Воспоминания об Илье Эренбурге

      В ту нашу поездку Эренбург смотрел на Америку прежде всего и главным образом с точки зрения человека, который еще продолжает жить недавно кончившейся войной.
      Вспомним время, когда мы с Эренбургом приехали в Америку! Над Японией были взорваны атомные бомбы, и в Соединенных Штатах сразу же появились люди, которые стали считать, что, имея монополию на атомную бомбу, нечего цацкаться с Советской Россией и можно разговаривать с ней с позиции силы.
      За два месяца до нашего приезда в Америку Черчилль именно там, в Америке, произнес свою речь, в которой тоже пытался говорить о нас с позиции силы.
      Словом, это было время, когда нам нельзя было позволить наступать себе на ноги. И особенно там, в Америке.
      Эренбург по натуре был не из тех людей, которые позволяют наступать себе на ноги. Однако та резкость, с которой он выступал в Америке по политическим вопросам, была не результатом характера, хотя в ней, конечно, присутствовал и характер, - она была результатом самоощущения представителя израненной войной Советской Страны, по отношению к которой некоторые из американцев пытались взять тон послевоенного превосходства, опираясь на свою силу, на свою сытость, на свое почти не затронутое войной благополучие.
      И с этими американцами Эренбург говорил так, что каждый разговор шел на острие ножа. Эренбург не только лично, он - и это было гораздо сильнее в нем - общественно ненавидел каждого из людей, которые не желали помнить, какие жертвы принес Советский Союз в недавней войне, сколько пролито крови и сколько перетерплено испытаний.
      И он умел ставить таких людей на место со всей силой присущего ему сарказма и полемического опыта.
      Он был мягок и дружелюбен с людьми, которые отдавали должное его стране, ее жертвам, ее потерям, ее усилиям, ее победам. И если эти отдававшие должное его стране люди чего-то не понимали или в чем-то сомневались, он объяснял им самые простые вещи не только дружелюбно, но и с какой-то даже удивлявшей меня терпеливостью и не свойственной ему кротостью.
      Но стоило ему почувствовать недружелюбие к своей стране, или попытку говорить о ней свысока, или попытку навязать ей чужие правила жизни, как он становился язвительным и беспощадным.
      Была Америка, которую он любил, но была и Америка, которую он терпеть не мог. Это верно, этому я свидетель. И, как пример этого, у меня и до сих пор стоит перед глазами коротенькая сцена после одного шумного и многолюдного митинга.
      Эренбурга окружили охотники до автографов, совавшие ему американские издания его книг для подписи. Он подписывал долго и много, пока вдруг какой-то человек не пристал к нему, чтобы он написал ему не только свою фамилию, но еще что-то такое, чего хотелось этому человеку.
      Эренбург написал.
      Но развязный любитель автографов этим не ограничился, он стал требовать, чтобы Эренбург написал ему еще что-то.
      Эренбург отказался.
      Тогда любитель автографов, продолжая совать книжку, стал говорить, что он в свое время внес в помощь России целых двадцать пять долларов и Эренбург должен написать ему за это все, что он просит.
      Эренбург сердито взглянул на него и вытащил бумажник:
      "Вот вам пятьдесят долларов, чтобы вы больше никогда не напоминали нам о том, как вы много сделали для России. Возьмите и отстаньте от меня".
      Было бы слишком долго вспоминать все подряд, время было трудное; отвечать на многие вопросы было не так-то просто. И я с восхищением, которое сохранилось у меня до сих пор, видел и слышал, как Эренбург с блеском выходил из самых трудных положений.
      Кажется, - это было уже под самый конец поездки, - уже в Канаде, на большой людной пресс-конференции зашел разговор о признании нами Аргентины. Мы знали, что об этом шли переговоры, но нам было абсолютно неведомо, чем все в итоге кончилось. Один из корреспондентов задал вопрос, явственно пахнувший провокацией:
      - Правда ли, что Советская Россия признала Аргентину, хотя там у власти по-прежнему Перон, которого в советской прессе в былые времена называли фашистом?
      Эренбург прищурился и сказал:
      - Не понимаю вопроса.
      Ему повторили вопрос. И он вторично сказал:
      - Не понимаю вопроса.
      Под смешок набитого корреспондентами зала ему в третий раз громко повторили все тот же вопрос.
