Биография Эренбурга - это, конечно, естественное и непосредственное выражение его внутренних свойств. Поэтому это настоящая большая писательская биография. Хороший писатель - это хорошая биография, и, наоборот, хорошая биография - это большей частью возможность для человека стать писателем.
      Я вспоминаю своего учителя литературы. Он говорил нам, киевским гимназистам: "Если вы хотите быть писателями, то старайтесь прежде всего быть интересными людьми".
      Биография Эренбурга поучительна и для старшего поколения писателей, но главным образом для нашей литературной молодежи.
      Многих из нас удручают своей скудостью и простоватостью биографии иных молодых наших писателей, разительно идущих вразрез со всей сложностью эпохи.
      Как нельзя после Пушкина и Чехова писать косноязычным и жидким, как спитой чай, языком, так нельзя после таких напряженных биографий, как у того же Пушкина, Герцена, Горького, а из наших современников - как у Маяковского, Федина, Всеволода Иванова и Эренбурга, жить в литературе с кургузой биографией школяра и недоучки.
      Где преемники больших писателей? Их очень мало. Где преемники Эренбурга? В чьи руки старшее поколение писателей передаст все завоеванное и накопленное, весь жар души, всю любовь и ненависть, всю созидательную силу и разящую силу своего пера?
      Эти слова я обращаю сейчас не к Эренбургу, а к литературной молодежи, и Илья Григорьевич, я думаю, поймет меня и простит это отступление.
      Эренбург своей жизнью утвердил истину: Писатель - это звучит гордо и великодушно. Нам, писателям - и старым и молодым, - нельзя забывать об этом.
      Судьба Эренбурга - заслуженно счастливая и завидная судьба. Завидная судьба, несмотря на то что писательство - самое прекрасное дело в мире полно тягостей, жестокого труда, сомнений, срывов и вечных изнурительных поисков. Но эту тягость своего призвания ни один подлинный писатель не променяет на внутреннюю безмятежность и благополучие.
      Писательская судьба Эренбурга завидна тем, что в результате многих лет независимого от каких бы то ни было побочных влияний труда он может теперь по праву говорить со всем миром. Ни одно его слово не тонет в пустоте, все написанное и сказанное рождает отзвук в миллионах сердец.
      В этом народном признании - счастливый удел Эренбурга, в этом - его победа, в этом - те вершины жизни, подняться на которые можно только никогда не озираясь с опаской назад.
      Существуют вещи, на первый взгляд ничем не примечательные, но если взглянуть на них в непривычном ракурсе, то открывается их почти чудесная сущность.
      Что может быть проще освещенного ночью окна в рабочей комнате писателя? Извините, Илья Григорьевич, что я дам слабую волю своему воображению. Но я иногда прохожу ночью по улице Горького мимо дома, где вы живете, вижу освещенное окно, и мне кажется, что это ваше окно. И я думаю о том, что вот писатель в полном одиночестве, среди течения глухой и поздней ночи садится за стол, берет в руку перо и отсюда, из никому не ведомой комнаты, начинает говорить со всем миром.
      Это состояние всемирности, рожденное в писательском одиночестве, когда мысль, только что вышедшая из-под пера, вскоре победит пространство и время, очевидно, хорошо знакомо Илье Григорьевичу. И в этом тоже его завидная участь.
      Я не буду останавливаться на отдельных книгах Эренбурга. Они широко известны. Я люблю многое, даже то, что, как мне кажется, сам Илья Григорьевич не совсем долюбливает теперь.
      Я люблю щемящий и горький "Проточный переулок" и Жанну Ней с ее милым сердцем. И "Хулио Хуренито", из которого брызжет веселый скептицизм молодости, и некоторые другие ранние (конечно, относительно ранние) книги Эренбурга. И стихи.
      Первое, что я прочел, это были стихи в давным-давно вышедшей, если не ошибаюсь, самой ранней книге Эренбурга. Называлась она "Одуванчик". Я запомнил несколько стихотворений из этой так просто и ласково названной книги. Эти стихи сейчас звучат как голос далекого детства:
      Я скажу вам о детстве ушедшем, о маме
      И о мамином теплом платке,
      О столовой с буфетом, с большими часами
      И о белом щенке...
      Я скажу вам о каждой минуте, о каждой
      И о каждом из прожитых дней.
      Я люблю эту жизнь, с ненасытною жаждой
      Прикасаюсь я к ней...
