ГЛАВА LXIII

После ужина

Счастливый жребий, вынутый из алебастровой вазы князем Кориатом, наполнил его невыразимым блаженством и смущением. Он занял за столом место рядом с Серафимой, но их беседы во время ужина были немногословны. В венке из роз, в белой тунике, покрытая вуалью, она казалась прелестной юной невестой рядом с молодым девственным храмовником. Он пылал любовью. Видел, слышал, ощущая только ее одну в целом мире, а все остальное скрывалось в каком-то искристом тумане.

Он был опьянен без вина. Прилив молодых желаний уносил его в бурное море страсти. Впервые юноша отдавался этому приливу. Было и жутко, и сладко, и больно. В этом миг не было подвига, не было такого безумного поступка, которого бы молодой человек не совершил по первому знаку своей дамы, лишь бы это не нарушало правил религии и чести. Но Серафима казалась ему столь чистой, столь трогательной, что мысль о чем-либо низком и коварном не уживалась с ее образом. А земная прелесть красавицы сливалась в его воображении с фантастическим миром грез, призраков и превращений.

Между тем пиршество приблизилось к концу. Подняли последний тост за здоровье всемирного братства. Братья и сестры встали и подали накрест руки соседям, соединясь в дружную общую цепь. Серафима подала ручку молодому храмовнику, и ее прикосновение потрясло пламенной силой все существо юного рыцаря. Он невольно сжал ее руку. Она многозначительно отвечала пожатием на пожатие… Но тут общая цепь расстроилась из-за падения Великого Кофта.

– Ах!.. Ха-а! – только и произнесла Серафима свое обычное восклицание. И равнодушно отвернулась. Она не выразила ни малейшего желания прийти на помощь супругу и никакого беспокойства о его дальнейшей участи.

Калиостро, по распоряжению наместного мастера, был извлечен из-под стола лакеями и бережно перенесен в одну из примыкавших к столовой гостиных. Дебелая красавица, бывшая по жребию дамой Великого Кофта, и госпожа Ковалинская устремились за ним, движимые, одна природной добротой, другая чувствами более сложными. Госпожа Ковалинская упорно отвергала опьянение «божественного наставника». Внезапное его низвержение она объяснила действием черных сил и колдовством врагов магика. Из понятного чувства деликатности ей не возражали. Но взгляды и улыбки, которыми все обменялись, без слов свидетельствовали, что авторитет его рухнул так же стремительно, как и он сам. Это было подготовлено тем чувством недовольства, которое вызвали действия с кладом и прибытием магистра. Вера в Калиостро после слухов и рассказов о нем, наполнивших весь Петербург, достигла высшей степени напряжения.

Теперь оно вдруг разрешилось глубоким разочарованием и недоверием. Между тем как большинство гостей Ивана Перфильевича двинулось в соседние залы, где был подан десерт, сам наместный мастер и некоторые члены капитула остались в столовой и, зайдя за колонны, совещались по поводу неожиданной слабости, высшей степени неприличия и неучтивости, проявленных Калиостро.

Для консультаций был призван и Иван Афанасьевич Дмитревский, у которого попросили объяснить его слова о «лондонской практике» Великого Кофта.

Дмитриевский сказал, что знавал Калиостро в бытность свою в Лондоне по поручению его превосходительства Ивана Перфильевича. Но там граф слыл под именем кавалера Вальдоне и своим зазорным поведением навлек сильное неудовольствие самого герцога де Бофора, поначалу к нему очень расположенного. Убедившись в его шарлатанстве, герцог пришел в такую ярость, что приказал лакеям отколотить обманщика палками, после чего бросить на заднем дворе в навозную кучу…

– Но почему же вы нам не сказали этого раньше? – спросил князь Куракин.

Иван Афанасьевич доложил, что Калиостро показал такие знаки, которые обязывали его к полнейшему повиновению. И лишь сегодня открывает капитулу известное ему о прошлом графа, прося в то же время заступничества перед орденом.

– И такому шарлатану и пьянице я доверил наше больное дитя! – вкричал князь Сергей Федорович Голицын. – Сейчас иду, растолкаю проходимца и потребую отчета! – порывался потрясенный и взволнованный князь.

– Это будет совершенно бесполезно, – удержал Голицына Иван Перфильевич. – Он пьян мертвецки.

– Так протрезвить его! Вылить на него ушат холодной воды! Натереть пьяной скотине уши! – в свою очередь, разъярясь, воскликнул князь Гагарин.