      - Нет, я слышу то, что вы говорите, - сказал Эренбург. - Я не понимаю смысла вашего вопроса. Когда мы не признавали Перона, вы были недовольны и спрашивали, почему мы не признаем Перона? Теперь, когда, если верить вашим словам, мы признали Перона, вы недовольны тем, что мы его признали. Я не понимаю, чего в конце концов вы хотите от нас? - под хохот зала заключил Эренбург.
      Поездка в Америку была для Эренбурга самым первым и самым трудным этапом в той послевоенной борьбе за мир, которую он вел до конца своей жизни.
      То, что сделал Эренбург в годы войны, хотя и не полностью, но все-таки подытожено в нашем сознании. А все то, что сделал Эренбург после войны, в борьбе за мир, думается, еще не до конца нами осознано. Это такая большая работа, что даже странно подумать, что один человек мог так много вынести на своих плечах.
      2
      Всякий из нас, людей, переживших воину, хорошо помнит, какую огромную роль в годы войны играла военная публицистика Эренбурга, как высоко ценили ее читатели и на фронте и в тылу, с каким нетерпением открывали "Красную звезду" и "Правду", искали на их страницах очередное выступление Эренбурга.
      Наша литература и наша журналистика в годы войны с честью выполнили свой долг перед народом. Свидетельство тому - подшивка военных лет центральных, фронтовых, армейских, дивизионных газет, в которых работали тысячи писателей и журналистов. Свидетельство выполненного долга и те тяжелые потери, которые понес писательский и журналистский корпус, выполняя свой гражданский и свой литературный долг в огне боев на всех фронтах Великой Отечественной войны - от Черного до Баренцева моря.
      Илья Григорьевич Эренбург был лишь одним из многих литераторов и журналистов, в годы войны отдававших всего себя на службу сражающемуся народу, его жизненным интересам, его справедливым историческим целям.
      Но, говоря об Илье Эренбурге как об одном из многих писателей, неукоснительно выполнявших в годы войны свой гражданский долг, надо к этому добавить, что и масштабы всего сделанного Эренбургом во время войны, и мера того влияния, которое имела его работа на умы и сердца его военных читателей, и острота и сила его страстного публицистического пера, и то неутомимое постоянство, с которым он писал о самых острых, самых драматических темах военных дней, - все это, вместе взятое, в соединении с его несравнимым публицистическим талантом, по праву сделало его любимцем сражающейся армии, а шире говоря - сражающегося народа.
      Работая в нашей центральной военной газете "Красная звезда", Эренбург, стремясь чаще и больше выезжать на фронт, в действующую армию и настаивая на этих поездках, порою ставил редакцию в сложное положение. С одной стороны, в редакции хорошо понимали, как необходимо ему для очередных статей, корреспонденций, фельетонов непосредственное общение со своими фронтовыми читателями. А с другой стороны - газета есть газета, и как только в ней неделю-полторы, а уж тем более две не появлялось статей и корреспонденций Эренбурга, начинали сыпаться письма с фронта: где Эренбург, почему его не видно на страницах газеты, когда будут его статьи?
      В "Красной звезде" печатались многие талантливые писатели и журналисты, чьи имена прочно связаны с историей Великой Отечественной войны, и все-таки, если на страницах "Красной звезды", или "Звездочки", как ее ласково называли на фронте, долго не появлялось очередного выступления Эренбурга, то всем казалось, что не хватает чего-то очень важного и нужного. И наверно, именно это читательское чувство и может служить высшей оценкой всего, что делал Илья Эренбург в годы войны.
      Когда теперь, спустя много лет после войны, я размышляю над той удивительной силой воздействия, которую с самых первых дней войны получили публицистические выступления Эренбурга, я думаю, что одной из причин этого было то, что его страстные антифашистские, антинацистские выступления на страницах наших газет имели очень прочный, уходивший в глубь его писательской жизни фундамент.
      О вооруженной борьбе с фашизмом Эренбург, впервые в нашей памяти, писал из Испании, из осажденного Мадрида. Но для него самого, как для писателя, Испания не была местом первой встречи с фашизмом. На протяжении двадцатых и начала тридцатых годов, бывая во многих странах Европы, он встречался с различными проявлениями фашизма и писал о нем еще в те времена, когда у этого исчадия ада прорезывались первые зубки.
      И если говорить о фундаменте той ненависти, которую испытывал Эренбург к фашизму, то первый слой этого фундамента - его первые встречи с фашизмом двадцатых годов.