      Я, киевлянин, был тогда влюблен в Москву. И потому запомнил строчки Эренбурга о Москве, полные тоски по ней:
      Как много нежного и милого
      В словах Арбат, Дорогомилово...
      Какой огромный путь от этих стихов до "Дня второго", до "Падения Парижа", до "Бури" и "Оттепели", до военных статей, до схватки за мир, до широкого размаха деятельности Эренбурга как поэта и борца.
      У каждого писателя бывают часы раздумий. Из этих раздумий рождаются книги. Раздумья идут быстро, а книги пишутся медленно. Поэтому у каждого писателя раздумий больше, чем книг.
      Остается неведомым для нас всех, читателей, великое множество мыслей, замыслов, образов, замечательных историй, Легче всего следы раздумий, не вылившихся в книгу, проследить в стихах. Стихи сжаты, плотны, порой в одну строку укладывается целая повесть.
      Одно из таких раздумий, не выраженных в прозе, я нахожу у Эренбурга в его последних стихах.
      В них открывается как будто утаенная любовь Эренбурга к природе. Особенно хороши его раздумья о деревьях - неожиданные и простые. И раздумья о Европе: "Зеленая летучая звезда, моя любовь, моя Европа".
      Я не собирался останавливаться на отдельных книгах Эренбурга, но все же не могу не сказать хотя бы несколько слов об его совершенно блестящих путевых очерках.
      Эренбург - вечный странник. Он знает каждый камень в Европе. Его вторая родина - Франция, город сердца - Париж.
      Эренбург знает Францию, пожалуй, не хуже, чем знал ее Стендаль. Это знание помогает ему, когда он пишет о Франции, найти те единственные нужные слова, которые дают точную и живописную картину целого.
      Он пишет о "суровой откровенности" бретонского пейзажа, о туманном небе, вязах и ветрах на перекрестках, о рыбачках, о чистом и нежном испуге стройных девушек-бретонок в старинных платьях перед взором редкого чужестранца.
      Только человек, знающий Францию до сердцевины, может сказать о французской провинции, что она "монотонна и патетична", а о французской литературе, что она родилась из "звонкой французской провинциальной скуки".
      В путевых очерках Эренбурга, о чем бы он ни писал - о Дании, Германии, Англии, Швейцарии или Соединенных Штатах, - все точно, зримо, плотно по краскам, полно множеством безошибочно отобранных знаний, увиденных и услышанных, а не приобретенных в книгах.
      Читая эти очерки, не только все видишь, но слышишь запахи вересковых полей, океана, городов; схватываешь почти мгновенно всю специфическую конкретность стран, о которых пишет Эренбург, - всегда в густом наплыве современности.
      О Париже я говорить не буду. Это особая большая и прекрасная тема в жизни и творчестве Эренбурга. Он возникает на страницах Эренбурга и во всем своем многовековом обаянии, в движении современности и блеске - город, вобравший в себя очарования и духовные богатства всех стран и всех времен.
      Простите меня за краткость, а главное, за сумбурность моих слов. Но трудно голосу сердца подчиняться логическим построениям.
      Каждый из нас представляет себе то время, по которому у людей истосковалось сердце, - время прочного и благодатного мира и свободного и разумного труда, время заслуженного измученным человечеством покоя и счастья.
      Когда придут эти времена и неомраченное солнце взойдет в чистейшем воздухе освобожденной от страха и насилия земли, то люди с глубокой благодарностью вспомнят всех, кто отдал свой труд, талант и свою жизнь для приближения этих времен.
      И среди этих людей одним из первых будет произнесено имя Ильи Эренбурга.
      1956
      А. Твардовский
      И. Г. Эренбург
      Это одна из тех утрат, которые вдруг выявляют значение личности ушедшего в масштабах куда более обширных, чем они представлялись при его жизни.
      Илья Григорьевич Эренбург не был обойден славой, признанием миллионов читателей-соотечественников и зарубежных друзей. Литературно-общественная деятельность знаменитого писателя отмечалась многими наградами - от Международной Ленинской премии "За укрепление мира между народами" до французского ордена Почетного легиона.
      Писатель-гуманист, он был среди тех, кто вместе с Горьким распознал угрозу, которую нес фашизм миру, культуре и демократии. Неутомимый борец против всех видов идеологии варварства и мракобесия, Эренбург еще до Великой Отечественной войны снискал признательность и уважение широчайших кругов читателей не только у себя на родине, но и среди передовых людей мировой интеллигенции.