– Допустить этого над своим гостем я не могу, – сказал Иван Перфильевич. – К тому же при нем его духовная дочь, госпожа Ковалинская, и, конечно, в ее присутствии это невозможно! Подождем до утра, когда он сам очнется, и натощак, с похмелья потребуем его к допросу.

Решение наместного мастера все признали весьма благоразумным. Затем вышли из столовой и присоединились к прочим гостям.

ГЛАВА LXIV

Бегство

Взлетевшая в сумраке летней ночи ракета возвестила начало фейерверка – неизбежной забавы каждого празднества екатерининских вельмож. Все вышли в сад. Тепло летней ночи манило гостей к прогулке. Все разбрелись, любуясь переливами огней.

Князь Кориат вышел с Серафимой вслед за другими. Итальянка с южной непосредственностью восторгалась иллюминацией. В то же время она увлекала князя в глубь садов и вдруг вошла с ним в боковую неосвещённую аллею.

– Уйдемте от всех! Дальше! Дальше! – шептала она. – Воспользуемся счастливым случаем, избавившим меня от надзора Калиостро. Скорее!..

Так они оказались в наиболее отдаленной части сада. Огни иллюминаций скрылись от них за куртинами и боскетами. Вокруг было пустынно. Росистые поляны курились туманом. Они вышли на небольшую площадку и здесь уступили приливу долго сдерживаемого чувства. Страсть отдала их друг другу, слила их уста и объятия, и в этом, первом в жизни для князя поцелуе любимой и влюбленной женщины они забыли все. Он длился миг и вечность и принес невыразимое блаженство мечтательному храмовнику. Все было столь ново девственным чувствам юноши, что воспринималось им как некое небесное таинство… Они наконец оторвались друг от друга. Но опытная красавица знала, что за первым удовлетворением страсти, которое дал первый поцелуй, чувства потребуют большего. Она опустила на свое прелестное лицо легкое и прозрачное, как крыло духа, покрывало, которое подняла, целуясь, и сказала:

– Хотя вино и освободило меня от Калиостро, который теперь будет храпеть до утра, что мне хорошо известно по прежнему опыту, но мы здесь не застрахованы от слежки нанятого им слуги – поляка Казимира. У этого человека удивительный дар поспевать всюду, где его не просят. Я и теперь каждую минуту жду, что он вдруг выйдет из-за дерева. У графа удивительная способность находить себе подобных всюду, куда он ни является. О, что я могла бы рассказать об этом шарлатане! Но свобода дана для любви. Вы ведь любите меня? – спросила сладостным шепотом Серафима.

– Люблю, – прошептал Кориат.

– Тогда идем скорее к пристани. Нас перевезут на другую сторону. Здесь, на островах, есть домик одной старушки, моей соотечественницы. Я познакомилась с ней недавно. Она такая добрая, что не откажет приютить нас на эту ночь.

Говоря так, Серафима увлекала князя вперед, и вскоре они достигли пристани. Черная крытая лодка Калиостро была привязана среди других. Около нее, сидя на каменных ступенях, дремал седой Харон, который был рулевым на плавучем саркофаге. Гребцы где-то угощались с прочей прислугой. Серафима по-итальянски приказала старику перевезти их скорее на другой берег.

Проснувшийся Харон хитро посмотрел на красавицу и ее молодого спутника и, пожав плечами, прошамкал, что без приказания графа не может кого-либо перевозить. Он долго не поддавался на уговоры и угрозы, и, лишь когда князь достал из камзола червонец и сунул его перевозчику, старец неожиданно легко вскочил на ноги, быстро сорвал с лица длинную бороду, а с головы широкополую шляпу, и произнес раскланиваясь:

– Да, синьора!

– Казимир! – воскликнула, всплеснув руками Серафима.

В самом деле, это был он. Широкополая шляпа и подвязанная борода делали его совершенно неузнаваемым.

– Граф приказал мне заменить нашего кормчего, который угощается с товарищами на поварнях Елагина, – бойко объяснял Казимир на французском языке с польским акцентом, – и, запасшись бородой из привезенного нами реквизита, сидеть на пристани и сторожить.

– Кого, Казимир, кого? – спросила Серафима.