      Второй слой - встреча с фашизмом в начале тридцатых годов, главным образом во Франции, когда французские поклонники Гитлера боролись с Народным фронтом и когда, живя в Париже, Эренбург был одним из самых деятельных организаторов конгресса в защиту культуры против фашизма.
      А те встречи с фашизмом в Испании, под гул бомбежек Мадрида, о которых мы читали в тридцать седьмом и тридцать восьмом годах в корреспонденциях Эренбурга на страницах "Известий", были уже третьим слоем этого фундамента ненависти.
      Но Эренбургу довелось еще увидеть и трагедию разгрома Франции в 1940 году, увидеть звериный, самодовольный лик фашизма, считавшего, что он уже победил, что его будущее обеспечено. Обо всем этом, увиденном там, во Франции, Эренбург написал перед началом Великой Отечественной войны в своей книге "Падение Парижа". Впечатления, легшие в основу этой книги, стали четвертым слоем того фундамента ненависти к фашизму и нацизму, который прочно существовал в уме и сердце писателя к началу Великой Отечественной войны.
      На этом многослойном и крепком фундаменте и возникли первые его корреспонденции первых дней и месяцев Великой Отечественной войны, сразу обратившие на себя пристальное внимание читателей силою своей страсти и своей непримиримости.
      С первых же дней войны, сражаясь на страницах наших газет с фашизмом, Эренбург открыл свой собственный счет. Так, во время войны мы обычно говорили не о писателях, а о снайперах, о людях прямого и смертельного действия. Но это с достаточной точностью применимо и к Эренбургу. И метафора, что Илья Эренбург - снайпер пера, - не новая и не моя. А старая, солдатская, времен войны.
      Это уже сейчас, спустя много лет, я, вспоминая прошлое, пытаюсь проанализировать, как и из чего складывалась военная публицистика Эренбурга времен Великой Отечественной войны. А тогда, в войну, я, наверное, так же, как и другие читатели Эренбурга, не думал над истоками его публицистики.
      Тогда, в годы войны, мы, по правде говоря, не знали и истории создания "катюш" и не раздумывали над тем, в результате каких многолетних трудов и усилий они вдруг появились на фронте. Для нас было главным то, что они появились и ударили по фашистам!
      Так это было и с прямым и сокрушительным действием военных статей Эренбурга. Люди, причастные к войне, не размышляли над тем, откуда и как он появился, они радовались тому, что он есть!
      На протяжении всех четырех лет войны мне довелось работать с Ильей Григорьевичем Эренбургом в "Красной звезде". Приходилось мне там же, в редакции, видеть Эренбурга и поздними вечерами, когда давно был сдан в набор его очередной материал для завтрашнего номера "Красной звезды", а он все еще сидел за машинкой. Это не вызывало удивления ни у меня, ни у моих товарищей по "Красной звезде". Мы знали, что кроме статей в "Красную звезду", в "Правду", кроме статей, специально написанных для фронтовой печати, на просьбы которой Эренбург считал своим долгом всегда, когда мог это сделать, откликаться, - мы знали, что кроме всего этого он делает еще одну большую и постоянную работу. Знали, что через Советское Информбюро в телеграфные агентства и газеты Америки, Англии и сражающейся Франции направляются корреспонденции Эренбурга, специально написанные для этих агентств и газет.
      Но никто из нас тогда не читал этих статей и корреспонденций. Прямо с машинки Эренбурга они шли в Информбюро и оттуда на телеграф. И хотя мы знали, что он пишет эти корреспонденции, но вся та работа Эренбурга, которая постоянно шла у нас на глазах, вся его работа для наших газет казалась нам такою огромной, что как-то невольно забывалось, что он одновременно с этой работой успевает делать еще и другую.
      И вот теперь, после смерти писателя, наконец собраны вместе и прочтены подряд копии тех корреспонденций, что за годы войны были отправлены им в зарубежную прессу. Общая цифра их огромна - около трехсот. Это значит, что каждые четыре дня войны за рубеж шла очередная корреспонденция Эренбурга, печатавшаяся иногда в одной, двух, трех, а иногда и сразу в нескольких десятках и даже сотнях газет.