      Слово его, испытанное еще в дни боев за республиканскую Испанию, с особой силой зазвучало, когда оно было обращено к защитникам родной советской земли. Оно было дорого им и на горьком пути отступления, и в нелегком победном пути от Сталинграда до Берлина. Недаром и враг отдавал себе отчет в силе этого слова. Стоит вспомнить, как гитлеровцы в своих листовках с яростной злобой угрожали любимому писателю советских воинов: "...Погоди, Илья!"
      В послевоенные годы весь свой зрелый талант художника и публициста, свои широчайшие связи с виднейшими деятелями европейской общественности Эренбург обращает на дело мира во всем мире, и голос его звучит с неостывающей страстностью и убежденностью. Имя писателя-борца, поборника идей гуманизма и интернационализма по заслугам пользуется всемирной известностью.
      Писательскую судьбу Ильи Эренбурга можно смело назвать счастливой. Это очень редко бывает, когда художник уже на склоне лет создает свою самую значительную книгу, как бы итог всей своей творческой жизни. Можно по-разному относиться к отдельным страницам "Люди, годы, жизнь", но кто смог бы отрицать особую значительность этого произведения, и не только в объеме творчества Эренбурга, но и в объеме нашей литературы в целом на новом этапе ее развития в годы после XX съезда КПСС.
      Первым из своих литературных сверстников Илья Эренбург обратился к современникам и потомкам с этим рассказом "о времени и о себе", исповедью своей жизни, так или иначе переплетенной с величественной и сложнейшей полувековой историей нашей революции. Он смело вышел из-за укрытия беллетристических условностей, натяжек и допущений, присущих общепринятой литературной форме, и обрел в этой своей книге высоко ценимую читателем непринужденность изложения и емкость содержания. В этом плане его у нас не с кем покамест сравнивать.
      Пусть иные критики Эренбурга, еще в период журнальной публикации его книги, настойчиво советовали ему вспоминать в своих записках о том, чего он не мог знать и помнить, и забывать о том, что он знал и не мог забыть, писатель оставался верен себе. И несмотря на все неизбежные издержки "субъективного жанра" мемуаров - романист, публицист, эссеист и поэт Илья Эренбург именно в этом жанре, привлекающем читателя искренностью и непосредственностью личного свидетельства о пережитом, в результате слияния всех сторон своего литературного таланта и жизненного опыта достигает, на мой взгляд, огромной творческой победы. Этой его книге, уже обошедшей весь мир в переводах на многие языки, безусловно, обеспечена прочная долговечность.
      За нынешней бесповоротной чертой, оглядывая весь большой и сложный путь писателя, мы видим, что он всегда находился на переднем крае, на самых горячих рубежах современности, не искал в искусстве тихой и спокойной жизни и мужественно сносил нередко необдуманные и несправедливые упреки и попреки критики.
      У Эренбурга был и есть его большой читатель, никогда не остававшийся равнодушным к слову писателя. Читательская почта Ильи Григорьевича, если судить хотя бы только по письмам, адресованным на редакцию "Нового мира", огромна и разнообразна. В ней - выражения признательности, вопросы к писателю, пожелания и критические замечания - тот неподкупный и органический контакт пишущего с теми, для кого он пишет, без которого немыслима литература как могучее общественное явление.
      На невнимание профессиональной критики Эренбург также не мог бы пожаловаться; всю жизнь она его журила, поучала и распекала, но и восхищалась им и даже превозносила по обстоятельствам - что угодно, только замолчать его было бы невозможно.
      И все же сегодня, когда голос его умолк, значение и место Ильи Эренбурга в литературе мы видим в новом, возросшем объеме и заново оцениваем всю литературную жизнь нашего выдающегося собрата по перу. И дело не в том, чтобы пенять на себя за то, что, может быть, не в полную меру оценили его присутствие в наших рядах.
      Недаром говорят, что на этом свете лучше недополучить, чем переполучить. Применительно к литературным судьбам недополучение при жизни не только обычное дело, но оно и не в ущерб для писателя, значение которого не ограничивается его физическим наличием на земле. Рано или поздно все размещается по своим полкам.
      1967
      Алексей Сурков
      Писатель, человек, гражданин
      Судьба Эренбурга свыше полустолетия была неразрывно связана с русской литературой и журналистикой. Сложная, трудная, во многом противоречивая судьба.
