, трудились наши бойцы в те грозные дни октября, сдерживая натиск врага. Это надо отметить в газете. Находившийся с нами фотокорреспондент Виктор Темин, который в таких случаях никогда не терялся, сразу же снял эту березовую "панораму". А когда Эренбург увидел снимок в газете, он заметил:
      - Не знаю, какие будут снимки по Берлину, но этот запомнится больше всех...
      Вернулись мы в редакцию вечером. Я сразу же принялся за сверстанные полосы. Этот номер газеты был посвящен восемнадцатой годовщине со дня смерти В. И. Ленина. Внутренние полосы были заняты очерками Николая Тихонова, Петра Павленко, Саввы Голованивского, стихами Александра Прокофьева, статьей академика М. Митина, посвященными этой дате. Поэтому я смог освободить лишь на четвертой полосе две колонки и сказал Эренбургу:
      - Илья Григорьевич, это место ваше. Срок - два часа, больше не могу.
      Часа через два Эренбург принес очерк "Можайск взят". А через два дня мы напечатали его следующий очерк "Второй день Бородина", в котором были волнующие строки:
      "...Сто тридцать лет спустя Бородино снова увидело героев - в других шинелях, но с вечно русским сердцем... Россия не забудет второй день Бородина..."
      ...Об одной из поездок Эренбурга на фронт рассказал мне редактор газеты 158-й Московской дивизии "За победу" Николай Кулешов.
      А дело было так. В один из осенних дней 1942 года редактора вызвал к себе начальник политотдела армии. Захватив на всякий случай подшивку газеты и сев на коня, он отправился в путь. Преодолев за пару часов пятнадцать километров, редактор оказался в маленькой деревушке, недавно отбитой у врага, в которой и расположился политотдел армии. Там, на широкой поляне, убегающей в сторону речки, стояла группа военных. Старшим среди них был полковник - начальник политотдела. Кулешов представился ему.
      - Вас хотел видеть Эренбург, - сказал полковник и, повернувшись в сторону пожилого человека, одетого в шинель без погон, представил Кулешова. - Вот и редактор нашей "дивизионки", знакомьтесь!
      Эренбург протянул руку. Он стоял рядом с человеком в темно-синем макинтоше, без шляпы, с очень молодым лицом и густыми, совершенно белыми волосами.
      - А вот, - указал Эренбург на штатского в макинтоше, - американский корреспондент Стоу.
      Эренбург вынул трубку изо рта и обратился к редактору:
      - Расскажите о своей дивизии.
      Рассказ Кулешова, как он сам говорил, был формальным и напоминал рапорт: 158-я стрелковая дивизия сформирована из бойцов истребительных батальонов Москвы. Почти все коммунисты и комсомольцы. На Калининском фронте с февраля сорок второго года...
      Илья Григорьевич перебил его.
      - Это я все знаю, - сказал он.- Расскажите о людях, о том, как они воюют, как ведут себя в бою, как приспособились к фронтовой жизни.
      Писатель взял редактора за руку, отвел в сторону и, задавая вопросы, повел к избе, возле которой лежало несколько бревен. Вокруг была тишина. Быстро наступали осенние сумерки. Илья Григорьевич присел на бревно и сказал:
      - Меня очень интересует ваша дивизия. И не только потому, что она московская, а потому, что она целиком состоит из людей, которые еще вчера были сугубо штатскими: рабочими, инженерами, актерами, журналистами, а вот сегодня война для них главное занятие, дело жизни. Вот об этом, пожалуйста, и рассказывайте.
      - Все, что сказал Эренбург, - признался мне Кулешов, - было вроде просто, но в этих словах открылось для меня что-то новое, что я, честно говоря, упускал. Но теперь, под влиянием требовательной просьбы, вспомнились биографии, подвиги, дела моих фронтовых товарищей.
      И он стал говорить. Эренбург внимательно слушал, только иногда короткой репликой направлял его рассказ.
      - Интересно, - сказал Илья Григорьевич, - да, жаль, дослушать нет времени, ехать надо, в дивизию Чанчибадзе. - Он тяжело поднялся и вдруг спросил: - А не можете ли вы прислать мне подшивку вашей газеты?
      - Подшивку? Охотно, и не прислать, а тут же вручить: она здесь...
