Первоцвет бухнулся рядом с Атоном, от его огромного тела валил пар.

— Я пытался, — сказал он грустно. — Пытался… но просто не могу целиком извлечь гранат из той ничейной стены. Такой вот я невезучий!

— Такой вот ты толстый! — дружелюбно пробормотал Влом с другой стороны. — Твое пузо тебя обжуливает. Хорошо, что можешь еще увидеть гранат…

— Я бы его достал, если бы мог разглядеть сквозь пот, — сказал Первоцвет, протирая глаза. Возможно, насмешки Влома задевали его, но он этого не показывал. — У меня проворные пальцы, но эта жара… иногда я мечтаю о приступе озноба.

— Озноба! Я о нем слыхал. На этот раз, Цветик, ты не получишь от меня ни камня. Озноб убил бы тебя.

Глаза Первоцвета сузились. Атон сидел, не шевелясь, ибо знал, что этот человек никогда не попытается сам найти гранат, если его запасы не на исходе, и что он почуял выгодную встречу. Когда Первоцвет голодал, развлечения нарушали монотонность тюремной жизни, а Влом, наработав на несколько пайков после неудачи с голубым гранатом, наверняка был готов сыграть снова.

— Ты уверен, что достаточно знаешь об ознобе? — вежливо спросил Первоцвет.

— Что тут знать? — Влом ковырял сломанный ноготь на ноге. — Мой дружок умер от него, протянул ноги — это я знаю. Он оказался по своим делам на одной плачете и не подозревал, что там свирепствует озноб. Не понял, что и у него самого озноб, пока не стало слишком поздно. Наверняка я подхватил эту штуку от него, а ведь мне не сходить к врачу, как ему. Он все холодел, холодел — и умер.

— На Хвее, моей родине, была эпидемия в 306-ом, — сказал Атон, поскольку заметил по некоторым признакам, что Влом уже на крючке и заплатит дань. — Она началась в первый месяц года. Мой прадедушка Пятый оказался после нее сиротой. Скосило треть планеты.

— Значит, пандемия, а не эпидемия, — сказал Первоцвет. — Она, если хотите знать, происходит регулярно раз в 98 лет, и примерно половина миров человеческого сектора уже пострадала от озноба. А вам известно, что он не заразен? И что сейчас от него страдает сама Земля?

Влом молчал перед столь искусно поставленными вопросами, но наконец прекратил сопротивление. Его слабость была в том, что он терпеть не мог, когда кто-то знает нечто, чего не знает он, даже если в этом знании для него нет никакой корысти.

— Ты здесь дольше меня! — воскликнул он. — Ты не можешь ничего знать о Земле.

Первоцвет уселся поудобнее:

— Зато я кое-что знаю об ознобе, — и самодовольно умолк.

— Я тоже знаю про озноб. Мой друг умер от него. Если бы нашелся врач, который напичкал бы его лекарствами…

— От озноба нет лечения, — сказал Первоцвет.

Атон при этом помрачнел.

— Врешь, — неубедительно произнес Влом. — Кучу людей спасли. Даже тех, кто проходил с ним два дня.

— Лечения от него нет.

После отчаянных оборонительных действий Влом лишился наконец граната, вокруг них собралась аудитория, и полился поток новостей.

— Человек, — сказал Первоцвет, говоря тихо и заставляя слушателей рассесться, — обогнал свет, чтобы насадить колонии в сотнях и тысячах световых лет от своего дома. Но озноб поймал его врасплох. В $ 25 новехонькая колония в 700 световых годах от Земли к центру галактики (не бучу уточнять ее галактические координаты: пригодится еще для одного граната) сообщила о первом случае. Молодой рабочий сельхозбригады пришел в больницу с жалобами на внезапную лихорадку. Она длилась каких-то две минуты, признался парень, но наверняка он чем-то заболел. Врач применил термощуп, температуры не обнаружил и отправил парня назад в поле. Колонизация — тяжкая работа, ленивых тогда не баловали. Случай был занесен в картотеку и забыт.

