Атон (№1) - Хтон

Атон прижался к гладкой стороне, раскинул руки полукругом, упершись в стену на уровне плеч, и поднял ногу, чтобы упереть ее о противоположную стену. Потом уперся другой ногой и стал медленно подниматься, так чтобы столб воды безвредно струился между его расставленными ногами. Он отжался руками от стены и приподнялся, после чего сделал два крохотных шажка по дальней стене. И так снова и снова, продвигаясь каждый раз сантиметров по пять.

Подъем поначалу не был труден, но впереди предстоял длинный путь.

Атон решил не беречь силы, поскольку даже отдых в таком положении был утомителен. Если он сумеет быстро достичь верха, там он найдет возможность для отдыха. Если же не доберется туда сразу, усталость вообще помешает ему подняться.

Он ускорил движение, до боли упираясь спиной о камень; мышцы его ног напрягались, расслаблялись и вновь напрягались. Первыми стали уставать руки, и он повернул их ладонями вниз, изогнув так, чтобы можно было продвигаться вверх; он обдирал себе локти, однако это мало его беспокоило.

Усталость нарастала, но Атон продолжал подъем. Его глаза не отрывались от неподвижного водяного столба, находившегося под самой рукой, позволяя его глубинам себя гипнотизировать. Ему хотелось отпустить стену, на мгновение обхватить эту совершенную форму и, целуя ее гладкую и чистую поверхность, съехать по ней вниз. Внезапно он ощутил жажду: сильнее, чем когда-либо в жизни, до ужаса невыносимую — а холодная струя у самого лица изводила язык и горло танталовыми муками.

«Один глоток, — понял он, — и все кончено». Искал-то он чашу смерти, которой лишили его воздух и огонь, и никогда не находил ее так восхитительно близко, как сейчас.

Смерть. Почему он убил камнетеску? Это был акт чистого садизма, и он им наслаждался. Почему? Почему он хотел умереть? Что с ним?

В зеркале перед ним засияли переменчивые глаза Злобы, намекая на ответ, который он не смел понять. Она была в огне; она была в воде. Узники Хтона правы, что страшились его. Он влюблен в зло.

Но мощь облика Злобы его поддерживала. Раньше он не мог убить предмет своего страха, так сильны были узы детства. Но после тягот Хтона у него будут силы, и он сделает то, что необходимо сделать.

Во-первых, он разгадает тайну миньонетки, отправившись на ее родную планету, о которой рассказал, получив за это гранат, Первоцвет. Миньон — запретная планета, местоположение которой, как и Хтона, хранилось в тайне — из-за ее смертоносных жителей. Нет — они были людьми, но генная инженерия вызвала непонятные процессы в раковине человеческого тела и сделала их менее похожими на основу вида, чем многие нечеловеческие расы. Нет, Первоцвет утверждал, что не знает, что случилось с ее обитателями, и вдруг ушел, как будто расспросы Атона вызывали у него отвращение. Больше Первоцвет с Атоном не разговаривал; и никто не разговаривал, кроме немногословного Старшого да Гранатки. Но ведь сам-то он не с Миньона. Он только хотел знать. Что в нем отталкивало этих грубых заключенных?

Почему он убил камнетеску? Это Злоба нуждалась в убийстве. Он — враг миньонетки, и больше ничей. Не считая этой страсти, он наделен свободой воли.

«И каждый в тюрьме самого себя почти убежден в свободе», сказал древний поэт Оден в памятных глубинах ДЗЛ, которая сейчас хранится у Гранатки. «Почти убежден!»

Наконец Атон достиг почти самой вершины. Бесконечные туннели ждали его в двадцати метрах внизу и, кажется, ждали тщетно. Еще полтора метра вверх, и солнечный свет захлестнул его лицо, солнечный свет вперемежку с льющейся водой. Зеленый свет исчез, не в силах встретиться лицом к лицу с солнцем: оно было ярче, намного ярче, чем за всю его жизнь — в любом из обитаемых миров.