      А дальше события развертывались по рассказу Кулешова так:
      - Эренбург уже протянул руку... А меня вдруг осенило: "Я дам вам подшивку только за "взятку", - сказал я писателю. - "Какую же вы хотите взятку?" - с раздражением и резко спросил Эренбург. Отступать было некуда. "Я отдам вам подшивку, а вы пришлите в нашу газету статью". Илья Григорьевич как-то тепло улыбнулся: "Согласен. Давайте". Мы простились.
      Через четыре дня в редакцию "За победу" поступила статья Эренбурга. Она была напечатана прописными буквами на портативной машинке, размером в три страницы, и на следующий день опубликована на первой полосе "дивизионки". Это была удивительная статья, в ней с публицистической страстностью давалась наивысшая оценка подвигов воинов Московской добровольческой дивизии.
      В тот же день дивизия пошла на штурм Ржева...
      Эренбург немало поездил по фронтам войны. Его поездки держали нас всегда в напряжении. А однажды мы были особенно встревожены.
      В феврале 1943 года Илья Григорьевич выехал на Юго-Западный фронт, к генералу Ватутину. В товарищи я дал ему надежного человека, фотокорреспондента Сергея Лоскутова, старого солдата, комиссара гражданской войны. Кто-кто, а Лоскутов, был я уверен, убережет писателя. Эренбург сразу же добродушно его окрестил "комиссаром редактора".
      Перед Эренбургом и Лоскутовым я поставил непременное условие: из каждого пункта, где они будут, телеграфировать о своем прибытии и отъезде. Вначале все шло нормально. Телеграммы мы получали из "Топаза", "Прожектора", "Закала", "Кадмия" - штабов армий Черняховского, Пухова и других. Но после 6 февраля связь оборвалась. Наши корреспонденты не подавали никаких признаков жизни. Мы всполошились. Пошли запросы на фронт, в армии, переговоры по прямому проводу. Наконец появилась депеша, в которой Эренбург объяснял в своей манере, что в бешеную метель каждый может застрять. Волнений было много и у наших читателей: почему не появляется уже более недели Эренбург на страницах "Красной звезды"?
      Когда Эренбург и Лоскутов вернулись в Москву, выяснилось, что нам в редакции было из-за чего волноваться.
      За Понырями колонну машин, среди которых была и редакционная "эмка", атаковали "юнкерсы"; они долго "утюжили" ее взад и вперед, и нашим корреспондентам пришлось отлеживаться в снежных кюветах. А вскоре поднялся буран, машина буксовала, кончилось горючее. "Эмку" засыпало снегом.
      Простояла машина до вечера. Мороз крепчал, было свыше тридцати градусов. Эренбург все больше и больше замерзал и, как потом признался, ни на что уже не надеялся. Более крепкий и выносливый Лоскутов решил отправиться на поиски какой-либо деревушки. Утопая в сугробах, он пробивался вперед, ориентируясь по телеграфным столбам. Шел долго, наконец вышел к деревне Золотухине. Артиллеристы, расположившиеся здесь, узнав, что в пути замерзает Эренбург, немедленно снарядили двое саней, навалили на них шубы, одеяла, привезли писателя и отогрели его. Помнится, узнав об этом, я подумал: нет, не ошибся я, когда дал Эренбургу в "комиссары" Лоскутова. Он спас писателя.
      В Золотухине писатель и фотокорреспондент узнали, что наши войска штурмуют Курск и вот-вот должны взять город. Эренбург сразу "зажегся" и потребовал от своего "комиссара", чтобы тот его немедленно доставил к Курску. Вновь отправились в путь. Дорога была непроходимой для "эмки". И тогда на одном из переездов машина свернула на железную дорогу и затряслась по шпалам. Ехали на первой скорости, но Эренбург радовался - все же не стояли, шли вперед. Но вдруг в вечерней мгле они увидели впереди светящиеся фонари. Навстречу шел какой-то железнодорожный состав. Быстро выскочили из машины, оставив зажженными фары. Паровоз, на счастье, успел затормозить и остановился у самых бамперов "эмки". Из состава выскочили люди:
      - Как вы сюда попали?..
