ГЛАВА XVIII

Высокие дворцовые лестницы

Но Иван Перфильевич уже был предупрежден о прибытии докторов. Верный камердинер пробрался к нему, едва прибыл Роджерсон. Иван Перфильевич крепко и сладко спал. И спал уже добрых три часа. Старик-камердинер встал в ногах кровати и попытался шептать:

– Изволите проснуться, ваше превосходительство! Изволите проснуться!

Иван Перфильевич не обращал на шепот камердинера никакого внимания, только носом посвистывал. В спальне были опущены толстые занавесы и не пропускали дневного света. Ночничок теплился в фарфоровом умывальнике, да светилась лампада. Полог монументального ложа Елагина не был опущен.

Но вдруг Иван Перфильевич глубоко вздохнул и открыл глаза.

– Изволили проснуться, ваше превосходительство? – прошептал камердинер.

– Проснулся, да, – сипло сказал старик. – Я, кажется, всхрапнул. Что теперь, день или ночь?

– День-с.

– А-а-а! Вспоминаю! Ну, Саввушка, радуйся, старый дурак, я совершенно здоров!

Седой Саввушка просиял от радости.

– Я теперь здоров, – продолжал Елагин.

Однако с трудом приподнялся на кровати и сморщился от боли в ноге.

– О-о-о! Еще чувствую! Но все пройдет. Я знаю. Я такой сон видел.

– Помоги, Владычица Одигитрия Смоленская! А между тем о недуге вашем, батюшка, государыня узнала, – сообщил Саввушка, – прислали нарочного фельдъегеря с пакетом!

– Ой ли! Так проси князя принести сюда государынин пакет!

– Да еще и дохтура для лечения вашего превосходительства изволила прислать, господина Роджерсонова, – продолжал верный слуга.

– Доктор прислан! Но я совершенно здоров! Ей же ей, теперь здоров совершенно! – всполошился Иван Перфильевич.

– А князь перепугались и со своей стороны изволили пригласить домашнего лекаря светлейшего.

– Что это, целый полк лекарей! И одного предостаточно, дабы на тот свет спровадить, а тут вдвоем примутся! Да я не хочу. Мне докторов не надо. Я совершенно здоров… О-о-о… Как стрельнуло!.. Но это старая знакомая – подагра-матушка. Я с ней сам справлюсь.

– Истинно, ваше превосходительство, доктора только калечат, а пользы от них никакой быть не может, – убежденно сказал камердинер. – А вот пригласили бы к себе Ерофеича, тот живой рукой с ножки вашей всякую боль бы снял!

– Ерофеич! Нет, нет, погоди. Но коли государыня лейб-медика прислала, надо ему показаться.

Тут в спальню вошел князь Кориат, подал пакет, сообщил о прибытии докторов и выразил удовольствие, что видит его превосходительство освеженным сном и даже бодрым.

– Да, я теперь отлично себя чувствую. Я здоров. Только при движении несколько… о-о-о… стреляет! – сказал Елагин и открыл пакет.

– писала Екатерина,

– Что ж это! – с тревогой сказал старик, прочитав царицыно послание. – Уже государыня на костыльки поставила инвалидом и дворцовые лестницы для меня высокими находит! Боже мой! Что ж это! Или я от дела отстранен!? Не дошло ли чего до государыни? Или кто-нибудь донес! Какое несчастье! Проклятый Калиостро! Проклятый Кофт! Проклятая Габриэлли!

Елагин удрученно опустился на подушки.

– Государынина немилость точно меня всех сил лишит и на край гроба поставит! – продолжал он жалобно. – Что это, Господи, от злых тех шарлатанов неужели нет защиты! То ногу себе повредил! Теперь уж и на костыли поставлен! Пришла беда – отворяй ворота.

– Но я не вижу в письме государыни немилости, – возразил князь Кориат. – Напротив, царица о здоровье вашем заботится.

– Твоими бы устами мед пить! Вы еще неопытны в придворной службе. Государыня прямо не говорит, но обиняком дает понять. Я от доклада отставлен и приезд ко двору мне запрещен! Без лучей животворного моего солнца всех надежд лишаюсь! Но надо полностью пересмотреть все дела. Сенатские у тебя все? Удивительное дело, как сутяжничество развелось! Тягаются, судятся, – о чем? Вот возьми капитульные бумаги, что на трюмо. Там и господина Калиостро патенты, и письма о нем высоких особ. Разбери хорошенько, если только там можно разобрать что-нибудь, особенно в письме ко мне этого жулика, где он всю жизнь свою рассказывает и уверяет, что супруга его Серафима не кто иная, как мумия древней Изидиной жрицы, воскрешенная им с помощью высших тайн магии, и поэтому красавице свыше двух тысяч лет! Вот какому вздору заставляют нас верить! И зачем только все эти наши ложи, молотки, ленты? Принимаем шарлатанов, а они нам ослиные уши приставляют! Предаемся таинственным, темным учениям вместо святого откровения истинной веры Христовой! Что все это? Затмение разума или просто глупость! А контракт Габриэлли? Тоже суета и безумие! Учреждаем зрелища, позорища, приглашаем иностранок за большие деньги: они кувыркаются, визжат, опустошают наши карманы, совращают наших молодых людей; да и мы, старики, вместо того, чтобы молиться Богу и готовиться к переходу в иной мир, за актерками скачем! И что хорошего в этой Габриэлли? Баба дебелая, ручищи, ножищи, ни воспитания, ни тонких чувств, как есть здоровенная торговка-мещанка с рынка. А мы под ее дудку пляшем и теряем свое здоровье!

Секретарь хорошо знал эти припадки скептицизма у Елагина, когда все казалось ему вздором и суетой. Знал, что они так же быстро проходили, как и наступали.

Тут дверь открылась, и, видимо, наскучив ждать приглашения, в спальню вошел доктор Роджерсон, сопровождаемый домашним врачом Потемкина. За ними шел слуга, он же фельдшер, с ланцетами и медной чашкой для кровопускания в руках и клистирной трубкой под мышкой. Иван Перфильевич поперхнулся на полуслове и спрятал голову поглубже в подушки.

ГЛАВА XIX

Странное приключение

Тщательно осмотрев бедного директора спектаклей и зрелищ, доктора признали кровопускание и промывательное совершенно необходимыми, отвергая другие медицинские средства до полного выяснения болезни. Проснувшийся столь бодрым и веселым, старик после ухода врачей совершенно ослабел. На прощанье его угостили отвратительнейшей микстурой. Вместе с тем проникся он убеждением, что тяжко болен, совершенно пал духом, и опять суеверие взяло над ним верх. После ухода врачей вновь стал, боязливо оглядываясь, шептать князю Кориату, что чувствует на себе карающую десницу Великого Кофта, что Кофт услышал его дерзкие речи и углубил болезнь, что в этих обстоятельствах единственное средство – обратиться к Калиостро. Но сделать это надо в тайне.

– Знаю, что он где-то в Итальянских живет. Так прошу тебя, милый князь, сам сходи к нему под вечер, в сумерках, а слугам не поручай. Боже упаси, если кто-нибудь узнает об этом. Действуй как можно осторожнее. В Итальянских Габриэлли тоже проживает. У нее есть карлица, лукавое и пронырливое создание. Если только она узнает о твоем посещении, то, конечно, скажет Габриэлыпе, а та догадается обо всем. А ей не надо ничего знать. Итак, закутайся в плащ, надвинь на глаза круглую английскую шляпу и дипломатично отвечай на вопросы.

– Я постараюсь в точности выполнить приказания, но что мне сказать господину Калиостро?

– Извинись перед ним от моего имени, заверь в моем глубоком уважении. Скажи, что я болен и прошу его прийти ко мне, но по некоторым причинам совершенно тайно. Если будет упрямиться, предложи ему золото. Все алхимики любят этот металл. А теперь займись бумагами. Я должен отдохнуть. – Бедный старик закрыл глаза.

Оставив его на попечении верного камердинера, князь Кориат уединился в библиотеке. Окна ее выходили на Неву. Солнце уже клонилось к закату. Его косые лучи наполняли пурпурным сиянием сумрачную комнату, и боги древнего Египта таинственно розовели на полках и как будто оживали.

Секретарь принялся за бумаги. Но, против обыкновения, он не коснулся дел сенатских и театральной конторы, а прежде всего занялся сертификатами, патентами и письмами графа Калиостро. И рекомендовавшие его особы, и он сам сообщали о магике странные вещи на таинственном языке иероглифов. Воображение князя Кориата привыкло блуждать в фантасмагориях символических наук. Удивительные явления, которым он был свидетелем в ложе, произвели на него глубокое впечатление. Образ прекрасной Серафимы преследовал его. Но можно ли было верить тому, что сообщал о ней Калиостро? Эта юная красавица – воскрешенная мумия, два тысячелетия покоившаяся в древней пирамиде Хеопса!..

Юноша признавал, что такое оживление с помощью высших тайн совершенного искусства магии возможно. Но в данном случае оно казалось слишком невероятным. Однако болезнь ребенка князя Голицына, несчастье с Иваном Перфильевичем непосредственно после угроз неведомого Кофта были поразительны. Если это и случай, то почему же, однако, случай как бы торопился подтвердить могущество магика и правду его слов? Теряясь в противоречивых мыслях, князь Кориат не заметил, как зашло солнце. Быстро погасла вечерняя заря, и серый сумрак весенней ночи наполнил город призрачными полутенями. Пора было выполнить распоряжение Елагина. Молодой человек хотел подняться к себе на антресоли, чтобы захватить плащ и шпагу, в то же время обдумывая, как ему лучше выйти из дома, не обратив на себя внимания слуг.

Вдруг глубокий вздох раздался в глубине библиотеки. Обернувшись в ту сторону, молодой человек никого не увидел, но между колоннами, где была дверь в укромный «кабинетец» Елагина, заметил статую, закрытую белым покрывалом, которой здесь раньше не замечал, и подумал, что это какое-то новое приобретение Ивана Перфильевича.

Издали, в пепельных сумерках весенней ночи, наполнявших неосвещенный зал, он не мог различить, была ли статуя обернута полотном или так изваяна – закутанной с головы до ног. Князь Кориат обошел изваяние. На пьедестале была надпись по-гречески: «Я – все, что было, что есть и что будет. Моего покрывала не поднимал никто из смертных».

«Ах, так это изображение Саисской богини!» – решил князь, припомнив, что именно о такой надписи в храме Саиса говорит Плутарх.

Откуда у Ивана Перфильевича такое замечательное изваяние? Конечно, это работа современного скульптора.

Размышляя так, юноша уже приблизил руку к чудной ткани, когда опять раздался вздох. На этот раз ясно было, что вздохнуло таинственное изваяние. Даже покрывало заметно дрогнуло, и край его тихо заколыхался. Князь не верил своим глазам. Он думал, что спит, но оглянувшись вокруг, не заметил никаких изменений в обстановке. Все было, как всегда, на своем месте. Нет, он не спал!

Вновь повернулся к изваянию и, вглядевшись, вдруг почувствовал, что под покрывалом таится живое существо, живая грудь дышит под блестящей тканью, бьется сердце… Повеяло ароматным теплом. Мистический ужас объял его.

– Кто ты? – воскликнул он. – Откройся! Ответь! Назови себя!

Вдруг складки покрывала раздвинулись, и появилась прелестнейшая женская рука, обнаженная до плеча. В розовых пальчиках она держала древний систр – металлическую погремушку. Рука махнула – и систр мелодично и странно зазвучал.

Юноша узнал эту руку.

– Серафима! – вскричал он.

– Называй меня, как угодно, ты никогда не назовешь меня истинным моим именем! – прозвучал серебристый тревожащий душу голос. – Не пробуй коснуться покрывала и узнать мою тайну, если не хочешь быть несчастным на всю жизнь. Но помоги мне сойти с пьедестала.

Трепещущий князь Кориат протянул руку, и Серафима, или кто бы она ни была, оперлась на нее. Мгновенно сладкая боль и жгучий огонь разлились во всем теле молодого человека. Восторг и слезы стеснили дыхание.

Она легко как бы слетела с пьедестала; казалось, была невесомой, но пленительнейшие формы юной женщины явственно обозначились в складках покрывала. И на мгновение в них блеснули дивные голубые очи. Она приняла руку, совсем закуталась покрывалом, подошла к большому креслу с прямой спинкой резного дуба. Ручками кресла служили два крылатых сфинкса, а сиденье покоилось на спине чудовища, свившегося клубком. До сих пор никогда еще князь Кориат не замечал подобных кресел в библиотеке. Таинственная женщина села в кресло, и складки покрывала упали полукругом у ее ног, чуть выдавая их. Едва она села, все изменилось вокруг.

Стены и потолок как будто раздвинулись, подернулись туманом или дымом курений.

В то же время тихое позвякивание раздавалось кругом, и князь не знал, гремит ли систр богини или это приливает и звенит кровь в висках. Он не мог дольше терпеть и заговорил, обращаясь к закутанному таинственному образу:

– Как ни чудесно ваше появление, я узнал вас. И вы не станете отрицать, что вы супруга графа Калиостро! Знайте, что даже по шелесту дыхания я всегда узнаю вас, и потому не понимаю, зачем скрыли черты свои этим покрывалом! Откройте небесное ваше лицо! Кто раз вас видел, не может забыть! Я люблю вас, Серафима.

Он ломал руки в тоске.

– Безумный юноша, не желай невозможного! – прозвучал сладостный голос под покрывалом. – Ты не видел меня и тогда, когда видел. Но в это мгновение невозможно увидеть меня облеченной плотью живой женщины. В это страшное мгновение плоть моя – это покрывало. Не двигайся, не пробуй приблизиться, коснуться меня и внимай, внимай, внимай!

ГЛАВА XX

Продолжение странного приключения

– Ты уже знаешь, что меня оживил Калиостро своими чарами. Он вдохнул жизнь в ветхие останки моей земной оболочки, в мою мумию, покоившуюся две тысячи пятьсот девять лет в развалинах храма Саиса. Не думай, что я подобна богине, изваяние которой сейчас оживляю. Нет, я смертная женщина, несчастнейшее существо, только воспользовалась случаем, чтобы явиться к тебе, юноша, потому что ты заступился за меня в собрании капитула. В твоих глазах я прочла твое сердце, да благословит тебя вечный Озирис! Да избавит он тебя по смерти от огненного мучения и даст вкусить от хлебов жизни в светоносном жилище блаженных! Узнав, что поставщик Эрмитажа маркиз Маруцци привез из Италии древнее изображение закрытого истукана Саиса, и теперь, когда Калиостро спит и чары его ослабели, я перенеслась и вселилась в статую, чтобы поговорить с тобой, открыть тебе великие тайны и предупредить о страшной опасности, которая тебе грозит. У меня мало времени Прежде чем мой мучитель проснется и откроет глаза, я должна тебя покинуть. Итак, слушай.

Я была гетерой в храме Девы Саиса – царицы небес и земли, всемогущей, вседержительной, тысячеименной Матери трисолнечного младенца, владычицы тайн и бездны бытия. Мое имя – Тонида. Моя красота была известна во многих землях и странах.

Юноша по имени Сабакон воспылал ко мне неодолимой страстью. Но он был беден. А за меня нужно было сделать дорогие подношения великому жрецу храма. Не достигнув цели, Сабакон обратился к жрецам красноликого бесплодного Бога Сета и поклялся, что, если они чарами отдадут меня во власть его желаний, он вступит в их общину, приобщится к ужасным таинствам, даст себя оскопить и сделается бесполым, как они. «Ибо тому, кто познал Тониду, невозможно желать иной женщины», – сказал Сабакон.

Тогда жрецы во время сна чарами овладели моей душой и завлекли ее в дом Сабакона, на его ложе. Он, погруженный в сон, обладал мною и утолил свои желания.

Проснувшись, я рассказала о насилии верховному жрецу Девы Саиса. Возмущенный, он позвал Сабакона и жрецов Сета на суд фараона, именем тысячеименной богини, требуя взноса в сокровищницу храма.

Божественный повелитель Египта выслушал нас и рассудил: «Сабакон, возьми сосуды – золотые и серебряные, и алебастровые с благовониями, – сколько требует жрец покрытой богини, – из моей сокровищницы. Я ссужаю тебя. Пойди со жрецом и с гетерой Тонидой к стенам храма. Возьми сосуды и води ими перед стеной то туда, то сюда Гетера же пусть ловит скользящую тень сосудов, так как мечта – лишь тень действительности. Сабакон лишь в мечте владел Тонидой. Поэтому лишь тенью он должен заплатить за нее».

И было так, как сказал фараон… Но я должна сократить рассказ. Сон Калиостро становится чуток. Он может проснуться с минуты на минуту.

С глубоким изумлением слушал князь Кориат речь таинственного видения. И в то же время эти слова звучали в его собственной груди. Он видел все предметы, стены, фолианты библиотеки, в окнах – Неву и город в сумерках белой ночи, и тут же сидящая перед ним вызывала видения седой древности, иной, давно угасшей жизни.

– Не буду рассказывать, как, уже став жрецом красноликого Бога, Сабакон продолжал преследовать меня, как во сне, так и наяву, уже бессильными, но потому и неутолимыми желаниями. Не могу рассказать, почему, отвергнутая, брожу две тысячи пятьсот лет тенью среди живых.

Знай, что жрецы Саиса, Фив и Мемфиса обладали такими тайными силами, что победили самое смерть, и в мумиях, в иероглифах, изваяниях они живут и теперь. Жив и Сабакон. Каждые пятьсот лет он перевоплощается, вселяясь в тело умершего и оживляя его. Граф Калиостро – его пятое перевоплощение. И я, несчастная, должна сопровождать его, перевоплощаться вместе с ним, служить ему наложницей и быть его рабой.

Знай, что срок пятого воплощения истекает. И вот Сабакон-Калиостро избрал, своими жертвами светлейшего князя Григория Александровича Потемкина и императрицу России Екатерину. Он хочет править через меня всем Севером. В этом ему помогают духи жрецов Сета, воплощенные в различных вельможах Европы. Они задумали низвергнуть царство Трисолнечного Божества и Сокровенной Царицы земли и неба и открыть царство красноликого Сета-Люцифера и его клевретов.

Не допусти этого. Ты посвящен в древние тайны и символы. Борись с проклятым Сабаконом-Калиостро. Уничтожь его чары и не дай ему перевоплотиться. Возврати и мою несчастную тень отрадной обители вечного забвения! Освободи меня от тысячелетнего рабства! А чтобы ты знал, что это не сон, пустой и лживый, что я действительно являлась тебе, прими от меня эту розу! Меня же сейчас здесь не станет.

С этими словами из складок покрывала вновь появилась трепетная, живая розовая рука, дышавшая эфиром тела и ароматом неги, и прозрачные персты протянули молодому тамплиеру большую черную розу.

Он схватил розу и подавшую ее эту живую руку и вскричал:

– Нет, мне мало этого! Хочу тебя видеть! Не уходи, не открыв передо мной покрывала!

– Безумный, о чем ты просишь? – раздался полный скорби голос. – Я уже сказала, что, если поднимешь мое покрывало, будешь несчастным на всю жизнь! Не желай же и не требуй невозможного. Не требуй, ибо я обязана теперь исполнять каждое твое желание, вручив в твои руки свою несчастную судьбу!

– Нет, я хочу! Я требую! Что бы ни было со мной, хочу, хочу видеть тебя, прекраснейшая из женщин! – в безумии повторял князь Кориат.

Тихий плач раздался под покрывалом и жалобный стон. Медленно поднялась она, и опять в складках звездной ткани просияли воды и воздушные глубины, просыпались цветы. И вдруг все померкло, ткань пожелтела, словно полуистлевшая, и все кругом потемнело, удушливым смрадом пахнуло из тьмы. Тихо спустилось покрывало; обвитые погребальными полотенцами руки держали перед лицом круглое зеркало, словно защищаясь им от взора дерзновенного безумца. Юноша протянул руку и отвел зеркало гетеры от ее лица. Ужасно и непередаваемо было то, что он увидел. В мгновение ее тело рассыпалось черным прахом, расплылось клубами коричневатого дыма. Исчезло все, только плачущий стон пронесся в воздухе, потом ласточка шмыгнула под потолком и, прокричав, исчезла.

Весь дрожа, в холодном поту, князь огляделся. Никого не было. Все имело обычный вид. Заря разгоралась за окнами. Кресло, на котором сидело видение, было таким же, как и остальные. А между колоннами не стояло никакого покрытого истукана. Там высилась ваза, действительно закутанная почему-то куском полотна, но давно ему знакомая. И сам он сидел у письменного стола, где еще лежали дела и патенты Калиостро. Что это было? Спал он? Бредил наяву? Голова его кружилась. Мучительно замирало сердце. Отвращение смешалось в нем с жалостью и безумной страстью. Странные предостережения, дикие тайны, сообщенные ему, не находили места в его сердце, и в то же время бред обладал всей убедительностью подлинной действительности. Он заглянул за таинственную завесу, отделяющую живых от мертвых. Бездна вечности дохнула ему в лицо. Был уже другим человеком. Что-то непоправимое было совершено им. И страшное знание, на которое дерзнул юноша, он должен был искупить муками Прометея…

Взгляд его упал на то место на полу, где стояла Серафима, и к своему ужасу и радости он увидел там мистический залог – черную розу. Бросился к цветку, схватил его… То была не настоящая, а искусственная, тафтяная роза. Но она была, была…

ГЛАВА

XXI Лестница

– Мне надоело одиночество! Мне скучно! Не могу понять, Джузеппе, чего ты еще дожидаешься?

Так говорила графиня ди Санта-Кроче, покоясь в ленивой позе на софе в надоевшей комнате в Итальянских. Джузеппее быстро повернулся на каблуках.

– Еще немного терпения, дорогая Лоренца, – сказал он.

– Но чего же ты ждешь? Ты был так торжественно принят. Проделки твои очень удались.

– Да, но выждать необходимо. Пусть они сами за мной явятся. А они явятся, это я знаю отлично.

– Мне надоело быть в твоих руках жалкой игрушкой, – с раздражением сказала Лоренца. – Ты заставляешь меня участвовать в своих глупых фокусах, как будто я фиглярка в ярмарочном балагане. Я служу приманкой для всяких олухов. Время идет. Я уже не так прекрасна, как прежде. Да, я старею, Джузеппе, что же меня ожидает?

– Тебя ждут богатство, знатность, слава, почетнейшее положение, клянусь Сатурном! – воскликнул Джузеппе.

– Ах, ты говорил это в Лондоне, потом в Париже, потом в Берлине…

– И говорю это же теперь в Петербурге!

– Говоришь, но я нисколько тебе не верю. Ты – шарлатан, Джузеппе. Ты – лжец. Ты хочешь обмануть весь мир, но прежде всего сам себя обманываешь. Ты вечно строишь воздушные замки, которые мгновенно разлетаются без следа, если не считать побоев, которые порой перепадают на твою долю, новых и новых долгов и необходимости как можно скорее бежать в другой город.

– Ты женщина, и видишь только кухонную часть жизни, видишь изнанку, грязное белье, домашний сор, пятна и заплаты!

Он принялся ходить по комнате. Лицо Джузеппе приняло грустное, задумчивое выражение. Большие глаза его сияли мыслью и были прекрасны.

– Я вижу то, что вижу, – упрямо отозвалась Лоренца.

– То есть не дальше своего носа, дорогая, не дальше! Но тот, кому дано зрение орла, кто смотрит в будущее и видит, к чему идет мир, стоит выше сора, тумана, клубов чада и пыли земной суеты. Все это там, внизу, у его ног. Чело же провидца – в чистых, высших сферах, и очи его озирают огромный горизонт. Но к чему я говорю тебе все это? Ты не поймешь меня.

– Нет, что же ты предвидишь? Ты прозревал в Лондоне. И что же ты вывез оттуда? Несколько дипломов и писем. И долги. То же в Париже. То же в Берлине. Значит, то же будет и в Петербурге. Наконец тебя всюду узнают и не станут больше верить. Что ты будешь тогда делать? Вернешься домой, в Палермо? Боже мой!

– Я вернусь туда только для того, чтобы быть увенчанным лаврами в Капитолии! – гордо сказал Джузеппе.

Лоренца быстро приподнялась, посмотрела ему в лицо и вдруг звонко расхохоталась и опять упала на софу.

– Лавры! Капитолии! Бедный Джузеппе, но если бы ты сейчас вернулся в Рим…

– Если бы я сейчас вернулся в Рим, меня посадили бы в крепость святого Ангела, а потом задушили там потихоньку! – спокойно заметил Джузеппе.

– Ты сам это знаешь и говоришь! Где же лавры и Капитолии? Бедный Джузеппе, ты сходишь с ума, и в твоих речах нет связи.

– Связь есть, и ум мой ясен. Но ты только женщина, нетерпеливая, жаждущая земных благ.

– Ты их тоже любишь, Джузеппе! Ты жаден к золоту, без ума от знатности и чинов. Ты ненасытен, Бальзамо. Любишь женщин, вино, богатую жизнь! Ведь я тебя знаю, хорошо, давно знаю!

– Люблю и не люблю. Все это средства. Цель моя не в этом. Цель моя выше. Ты говоришь, что знаешь меня. То есть, знаешь мою грязную сторону. Ну, ведь и я знаю твою грязную половину жизни. Чище ли она?

– Ты первый развратил меня! – запальчиво крикнула Лоренца.

– Нельзя развратить того, кто не хочет развратиться. Не будем ссориться, дорогая. Именно теперь это нам особенно ни к чему. Дело идет к развязке или, лучше сказать, к завязке. Именно здесь, в России, в Петербурге, завяжется тот мировой узел, который можно будет рассечь только мечом! С этим я сюда и прибыл, и послан. Не для жалких фокусов. Что фокусы! Что некромантия! Все это для профанов, для ослов, для жалкой толпы! Но здесь, в Петербурге, именно здесь или нигде, то, что мы ищем!

На слове «здесь» Джузеппе энергично топнул ногой.

– Преображение мира начнется отсюда, из России! Как? Я еще не знаю. Но мне сказал это великий человек – Сен-Жермен…

– Ужасный старик! – с дрожью отвращения сказала Лоренца. – Бессильный, похотливый старик, одной ногой стоящий в могиле, окруженный бабами! Я и теперь ощущаю прикосновение его холодных пальцев… Гнусный старик! Мне казалось, что меня обнимает сама смерть! И ты меня принудил… Никогда этого тебе не забуду и не прощу! – шипя от злости, проговорила Лоренца.

– Наоборот, ты должна быть благодарна мне, что твоя земная плоть послужила величайшему из мудрецов. Сен-Жермен поступает, как царь Давид. Когда царь Давид состарился, то покрывали его одеждами, но он не мог согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего, царя, молодую девицу, и будет согревать господина нашего царя. Искали и нашли Ависагу, сунамитянку…

– Сен-Жермен не царь, а я не Ависага!

– Ты пленительнее Ависаги, и знашь это сама. А Сен-Жермен – царь над царями. Он открыл мне грядущее, как в зеркале показал его…

– Ты – шарлатан, а Сен-Жермен шарлатан над шарлатанами, который и тебя самого одурачил. Если вы – знаете будущее, то почему нам всегда приходилось уезжать поспешно и неожиданно из всех столиц? И не то же ли говорил ты и в Лондоне, и в Париже, и в Берлине? Не уверял ли, что вот сейчас что-то преобразится, и ты станешь богат, знатен, славен! Но ничего не происходило. Все оставалось как всегда. Как всегда, мы с тобой укладывали сундуки и уезжали, дрожа и оглядываясь… Проклятая жизнь! Будь проклят тот день и час, когда я связала свою судьбу с твоей! Кто знает, в меня мог влюбиться вельможа и богач, даже принц, и я жила бы, не зная забот, окруженная почтением и роскошью! – с искренним отчаянием проговорила женщина. – А если бы и не так, – продолжала она, – если бы и не так, вышла бы замуж хотя бы за красавца Паоло и была бы честной женой…

– Рабой! Жалкой рабой! – вскричал Джузеппе. – О, маловерная и слабая женщина! Что ж, оставь меня одного идти моей дорогой! – Ага, ты захотел от меня отделаться! Да тем и кончится, конечно, что ты меня бросишь, когда моя красота увянет и я не буду тебе нужна. Но это не удастся.

Я все о тебе знаю. Если я в твоих руках, то ты еще больше в моих.

– Угрозы твои мне не страшны, да они и бесполезны. Прежде чем закончится этот год, уже начнется…

– Что начнется? Скажешь ли когда-нибудь яснее?