— Пять дней спустя (по земному времени, конечно — этот гранат на сравнительную хронологию не тянет) тот парень вернулся к врачу с запиской от бригадира: производительность низкая, в работе небрежен. В чем дело? Врач опять ткнул щупом и снова не обнаружил температуры — наоборот, температура тела ниже нормы — и отослал его в дисбригаду.

— Прошло еще три дня. На этот раз жертву привел друг. Невозможно было заставить его работать. Парень пребывал в благодушном ступоре, словно пьяный, хотя уже два дня не притрагивался к самогонке. К тому же он совершенно перестал есть. Приятель больного упомянул, что временами и сам чувствует холод. Как будто холодный воздушный ток обрушивается на него и заставляет дрожать, хотя со стороны этого не видно. А уже через минуту чувствуешь себя отлично, даже лучше, чем раньше, но… Врач машинально провел над ним щупом, температуры не обнаружил и отпустил, сделав еще одну запись в картотеке (ибо это был опытный врач), а нерадивого работника взял под наблюдение.

— Температура его тела была 297" К и постоянно падала. Небывалое отклонение от нормы, равной для человека 310" К, врача, естественно, заинтересовало. У парня не было ни одного болезненного симптома, который соотносился бы с ознобом; что именно вызывало его, так и оставалось тайной. Вскоре пациент умер, и этот факт был соответственным образом зафиксирован. Историю болезни послали обычными каналами на Землю, где она затерялась среди канцелярских отчетов и была забыта.

— Между тем с ознобом доставили еще троих, включая приятеля умершего. Никто из них не был болен, — то есть, ни у кого не было температуры — но врач уже сообразил, что проблема требует методов, которыми он не владеет, — то есть, серьезного исследования — и, оставив двух потерпевших для наблюдения, третьего срочно отправил на Землю. Тот был перехвачен образцовой карантинной станцией, задержан для соответствующей обработки и умер незадолго до того, как о нем уведомили дежурного медицинского работника. Для выдачи свидетельства о смерти была проведена Стандартная Операционная Процедура. Вскрытие выяснило причину: неправильное функционирование тканей вследствие недостаточной температуры. Естественный механизм регулирования вышел из строя. Причины же этого выхода так и не определили.

— Месяц спустя более половины двухтысячного состава упомянутой колонии умерло, остальные умирали. Планету закрыли на карантин. Земля посылала туда капсулы с продовольствием, записывая их стоимость на счет колонии, но отказывалась принимать из поселения кого-либо или что-либо. Через тридцать шесть дней после вспышки — официально зарегистрированной по дню исходной лихорадки первой жертвы — еще десять человек начали страдать от озноба и приводить свои дела в порядок, каждый согласно со своим положением и вероисповеданием. Но новых случаев озноба не отметили ни назавтра, ни в последующие дни. Все десятеро выздоровели, а эпидемия (так ее тогда называли) прекратилась так же таинственно, как и началась. Колония находилась под карантином пять лет, и долг ее достиг за эти годы таких размеров, что для его погашения потребовалось бы столетие, но о нем как будто забыли.

— Пятнадцать лет спустя озноб разразился снова, на этот раз в колонии, отстоявшей от первой на двадцать пять световых лет. Эпидемия развивалась сходным образом, за исключением того, что через несколько часов после первой смерти власти бдительно захлопнули карантин. Половина колонистов смертельно заразилась в течение тридцати шести дней, остальные остались живы. Однако никакой инфекции выявлено не было, и человечество дружно с облегчением вздохнуло.