      Первая из этих статей датирована 3 июля 1941 года, - она была написана в тяжелейшие дни отступления и оборонительных боев на всем фронте - от Балтики до Черного моря. Последняя из отправленных за рубеж, в военное время, корреспонденций датирована 27 апреля 1945 года. В этот день войска Первого Белорусского фронта, в ходе боев за Берлин, заняли Нейкельн и Темпельхоф и, овладев Потсдамом, окружили Берлин и соединились там с войсками Первого Украинского фронта.
      Между статьей, с которой началась эта работа Эренбурга, и статьей, которой она закончилась, пролегло четыре года войны. Об этих годах, усилиями участников войны - мемуаристов, историков, литераторов, журналистов, создано немало летописей, разных и по-разному написанных.
      Думается, что серия написанных для зарубежной печати статей Эренбурга тоже летопись войны. Очень своеобразная, интересная, открывающая и новые страницы мужества нашего народа и новые страницы его душевной жизни. Эти статьи являются летописью мужества прежде всего, потому что они рассказывают о мужестве нашего народа. Но в статьях проявилось и мужество самого писателя, его твердый, непримиримый характер.
      Корреспонденции Эренбурга, посылавшиеся им за рубеж, дают представление о том нравственном накале, с которым они писались, о политической бескомпромиссности и принципиальности их автора.
      Эренбургу в этих корреспонденциях, особенно в тот длительный период, когда наши союзники все не открывали и не открывали второй фронт, выдвигая в свое оправдание все новые и новые и все менее и менее уважительные причины, приходилось вступать в полемику и по этому и по целому ряду других вопросов. И, вступая в споры, Эренбург не склонен был проявлять ни застенчивости, ни уклончивости, ни прибегать к деликатному огибанию острых углов.
      Корреспонденции, которые посылал за рубеж Эренбург, не только были полны глубочайшей веры в свою страну, в свой народ, в свою армию, они не только дышали гордостью за советских людей, сделавших на этой войне, казалось бы, невозможное. Корреспонденции Эренбурга были непримиримыми по отношению ко всем тем, кто на Западе не желал всевать в полную силу. Ко всем, кто отсиживался, оттягивал открытие второго фронта, надеялся загрести жар чужими руками.
      Корреспонденции Эренбурга полны полемики, имеющей не только исторический, но самый живой современный интерес. Он полемизирует с английской и американской печатью, которая пыталась преуменьшить масштабы наших усилий и преувеличить масштабы усилий наших союзников. Он полемизирует с теми из западных военных корреспондентов, которые писали отсюда, из России, в свои газеты неправду или полуправду. Он полемизирует с охотниками оттянуть открытие второго фронта, со всеми, не взирая на лица, вплоть до Черчилля! Он с ядовитой иронией высмеивает всех, кто там, на Западе, к концу войны, спекулируя понятием гуманизма, уже начинал готовиться к предстоящему списанию грехов с военных преступников.
      Это о них, разоблачая всю лживость их мнимого человеколюбия, он написал в одной из своих корреспонденций, что "нельзя одновременно любить и людей и людоедов".
      Это об их подзащитных, которых они потом, уже после войны, с таким рвением защищали, сокращая им сроки отсидок и оправдывая их, он писал с беспощадным сарказмом, что "ведьмы уже запаслись носовыми платочками".
      Нравилось или не нравилось это в редакциях тех французских, английских и американских газет, куда писал Эренбург, но он называл в своих корреспонденциях вещи своими именами. Туда, в их газеты, он писал осенью сорок второго года, в дни Сталинградских боев, что "Октябрь 1917 года проверен в октябре 1942-го" и что "Октябрьская революция вторично спасла Россию".
      И сразу же после победы, когда на Западе появились охотники приписать себе хотя бы половину ее, - дальше аппетиты в то время еще не шли, Эренбург, отвечая им, уже тогда ставил все точки над "и". И в первой же своей послевоенной корреспонденции писал: "Если осмотреть труп фашизма, на нем много ранений, от царапин до тяжелых ран. Но одна рана была смертельной, и ее нанесла фашизму Красная Армия".
      Только теперь, через двадцать восемь лет после Победы, прочтя все это вместе, я понял, с какой существенной частью работы Ильи Эренбурга мы, его товарищи по редакции, не были знакомы в годы войны; понял, какие масштабы и политическое значение имела эта его работа, не видимая для нас тогда, как бывает невидима подводная часть айсберга.