Окажется ли он беспомощным перед сиянием свободы? Атон ждал, всматриваясь в него, заставляя свои глаза привыкнуть прежде, чем двинуться дальше.

Его голова поднялась над краем, и всего в полуметре от себя он увидел поверхность планеты. Жерло пещеры совпадало со сверкавшей поверхностью воды, засасывая ее вниз. В ней отражалось дерево — пальма. Запах свежего воздуха буйно бил в нос.

Из воды, образуя купол, поднимались созданные человеком сталагмиты: стальные прутья. Совершенная тюрьма: звук водопада заглушит любую попытку позвать на помощь, даже если ухо не принадлежит тюремному стражу. Прутья, конечно же, не поддадутся нажиму. Любая попытка выломать или изогнуть их вызовет сигнал тревоги. Установленные внутри пещеры они не позволяли делать знаки кому-либо; вода, втекающая внутрь, не вынесет весть наружу.

Почти убежден.

Это не выход из Хтона. Это пайка Тантала.

Спуска Атон не помнил. Он обнаружил, что лежит на узкой тропе с болью в плечах, спине, бедрах. Ссадины горели по всему позвоночнику и на ступнях. Какое-то слово вертелось у него в голове, отдаваясь эхом в туннелях мозга. Он сосредоточился, и оно возникло: ручей.

И вдруг он с достоверностью, отрицавшей совпадение, узнал истинное лицо поверхности Хтона, обнаружил его поэтическую аллегорию и иронию своего отринутого искупления. «Что может находиться над адом, как не рай? Верно, верно, — говорил он самому себе, — что меня отвергли внизу, ведь меня бросили туда сверху. Тюрьма самого себя еще не готова к свободе».

Атон окунул руку в холодную воду и обтер лоб. Он знал эту воду, эту реку, этот ручей, что втекал с одной стороны горы — и никогда не вытекал с другой.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. МИНЬОНЕТКА

$ 402

Миньонетка не спрашивала, как он освободился. Естественно, что у него, как и у нее, было для этого достаточно способов. Они гуляли вдвоем по лесу Хвеи, по их месту встречи, и осенявшие их толстоствольные деревья с радостью воспринимали игру их чувств.

Лесная нимфа явилась во всем великолепии; ее волосы пламенели на фоне светло-зеленого платья. Легкие ноги ступали по сухой листве стародавних лет, а пальцы с восторгом сжимали его руку. Она сказала, и он давно это признал, что не может быть женщины, сравнимой с ней. Отзвук прерванной песни окружал ее: мучение, восхищение, сущность, квинтэссенция…

— А у тебя в Хтоне была женщина? — спросила она, игриво сознавая, что любая смертная — всего лишь статуэтка.

Атон пытался вспомнить, представить себе другую женщину, любую другую; в присутствии Злобы это было невозможно.

— Не помню.

— Ты изменился, — сказала она. — Ты изменился, Атон, и это дело рук женщины. Расскажи.

— У меня была миньонетка.

Ее пальцы напряглись. Никогда раньше он не видел ее удивленной. Она молчала.

— Да, — сказал он. — Но у нее не было песни. — Вот и все, ни объяснения, ни монологи не нужны. Невзгода забыта после единственной ночи странного романа. Ни внешность, ни природа миньонетки не служили основой его любви — лишь женщина детского видения, родившая музыку и волшебство его юности. О радость!..

Лес кончился, открыв асфальтированное шоссе — горячие черные волны катились в океан. Вдали над шоссе поднимался космочелнок, готовый к полету для стыковки. Царство исследований и путешествий, военных и торговых флотов. Казалось, миньонетка шагает рядом с ним в форме: симпатичная, умелая, суровая, беспощадная, женственная.

— Больше никакого космоса, Капитан?

— Никакого, Машинист.

— Ты могла бы вернуться, когда я отправился в Хтон.

Она уверенно покачала головой:

— Простодушные ксесты знали, а слух в космосе распространяется быстро. Для миньонетки смертельно опасно разгуливать в открытую среди мужчин. И…

— И?..