— В первом $-веке по поводу озноба разгорелись жаркие споры. Что это такое? Как он распространяется? На первый вопрос удовлетворительного ответа никто не дал. На второй — их было несколько. Одна многочисленная группа полагала, что озноб имеет волновую природу и передается со скоростью света; это своего рода лучи смерти, захлестывающие целые планеты и перемещающиеся через определенный промежуток времени к другим. Эту теорию назвали волновой. Другая влиятельная группа заявила, что заражение передается через личный контакт, посредством некоего вируса, быстро, а именно за тридцать шесть дней, мутирующего до безвредного состояния. Эта теория получила название корпускулярной.

— От волновиков требовали ответить, каким образом волне, двигавшейся со скоростью света, удавалось преодолеть двадцать пять световых лет за двадцать лет. Они объясняли это так: смертоносный луч исходил из какой-то третьей точки, расположенной на двадцать световых лет ближе к первой зараженной колонии, чем ко второй. Волновики с нетерпением поджидали, когда заразится третья колония, чтобы методом триангуляции вычислить источник. От корпускулистов они, в свою очередь, требовали объяснить, почему ни один член базировавшейся на Луне карантинной партии не заболел, хотя многие из них, пока не осознали грозившей им опасности, были подвержены риску. И почему озноб, если он в самом деле неуклонно мутировал, не ослабевал плавно до полного исчезновения. Ответ корпускулистов был таков: карантинные эксперты соблюдали чрезвычайную осторожность, потому и избежали заражения ознобом. Что же касается постепенного прекращения озноба, то симптоматически это не проявлялось, а когда вирус-причина ослабевал настолько, что пересекал порог действенности, естественные защитные механизмы оказывались способны ему противостоять.

— Пять лет спустя обе теории подверглись серьезному испытанию. Была поражена третья колония… Но поскольку врач на ней был занят изданием научных трактатов, обязательных для продвижения по службе и поддержания на уровне современных медицинских теорий, он не сумел распознать озноб, пока не умерло несколько человек. Зараженные колонисты к этому времени успели посетить пять планет, включая Землю. Лунную карантинную станцию они обошли. Однако вне пораженной колонии не было отмечено ни одного случая, хотя больные путешественники претерпевали озноб и умирали в общественных клиниках. Корпускулисты тужились объяснить парадоксы и не могли. Одной из жертв озноба стала популярная девушка по вызову, продолжавшая свою практику до тех пор, пока ее клиенты не пожаловались на ее буквальную холодность. Она умерла, все ее клиенты остались в живых. Корпускулярная теория была подорвана.

— Волновики с жаром набросились на третью координату и вычислили пресловутый источник заражения. Третья точка находилась в семидесяти трех световых годах от первой, ее местоположение определили элементарно и немедленно отправили туда корабль с экспертами. Они нашли лишь пустой космос — если источник и был, он давно сместился. Рассерженные корпускулисты не замедлили указать, что между так называемой исходной точкой и зараженными планетами находилось изрядное количество незаразившихся колоний. Каким образом они избежали трагической участи? Неужели волна действовала выборочно? Но в любом случае, движение луча, поразившего третью колонию, теперь можно было установить посредством экстраполяции. Добровольцы поместили себя прямо на его пути… и не заразились. Таким образом была опровергнута и теория волновиков.

— Шло время, а тайна усугублялась. Было опустошено еще несколько колоний, однако любая жертва, вывезенная в течение дня после появления первого симптома, обязательно выздоравливала. Если озноб заразен, почему время и место накладывают такие ограничения? Если это волна, почему многие ее избежали?

— Постепенно появились дополнительные ответы. Настал день компромисса. Да, озноб перемещался волнообразно со скоростью света, но эта волна не была ни единична, ни локальна. Существовало множество волн с амплитудой примерно в световой месяц, отстоящих друг от друга на девяносто восемь световых лет. Пересечение любой волной любой колонии вызывало в ней пандемию до тех пор, пока волна не проходила. Но в этой волне, оказывается, присутствовали беспорядочно движущиеся частицы инфекции, поражавшие исключительно по закону больших чисел. Существовал гипотетический питательный эфир, который способствовал прогрессу болезни, если жертву вовремя не вывозили из его поля. Как и в случае с эфиром стародавних времен, он не обнаруживался приборами, а сообщал о своем присутствии лишь смертями.