      И сразу же по всему эшелону распространилась весть о неожиданной встрече. Писателя окружили. Мигом какой-то майор собрал людей, подняли "эмку" и чуть ли не на руках перенесли с рельсов на обочину. Состав прошел, и солдаты снова поставили машину на шпалы. Попрощались, и "эмка" продолжала свой путь. Вскоре, через час после освобождения Курска, Эренбург и Лоскутов уже были там.
      В мемуарах Эренбурга сказано, что редактор не отпускал его на фронт, "не давал свободы". Право, не жалею о том, что не давал ему возможность часто совершать такие поездки, как эта.
      Есть у меня книжка Эренбурга "Война", подаренная в 1943 году. Он написал на титульном листе: "Д. Ортенбергу. На память о "войне" в "Красной звезде". Позже, когда я перешел в действующую армию, Илья Григорьевич писал мне: "Я вспоминаю героический период "Красной звезды", где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены той же страстью".
      "Ругаться" мы, пожалуй, не ругались. Но споры были, и даже "бурные".
      За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, что безропотно сносили любую редакционную правку. Были и такие, которые не давали и запятую тронуть.
      Эренбург был строгим автором. Он очень ревностно относился к тому, что писал, к каждой фразе. Он старался не писать лишних слов. В каждой фразе, в каждом слове его были заложены продуманное и пережитое, и он яростно отстаивал их.
      Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, чем авторская, и видел ключ к решению спорных вопросов в доводах знания, логики. И хотя быстротечные дискуссии, порой вспыхивавшие между мной и писателем в самое неподходящее время, были, как говорится, "не сахар", я понимал их справедливость и не жалел о потраченных минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах была всегда достойна; он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда в нем на моей памяти не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.
      Эренбург не любил существовавшую в редакциях "многоступенчатую" систему обработки рукописей. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система была естественной: ответственный редактор просто физически не смог бы лично подготавливать к набору все материалы номера, примерно четыре с лишним печатных листа ежедневно. Для Эренбурга мы сделали исключение: рукопись он приносил прямо ко мне.
      С теплым чувством вспоминаю вечера и ночи в течение многих месяцев войны, которые мы проводили вместе. Мы стояли бок о бок у моей конторки и вместе вычитывали и правили рукопись. Сколько было интересных разговоров, горячих споров и согласий! По разным причинам не все из того, что писал Эренбург и что мы сами хотели бы напечатать, можно было тогда публиковать. И все же Илья Григорьевич спустя много лет после войны писал, что пожаловаться на редактора он не может, "порой он на меня сердился и все же статью печатал".
      Недавно я нашел статью Эренбурга о Сталинградской битве - оригинал, верстку и подписные полосы с нашими правками. Рассматривая эти материалы, не трудно проникнуть в "лабораторию" совместной работы редактора и писателя.
      Автор назвал Сталинградскую битву переломом, коренным переломом в войне. Такой, писал Эренбург, она и будет упоминаться в учебниках. Я же считал, что назвать статью надо бы по-другому. Возникла "бурная" дискуссия.
      Готовилась статья в номер от 23 января 1943 года, когда советские войска еще доколачивали окруженную армию Паулюса. Конечно, Сталинградское сражение было величайшей нашей победой. Такой оно и вошло в наши учебники. Но прежде, чем наступил коренной перелом, надо было еще выиграть не одну битву с врагом, надо было, как потом оказалось, разгромить группы немецких армий "А", "Б", "Дон", нанести поражение вражеским группировкам "Север" и "Центр", надо было, наконец, пройти через Курскую битву.
      Мы долго обсуждали с писателем его статью, судили-рядили, спорили, но пришли к общему согласию. Вместо "коренного перелома" написали: "Сталинград - важнейший этап войны". Так и назвали статью. Я бы не сказал, что заголовок выразительный. Но это было уже под утро, когда полосы уходили под пресс...
      Трудно, конечно, через тридцать с лишним лет все вспомнить. Но в моей памяти отложился и наш "бурный" спор по поводу слова "эринии" в одной из статей Эренбурга. Я убеждал писателя, что это слово из греческой мифологии, которого нет даже во многих словарях, не все знают и негде будет нашему бойцу на фронте наводить справки. Чтобы убедить писателя, я тут же при нем вызвал офицера, одного из работников военного отдела редакции, и спросил его: знает ли он, что такое "эринии"? Нет, не знает. Зашел ко мне наш корреспондент, только что прибывший из действующей армии. Я его тоже спросил: вы лучше знаете фронтовиков, поймут ли они это слово? "Не знают, не поймут", - ответил он.