Злоба умолкла, и этого было достаточно. Космотель…

Они пересекли черный жар, вышли в поле хвей, отцовское поле, и пошли среди молодых растений, которые, как и он, тянулись к предмету своей любви. Небо над ними отступало перед опускающимися тучами; зарождалась летняя гроза.

Из леса на космокорабль: Атон вспомнил первое путешествие — он со своей хвеей в поисках любви. Тогда он нашел корабль угрожающим, похожим на дракона, чей хвост, однажды ухвативши, вряд ли отпустишь.

Почему она пришла в тот первый день нового года к нему, хотя в поле ее действия были все мужчины космоса? Могла ли быть случайностью та искусная встреча, на которой она очаровала его музыкой, подарила хвею, поцеловала и навсегда привязала к себе?

Почему она скрывалась от него, раз его любовь была поймана? Почему приняла облик Капитана, понимая, каким мукам его подвергает? Сейчас, после опыта с Невзгодой, он знал ответ. Но даже это не объясняло полностью случай в космотеле — несчастный случай, обнаруживший основополагающее зло в ее природе и заставивший его бежать. Зло, выражающееся не в чувстве, нет.

Существовало молчаливое соглашение, тогда…

Тогда…

Замок его памяти открылся, и он наконец понял, что за ужас не подпускал его к себе три года. Если… если миньонетка была злом, значит злом был и он.

— Ты пыталась защитить местную девушку — ту, что бросила моего отца! — воскликнул он — сейчас и в прошлом космотеля.

Сейчас и в прошлом миньонетка не смогла ничего ответить.

— Когда ты отправилась в космос? — спросил он. Они оставили хвеи позади и сидели в старой садовой беседке — остроконечной крыше на четырех крепких столбах. Дыхание приближающейся грозы проникло к ним через отсутствующие стены, вызвало легкий озноб.

Душевный озноб усилился, когда Атон неверными шагами приблизился к истине, которую отвергал его рассудок. Они оба в замкнутом пространстве вроде этого, боролись за понимание вопреки сопротивлению личности. Никогда еще Атон не испытывал столь мощного конфликта культур.

— Я знаю ответ, — продолжал он. — Знаю, когда ты отправилась в космос. Я прочел дату в реестре дивидендов «Иокасты». Ты поступила в торговый флот на должность корабельного канцеляриста в начале $ 375. Пять лет спустя перевелась на «Иокасту» в качестве члена торгового совета, несмотря на множество выгодных предложений с других кораблей, и устроила так, что на следующий год «Иокаста» встала на ремонт над Хвеей. Но суть в том, что ты отправилась в космос через несколько месяцев после моего рождения. Зачем тебе понадобился определенный корабль и график задолго до того, как ты стала им командовать, менее важно, чем твоя прежняя история. Где ты была до $ 375? Как тебя звали? Реестр этого не сообщает.

Злоба не шелохнулась — ни в беседке, ни в космотеле.

— Ты была на Хвее, — сказал Атон, и она не стала это отрицать. — Ты знала Аврелия после того, как скончалась его жена из Династии Десятых. Знала обо мне. И… знала свою соотечественницу, на которой он женился. Девушку с Миньона. Ты хорошо ее знала.

Злоба сидела неподвижно, пристально глядя на него.

— На самом деле, — сказал он с непомерным усилием, — ты и была той девушкой!

Они сидели наедине с тем, что оба знали и о чем никогда не говорили.

— Той, которая бросила моего отца. Мачехой, которую я поклялся убить.

«О, Злоба, я мог бы простить тебя после того, как узнал твою природу. Но это не то зло, которое я искал. Не тот ужас, что отталкивал меня от тебя».

— Женщина Десятых умерла за два года до моего рождения, — сказал Атон, признавая эту истину в первый — и второй — раз в своей жизни. — У нее родился мертвый ребенок. У меня не было мачехи.