— Источником озноба оказалось не что иное, как центр галактики. Существовали промежуточные разумные формы жизни между человеком и этим центром, также страдавшие от тех или иных разновидностей озноба, и вскоре стало понятно, что дальнейшие исследования бесполезны. Общая полоса импульса озноба была длиной в двадцать тысяч световых лет, а его источник был уничтожен давным-давно отмершими видами. Озноб был искусственного происхождения; больше о нем ничего не было известно.

— Между тем отдельные волны были нанесены на, карты и построены их графики. Богатые люди перебирались в критический месяц на другие планеты, а большинство просто ожидало эпидемию и вывозило пораженных из поля действия, если вовремя их находило. Огромное число людей узнавали об эпидемии слишком поздно.

— А Земля, — закончил Первоцвет, — перенаселенная Земля со многими миллиардами людей, которых надо транспортировать, не способна ничего поделать, кроме как ждать, когда ударит первая волна. Сейчас самое время: год $ 400. Я рад, что меня там нет.

Толпа разошлась. Первоцвет бросил свет на опасность, но глубоко в душе озноб пугал каждого. Ведь ни один заключенный не знал, где расположен Хтон.

Озноб мог разразиться хоть завтра.

— Эй, Пятерка, приятель… знаешь, что сейчас отчудила Гранатка? — ворвался с новостями Влом.

— Могу догадаться, — Атон отложил работу и сел.

Влома понесло дальше:

— Дала мне пайку просто так. Я протянул ей гранат, а она не взяла. Сунула еду и ушла, точно во сне. Никогда не помню такой небрежности.

Пока Влом ел, Атон прислонился к стене, стирая грязь с рук.

— Это не небрежность.

Влом заговорил с полным ртом:

— Но она же никогда не брала… по-твоему, она сделала это намеренно?

Атон кивнул.

— Свихнулась, наверное, если делает такие вещи. Ведь она ненавидит меня начти ток же, как и тебя.

— Да? — спросил Атон. «Ненависть — интересная вещь. Я ненавижу миньонетку…»

Прервав их разговор, появилась Гранатка:

— Есть камень? — хрипло спросила она у Атона.

Он молча протянул камень. Она взяла и бросила на землю сверток.

Влом смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.

— Боже Каторжный! Никогда такого не видывал! Она, подобрела к тебе, Пятый.

Атон развернул пакет.

Но человечек все еще был смущен:

— У нее нет причины делать одолжение мне. Я не женский идол.

Почему она не дала пайку просто так тебе?

Атону пришлось объяснять то, что другой понял бы и сам, Влом не поверил.

— В смысле, она не хочет показать, что нежна к тебе, и выплескивает это на меня? Потому что я твой приятель и все равно ни о чем не догадываюсь?

— Примерно так.

— Но в этом нет смысла! Никакого.

На всеобщее обозрение внесли наполовину объеденный труп. Человек забрел в одиночку слишком далеко. Возможно, искал гранаты или выход из нижних пещер. Появилась химера. Помощь подоспела через десять минут после предсмертного крика, то есть через пять минут после его смерти. Живот и внутренности были разодраны и съедены, глаза и язык исчезли. На полу пещеры, где был найден труп, остались длинные темные полосы: это химера слизала вытекшую кровь.

— Лишнее мне напоминание никогда не отправляться в Тяжелый Поход, — сентиментально проговорил Первоцвет. — Я слишком лакомый кусочек, чтоб подвергаться такому риску.

Черноволосая красавица косо взглянула на него.

— До моего слуха доносится кое-что похуже, чем Тяжелый Поход, — заявила она. — В этом еще никто не разобрался. Ты тоже можешь услышать вой людей-зверей, что когда-то были людьми, вроде нас.

— Они живы? — спросил Первоцвет, любезно подхватывая ее реплику.