      С юных лет до последних дней своей жизни Эренбург был сыном своего времени, своей эпохи, насыщенной огромными историческими событиями. Сыном активным, заинтересованным, всегда стремившимся вмешаться в события. Так было в годы первой мировой войны, которая застала его на чужбине. Так было в годы нашей великой революции, которую он не сразу понял и не сразу принял, но которая составила содержание целого полустолетия в его жизни литератора и гражданина.
      Перечитывая произведения Эренбурга от его первых стихотворных сборников до послевоенных романов и обширного мемуарного труда "Люди, годы, жизнь", прослеживая этапы его человеческой и литературной биографии, видишь, каким трудным путем шел Эренбург по жизни, последовательно продираясь сквозь самого себя, и как наша новая советская действительность помогала и помогла ему обрести свое место в передних рядах разведчиков и строителей нового мира.
      Его поездки по стране, взбудораженной великими коллизиями индустриализации и коллективизации, поездки, результатом которых явились книги "День второй" и "Не переводя дыхания", предопределили и его место писателя и человека в рядах защитников Испанской республики, и его место и роль в нашей всенародной борьбе против гитлеровских захватчиков в годы Великой Отечественной войны.
      Романы Эренбурга, начиная с "Падения Парижа", как в зеркале отразили его духовную эволюцию в тридцатые и сороковые годы. Достаточно сравнить стихи первых юношеских книг Эренбурга с его стихами, написанными в годы гражданской войны в Испании и в сороковые и пятидесятые годы, чтобы ясно представить себе огромную духовную эволюцию писателя за полустолетие, прожитое им в литературе.
      Неоспоримы - при всем их своеобразии, оттенках влияний и постоянных вторжений публицистики - достоинства художественных произведений Эренбурга, его романов, повестей, стихов. Они займут свое место в истории нашей литературы первого советского полустолетия.
      Особой, выделяющейся из всего потока отечественной и мировой журналистики и публицистики была и останется работа Эренбурга - очеркиста, публициста, автора страстных, наполненных самыми жгучими гражданскими чувствами памфлетов, посвященных борьбе с мрачными силами фашистского зла и изуверства, его пламенная публицистика лет Великой Отечественной войны, его послевоенная публицистика, посвященная неустанной борьбе за мир, против ставшей реальной в первые же послевоенные годы угрозы новой мировой войны.
      Мне посчастливилось на протяжении трех военных лет работать рядом с Эренбургом в дружном, спаянном общим патриотическим порывом коллективе работников центральной военной газеты "Красная звезда". Этот коллектив включал в себя и Симонова, и Павленко, и писавшего из блокадного Ленинграда Тихонова, и Габриловича, и целую плеяду талантливых военных журналистов. Эренбург был среди нас самый старший по возрасту, литературному и жизненному опыту. Ему уже тогда перевалило за пятьдесят. Но никто из нас, работавших беззаветно и самозабвенно, кроме разве молодого Симонова, не мог сравниться по неиссякаемой энергии с этим старым "газетным волком". Его гневные, зовущие к отмщению, борьбе и победе памфлеты появлялись на страницах газеты чаще, чем материалы Других сотрудников, и сразу же находили горячий отклик в сердцах защитников Родины и в окопах фронта, и в голодном, самоотверженно работающем на оборону и победу трудовом тылу.
      Имя Ильи Эренбурга было одним из самых популярных писательских имен в те трудные годы. Недаром это имя вызывало оголтелый вой на пропагандистской псарне Геббельса.
      После разгрома гитлеровского фашизма новые претенденты на мировое господство навязали человечеству "холодную войну" - с атомным шантажом, с кровавыми "локальными" войнами. И Эренбург, память которого хранила горькие воспоминания с полей первой Мировой войны, с Испании, воспоминания о только что закончившейся второй мировой войне, не мог не оказаться среди тех представителей интеллигенции всей земли, которые влились в ряды всемирного движения сторонников мира.
      В День Победы, девятого мая 1945 года, на забитой до отказа ликующими толпами москвичей и приезжих фронтовиков Красной площади я случайно встретил в шумном многолюдье Илью Григорьевича. Его узнали. Стали качать. Пожимая ему руку и поздравляя с победой, я сказал словами церковного песнопения: "Ныне отпущаеши раба твоего, владыко, по глаголу твоему с миром". Илья Григорьевич улыбнулся и сказал:
      - Хотел бы я в это поверить и боюсь. Вот увидите, не отпустит нас с вами "владыка". Одно кончилось, а другое может начаться.