      - Подымитесь на третий этаж к Эренбургу, - попросил я его, - и скажите ему об этом.
      Так порой приходилось убеждать писателя. В чем-то он был прав. В чем-то - мы. В спорах и рождалась истина. В одних случаях Эренбург соглашался. В других, когда фраза или слово были неразрывно связаны с сюжетной тканью статьи, например "Василиск", писатель делал вставку, разъясняющую это слово. В иных случаях я "сдавался", и текст оставался таким, как настаивал Илья Григорьевич.
      Алексей Сурков недавно напомнил мне об одном эпизоде, свидетелем которого он был:
      - Помнишь, зашел я к тебе в кабинет, а вы с Эренбургом спорили, вышагивая оба по комнате, и все время "прикладывались" к графину с водой. Больше часа спорили. И сами не заметили, как весь графин выпили. А потом ты вызвал секретаря и "накинулся" на нее: "Почему в графине никогда воды нет?" Она удивленно развела руками: "Как нет? Был целый графин!" Вот тогда наступила пауза, все дружно рассмеялись, и разговор стал более спокойным.
      А один раз дело дошло почти до "разрыва". Не договорились мы с Эренбургом по какой-то формулировке. Илья Григорьевич требует:
      - Давайте перенесем спор в ЦК партии.
      - Зачем в ЦК? - ответил я. - ЦК мне доверило редактировать газету, и мы сами должны решить.
      Рассердился Эренбург, забрал статью.
      А через несколько минут прибегает ко мне заместитель секретаря редакции Герман Копылев и взволнованно говорит:
      - Эренбург попрощался с нами, забрал машинку и уехал. Он внизу, еще можно его остановить...
      Уехал Илья Григорьевич. Вышла газета без его статьи. Целую ночь мы переживали. Жаль было Ильюшу, как интимно называли писателя фронтовики, все мы его любили. Жаль было и газету. Словом, утром я позвонил Эренбургу, будто не знаю, что он уехал "насовсем", и говорю:
      - Илья Григорьевич, есть у меня такой вариант поправки. Как вы думаете?
      - Что ж, надо обсудить, - отвечает он, и чувствую я, что он обрадовался моему звонку.
      - Хорошо, Илья Григорьевич, сейчас пришлю за вами машину.
      А через час прибегает ко мне возбужденный и радостный Копылев и говорит:
      - Илья Григорьевич вернулся, с машинкой, он внизу.
      На второй день статья Эренбурга появилась в свет к нашему общему согласию и удовольствию.
      В книге Эренбурга "Солнцеворот", подаренной мне, есть такая его надпись: "Страшному * редактору - от всего сердца. И. Эренбург". В сноске к слову "страшному" была ремарка: "* Миф будет разоблачен". Я эту надпись и понял как свидетельство того, что наши споры не оставляли досады в душе писателя. Это была живая жизнь, где без споров и "драки" не обойдешься. Было именно то, о чем позже и писал мне на фронт Эренбург: все мы в "Красной звезде" жили одной страстью, отдавая все свои силы делу победы над врагом.
      Все, кто воевал, хорошо помнят, как на фронте любили и читали Эренбурга. Он сразу завоевал душу бойцов. Не было для нас секретом, что в "Красной звезде" они прежде всего искали его статьи. В этом я не раз сам убеждался.
      Тираж "Красной звезды" был тогда относительно небольшой, его не хватало для многомиллионной армии. Я получал много писем - и частных, и на официальных бланках заводов, и лично от наркомов с просьбой выделить хотя бы один экземпляр газеты. Из Ленинграда, например, пришла телеграмма А. А. Жданова, в которой он просил дополнительно высылать в блокированный город 20 тысяч экземпляров "Красной звезды", но бумаги не было и сделать мы ничего не смогли.