      1973
      Юстас Палецкис
      Писатель-гуманист
      Дважды я писал статьи об Илье Эренбурге - в 1961 году, когда отмечалось его 70-летие, и в 1966 году - к 75-летию. Он ушел "в мир иной", не дождавшись дальнейших юбилейных дат. Приходится теперь писать лишь воспоминания об этом замечательном человеке, выдающемся советском писателе, публицисте, поэте, последовательном антифашисте, страстном борце за мир.
      Еще в годы первой мировой войны я заинтересовался маленькой книжечкой, изданной в Москве в 1916 году под названием "Стихи о канунах". Это было мое первое знакомство с именем Ильи Эренбурга. Мало тогда разбираясь в течениях и тонкостях поэзии, я оценил эти стихи как странноватые, но оригинальные и интересные.
      Впоследствии выяснилось, что это уже не первая книга стихов поэта, написанных в Париже, где в 1910 году появился первый его сборник "Стихи". После стихов, созданных под явным влиянием декадентской лирики, сам Эренбург считал "Кануны" своим первым самостоятельным сборником. В нем поэт вскрывал язвы буржуазного общества, выражал протест против войны, ужасы которой познал, будучи корреспондентом русских газет на Западном фронте, излагал свои личные переживания, печальную любовь к далекой Родине.
      С тех пор имя Ильи Эренбурга стало мне не только знакомым, но и как-то особенно близким. Тем более что в литературных кругах Литвы оно стало все чаще упоминаться. Широко популярными стали его роман-памфлет "Необычайные похождения Хулио Хуренито" и новеллы из сборника "Тринадцать трубок". Некоторые из этих новелл были напечатаны в литовском журнале "Науяс Жодис" ("Новое слово"), в редакции которого я работал.
      В тридцатые годы, когда начали поступать советские книги, в Литве (особенно в библиотеке Балошериса в Каунасе) произведения И. Эренбурга стали более доступными литовским читателям. А после появления газеты "Известия" в каунасских киосках мы с интересом читали его замечательные статьи и очерки о поездках по странам Европы.
      Литовские писатели А. Грицюс, П. Вайчюнас, П. Тарулис, побывавшие в Париже, рассказывали об И. Эренбурге, которого они там встречали. Много о нем рассказывал поэт Ю. Тислява, познакомившийся с И. Эренбургом и его парижскими друзьями. Все они отмечали его популярность среди парижских литераторов и художников.
      Глубокое впечатление в кругах литовской прогрессивной интеллигенции оставили выступления И. Эренбурга, который на Первом Всесоюзном съезде писателей говорил, что задачу искусства он видит в служении современности, в отражении действительности, в борьбе за социализм.
      - На нашу долю выпала редкая задача, - говорил тогда И. Эренбург, показать людей, которые еще никогда не были показаны. Этого ждут от нас миллионы строителей нашей страны. Этого ждут от нас и другие миллионы - по ту сторону рубежа... В своей жизни я много раз ошибался. Одно для меня бесспорно: я рядовой советский писатель. Это - моя радость, это - моя гордость.
      Глубоко волнующим было выступление И. Эренбурга в 1935 году на Всемирном конгрессе писателей в защиту мира, в Париже. От имени советских писателей он поднял голос против фашизма, против поджигателей войны, против современных каннибалов, он говорил о новом, социалистическом искусстве, о литературе, которая помогает изменять жизнь и перестраивать человеческое сознание.
      Илья Эренбург не только на словах выступал против фашизма. Во время гражданской войны в Испании он был плечом к плечу с бойцами республиканской армии, о героической борьбе за свободу которой мы с увлечением читали в его фронтовых очерках. Красной нитью в его произведениях того времени проходит основная мысль: человеку нужна свобода, ему нужны человеческие права, человеческая жизнь, лучше умереть в бою, чем покориться врагу. Вместе с доблестными бойцами за свободу писатель радуется каждому успеху в тяжелой борьбе против фашистских извергов и глубоко переживает горечь поражений.
      Нет сомнения в том, что талантливые и содержательные произведения И. Эренбурга, как романы, рассказы, стихи, так и его боевая публицистика, оказывали значительное влияние на формирование сознания прогрессивной литовской интеллигенции. А ведь это были кануны событий огромного значения для литовского народа, кануны решительного перелома в его жизни на пути к победе социализма и перехода на советский строй.
      Вторая мировая война застает И. Эренбурга в Париже. Он вместе с французским народом переживает вторжение гитлеровских полчищ во Францию, позор капитуляции, падение Парижа. Мы жадно читаем очерки И. Эренбурга. В них писатель раскрывает гнилость капиталистического строя, лживость буржуазной "демократии", приведшей Францию к капитуляции перед германским фашизмом.