— Да, — сказала она, прервав наконец молчание. — Да, Атон… Я — твоя мать.

В прохладной тени беседки они смотрели на поле хвей. В это время там никто не работал, но растения были здоровы. Кто-то, обладавший великой любовью, заботился о них, как Аврелий уже не мог, и в душе Атон распознал эту манеру.

— Почему ты не сказала мне тогда, в первый раз? — спросил Атон. — До… космотеля. — И уже знал ответ: единственный тогда, двойной сейчас. Она была его матерью. Как могла она сказать мужчине, полагавшему, что он ее любовник, о том… да и что могла она сказать ему, так потрясающе перепутавшему ее любовь? Однако как смела она бросить его, ее сына?

Атон лицемерил. Она могла бы сделать это во время их первой встречи в лесу… но он, слишком юный, чтобы понять всю сложность положения, пошел бы к Аврелию и все разрушил. Отец еще пытался вернуть ее, и он был в силах. Когда же он узнал…

А второй раз в лесу Атон был достаточно взрослым, чтобы увидеть в этой чудной женщине частичку того, что видел его отец. Атон, как показали события, тоже был в силах.

Так лицемерно рассуждал он в космотеле, загнанный в вынужденное укрытие за фасадом разума. Он тогда и впрямь не понимал и подозревал, что не понимает, и был безмерно встревожен мнимым удовлетворением.

Теперь он понял вторую, более важную, причину и недостатки общественных условностей. Ибо для миньонетки наслаждение было болью, а боль — наслаждением. Она откликнулась на Аврелия, гостя своего мира, разрываемого тоской и ненавистью к себе — потому что его сын убил его возлюбленную. Миньонетка полюбила Аврелия, найдя неотразимыми его ужасную вину и ощущение предательства. Он носил траур по дочери Десятого, однако нашел Злобу привлекательной и страшно порицал себя за это. Таким образом, он покорил ее и, не ведая о том, сдался сам.

Злоба приняла обряды его культуры, мало значившие для чувственных телепатов, но без обмена хвеей, поскольку его вина не могла позволить этот знак чести. Она улетела с ним, наслаждаясь его тревожной радостью по поводу запрета, который он нарушил. Ни один из них не знал тогда причины запрета.

На Хвее она забеременела. Когда они узнали друг друга лучше, его боль ослабла, и постепенно он полюбил ее без чувства вины. Она поняла грозившую им опасность, но слишком поздно. Злоба родила ему ребенка и бросила его, так как в более продолжительной совместной жизни их обоих ожидали бы большие мучения. Ее неумиравшая любовь уничтожила бы его просто потому, что Злоба была такова, как есть, потому что она любила его по-своему и не могла заставить себя причинить ему боль так, как требует ее культура. Мужчина с Миньона все понял бы, но только не Аврелий.

Ее сын вырос в такой ненависти к памяти непутевой матери, что отказался признавать факты и предпочел воспоминания лишь о той матери, о которой хотел вспоминать. Никто не смог бы сказать Атону истину заблаговременно. Он был слеп.

Более того: те самые боль и гнев, которые он пестовал, дарили ей наслаждение, ибо она была миньонеткой. Даже в ребенке, не знавшем ее, она могла найти ненависть — идеальное чувство для ее вида. О да, она поцеловала мальчика, восхищенная его смущением, и отослала домой до того, как это чудесное чувство потускнеет. Когда Злоба встретила его четырнадцатилетнего, она повторила поцелуй от вины и подавленности от мысли о том, что он делает плохо, было достаточно.

Атон нашел ее на борту тщательно выбранной «Иокасты» (только теперь он понял, что это был знак, призванный направить его к ней, когда он станет достаточно зрелым) — и ее трудности усугубились. Он появился слишком быстро, но был полон безмерно привлекательной подавленности, и она не смогла удержаться. Игра продолжилась, втягивая ее еще глубже: его страх перед грузом тафисов, холодный гнев из-за того средства достижения цели, которое дало ей обнаружение у него реестра дивидендов, горе из-за женщины, которую он, как думал, потерял. Пока умельцы-ксесты, сами полутелепаты, не раскрыли ее хитрость и не сделали беспомощной перед наивной любовью своего сына.