      У Эренбурга читателей было гораздо больше, можно сказать без преувеличения - миллионы. Его статьи вырезались, их читали всей ротой, передавали по цепи, хранили. Известен приказ командира одного из партизанских полков: "Разрешается раскуривать "Красную звезду", кроме статей Эренбурга". Статьи Ильи Григорьевича перепечатывались фронтовыми и армейскими газетами, передавались по радиовещанию, издавались листовками.
      "С неба упала листовка, - писали Эренбургу комиссар 5-й партизанской бригады Тимохин и редактор газеты "Дновец" Шмотов. - Мы нашли лишь два экземпляра. Ветер разнес их для деревень, для советских граждан глубокого фашистского тыла. Замечательная листовка, она нам понравилась. Понравилась народу... Вы нас извините, но нам кажется, не будете возражать, если мы вашу листовку размножим в форме передовой в нашей родной газете "Дновец". Эту газету и другие мы вам высылаем с этим письмом".
      "Глотаем ваши статьи", - писал другой читатель, капитан Герасимов. "Я несколько раз прочитал ее", - сообщает рядовой Асхар Лекарев о статье "Июнь", опубликованной в "Красной звезде" в 1942 году.
      Недавно я был в Московском энергетическом научно-исследовательском институте. Собрались фронтовики. И вот, не было среди них ни одного, кто бы не помнил военные статьи Эренбурга. А один из них, ныне инженер, вообще удивил меня. Он не только назвал некоторые статьи писателя, но и указал, на какой странице они были в газете напечатаны.
      В редакции мы понимали, что ни один читатель, а тем более в боевых условиях, не читает всю газету "от корки до корки". Это общеизвестная истина. Но мы знали, что, если под статьей стоит подпись "И. Эренбург", она обязательно будет прочитана всеми.
      Как-то в середине августа сорок первого года мне принесли гранки небольшой заметки без подписи под названием "Отомстить!". В тексте набора фотоснимок паспорта на имя Екатерины Михайловны Михайловой, девушки, акушерки из деревни Большое Панкратове. На паспорте пятна крови. Тут же выдержки из протокола допроса пленного немца, рассказавшего трагедию этой девушки, изнасилованной и убитой фашистом.
      Под документами было несколько гневных и жгучих слов. Прочитав эту заметку, я попросил Эренбурга зайти ко мне, показал ему гранки и при нем же поставил подпись "И. Эренбург".
      Конечно, сам по себе фотоснимок и протокол допроса вызывал бурю гнева и ненависти. Но подпись Эренбурга десятикратно усиливала их воздействие, побуждала глубже вдуматься в напечатанное.
      И с этого дня везде, где был хотя бы небольшой текст Эренбурга, "неумолимо" ставилась его подпись.
      О любви и уважении, которым пользовался у фронтовиков Илья Григорьевич, говорили сотни писем с треугольным штампом "Полевая почта" на конвертах, приходившие в редакцию. "Хочу сказать вам как читатель, - писал лейтенант Александр Власов, - быть может, вы полностью не чувствуете, какую большую работу "делают" ваши строки. Я, мой комиссар, мои бойцы и командиры вот уже полгода на протяжении совместной работы не пропустили ни одной вашей корреспонденции. В пути или в лесу под Воронежем - всюду вы наш друг и товарищ".
      С первых же строк писем чувствуется дружеское, теплое, доверительное отношение фронтовиков к Илье Григорьевичу. "Здравствуй, дорогой писатель и боец за дело социалистической Родины - Илья Эренбург!", "Большое у вас сердце, и бьется оно хорошо". Это - все из писем. Его статьи сравнивали со снайперскими пулями, снарядами, минами, бомбами, тараном, залпами "катюш". Они "как штыковые удары бойцов, идущих в бой за Родину".
      Начальник авиационного отдела "Красной звезды" Николай Денисов, возвратившись из поездки с Эренбургом, рассказывал мне:
      - В знойный полдень на перекрестке дорог к северо-востоку от Минска мы натолкнулись на большую группу пленных. Конвоиры, пережидая жару, усадили их в придорожные кюветы. По своему обыкновению Эренбург тотчас вышел из машины и заговорил с нашими бойцами. Разглядывая писателя, одетого в штатский пиджак, косясь на его запыленный берет, из-под которого выбилась прядь волос, какой-то солдат полюбопытствовал: "Это, наверное, доктор?" Когда он узнал, что это писатель Эренбург, его лицо сразу изменилось, засветилось вместо праздного любопытства довольной улыбкой. Он весь подтянулся, принял молодцеватый вид и все время старался попасть на глаза Эренбургу, чтобы лихо откозырять и скороговоркой пробормотать несколько слов о его последней статье, прочитанной в "Красной звезде".
