Глава 24

– Простите, ваше королевское высочество, мне бы так хотелось сообщить вам что-то обнадеживающее, но ваш отец смертельно болен.

– Чем? – прошептала принцесса Алиса. – Ему никто не поставил диагноз…

Ватсон отвел взгляд.

– Я не могу понять, почему так случилось. У принца брюшной тиф. Пожалуйста, присядьте.

Принцесса сильно побледнела, и доктор испугался, что она сейчас упадет в обморок.

– Брюшной тиф? О доктор… Как это могло случиться? Мы не подозревали ничего подобного и решили, что это простуда или переутомление.

– У принца была сильная температура несколько дней, так? – продолжил Ватсон. – Болезнь уже перевалила через кризисное состояние.

– Значит, он выздоровеет?

Ватсон был прямым человеком, и он кипел от возмущения, что болезнь так запустили и не оказывали должной помощи ее отцу и теперь уже ничего нельзя сделать. Поэтому он сразу ответил ей.

– Нет, ему не станет лучше. Как я сказал, ваше королевское высочество, мне очень жаль. Принц не проживет более двух или трех дней. Ее величество не желает меня видеть, поэтому я могу лишь предложить, чтобы кто-нибудь сообщил ей об этом. Я сделал все, что мог. Теперь ему уже никто не поможет. Нужно только облегчить его страдания и ждать конца.

– Это убьет мою мать, – медленно сказала Алиса. – Это ее убьет. Доктор, вы понимаете, что я должна сказать ей? Я умоляла ее, чтобы она повидалась с вами еще до нашей беседы, до того, как вы мне все сказали… Что я ей скажу? Она меня и слушать не станет!

– Ради нее самой, я надеюсь, она вас выслушает, – ответил ей Ватсон.

Его совершенно не интересовала королева, которая с непробиваемым упрямством доверяла этому дураку Кларку. Она видела, как ее муж сгорает в лихорадке и тает на глазах, и все равно верила тому, чему желала верить! У него не было к ней сочувствия.

– Если она не станет верить тому, что я сказал вам, тогда боюсь, что ей вскоре придется поверить собственным глазам! Еще раз повторяю, что мне очень жаль. Принц не выздоровеет. Я бы отдал свою карьеру врача за то, чтобы вытащить его из лап смерти!

– Я запрещаю тебе говорить подобные вещи!

Виктория прижала руку к сердцу. Оно билось с такой силой и быстротой, что она не могла дышать.

– Алиса, я запрещаю тебе повторять глупое мнение человека, который совершенно не разбирается в медицине!

– Мама! – Голос у Алисы дрожал. – Мама, он хороший врач и очень ответственный человек, я ему верю. Он сказал, что у папы брюшной тиф и что теперь он не выздоровеет!

– Он – лжец!

Глаза Виктории горели от ярости, но в них читался страх. Она была похожа на загнанную в угол львицу, которая старалась привести себя в ярость, чтобы унять ощущение невыносимого ужаса.

– Как ты смеешь стоять здесь и говорить о твоем отце подобным образом? Как ты посмела сказать, что ему не станет лучше? Ты – самая бессердечная и невыносимая дочь в мире! Мне всегда казалось, – продолжала королева, – что у тебя есть здравый смысл, Алиса. Теперь я вижу, что ты просто сплетница и трусишка. Я не стану волноваться из-за того, что ты мне сказала. Что касается доктора Ватсона, я не стала с ним встречаться вчера и не собираюсь видеть его сегодня. Я не верю поставленному им диагнозу. Ни один джентльмен не прислал бы тебя ко мне, чтобы ты мне сказала эти слова.

– Мама, я тебя умоляю, – принцесса рыдала, говоря эти слова, – я тебя умоляю прислушаться. Я боюсь того, что станет с тобой, когда папа нас покинет. И не говори мне, что я – бессердечная. Ты знаешь, как сильно я люблю папу…

– Любишь? – Голос ее матери был хриплым от слез. – Что значит твоя любовь по сравнению с моей любовью? Убирайся из комнаты!

Алиса повиновалась матери. Виктория подождала, стоя спиной к дочери, пока за той не закрылась дверь. Какой-то момент она стояла не двигаясь и не замечая, что ее щеки мокры от слез.

«Он сказал, что у папы брюшной тиф и что он не поправится!»

Она зажала уши руками, чтобы не слышать эти слова, которые крутились в ее сознании. Брюшной тиф. Сначала у Альберта была высокая температура и он постоянно жаловался на головную боль и лихорадку… И на боли в конечностях. Она вспомнила любимый голос, такой спокойный даже в моменты жуткой боли, когда он просил, чтобы Кларк дал ему какое-нибудь болеутоляющее.

Наконец королева сдвинулась с места, схватившись рукой за кресло, как будто в комнате воцарилась темнота. Когда она села в кресло, то сразу постарела и выглядела потерянной.

«Он не выздоровеет, ему не станет лучше!»

Ей представилось измученное бледное лицо Альберта, смотревшего на нее рассеянным взглядом. Этот взгляд появился у него в последние дни. Он был добрым, но отстраненным. Сейчас, когда Виктория была одна в комнате, она вдруг поняла значение этого взгляда.

Альберт не верил, что ему станет лучше. Каждый раз, когда он пожимал ей руку или шептал милые слова на немецком языке, он прощался с ней, но она в своей уверенности на хороший исход отказывалась понимать это. Он лежал там, ее дражайший супруг, свет ее очей, и спокойно готовился к встрече со смертью. И посторонние люди вроде Алисы или доктора Ватсона понимали это, а она – нет! Знал ли об этом Кларк! Наверно, знал, но его доброта не позволила ему сказать ей это.

Виктория вытащила платок и утерла потоки слез. Раньше она никогда не рыдала так беззвучно. На секунду она увидела перед собой мать. Она лежала на смертном ложе, со сложенными на груди восковыми руками. Вдруг знакомые черты исчезли, и это было уже лицо чужого человека…

Когда картина начала превращаться в лицо Альберта, в комнате наступила спасительная темнота. Остатками воли, сверхъестественной в своей силе даже в этот момент, она отогнала от себя картину и упала в обморок.

– Альберт.

Она прошептала это имя как заклинание. Душевная боль была столь ужасной, что превратилась в боль физическую. Альберт лежал там, страдающий и терпеливый, и чувствовал приближение смерти. Он был настолько слабым и измотанным болезнью, а у нее хватало сил и жизни на двоих, и она не могла поделиться с ним этим даром.

Где ее власть и величие, в отчаянии воскликнула она, если они не смогут помешать их расставанию? Он не может покинуть ее! Он не должен умирать. Бог не станет ее так наказывать…

Виктория поднялась с кресла и встала на колени. Она молила силу, гораздо большую, чем ее собственная, не отнимать у нее Альберта. И впервые за более чем двадцать лет она почувствовала момент истинного смирения.

Когда Виктория поднялась с колен, она немного успокоилась. Бог услышит ее молитву. Бог знает, как много значит для нее Альберт. Он знает, что она вела праведную жизнь. Наказывают только грешников. Бог не будет к ней суровым. Пусть говорят все что угодно, но она будет надеяться. Часы на камине пробили одиннадцать. Сейчас Альберт должен позавтракать, и она обещала прийти и почитать ему. Виктория подошла к зеркалу, укрепленному низко на стене, чтобы она могла видеть себя в полный рост. Она поправила одежду и еще раз вытерла глаза.

Он не должен видеть, что она плакала.

Когда муж поправится и они уедут в Балморал, как и планировала Виктория, она расскажет ему, как, преклонив колени, молилась в кабинете и умоляла Бога спасти его жизнь.

Книга с закладкой лежала около его постели, но Виктория не читала ему в тот день. Небеса были темны, но вся его комната была залита светом. Были зажжены все лампы и свечи, и Альберта высоко подняли, подперев подушками. Когда она приблизилась к нему, то увидела, что он приглаживает волосы, как бы готовясь к дальнему путешествию. Когда он поднял к ней лицо, оно было распухшим и посиневшим. Он ее не узнал. Виктория ничего не сказала. Она увидела в углу леди Литтлтон и двух сестер, которые ухаживали за принцем днем и ночью, и еще нескольких людей. Алиса была в комнате, она тихо плакала. Виктория подозвала ее.

– Пошлите кого-нибудь в Кембридж, – медленно сказала ей мать. – Твой брат должен немедленно приехать, если он желает застать отца живым.

Для королевы принесли кресло, и она села рядом с постелью и взяла руку Альберта.

Уже стемнело, когда Виктория наконец согласилась пойти в свою комнату и отдохнуть. Весь этот бесконечный день она сидела рядом с Альбертом и гладила его холодные руки. Когда он узнавал ее, она шептала ему что-то по-немецки так тихо, что никто не мог разобрать, о чем она ему говорила. Время остановилось и казалось, с тех пор, когда они поженились, прошло всего несколько часов. Их не отвлекало даже появление их детей. Они пришли, их сыновья и дочери, во главе с Берти. Он, опустив голову, плакал, а затем коснулся руки отца и прошептал ему несколько слов. Потом они ушли и оставили родителей одних. Отдельно от детей, как было всегда.