      Эренбург оказался прав. Не отпустил нас "владыка" по глаголу своему с миром. Не успели умолкнуть голоса пушек на западе и на востоке, как взрыв атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки оповестил человечество о начале изнурительной "холодной войны", время от времени перехлестывающей в "горячую" в разных уголках нашей неумиротворенной планеты.
      Вместе с Фредериком Жолио-Кюри, Джоном Берналом, Диего Риверой, Пабло Нерудой, Александром Фадеевым, Николаем Тихоновым, Хьюлеттом Джонсоном и тысячами других бесстрашных солдат мира Илья Эренбург участвовал в конгрессах, митингах, политических кампаниях, мобилизующих совесть человечества против угрозы новой войны.
      Он колесил по всем материкам земли, страстными речами и выступлениями в печати призывая людей к борьбе за мир, за мирное будущее планеты.
      Среди имен зачинателей всемирного движения сторонников мира, таких, как Фредерик Жолио-Кюри, Джон Бернал, Артур Лундквист, Китчлу и Сахиб Синг Сокхей, было естественно встретить имя Ильи Эренбурга вместе с Александром Фадеевым, Николаем Тихоновым и другими деятелями культуры.
      Широкая популярность его имени в мире открывала перед ним возможность установления контактов с самыми разными кругами политических деятелей, ученых, писателей, художников. Трудно найти на глобусе политически важную точку, будь то Париж, Лондон, Вена, Берлин, Стокгольм, Нью-Йорк, другие города Северной и Южной Америки, Европы и Азии, где не звучал бы с трибуны мира голос советского писателя Эренбурга, где во встречах с парламентариями, учеными, литераторами его убежденность в правоте нашего дела не вербовала бы новых сторонников мира.
      И вот это сердце, которое до последнего мига билось напряженно, остановилось. И трудно себе представить, что соберется Конгресс сторонников мира и с его трибуны не прозвучат пламенные слова Эренбурга, что мы не увидим его фамилии под страстной статьей, посвященной тому, что волнует сердца миллионов.
      Наш народ никогда не забудет его замечательного подвига в незабываемые дни великих военных испытаний. И мы, литераторы, у которых при жизни Эренбурга было немало расхождений с ним по вопросам исторических и эстетических оценок, навсегда сохраним в своих сердцах светлый образ этого человека, жар сердца которого, нестареющий талант которого были до последнего дня отданы делу мира и братства между народами.
      1967
      В. Каверин
      Поиски жанра
      1
      Я начал преподавать литературу на курсах "Техники речи" сразу же после окончания университета в 1924 году. Многие слушатели были старше меня. Один из них, опоздав на первую лекцию, принял меня за студента, развлекавшего товарищей передразниванием преподавателя, и громко выразил свое неодобрение.
      Первая лекция была подготовлена тщательно. Я убедился в этом, найдя ее конспект в своем архиве. В молодости сложность кажется содержательностью, вероятно, поэтому лекция была сложна: "Установка линии Ремизов - Белый, выдвигая на первый план движение чисто словесных масс, диалектически обрисовала противоположный конструктивный принцип фабульной прозы".
      Не думаю, что мои слушатели были подготовлены к подобному пониманию стиля. Среди них был, помнится, усатый комендор, только что уволившийся из флота, который на мой вопрос - читал ли он "Мертвые души", ответил, не задумываясь: "Ну как же, товарищ преподаватель!
      Тятя, тятя, наши сети
      Притащили мертвеца".
      Почти все студенты были начинающими писателями или журналистами, и теперь мне кажется странным, что, едва взяв в руки перо, я пытался учить их литературному искусству. Думаю, что этому искусству вообще нельзя научить. Во всяком случае, оно требует внутренней общности между учителем и учеником - той, которая была между Флобером и Мопассаном, - частых встреч, переписки, глубокого взаимного уважения, всматривания в творчество друг друга. Все это редко встречается в литературных вузах, которые играют заметную роль в деле образования, тоже очень важном, но лишь косвенно связанном с работой создателя художественного произведения.
      Должно быть, уже и тогда, еще совсем молодым человеком, я догадывался об этом, потому что от души обрадовался, получив предложение перейти в институт Истории искусств.