      В 1940 году И. Эренбург возвращается в Советский Союз. Он едет через Литву, где впервые свободно развеваются красные флаги, где литовский народ, избегнув фашистского рабства, стал хозяином своей страны, своей судьбы. Уже тогда в мыслях и записях рождается его новый роман. Это замечательный роман "Падение Парижа", который составляет важный этап в его творчестве.
      Вскоре начинается Великая Отечественная война. Уже 23 июня 1941 года мы читаем первую из почти 1500 военных статей Эренбурга, проникнутых той же страстной ненавистью к фашизму, силы которого вторглись на родную советскую землю. На второй день войны он выражает твердую уверенность в победе.
      "Наша священная война, война, которую навязали нам захватчики, станет освободительной войной порабощенной Европы".
      В годы Великой Отечественной войны, в начале 1943 года, возникло мое личное знакомство с Ильей Григорьевичем. Как раз тогда Литовская дивизия начала свой боевой путь и пережила тяжелые бои на Орловском направлении. Узнав об этом, И. Эренбург предложил написать в "Правду" статью о действиях дивизии. Он с интересом слушал рассказы о боевых подвигах литовских воинов, познакомился с материалами, беседовал с участниками боев. В результате этого он сам написал очерки "Сердце Литвы" и "Литовцы".
      "На карте Европы Литва - маленькое зеленое пятнышко. Его легко не заметить. Его нельзя забыть - у этого маленького народа большое сердце", писал он в очерке "Литовцы".
      Эти очерки перепечатывались в дивизионной газете, в других литовских газетах, выходивших в Москве, а также в изданиях по ту сторону фронта. Все написанное И. Эренбургом о Литве и литовских воинах произвело сильное впечатление, вдохновляло в борьбе против фашистских захватчиков.
      С той поры мы часто встречались и беседовали с И. Эренбургом. Было большим удовольствием слушать его интересные и остроумные рассказы о поездках по фронтовым дорогам, о встречах с солдатами, офицерами, военачальниками, с немецкими военнопленными, о примерах мужества советских бойцов, о возмутительных зверствах гитлеровских людоедов, которые раскрывались в ходе наступления наших войск на освобожденной от врага территории. Все это перемежалось с эпизодами из его богатой опытом жизни. Кстати, не раз И. Эренбург вспоминал о моем соотечественнике поэте Юргисе Балтрушайтисе, долгое время занимавшем пост посла Литвы в Советском Союзе.
      Среди многих встреч с И. Эренбургом в Москве особенно памятно мне его участие на вечере, который был организован в постпредстве Советской Литвы по случаю юбилея поэта Людаса Гиры и награждения его орденом Трудового Красного Знамени. На этом вечере, насколько помню, присутствовали литовские писатели Саломея Нерис, П. Цвирка, А. Венцлова, И. Шимкус, К. Корсакас.
      Вместе с Третьим Белорусским фронтом начавшим освобождение Литвы в начале июля 1944 года, И. Эренбург прибывает в окрестности Вильнюса. Он был непосредственным свидетелем боев за освобождение Вильнюса. Тогда я еще несколько дней оставался в Москве.
      Только что вернувшийся из поездки И. Эренбург был первым очевидцем, рассказавшим мне о своих впечатлениях в освобожденной столице Литвы.
      Нельзя не вспомнить, что в связи с его пребыванием в Вильнюсе в романе "Буря" имеется эпизод, в котором говорится о тамошнем кладбище Рос (Расу). В Вильнюс же писатель перенес эпизод ранения одного из основных героев романа Сергея Влахова.
      Затем И. Эренбург в начале 1945 года остановился в Вильнюсе, возвращаясь из Восточной Пруссии, куда уже вступила Советская Армия. Из его рассказов о картинах, которые он наблюдал после отступления разгромленных гитлеровских армий, запомнилось образное выражение, что облака пуха и перьев клубятся над восточнопрусскими дорогами.