– Вас, графиня. По приказанию графа, моего господина, я должен был бы вас задержать. Но как задержать красавицу? Можно поймать птичку, вылетевшую из клетки, а удержать женщину, которая ищет свободы, так же невозможно, как вернуть в свое сердце тайну, которую выболтал язык. К тому же этот золотой кружочек… Граф, мой господин, по его словам, несметно богат и повелевает скрытыми сокровищами. Но я не вижу от него ничего. Так что, если ваше сиятельство к одному золотому птенчику добавит еще парочку, я охотно повезу вас в этом черном гробу хоть в Лондон! – По всему было видно, что он успел уже и сам несколько подкрепиться в поварнях.

Князь поспешил пополнить число «золотых птенчиков», как выразился Казимир, а Серафима, обрадовавшись, назвала его «добрым, милым, верным Казимиром», прибавив, что не забудет этой услуги, когда станет княгиней. Тут Серафима оперлась на руку Кориата и заглянула ему в глаза сладким, долгим, опьяняющим и обещающим блаженство взором. Князь в рассеянности не осознал смысла этих слов. Он горел и дрожал в юношеском нетерпении, охваченный гибельным огнем.

– Но зачем госпожа хочет переехать на ту сторону? Все кучера и конюхи тоже на поварнях. Некому будет заложить и подать карету. Некому и править.

– Ах, мы пройдем к одной старушке, моей знакомой. Ее домик тут недалеко, – опуская глаза, сказала Серафима.

– К старушке? Ба! Я же знаю. Госпожа были у нее с…

– Что ты знаешь, можешь оставить при себе! – сказала красавица, быстро закрыв ему рот рукой. При этом болтливый слуга с удовольствием ощутил на губах холод металлического кружка, оказавшегося в ладони Серафимы.

– Я знаю домик почтенной матроны, – продолжал он затем. – Ее сад выходит к реке. Я доставлю вас в гондоле прямо к калитке.

Казимир снял цепь, вскочил на нос лодки и схватил весло. Князь Кориат помог Серафиме спуститься в сумрачную глубину крытой части лодки и сам сел рядом с ней. Лодка быстро поплыла между зелеными берегами островов. Прежде чем для парочки закончилось блаженство третьего поцелуя, ловкий слуга уже подогнал гондолу к нужному месту.

Несмотря на поздний час, окошки домика приветливо светились, и когда Серафима ступила на плескавший по воде плотик, сама хозяйка отворила калитку сада и осветила красавицу и ее спутника лучом маленького фонарика. Приветствуя маркизу в низком реверансе, старушка умильно смотрела на графиню. Объяснив по-итальянски, что очень рада ее видеть, она повела гостью и князя, которого, впрочем, Серафима не торопилась ей представить, по дорожке к дому.

Через стеклянную веранду, увитую диким виноградом, они вступили в приятные просторные покои, где опрятность сочеталась с изящным вкусом. В гостиной на круглом столе горели изящные канделябры, стояла бутылка итальянского вина, фрукты, сыр и печенье. На предложение старушки отведать угощенье гости ответили отказом. Она не настаивала и провела их в соседний салон, устланный ковром, с мягкими диванами и креслами, с зеркалами и картинами на стенах. Хозяйка спокойно опустилась в кресло и пригласила Серафиму с князем присесть. Затем опять стала выражать удовольствие, что видит у себя маркизу, к которой привязана, как к родной внучке.

– Только та не может ко мне приезжать в столь поздний час, – говорила она с добродушной улыбкой. – Она в Смольном монастыре. Вот ее портрет, – указала на изображение прелестной голубоглазой, с белокурыми локонами девочки. – А тут спальня моей внучки, – продолжала старушка, поднимаясь. И она отдернула драпировку в нише. За ней оказалась уютная келья, освещенная лампадой, теплившейся перед статуей Мадонны в углу, заставленном цветущими розами, белоснежным ложем под кисейным пологом.

– С тех пор, как она в Смольном, – сказала хозяйка, опуская драпировку и опять усаживаясь в кресло, – эта спаленка стоит пустая.

Поговорив еще, скорее сама с собой, так как сидевшие на софе рядом гости смотрели в глаза друг другу и ей не отвечали, старушка встала и, пробормотав, что сейчас принесет свое вязанье, неторопливо удалилась.

ГЛАВА LXV

Калиостро трезв

Принесенный в уединенный салон Великий Кофт, охраняемый двумя дамами, сначала лежал совершенно неподвижно; открыв рот, он громко и благозвучно храпел. Потом, видимо, объятый бредом разгоряченного винными парами мозга, стал скрежетать зубами, судорожно двигать руками и ногами, глухо восклицая:

– Прочь! Прочь! Отойди!