Злоба сбежала с ним, так как сопротивляться было бесполезно, а ее положение на торговом флоте все равно было утрачено. Она сбежала с ним, хотя по-прежнему не знала, как справиться с грядущим кризисом. Она не могла сказать ему правду, ибо лишилась бы его навсегда, но не могла и покориться страстному объятию, которое было у него на уме. Она не могла остаться и не могла уйти.

И в результате, на бесповоротной точке — молчание. Только так могла она удержать его вблизи, но на некотором расстоянии, пока появится какая-нибудь другая, более продолжительная возможность.

Так рассуждал Атон — сейчас, а не в прошлом — и обнаружил, что даже это еще не все. Воображение отчаянно боролось, удерживая его от полного осознания. Душа вычеркивала из памяти весь эпизод столько, сколько могла, а сейчас с неохотой сдавала позиции. Ему необходимо открыть зло, зная, что оно существует, зная, что он недостаточно еще зрел, чтобы противостоять ему.

Эпизод в космотеле не был завершен. Им обоим приходилось разыгрывать его, в прошлом и настоящем, пока не раскроется вся подоплека его мучений.

Тайное стало явным: Атон влюблен в свою мать. «Начни с этого и вернись назад. Переживи вновь… если сможешь».

Назад… Так как она знала, что он вернется, он реагировал на известие с тоскливой нерешительностью. То, о чем он мечтал, не могло произойти. Его милые чувства, какими они могли показаться ее восприятию и которые заставляли блестеть ее восхитительные волосы, были пустой роскошью. Он уйдет и никогда больше с ней не встретится. Обойдется без нее.

Как мало он понимал миньонетку!

Скинув космокостюм, обнаженная. Злоба позвала его.

— Атон, — сказала она. Красота ее была абсолютна.

Он подошел к ней, как делал всегда, смущенный своими мыслями и ситуацией. Ему больно терять ее, ибо с первой встречи в лесу она — как женщина — жила в его любящем воображении.

— Атон, — повторила она. — На Миньоне, — в космотеле он впервые услышал название ее родной планеты, и название это осталось с ним, — на Миньоне культура не похожа на вашу. Я была неправа, что сбежала с иномирянином, но тогда я была молода и не понимала… — Знакомым движением она взяла его за руки. — Атон… на Миньоне женщины живут долго, во много раз дольше мужчин. Миньонетка переживает своего первого супруга, даже если его вскоре не казнят, а затем принадлежит его ближайшему родственнику по крови. Ему она рожает еще одного сына, а тому — еще одного, из одного поколения в другое, пока, наконец, не становится слишком старой и не рожает дочь. Таков наш путь.

Атон молча опустился перед ней на колени, его руки — ее пленники. О чем она пыталась ему рассказать?

— Атон, ты наполовину миньон, ты — моя кровь.

Ужас начал охватывать его, тогда.

— Ты — моя мать…

— Да. Вот почему все так получилось. Вот причина, по которой я пришла к тебе еще мальчику, в лес и подарила музыку и хвею — чтобы в душе ты узнал то, чего не мог постичь из книги. Что ты — миньон, рожденный для миньонетки. Ты должен это сделать, а после тебя твой сын, ибо такова твоя культура и твоя кровь — кровь миньона.

Сопротивляясь тому, что, как он уже знал, было правдой, Атон испытал колоссальное потрясение. Ибо хотя культура, которую он понимал, строго это запрещала, он, в перевернутом виде соответствуя чувствам Злобы — о чем тогда не знал — вырос с верой, что Злоба — самая желанная из женщин. Поскольку они с ней, согласно его неполным знаниям, не были родственниками.