— Не-ет… но воют.

Раздался общий смех. Это была старая шутка, и не без намека на достоверность.

«Мой шанс, — подумал Атон. — Сейчас, пока это выглядит естественным. Симулировать сомнения, но выведать».

— Я слышал, что кто-то выбрался, — сказал он.

Влом тут же подхватил:

— Кто-то выбрался? Кто-то совершил Тяжелый Поход?

— Наружу должен быть путь, — сказал Первоцвет. — Если бы найти его! Где-то должна напасть химера.

— Может, эти самые животные никогда и не нападают, — сказала темноволосая женщина.

Атон так и не знал ее имени. Со времени первого спора, она им очень интересовалась, но остерегалась играть в открытую. Боялась Гранатка… или просто была умнее. Она не была ему безразлична: ее способность раскидывать волосы в своего рода платье намекало на чувственность одежды. Ничто так не бесполо, понял он здесь, как нагота.

— Может, и нет никаких зверей, — продолжала она. — Мы ни одного не видели.

— Я видел саламандру… — начал было Влом, но осекся.

— Саламандру, да, — сказал Первоцвет. — Но здесь речь о человеке, увидевшем и выжившем. Потому-то мы и говорим «химера», воображаемое чудовище. Но клянусь Хтоном, для нас это — не только воображение. — Его взгляд пробежал по трупу.

— Наружу выбрался некий доктор, — рассудительно продолжал Атон. — Он совершенно обезумел… но обрел свободу.

Головы повернулись в его сторону. Разговоры прекратились.

— Доктор? — выдохнул Первоцвет.

Атон протянул руку за гранатом, и все рассмеялись.

— Кажется, пять лет назад. Так и не выяснили, как он умудрился бежать. Его поместили в психбольницу.

— Бедокур! — крикнул кто-то.

— Он клялся, что выбрался…

— Значит, есть тропинка…

— Ты в этом уверен? — спросил Первоцвет. — Помнишь имя?

«Помню ли я имя, которое так осторожно вытянул из тюремного библиотекаря, зная, что оно может меня освободить?»

— Не Бедокур, — сказал он. — Что-то вроде Карл Бедекер, доктор медицины. Конечно, его лишили диплома, когда отправили вниз.

— Угу, — согласился Влом. — Расстригли.

— Я знал его, — заявил Первоцвет. — Почти забыл. Мы, конечно же, никогда не называли его настоящим именем. Он пробыл около месяца, потом отправился прочь с докторским саквояжем. Он сказал, что проторит для всех тропку, если у нас кишка не тонка, чтобы пойти следом. Такой маленький мягкий типчик. Мы знали, что далеко он не уйдет.

— Почему вы его отпустили? — спросила женщина. — Ведь он доктор.

— Здесь, внизу, не болеют, — объяснил Первоцвет. — Мы стерилизованы… Вероятно, влияние жары. А смерть, как правило, скоропостижна. И еще он был слишком обидчив. Маленький, но то, что он мог сделать…

— Неудивительно, — сказал Атон. — Знаете, за что его послали вниз?

Первоцвет оборвал его:

— Не слишком ли много вопросов? Мы здесь стараемся об этом не спрашивать. Не наше дело.

— Но тропа существует, — произнес, смакуя, Влом.

— Тропа в психбольницу, — указал Первоцвет. — То же самое, что смерть.

— Но тропа…

Волшебное слово вылетело. Атон зная, что оно разлетится по пещерам, как горячий ветер. Доказательство… доказательство пути на волю. Теперь они не обретут покоя до тех пор, пока не найдут эту тропу.

Через десять паек Старшой созвал собрание. Поскольку еда раздавалась каждые двенадцать часов или около того, в зависимости от графика движения лифта сверху, это означало по внешнему времени пять дней. Переводить в дни, по мнению Атона, было делом бессмысленным: короткие промежутки времени отмерялись пайками. Семьсот паек — около года.