      Мой семинар открылся лекцией, посвященной роману И. Эренбурга "Хулио Хуренито".
      2
      В ту пору образ Эренбурга возникал передо мной в слегка туманном освещении, как бы в клубах дыма от его тринадцати трубок.
      О нем много и охотно говорили: он - человек богемы, он - с утра сидит в кафе, за окном - Париж, Мадрид, Константинополь. Гора исписанной бумаги не помещается на маленьком столике, листки падают на пол, он терпеливо подбирает их, складывает и снова исчезает в клубах дыма. Он - европеец, улыбающийся уголком рта, он - воплощение равнодушия, сарказма, иронии. Он путешественник, журналист, легко пишущий книгу за книгой.
      Через много лет несколько строк в книге "Люди, годы, жизнь" показали мне, как я ошибался: "...Был я бледен и худ, глаза блестели от голода... Годы и годы я ходил по улицам Парижа с южной окраины на северную: шел и шевелил губами - сочинял стихи".
      3
      - Можно ли считать "Хулио Хуренито" романом? - так я начал свою лекцию. - Едва ли. Ведь именно этого опасался сам Эренбург. "Мне было бы весьма мучительно, - писал он, - если бы кто-нибудь воспринял эту книгу как роман, более или менее занимательный".
      Для романа характерно ступенчатое, кольцевое или параллельное построение. А в книге Эренбурга нет ни того, ни другого, ни третьего. Может быть, это огромный, растянувшийся на триста пятьдесят страниц фельетон? В самом деле: отправляясь от "малых" тем, Эренбург приходит к широким социальным явлениям. Беглость, разговорность, шутка, прикрывающая серьезную мысль, - именно так работают наши лучшие фельетонисты - Сосновский, Зорич, Кольцов.
      Где же искать "пункт отправления" этой книги - в классической или современной литературе, в русской или западноевропейской?
      Не знаю, додумался ли бы я до сравнения романа Эренбурга с житиями святых, если бы строгий, большой, высокий академик В. Н. Перетц, который читал нам лекции в шелковой ермолке и негодовал, когда его ученики и ученицы до окончания университета сочетались браком, не мучил нас русскими житиями святых XIV и XV веков. Мы отлично знали, что в любом житии вслед за предисловием, в котором автор - обычно ученик святого - извинялся за грубость и невежество, следовала биография праведника, непременно с самого детства, потом рассказ о его подвигах, сопровождавшийся поучениями, и, наконец, описание смерти, за которым обычно следовала похвала учителю. Часто рукопись заканчивалась предсказаниями - как жития Андрея Юродивого или Василия Нового. Для житийной литературы был характерен приподнятый, дидактический язык, как бы обращенный через головы слушателей ко всему миру. Очень странно, но я действительно нашел все эти черты в "Хулио Хуренито".
      В предисловии, точно как в житии, ученик святого жалуется на свои слабые силы: "С величайшим волнением приступаю я к труду... Моя память смутилась и одряхлела. Со страхом я думаю о том, что многие повествования и суждения Учителя навеки утеряны для меня и мира"...
      Так же как в житии, "Хулио Хуренито" написан с поучительной целью: "Для чего же Учитель приказал мне написать книгу его жизни?.. Не для скалистых мозгов, не для вершин, не для избранных ныне пишу я, а для грядущих низовий, для перепаханной не этим плугом земли"...
      Так же как в любом житии, вслед за "подвигом" следует "поучение", обращенное не только к ученикам, а ко всему человечеству и подводящее к заключительному предсказанию.
      Я закончил свою лекцию скромно, отнюдь не настаивал на том, что сделал открытие. Но, боже мой, что поднялось, едва я произнес последнюю фразу! Сперва один слушатель, потом другой и третий попросили слова, и начался спор, сперва со мной, потом друг с другом. Стоит отметить, что и студентам и преподавателю было немногим больше (или меньше) двадцати лет. Привыкнув к сдержанной обстановке университета, я был озадачен, когда спор, разгораясь, перешел в скандал, который явился унимать сам комендант Бобков, усатый, в защитной гимнастерке и выцветших, оставшихся еще от царской армии, брюках.
      4
      Разгоревшийся спор сразу же определил характер семинара: передо мной были молодые люди, энергично готовившиеся занять свое место в современной литературе, - будущие писатели, поэты, литературоведы.