      На командном пункте дивизии, находившемся в лесочке, несколько восточнее Минска, офицеры штаба радушно встретили писателя. Кто-то, зная, что он обычно выстукивает свои статьи на машинке, положил в "виллис" трофейную пишущую машинку; кто-то подарил трофейный пистолет, кто-то принес пачку писем фашистских солдат, найденных на полевой почте разгромленной немецкой дивизии.
      Помню я такой эпизод. В январе сорок второго года Эренбург, Коломейцев и я выехали на Западный фронт. Прибыли в Перхушково, на КП фронта. У контрольно-пропускного пункта нашу машину остановила хрупкая девушка с автоматом, утопавшая в овчинном полушубке. Потребовала пропуска. Вышли мы из машины. Я и Коломейцев предъявили свои документы, и нас пропустили. Илья Григорьевич полез в карман за удостоверением, но девушка его остановила:
      - Не надо, товарищ Эренбург. Вы проходите. Я вас знаю...
      Бойцы, защищавшие Москву, написали Эренбургу: "Пишем вам и думаем как вас назвать. Одни из нас предлагали назвать вас бесстрашным минером, другие - отважным танкистом, третьи - героем-летчиком, истребителем, так как ваши статьи так же грозны для фашистов, как все эти бойцы".
      Мы получали немало сообщений, что Эренбург зачислен в боевой расчет пулеметной команды, авиазвена, батареи. Вот один из документов, присланных в редакцию со Сталинградского фронта в августе 1942 года:
      "ПРИКАЗ
      частям 4-й гвардейской танковой бригады 21 августа 1942 года.
      № 0112 с. с. Березовка 1-я.
      Учитывая огромную популярность писателя Ильи Эренбурга среди личного состава и большое политическое значение его статей в деле воспитания стойкости, мужества, любви к Родине, ненависти к немцам и презрения к смерти и удовлетворяя ходатайство комсомольской организации бригады, зачислить писателя Илью Эренбурга почетным гвардии красноармейцем в списки бригады в 1-й танковый батальон.
      Командир 4-й гвардейской бригады
      гвардии полковник Копылов
      Военком бригады старший
      батальонный комиссар Сверчков
      Начальник штаба бригады
      гвардии подполковник Товаченко".
      Таких приказов с приложением к ним красноармейских книжек, гвардейских значков и других документов приходило немало. Это было не только данью уважения и любви, но и признанием того, что писатель как бы рядом с ними, в атаке, в бою.
      Из своих командировок Илья Григорьевич привозил подаренные ему трофейные пистолеты с именными надписями. Пришел он ко мне и говорит:
      - Что делать? У меня уже с десяток таких пистолетов...
      - Один храните у себя, - посоветовал я писателю, - остальные сдайте на хранение в наш сейф. А после войны им, быть может, найдется место в писательском музее.
      Недавно я получил из Белгорода письмо бывшего фронтовика, ныне доцента педагогического института А. Горбатова. Он спрашивает меня: какое воинское звание было у Эренбурга? Во время войны Горбатов получил несколько писем Ильи Григорьевича, его книжку с автографом. Я ему ответил, что у писателя вообще никакого воинского звания не было. Он не был военнообязанным и ни за одним из военкоматов не числился - его забраковали еще в первую мировую войну, когда он хотел записаться добровольцем на фронт.
      Все наши редакционные работники ходили в "шпалах", а потом в погонах со звездочками. Были полковниками, подполковниками, майорами, капитанами. Единственными нашими корреспондентами, у которых не было воинского звания, были Толстой и Эренбург. Тогда даже как-то и вопрос о присвоении им звания не вставал. Однажды, перед поездкой на фронт, зашел у меня разговор с Эренбургом на эту тему. Улыбнувшись, он ответил мне имевшей хождение в войну добродушно-веселой шуткой: