Отношение Дарвина к политике. – Его гуманность. – Мнения о рабстве. – Устранение от политической борьбы. – Религиозные взгляды.– Дарвин как мыслитель. – Единство и последовательность его взглядов. – Неспособность к дедукции

      Дарвин никогда не принимал участия в общественных делах и не высказывался печатно о вопросах политики, морали и тому подобного. Сочинения его возбудили великое брожение в политических мнениях, как и во всех других сферах человеческого мышления. Теорию Дарвина всякий прилаживал к человеческому обществу на свой лад. Каждая политическая партия пыталась объяснять еепо-своему. Все это делалось с обычным в политической литературе гвалтом, треском, бранью, взаимными обвинениями и так далее.
      Сам виновник всей этой суматохи не принимал в ней участия. Он спокойно работал над биологическими вопросами, предоставляя другим находить какое угодно применение его теории. Он не мог поступить иначе. Он не мог раздвоиться и применить к политике иной метод мышления, чем к биологии. «Всякая степень убеждения дается мне годами работы», – говорил он.
      Между тем, он вовсе не был равнодушен к судьбам человечества. Он сочувствовал людям и принимал близко к сердцу их бедствия. Он мог проводить бессонные ночи, думая о рабстве. Стоны невольников, услышанные им в Америке, много лет преследовали его во сне. Ландшафт, оскверненный следами угнетения и рабства, терял в его глазах всю прелесть.
      «Я не сознавал раньше, как тесно наслаждение природой связано с тем, что можно назвать нравственным чувством. Я подразумеваю историю страны, полезность ее произведений и в особенности благосостояние ее жителей. Превратите английского рабочего в жалкого раба – и вы не узнаете прежнего ландшафта» (письма к Герберту из Рио-де-Жанейро).
      В путешествии ему пришлось-таки насмотреться на рабство, всегда возбуждавшее в нем сильнейшее негодование:
      «Я не мог бы сделаться тори уже из-за их бессердечного отношения к этому позору христианских наций – рабству... Какая честь для Англии, если она первая из европейских наций совершенно уничтожит рабство! Когда я уезжал из Англии, мне говорили, что мои воззрения изменятся после того, как я поживу в рабовладельческих странах; единственное изменение, которое я замечаю в себе, – это то, что я научился еще более ценить характер негров. Невозможно видеть негра и не чувствовать к нему расположения: такое добродушное, открытое, честное выражение лица и прекрасное мускулистое тело. Глядя на тщедушных португальцев с их разбойничьими физиономиями, я почти готов был желать, чтобы Бразилия последовала примеру Гаити».
      «Ваше рассуждение о рабстве, – пишет он Лайелю, отнесшемуся к рабовладельцам довольно снисходительно, – крайне возмутило меня, но, так как мое мнение об этом предмете имеет для Вас столько же значения, как пепел этого письма, то я не стану прибавлять ничего больше: скажу только, что обязан Вам несколькими тягостными бессонными часами».
      Понятно, что в эпоху американской войны он стоял за северян.
      «Некоторые, а в том числе и я, – пишет он Аза-Грею, – желают даже, чтобы северяне объявили поход против рабства, хотя бы это стоило миллиона жизней. С течением времени миллион жертв для блага человечества окупился бы с избытком... Великий Боже! Как бы я порадовался, увидев уничтожение величайшей язвы на земле – рабства».
      «Да здравствуют честные виги! Я уверен, что им скоро удастся уничтожить это чудовищное пятно нашей хваленой свободы – рабство».
      «Если за вашей победой (т. е. победой северян) последует уничтожение рабства – свет будет куда краше в моих глазах, да и в глазах многих».
      Вопрос о рабстве – вопрос сравнительно очень несложный. Гнусность и нелепость этого учреждения слишком хорошо выяснилась для современного человека. Это – одна из тех задач, с которыми человечество, к счастию, уже справилось. Не требуется долгих размышлений, чтобы сделаться противником рабства: для этого довольно простого сочувствия к людям.
      Но масса других вопросов – гораздо более запутанных и сложных – требуют решения. Тут уже недалеко уедешь на одном сочувствии; нужна серьезная и упорная работа. Дарвин очень хорошо понимал это. Он лучше, чем кто-либо, мог видеть, как медленно достигается самый мизерный успех, как много труда приходится затратить, чтобы подвинуть человечество на «комариный шаг»... Сознавая свою неподготовленность, он воздерживался от всякого участия в этой работе. На вопрос о его политических убеждениях он отвечал: «Либерал или радикал», – не определяя точнее своих взглядов. Эта неопределенность вызывала обвинения в равнодушии к страданиям человечества и т. п. Некоторые из комьев грязи, которыми так усердно угощают друг друга представители различных партий, направлялись и по адресу «доунского отшельника». Конечно, эта грязь не пристанет к нему. Он сделал больше, чем можно требовать от человека. Упорным многолетним трудом, изнемогая от болезни, напрягая все свои слабые силы, он вырывал у природы тайну за тайной и мог бы ответить своим хулителям: делайте то же в своей области, что я сделал в своей, и не требуйте от меня, чтобы я взял на себя и вашу задачу...
      В отношении религиозных убеждений для Дарвина в высшей степени характерна последовательность и постепенность, с которыми он вырабатывал свои взгляды. Здесь проявилась та же черта его натуры, что и в научной деятельности: самостоятельность, неспособность воспринимать убеждения на веру, из книг или разговоров с умными людьми.
      Отправляясь в путешествие, он еще придерживался вполне ортодоксальных воззрений и удивлял своих спутников ссылками на Библию, как на безусловный авторитет в вопросах морали. Размышление мало-помалу заставило его изменить свои взгляды.
      Печатно он не высказывался о религиозных предметах. Американец Абботт обратился к нему с просьбой принять участие в журнале «Index», посвященном религиозным и нравственным вопросам. Дарвин отказался. «Я никогда не размышлял систематически о религии в ее отношении к науке или о морали по отношению к обществу, – писал он Абботту, – а без продолжительногопостоянного размышления об этих предметах я не считаю возможным написать что-либо, достойное помещения в «Index'e». Словом, и здесь он оставался верен себе. Он не мог высказываться по какому бы то ни было вопросу, не разработав его во всей полноте. Замечательно, что люди, находившие достаточно похвал этой строгости ученого, поскольку она обнаруживалась в биологических работах Дарвина, обвиняли его в индифферентности, слабости, поскольку это проявлялось в его отношении к политике, морали и прочему.
      Возвращаясь к религиозным воззрениям Дарвина, мы должны заметить, что один аргумент в пользу разумной первопричины казался ему непреодолимым: «Чрезвычайно трудно, скорее невозможно, представить себе, что эта необъятная и удивительная вселенная, включающая в себя и человека с его способностью заглядывать в далекое прошлое и будущее, – есть результат слепого случая или необходимости».
      Этот аргумент заставлял его воздерживаться от какого-либо положительного решения и формулировать свои взгляды следующим образом: «Тайна начала всех вещей для нас неразрешима, и я, со своей стороны, должен ограничиться скромною ролью агностика (незнающего)».
      Дарвина нередко упрекали в недостаточно философском складе ума. Нужно, однако, условиться относительно смысла слова «философский». Весьма часто нефилософским называют ум, неспособный возвыситься до широких обобщений или охватить с одной общей точки зрения разнородные явления... Если такпонимать этот термин, то его, конечно, нельзя применить к Дарвину. Напротив, мы должны будем назвать его философским мыслителем по преимуществу. О его способности к обобщению и говорить нечего. Но не менее удивительна в нем другая черта, весьма редкая даже у величайших мыслителей, – единство точки зрения, единство метода в применении к самым разнородным сферам явлений. В науке, в политике, в мире явлений нравственных – везде он является одним и тем же строгим, скептическим последовательным мыслителем. Везде его характеризуют одни и те же черты: крайняя осторожность и простая логика.Пока вопрос не ясен, он не соблазнится никаким скороспелым решением, никакой блестящей гипотезой... Раз вопрос решен, он примет решение со всеми вытекающими из него последствиями, никогда не остановится на полдороги, не отступит перед предрассудками или голосом чувства. Нигде мы не замечаем у него странных логических скачков, раздвоения, которое поражает нас у многих других мыслителей. Ньютон – автор «Principia» и Ньютон – комментатор Апокалипсиса, Фарадей-физик и Фарадей-сектант, Уоллес-натуралист и Уоллес-спирит – неужели это одни и те же люди? Куда девается их ум, проницательность, сила критической мысли, когда они переходят от одной области к другой?
      Эта странная непоследовательность всегда поражала Дарвина. «Забавно видеть, – говорит он, – как всякий старается провести воображаемую границу, на которой думает остановиться». То же стремление проводить искусственные границы сказалось и в отношении некоторых единомышленников Дарвина к вопросу о происхождении видов. Так, Уоллес, независимо от Дарвина пришедший к мысли о естественном отборе, испугался последствий своей теории в применении к вопросу о происхождении человека. Эта непоследовательность вызвала резкое и прямое порицание со стороны Дарвина.
      Такое же порицание вызвало с его стороны уклончивое отношение Лайеля к вопросу о происхождении видов. Лайель, как мы уже говорили, близок по духу к Дарвину: та же осторожность, недоверие к априорным гипотезам, огромная способность к индукции и так далее. Но Лайель не обладал последовательностью Дарвина. Он принял его учение, отказался от своих прежних воззрений – и все-таки сомневался, колебался и, говоря попросту, топтался на месте, не решаясь сказать ни «да», ни «нет»... В 1863 году он напечатал свою книгу «О древности человеческого рода». Зная из писем и разговоров об обращении Лайеля, Дарвин ожидал, что он выскажется в пользу нового учения. Он и действительно высказался, но в таких двусмысленных выражениях, с такими оговорками, что Дарвин только руками развел... «Получив его книгу, я перелистал ее, увидел, что он коснулся вопроса о происхождении видов, и сказал себе, что он сильнее подействует на публику, чем кто-либо из нас. Теперь же я должен отказаться от этой надежды. Лучше бы он не говорил ни слова об этом предмете... А ведь он воображает, что действовал со смелостью мученика старых времен» (письмо к Гукеру, 1863 г.).