Очевидно, магик в бреду совершал заклинания и отгонял злых духов и чародеев, душивших его. При этом лицо его посинело. И вообще он так был страшен, что перезрелая красавица в испуге заявила госпоже Ковалинской, что ни минуты не останется с ним в одной комнате. Та ее не удерживала.

Но едва дама удалилась, граф вдруг перестал хрипеть и бормотать, поднялся на софе, спустил ноги и стал приводить в порядок свой костюм. Такое чудесное отрезвление нимало, видимо, не удивило месмеристку. Она даже помогала ему завязать жабо и укрепить на голове парик.

– Итак, дочь моя, – сказал Калиостро, спокойно садясь на софе и перетягивая подвязки под толстыми коленками, – вы были у духовного наставника?

– О, да, была и насладилась его чудесными советами, дорогой отец! – отвечала кротко Ковалинская, поднимая черные глаза на важное, одутловатое и синеватое лицо магика, по обыкновению блуждавшего взглядом в небесах. По тону беседа, видимо, была продолжением начатой перед ужином.

– Вы передали его преподобию аббату Николю мое сердечное приветствие?

– Я сказала ему о вас. Но аббат Николь сначала пришел в ярость при упоминании вашего имени, дорогой отец!

– Я этого ожидал. Мои враги, конечно, поспешили предупредить его преподобие в неблагоприятном для меня смысле.

– Да, он говорил о вас как о погибшем для ордена и святой церкви нечестивце! Я дрожала и плакала, слыша его гневные речи!

– Передайте подробно, что именно говорил его преподобие и в чем меня обвинял?

– Он утверждал, что еще в коллегии вы заявили о себе необузданностью страстей, а затем, уклоняясь от ордена, блуждали гибельными тропами. Хотя вообще вы не отказывались от услуг ордену, но положиться на вас невозможно. Вы нарушали свои обещания и, наконец, когда святое братсво Иисусово послало вас в Лондон для выявления замыслов врагов церкви, вы, проникнув в собрание нечестивцев, полностью перешли на их сторону и стали работать на врагов рода человеческого… Ах, как ужасно было мне все это слышать! Я видела заблуждение кроткого наставника. Клянусь, я не поверила ни одному его слову!

– Преданная и верная сестра и дочь, приди на грудь мою! – сказал растроганный граф, привлекая ее в объятия. – Заблуждения юных дней я искуплю важнейшими услугами братству.

– Я не поверила. Я защищала вас пламенно. Тогда… тогда аббат Николь строго потребовал у меня подробнейшего отчета, где, когда и как происходили и в чем состояли все мои беседы и общение с вами…

– Вы, конечно, ничего не скрыли, дочь моя?

– Как я могла скрыть, находись в духовной власти наставника спасения и веры?

– Это прекрасно. Что же сказал вам аббат Николь?

– Он назвал связь наших душ и сердец падением, требовал расторжения мною союза с вами. Я колебалась. Я умоляла. И он…

– Что же он?

– Позволил, но с тяжким условием.

– С каким же?

– С тем, чтобы мой союз с вами, дорогой отец, приносил пользу святому ордену и церкви. Я должна ему доносить обо всем, что вы будете говорить и делать. Что же, я согласилась, потому что вы сами разрешали мне посещать аббата Николя и открывать перед ним всю мою душу.

– Да. У меня нет тайн, которые не могла бы знать святая церковь. Все мои труды направлены на благо Рима, и скоро там убедятся в моей верности. Но чтобы работать в стане заблуждающихся и непосредственных врагов истины, я должен таиться.

– О, я понимаю это, полностью понимаю, – говорила госпожа Ковалинская, положив голову на мощную грудь магика.

– Теперь скажите, – продолжал Калиостро, – как расположен ко мне «малый двор» и скоро ли я могу надеяться быть представленным?

– Ах, я приложила все старания! Но, к несчастью, Катерина Ивановна Нелидова не на вашей стороне. Письмо из Курляндии породило в ней предубеждение и недоверие, с которым трудно бороться.

– Какое несчастье! Для успеха моего дела необходимо сочувствие великого князя Поля!

– Я напрасно уверяла Катерину Ивановну, что письмо подложно. За это время она получила еще несколько писем из Митавы от разных лиц, представляющих вас в неблагоприятном свете.

– Все это происки моих врагов, черных магиков! Они восстановили против меня отцов-иезуитов! Они обносят меня и в Митаве! И после всего сделанного мной в семействе баронов Медем там нашлись слабодушные, поверившие клевете.