Теперь он знал, что Злоба — по его собственным убеждениям, которые были основополагающими — запретна. И он нашел ее…

По-прежнему самой неотразимой и желанной женщиной, какую только мог вообразить. Она предложила ему себя — и он физически захотел ее сильнее, чем когда-либо. Что и разъярило его больше всего.

— До сих пор, — сказала она, — ты не был готов, Атон. Мне пришлось долго ждать, чтобы победить тебя. — Злоба лежала на диване, великолепная в своем спокойствии, прижав его к себе. Живое пламя ее волос разметалось во все стороны: на лицо и плечи, на изумительную грудь, высвечивая ее тело. Черно зеленые глаза, близкие как никогда, были бездонны.

— Так долго, — сказала она. — Так прелестно. Поцелуй меня, Атон, и приди ко мне. Сейчас, Атон… сейчас!

День был ветреный. Они вместе встали, покинули беседку и пошли навстречу ветру.

— Зачем в космотеле ты позволила мне открыть твою сущность? — спросил Атон. — Тому, чего ты хотела, легче было случиться, если бы я не знал.

— Атон, — сказала она, с нежным упреком покачивая головой. — Разве ты не был на Миньоне? Разве не видел, что делает с миньонеткой любовь, твоя любовь?

Он позволил себе забыть.

— Твоя любовь убила бы меня, как и любовь твоего отца, если б она была такой, какой ты ее вообразил, когда ухаживал за мной, — объяснила Злоба. — Лишь знание истины могло заставить тебя осуждать меня. Лишь посредством этого — по-твоему, отрицательного — чувства ты мог достичь меня физически. Ты должен был знать.

Атон сразу не смог ответить. Она долго ждала — но их встреча произошла слишком рано.

— Смерть и любовь для нас всегда связаны, — сказал он, не глядя на нее. — Смерть иллюзии, любовь к боли. Мне приходилось думать, что ты — воплощение зла, и ты заставляла меня верить в это. Но мое сопротивление оказалось сильнее желания. В конце концов, я оставил тебя.

— Разве, Атон?

Дорога стала круче, но ветер стих. Он помогал ей подниматься, хотя она в этом не нуждалась. Их разговор смолк, когда она, по-видимому, вновь преобразилась, чтобы присоединиться к одинокому шествию его воспоминаний. Теперь она несла рюкзак, а в ее светлых волосах трепетал ветерок. На запястье поблескивал серебряный браслет.

Атон почувствовал дурноту, захотев внезапно узнать, была ли интерлюдия с хорошенькой рабыней, вторая любовь, жалобно надеявшаяся сразиться с первой, — любовь, которая спасла бы его от Хтона, если бы он сумел на нее ответить. Была ли Кокена вообще реальной личностью? Или всего-навсего еще одним плодом его воображения? Терял ли он в самом деле когда-либо верность миньонетке?

"Тема раковины! Была ли ты частью прерванной песни? Была ли моя мечта тщетна даже тогда? Даже тогда…

Ничто не умирает на Идиллии — кроме надежды".

Они находились на вершине холма, заменявшего гору. Атон забыл сомнения. Под нависшими облаками вид был прекрасен, ярок особым цветом ранних сумерек. Раковина, песня — бесполезно понимать…

— Я люблю тебя! — закричал он и откуда-то издали услышал свой голос. — Я люблю тебя… — и вновь его чувство было искренним и сильным.

Волосы Злобы были алыми; они были черными; они извивались от боли, и она упала, как и должна была упасть, жестоко пораженная. Гром взорвал небо, и лес, и поле, и любовь; пошел дождь, заливая все вокруг и марая. И мелодию, что он любил, смыло и всосало в почву.

После Атон катился, кувыркаясь и подскакивая, по склону холма, потрясенный нечаянно нанесенным ударом, хватаясь за песню и находя лишь грязь и выдранную траву. Любовь — запретна. Он никогда не обладал ни одной женщиной ради любви, лишь ради болезненной цели. Всегда песня кромсала любовь — а теперь он был по ту сторону песни; он ее потерял, прервал навсегда… и холодная вода, лившаяся на лицо, затопляла его.