Был момент, когда Альберт приподнялся, спросил о Вики и снова упал на подушки. Вики в Пруссии – он никогда ее больше не увидит. Он любил Вики, но на то была Божья воля, что он умрет без нее. Он покинет Англию так, как и жил в ней, – один, и только Виктория будет с ним рядом. Он чувствовал силу любви Виктории. Она требовала, чтобы он продолжал жить. Силы вливались к нему через ее прикосновение. Любовь была в ее глазах и голосе. Она боролась со смертью вместо него. Только ради Виктории он бы желал, чтобы у него оставалась воля к жизни, но ее не было.

В первый и единственный раз за их долгую совместную жизнь между ними существовало полное понимание. Виктория осознавала, что он чувствует и о чем думает, и разделяла с ним эти мысли и чувства. Телепатия любви пришла к ней на пороге их расставания. Виктория держала его слабеющую руку и только теперь, когда жизнь покидала его, до конца поняла его чувство разочарования неудавшейся жизнью. А ведь он так хотел все делать хорошо, чтобы его ценил и даже любил народ, который отвергал его до самого конца. Он израсходовал душевные силы на эти попытки, и в последние часы жизни приветствовал смерть, понимая, что потерпел фиаско.

Виктория не только знала это, но и чувствовала все с новой симпатией. Она почти переродилась сама, и была уже не той старой и агрессивной Викторией, не понимавшей, что же так огорчало его и доставляло душевную боль.

Душа ее мужа, мятущаяся и преисполненная добродетелями, не была ей до сих пор понятна. Она была готова все принять, потому что об этом говорил ей он. Она его любила, и поэтому он был прав. Теперь Виктория увидела в нем человека – усталого и побежденного. Ее любовь обволакивала его, не властно и жадно, как прежде, а с чистой страстью нежности, которая преодолела ее горе и ужас предстоящего одиночества.

– Любовь моя! – шептала она. – Как бы мне хотелось сделать тебя более счастливым. Я бы могла сделать так много.

Он слегка покачал головой. Казалось, что у него не оставалось сил даже на подобное движение.

– Дитя мое, ты была для меня лучшей женой в мире. Я никогда не был тебя достоин.

У него закрылись глаза, и на мгновение прервалось дыхание. Он ее никогда не любил. Он бы умирал счастливым человеком, если бы душой и телом чувствовал такую же любовь, которую она так щедро даровала ему. Даже сейчас этого не было. Нежность, сочувствие и благодарность, смешанные с чувством вины, – да, но никогда он не испытывал тот подъем духа, который, как он знал, и был любовью. И все-таки он никогда не изменял чувству чести, никогда не помышлял о том, чтобы отдать другой женщине те чувства, которых он не испытывал к своей жене.

– Мне бы хотелось, чтобы ты легла, – шепнул он Виктории. – Дорогая моя, мне уже лучше, и я хочу спать…

– Я еще посижу с тобой. Я не стану разговаривать, дорогой, или двигаться, чтобы тебя не будить. Закрывай глаза и отдыхай.

Она осторожно прикрыла его плечи и грудь. У нее дрожали пальцы, когда она погладила ему лоб и ощутила, какой влажной и холодной была его кожа. Он ничего ей не сказал и не открыл глаза, а просто улыбнулся, и через несколько секунд его дыхание стало глубже и спокойнее.

Через два часа леди Литтлтон тихонько подошла к королеве.

– Мадам, он спокойно спит, – шепнула она. – Умоляю вас, отдохните, пока есть возможность. Как только он проснется, я сразу разбужу вас.

Виктория посмотрела на нее. Ее глаза были красными и воспаленными от недосыпания.

– Мне кажется, что у него на лице появился румянец. Посмотрите!

Леди Литтлтон наклонилась над кроватью. При свете свечей она ясно увидела легкий румянец на щеках принца. Он и впрямь выглядел гораздо лучше. Бледный оттенок кожи исчез.

– Мадам, мне кажется, что он поправляется. – Голос у нее дрожал, она чуть не разрыдалась. – Может, Бог ответил на наши молитвы. У него здоровый цвет лица, и он спокойно спит. О дорогая мадам, молю Бога, чтобы все было хорошо.

– Вы не можете молиться так горячо, как это делаю я, – медленно заметила Виктория. – Но сейчас я так устала, что у меня нет сил молиться. Если я лягу не раздеваясь, леди Литтлтон, вы обещаете разбудить меня, как только он проснется?