– Не падайте духом, дорогой отец! – утешала госпожа Ковалинская. – Все-таки мне удалось через некоторых лиц привлечь к вам сочувствие цесаревны Марии Федоровны. Она переписывается с достопочтенными отцами Лафаретом и Сен-Мартеном. Отзывы их о вас были ей показаны. Цесаревна склонила супруга, великого князя, дать вам аудиенцию. Вы будете приняты в Гатчине на этой неделе.

При этом приятном известии граф выразил чувство благодарности отеческим поцелуем в ее горячие уста.

ГЛАВА

LXVI Тревога

На рассвете гости Ивана Перфильвича начали разъезжаться. Но члены капитула остались с тем, чтобы потребовать отчета у графа Калиостро, или Фридриха Гвальдо, или кавалера Вальдоне, или графа Феникса, или Великого Кофта, или как бы еще ни назывался сей протей. Они разошлись по отведенным им покоям и предались отдыху, в котором весьма нуждались.

Заснули и слуги, и весь остров погрузился в тишину. Спали, забравшись в беседки или растянувшись на скамейках в аллеях, и сторожа, пренебрегая важным поручением охранять от дерзких посягательств стрелку. В это время какой-то человек через цветники и сады осторожно пробирался по кустам к могиле Гомера и статуе Мемнона. Здесь он бесстрашной рукой вытащил из земли воткнутый в нее накануне магиком гвоздь и швырнул его в сверкающие воды залива. Ударившись о воду, гвоздь тут же пошел ко дну, оставив на поверхности лишь широко разбегающиеся круги.

Взяв затем сухую ветку, он затоптал круги и знаки, начертанные на песке Калиостро, и концом ветки начертил собственные, весьма прихотливые иероглифы.

Совершив все это, таинственный незнакомец удалился так же, как и пришел. Только ворона, потревоженная им, поднялась с дуба и с шумным хлопаньем крыльев трижды зловеще прокаркала.

Но ее вещий предостерегающий голос не был услышан. Сторожа безмятежно храпели, так как, сменяя поздно ночью поставленных накануне, уже явились после заседания в поварнях, где истреблялись обильные остатки Ивановского ужина, состоявшего по роскошному обычаю восемнадцатого века из восьмидесяти кушаний. Может быть, потому сон их и был столь крепок и сладок, хотя, конечно, можно было его объяснить и действием чар злых некромантов. По крайней мере, в свое оправдание стража привела потом именно эту, последнюю причину. Они даже рассказали о страшных видениях, которые сначала представились им. Дикий хохот, огненные глаза в кустах, протягивающиеся косматые руки, подкатывавшиеся под ноги колючие ежи и другие призраки пытались устрашить их и заставить уйти со своих постов. Они мужественно противостояли всему этому. Но тогда наслан был на них некий волшебный сон. И все они заснули как мертвые.

Уже солнце поднялось над садом и парками острова, и лучи его прокрадывались сквозь неплотно сдвинутые занавесы в покои, где сладко спали члены капитула и сам хозяин, Иван Перфильевич, когда дверь уединенного салона, куда накануне был перенесен бесчувственный Великий Кофт, с шумом отворилась. Оттуда поспешно вышел сам магик и, схватив первую попавшуюся сонетку колокольчика, принялся энергично дергать за нее. Однако его усилия долго ни к чему не приводили. Никто не шел на вызов. Он дергал еще и еще. Наконец появился заспанный, неубранный, измятый лакей-француз и недовольно спросил:

– Что угодно вашей милости?

– Сейчас же разбудите его превосходительство! – приказал Великий Кофт.

– Как-с? Кого-с? – изумленно, силясь шире раскрыть слипавшиеся глаза, переспросил лакей.

– Господина Елагина! Немедленно разбудите господина Елагина! – нетерпеливо повторил Кофт.

– Разве же это возможно? Они изволят почивать, – сказал лакей.

– Потому-то я и приказываю вам разбудить господина Елагина, что он спит и почивает, не зная и не чувствуя ужасного несчастия!

Слуга, видимо, подумал, что граф, которого с ужина унесли в бесчувствии, и до белого света еще не протрезвился. Он сказал, что, во всяком случае, может только доложить о требовании господина иностранца, – как он теперь язвительно нарек прервавшего его утренний сладкий сон и приказывавшего нечто столь несуразное графа Калиостро, – дворецкому.