      Особенно памятен приезд в Литву Ильи Григорьевича в 1947 году, когда он приехал с супругой Любовью Михайловной и со своими ближайшими друзьями О. и А. Савичами. Он сразу принял предложение о встрече с читателями. Вечер хотели провести в небольшом зале Литовского Союза писателей. Но собралось столько народу, что встречу пришлось перенести в Драматический театр, однако и он еле вместил всех желающих. И. Эренбург прочел упомянутый эпизод из романа "Буря", который тогда еще не вышел из печати. Слушатели, уже читавшие главы романа, опубликованные в "Новом мире", задавали много вопросов, на которые писатель охотно и остроумно отвечал. Например, один из читателей спросил:
      - Не собираетесь ли переделывать роман перед его изданием отдельной книгой?
      - Нет, я в Переделкино ехать не собираюсь, - ответил Эренбург.
      Из Вильнюса И. Эренбург с Любовью Михайловной и Савичами поехал в Каунас. Там он беседовал с местными писателями. Весьма оживленной была беседа с поэтом А. Хургинасом, владеющим многими иностранными языками и большим знатоком западной литературы. Затем все направились в Палангу, где пробыли около двух недель. Там И. Эренбург не только отдыхал, но и работал: из Паланги по телефону передавал корректурные поправки к "Буре", которая тогда находилась в печати. Из Паланги мы вместе выезжали в Ниду, Плунге, Тельшяй и другие места Жемайтии. Побывали и в сильно разрушенном Тильзите (теперь Советск).
      Дружба И. Эренбурга с Литвой и литовскими писателями продолжалась и в дальнейшем. Несмотря на свою большую занятость, он неизменно бывал на Декадах литовской литературы и искусства, проходивших в Москве.
      Как известно, после окончания войны И. Эренбург включился в активную борьбу за мир. Его деятельность была направлена на защиту мира и демократии, на предотвращение новой войны, на разоблачение ее поджигателей. Как во время войны И. Эренбург ездил на фронт военных действий, так и теперь он стал ездить всюду, где создавались фронты и очаги борьбы за мир. На этом поприще нам довелось сотрудничать на одной из международных конференций "круглого стола" парламентариев ряда стран, состоявшейся в Москве. По вопросам укрепления мира И. Эренбург неоднократно выступал на сессиях Верховного Совета СССР, депутатом которого он был с 1950 года до конца жизни.
      Хорошо помню последний разговор с И. Эренбургом по телефону. Я позвонил ему, чтобы пригласить на открытие Дней литовской культуры в Москве. Он находился в подавленном состоянии - сильно удручала его смерть ближайшего друга О. Г. Савича. Это было в конце июля 1967 года. Через месяц пришла скорбная весть о кончине И. Г. Эренбурга.
      Со смертью Ильи Эренбурга жизнь лишилась своего неутомимого трубадура, человечество лишилось великого радетеля за мир и прогресс, трудолюбивого летописца нашей эпохи.
      Борис Полевой
      Пилигрим мира
      Илья Эренбург - писатель во многом необычайный. Заметки о нем тоже хочется писать необычно. И кажется, у меня есть такая возможность.
      ...Так вот, в разгар войны, в дни трудных, затяжных боев в калининских лесах, зимой, несколько военных журналистов, среди которых был и я, застряли в частях, оказавшихся отрезанными на небольшом лесистом, изрытом оврагами, как тогда говорили, "пятачке". Тут был узел дорог, и его нужно было удержать. И держали, хотя участок этот простреливался вдоль и поперек. Словом, было о ком и о чем писать. И мы писали чуть ли не по корреспонденции в день. Но наземной связи с Большой землей не было, и эти сочинения лишь беременили и без того пухлые полевые сумки.
      Пресса жила в шалаше, ею самой и сооруженном из еловых веток на откосе оврага. На ночь, в целях экономии тепла, мы укладывались один к одному, как "газеты в пачке", и если спать не очень хотелось, устраивали под руководством корреспондента "Комсомольской правды" Сергея Крушинского литературные викторины.
      Это имело и практическое значение. Тот, у кого оказывалось меньшее количество очков, отправлялся безропотно в лес на заготовку сушняка и хвороста для общего костра. И вот однажды, когда в морозную ночь на неопрятном, мглистом небе светила луна, Крушинский самодовольно заявил:
      - Сейчас я прочту вам стихотворение, и вы все пропадете как мухи. Условия небывалые: если кто-нибудь угадает, кто автор, я один приношу четыре охапки хвороста; если не угадаете, вы все принесете по охапке. Идет? - И, сочтя изумленное молчание за согласие, он распорядился: - Ну-ка, кто-нибудь посветите.