Дождь прекратился — через час или через секунду, а Атон лежал в болоте у подножия холма рядом с вонючим прудом, ежегодно плодившим отвратительных головастиков и смертельную ржу. У другого склона лежало тело — нагое, прелестное, но не мертвое, вовсе не мертвое. С темной поверхности пруда поднималось зеленое свечение, свечение Хтона, отбрасывая скользкие тени и выдавая зловещую рябь у берега.

Атона раздирали подавленные воспоминания, указания на ужас и жуткое убийство. Он был здесь раньше. Он был…

Немертвое тело потянулось, волосы у него были ни светлыми, ни огненными, но чем-то мокрым, неопределенного цвета. Очертания тела были не божественными, а просто женскими. Женщина шла к нему, огибая темный пруд, по узкому берегу.

Атон тоже встал на берегу, не в силах отойти от зловонного края. Нет способа избежать ее, кроме как беспомощно устремиться по этому кошмарному пути, не стараясь понять свой испуг. Он не сподобился даже на это; просто стоял и наблюдал, как она медленно приближается к нему своими маленькими, но тяжелыми шагами. Он наблюдал, как вслед за первым шаг в шаг шествует ее второе тело, а за ним третье: множество отвратительных тел…

Ужас праздновал победу. Он бросился от пруда — проливной дождь стоял стеной, изогнувшись над головой смутным куполом, который ему не пробить. Не вырваться.

Атон взглянул в пруд, и ему показалось, что там не длинные водоросли, а языки. Один — больше и ближе прочих: толстый круглый язык, слепо поднимавшийся в поисках плоти. Вскоре он его почует и устремится к нему.

Атон, поскальзываясь, побежал. Но с противоположной стороны приближалось что-то еще — плотное и горизонтальное, какое-то острие… и выхода не было.

Атон прислонился спиной к ненадежной стене, поднял глаза к круглому куполу вверху и заставил себя думать. Мысли были нечеткие и неясные, рассудок тянулся к пище и, давясь тошнотворностью окружающего, все же что-то переваривал, дабы сохранить утекающие силы и заставить мир застыть хотя бы на мгновение.

"Этот тупик, этот ужас — каким-то образом есть мое собственное создание. Он не может быть реальным в физическом смысле. Лишь в Хтоне такое существует буквально.

Мой разум облачил свое смятение в пугающую аллегорию, как делал и раньше. Он довел мой душевный конфликт до крайности, вынуждая меня или разрешить его, или перестать притворяться нормальным. Я стою на берегу застойного пруда, в нем нет никаких чудовищ и никакой стены вокруг; есть только зарождающаяся ржа и непрерывный ливень. Нет никаких размножившихся фигур, приближающихся ко мне, ни страшного острия с другой стороны пруда; только женщина, которую я люблю, а должен ненавидеть, соблазнительная миньонетка".

Но конфликт, насколько он знал, реален; пора принять решение — чем бы ни были составляющие этого конфликта и что бы это решение ни значило. Он пойман паутиной, сплетенной давным-давно, еще тогда, когда последовал в лес за чуть слышной мелодией и стал ее рабом. За всю жизнь он не мог ни завершить ее, ни избежать. Сам Хтон не решил этой проблемы. Теперь приходится самому созерцать отвратительные альтернативы и принимать на себя тяготы выбора.

Шествующие женщины — это Злоба во всех ее ипостасях: вездесущая, но неспособная принять обычную любовь. Его нормальное чувство было мечом, направленным на миньонетку. Должен ли он сразить ее своей любовью?

Или он должен ждать, когда с другой стороны приблизится ужасное острие: бесстыдная извращенность их связи? Насаженный на него, он стал бы источником постоянной ненависти, миньоном — его самость и цельность были бы похоронены в садизме. Она бы тогда расцвела; ее песня завершилась бы. Но он…

Атон всматривался в зацветшую воду и видел там непрестанное движение, слышал, как вблизи хлюпает гибкий язык. Можно избежать выбора, бросившись в пучину этой воплощенной мерзости. Заразные нити слизи замарали бы его кожу и отпечатали на ней следы зловонной ржи, которую подхватил его отец. Это бы не было милосердно.