      Первый оппонент. Сходство "Хулио Хуренито" с житием поверхностно и не имеет конструктивного значения. Все, что написано Эренбургом после "Хулио Хуренито", бросает обратный свет на этот роман, и становится ясно, что он представляет собою попытку вообразить некий материал, которого в действительности не существует.
      Без ретроспективного взгляда понять это невозможно. Но сопоставьте "Лето 25-го года" с "Хулио Хуренито", и вы убедитесь в том, что эти книги контрастны. В свете обратной перспективы становится ясно, что первая основана на подлинном рисунке (или наброске) с натуры, вторая - на опасной, близкой к стилизации, пустоте. Впрочем, и в той и в другой лицо автора почти неразличимо под гримом. Кстати, сравните "Полуночную исповедь" Жоржа Дюамеля с "Летом 25-го года". Париж Дюамеля почти процитирован Эренбургом. Намерения Эренбурга убедить читателя, что "Хулио Хуренито" - исповедь, а не роман, наивны. Да, не роман. Игра в роман, которая не удалась даже Стерну.
      Второй оппонент. В основе сюжетного произведения лежит отношение к фабуле, как доминирующему началу. Занимательность сама по себе не имеет никакого отношения к художественной литературе. Сюжетная конструкция сильна своей законченностью или, точнее, ожиданием законченности, заставляющим читателя переворачивать страницы. Таков "Прыжок в неизвестное" Лео Перуца роман, построенный на оригинальной находке: герой - в наручниках, и читатель долго не может догадаться об этом. "Ибикус" А. Толстого удался не потому, что А. Толстой умело воспользовался занимательным сюжетом, а потому, что в атмосфере опрокинутых социальных отношений был открыт оригинальный характер. Революция и гражданская война показаны в повести глазами современного Расплюева. Это - новый угол зрения. Он-то и является сюжетом в широком смысле слова.
      Больше всего Эренбургу мешает то, что он, в сущности, прямодушен. И "Хулио Хуренито" и "Лето 25-го года" написаны как бы от имени вымышленного героя, за которым скрывается отлично известный читателю автор.
      Третий оппонент. Лучшая книга Эренбурга "Рвач" осталась вне нашего спора, может быть, по той причине, что лишь немногие из присутствующих прочитали этот роман. Между тем это была первая попытка автора увидеть страну изнутри, а не в перевернутый бинокль. Пути, которыми Эренбург идет к созданию характера, пока еще примитивны: по существу, они исчерпываются приемом повторяющегося контраста, напоминающим то "сближение несовместимостей", которыми пестрят страницы "Хулио Хуренито". Тематическое столкновение двух планов встречается и в "Жизни и гибели Николая Курбова", и в "Любви Жанны Ней", но в статическом виде. В "Рваче" этот прием приобретает динамичность, развивается и именно поэтому достигает цели. Одна черта, одно направление ума и чувства неожиданно сменяется другим, прямо противоположным. Прием традиционный - вспомним Стендаля. Однако именно он помог Эренбургу создать запоминающийся характер.
      5
      Я рассказал о нашей первой дискуссии, чтобы показать, как в те далекие годы сознание было заколдовано, захвачено значением литературной формы. Вопрос о том, фельетон или житие "Необычайные похождения Хулио Хуренито", был важнее того пророческого смысла, которым проникнуты лучшие страницы романа.
      За двенадцать лет до прихода Гитлера к власти Эренбург показал герра Шмидта, для которого нет никакой разницы, кроме арифметической, между убийством одного человека или десяти миллионов, который собирается "колонизировать" Россию и разрушить - как можно основательнее - Францию и Англию.
      Социальная иерархия месье Дэле, установившего шестнадцать классов даже для погребения, - разве не оправдалось и это предсказание, в котором сквозит магическая зоркость Франца Кафки?
      Никто не догадывался, что судьба выдала билет дальнего следования этой книге, написанной в течение одного месяца 1921 года.
      6
      Соединение небрежности и внимания - вот первое впечатление, которое произвел на меня Эренбург, когда в марте 1924 года он приехал в Ленинград из Парижа и был приглашен на обсуждение его романа "Любовь Жанны Ней".
      Небрежность была видна в манере держаться, в изрядно поношенном костюме, а внимание, взвешивающее, все замечающее, - в терпеливости, с которой он выслушивал более чем сдержанные отзывы о своем романе.