– В тот же миг, – заверила ее леди Литтлтон. – Разрешите, я помогу вам встать.

Королева настолько долго сидела в кресле, что без посторонней помощи не смогла бы подняться. Опершись на руку Литтлтон, Виктория медленно прошла через дверь в свою комнату. Леди Литтлтон, которая так часто не соглашалась с ней раньше, сейчас заботливо уложила ее в постель и, несмотря на слабые протесты королевы, развязала завязки на вороте и на манжетах и сняла с нее туфли. Когда она прикрыла королеву покрывалом, та уже спала.

Как странно, что она видела во сне Мельбурна, потому что он умер, и она не вспоминала о нем многие годы. Но сейчас он стоял перед ней такой же элегантный и красивый, как прежде, и говорил, что она сделала мудрый шаг, выбрав Альберта в мужья. Это чудесный молодой человек, обладает прекрасными качествами и будет добр к ней. Она слышала свой голос, высокий и надменный, какой он был у нее в молодости, который прервал Мельбурна, сказав, что Альберт гораздо лучше, чем о нем думают. Он самый идеальный мужчина на земле, и вскоре все станут в это верить. Теперь лорд М. может идти, потому что у нее есть Альберт и лорд М. ей больше не нужен. Во сне он поклонился и исчез. Вскоре появилась другая фигура в шелковых юбках, похожая на Лизен…

Теперь здесь был Альберт. Он был выше, чем в жизни, и настолько прекрасен, что его лицо сияло. Принц улыбался чудесной задумчивой улыбкой, которая так очаровала ее, когда она впервые увидела его в Виндзоре. Она вложила свою ручку ему в руку, и они вместе пошли через дивное место, которое, как она знала, было парадным садом в Розенау. Она была очень счастлива и слышала собственный смех. Ей казалось, что она не идет, а движется в танце. Бывали мгновения, когда она парила в воздухе с Альбертом. Она могла так легко и быстро двигаться, что отпустила его руку и полетела вперед, весело маня его за собой.

Потом все изменилось – исчез солнечный сад в Розенау. Она уже не парила, как облачко, а стояла одна в середине большой комнаты с каменными стенами и узкими окнами, как в старой башне в Виндзоре, и с нею не было Альберта. Она была одна в тюрьме, а Альберт исчез. Она в ужасе начала кричать его имя, но никак не могла правильно произнести его. Она звала Альберта, а ее губы говорили: «Мама… Мама…»

Именно этот голос наконец разбудил ее. Она в ужасе села и увидела Алису, стоящую у постели.

– Мама, ради Бога, просыпайся и пошли к папе! Мне кажется, что он умирает!

Она соскочила с постели и в чулках побежала в соседнюю комнату. Там было темно, и только неподвижная фигура, лежавшая на постели, была ярко освещена. Виктория упала на колени у кровати. В комнате царила тишина, прерываемая резкими и тягостными звуками дыхания, являющимися предвестником смерти.

Альберт! Альберт!

Ее страдающий голос сорвался до вопля. Когда она замолчала, в комнате наступила полная тишина. Прошло несколько секунд, пока Виктория поняла, что Альберт перестал дышать. Она, дрожа от ужаса и неверия в случившееся, медленно поднялась с колен и протянула руку, чтобы коснуться его. Виктория не отводила взгляда от застывших черт цвета старого воска. Она смотрела на безжизненную расслабленную руку, лежавшую вверх ладонью на покрывале. Потом перевела взгляд на закрытые глаза. Они закрылись навсегда.

Королева издала дикий пронзительный крик, пронесшийся по комнате и прихожей, затем по длинному коридору Виндзорского замка и повторенный вдали эхом.

Она сидела за письменным столом, как делала это каждое утро в один и тот же час последние двадцать лет. Горели свечи. Но за другим столом не было никого, и там не было зажженных свечей. Этот стол, ручки, бумаги и книги уже никогда не увидят своего хозяина. Черный вдовий чепец скрывал волосы Виктории. Черная вуаль ниспадала по спине на траурное платье. Виктория надела только обручальное кольцо и браслет с миниатюрным портретом Альберта. Время от времени она наклонялась вперед, чтобы обмакнуть перо в чернила и перевернуть страницу своего дневника. В комнате раздавались только шелест переворачиваемых страниц и скрипение пера по бумаге. Комната, весь замок были погружены в темноту и траур молчания. Снаружи, на главной башне, был приспущен королевский флаг.

Королева перевернула страницу, снова окунула перо в золотую чернильницу и начала писать. Перо двигалось медленно, и ее твердый четкий почерк внезапно стал неровным, старческим.