Жив ли еще Аврелий? Атон не знал.

Должна найтись какая-то другая альтернатива. Какой-то выход, освобождавший его или, на худой конец, откладывающий выбор. Канал, слив из пруда — какой-то засасывающий сток, ведущий в неведомое, побег, облегчение. Сможет ли он его найти?

Когда Атон осознал потребность в нем, тот существовал: проем в неведомое. Он мог вести к смерти или к еще более мерзкому выбору, чем те, от которых он бежал. Раз сделав шаг, его уже нельзя отменить, как нельзя обратить вспять водопад. Атон медлил.

— Аврелий умер, — произнесла совсем рядом миньонетка. Она почувствовала, что старик скончался, побежденный наконец подлинным болотным чудовищем — ржой. Атон и сам ощутил потерю, снятие чувственных перегородок в полутелепатии, обладание которой раньше не подозревал. Это же чувство наводило на мрачную мысль, что он сам, хотя и непреднамеренно, сыграл определенную роль в смерти отца. Выло ли решение, которое он принял, всеохватывающим? Являлось ли оно ценой его побега?

Призванный теперь неясными обстоятельствами, он сделал шаг, отказываясь уточнять, чему равняется страшная цена. Он пройдет по границе душевного здоровья — ради угасающей надежды, которую та предлагала. Водоворот засосал Атона, его накрыла темная удушающая волна, уносившая его, в конце концов, к…

Атон оказался на поверхности астероида космотеля — беззащитный между его глыбой и безмерностью космоса. Беззащитный, поскольку скала эта была безвидна, а ночь темна: притяжение не успокаивало его в своих объятиях, атмосфера не ласкала плотно облегающий костюм. Только статическое действие ботинок устанавливало слабый контакт с крохотной планеткой, связав их до тех пор, пока он не оттолкнется сразу двумя ногами. Пока не подпрыгнет.

Он огляделся, испытывая внутренний трепет от этого исключительного и по-своему приятного столкновения с неживой природой. Позади находился шлюз космотеля, ведущий к челноку, на котором он собирался улететь, а также в плюшевые покои — к предложению, которое он не мог принять. Неважно, что она сказала и кто она такая, — она запретна. Он должен бежать от нее. Но сначала прогулка по астероиду, чтобы успокоиться.

Впереди — почти полное одиночество, а именно в нем он так нуждался. Очевиден был контраст между возможностями человека, пересекавшего сейчас глыбу, на которой он не мог жить: его измеримыми достижениями и безмерным уединением.

Астероид был плоским осколком какого-то большого небесного тела: он напоминал о древних днях Дома-Земли, когда запуганные, прикованные к своей планете предки думали, что их мир плоский. Они были бы правы, живи они здесь.

Безвидная плита была пустынна, как и пейзаж его жизни. Вокруг ночной ее стороны сверкали звезды, обещая волнение, приключения и уют в окружении их великого множества, если только возникала возможность подступить к их населению. Однако он уже бывал в дальних системах, страдал от их эфемерных обещаний и обнаруживал, что сердце его по-прежнему одиноко.

Широкие шаги несли его тело через плато, но одна нога всегда касалась поверхности; он стремился к краю равнины, от которого, как убеждал прозрачный вакуум, его отделяло несколько километров. Равнина завершалась обрывом, кромка крошечной планеты вырисовывалась на фоне звезд тонким перевернутым силуэтом. Атон бросится в забытье, чтобы вечно падать сквозь разверстые пространства своего бесплодного разума, в котором наконец-то произошло некое подайте зачатия.

Слишком быстро он достиг этой границы. Его душа откладывала попытку. «Моя плоть, — подумал он с горьким юмором, — хочет, но мой дух слаб».