      При всем своем уважении к Лайелю, Дарвин высказал ему свое мнение с полной откровенностью: «Я должен прежде всего сказать Вам то, что мне очень неприятно говорить, а именно: я был крайне разочарован тем, что Вы не высказались толком о происхождении видов. Я был бы доволен, если бы Вы только сказали, что виды не были созданы отдельно, и затем выразили бы какие угодно сомнения в достаточности естественного отбора или изменчивости... Мне кажется, „Партенон“ прав, говоря, что Вы оставляете публику в тумане».
      Итак, цельность, единство, последовательность – вот характерные черты Дарвина как мыслителя. Всегда и везде он был верен себе. Только непонимание его цельной натуры могло вызвать удивление его осторожностью в вопросах политики, морали и прочих.
      Сильное развитие одной способности почти всегда совершается в ущерб какой-либо другой. Мы видели уже, как эстетические стремления Дарвина исчезли под влиянием непомерной умственной деятельности. Но и в этом последнем отношении он не приобретает вполне гармонического развития. Способность к индукции развилась у него в изумительной степени, и сомнительно, чтобы в истории науки нашелся другой мыслитель, равный ему по уменью владеть «настоящим бэконовским методом». Зато в дедукции был он очень слаб. «Мой разум так привык к индуктивному методу, что я не могу оценить дедуктивных рассуждений. Я должен начинать с большого количества фактов, а не с принципа (в котором всегда подозреваю ошибку). В результате те части Спенсера, которые я внимательно читал, кажутся мне неистощимым рудником гипотез, но не убеждают меня» (письмо к Фиске, 1874).
      «Не знаю почему, но я никогда не убеждаюсь дедукцией, даже спенсеровской, – пишет он Уоллесу по поводу книги Бастиана „О начале жизни“. – Его (Бастиана) общая аргументация в пользу архебиозиса (первичного самозарождения) очень сильна... но я только поражен и удивлен, а не убежден его доказательствами... частью вследствие их дедуктивной формы».
      Это, конечно, односторонность, если хотите – уродливость; но уродливость неизбежная и необходимая. Дарвин избрал своей задачей область факта, наблюдений и опытов и выработал в совершенстве именно то орудие, которое помогло ему сделаться царем в этой области: индукцию. При гармоническом развитии всех способностей каждая в отдельности пострадала бы, и здание биологии не получило бы такого незыблемого фундамента, какой она имеет теперь в «Происхождении видов».

Ход работы Дарвина. – Дарвин и Мальтус. – Статья Уоллеса. – «Происхождение видов». – Значение книги Дарвина. – История биологических наук как подготовка к эволюционному учению. – Противоречия между признаками родства и признаками обособленности организмов. – Попытки Ламарка и других. – Отношение к Дарвину ученых. – Неожиданность теории Дарвина. – Его отношение к прежним натуралистам. – Прием теории. – Период отрицания и вражды. – Победа. Ее причины: достоинства книги и необходимость теории для дальнейшего развития науки. – Современное состояние вопроса: попытки дополнить теорию естественного отбора

      В июле 1837 года Дарвин начал собирать факты для решения вопроса о происхождении видов. Когда зародились его основные идеи? Они намечены уже в записной книжке, относящейся к 1837–1838 гг. Здесь высказана мысль об общем происхождении видов. «Противники (единства происхождения) скажут: покажите нам переходные ступени. Я отвечу на это: да, если вы покажете переходные ступени между бульдогом и борзой». Как видно из этого замечания, у него уже появилась мысль об аналогии между искусственным созданием новых пород и естественным появлением их.
      Сама идея естественного отбора высказана уже довольно ясно: «Что касается вымирания, то легко видеть, что известная разновидность... может быть плохо приспособлена и потому вымрет, или наоборот... хорошо приспособлена – и будет развиваться. Это заставляет предположить, что изменения, сделавшиеся постоянными и происшедшие в силу тесного скрещивания и изменяющихся условий или вследствие приспособления к этим условиям, сохранятся и что поэтому вымирание вида есть результат неприспособленности к условиям».
      Фраза довольно запутанная: видно, что мысль наклевывается, но еще не вполне выяснилась. Совершенно отчетливо она сформулировалась у него в следующем (1839) году, по прочтении книги Мальтуса («Опыт о законе населения»). Это обстоятельство послужило даже поводом к нападкам на Дарвина на ту тему, что он, мол, только применил теорию Мальтуса к биологии... Но, как показывает только что приведенная цитата, роль Мальтуса тут очень невелика. Думать, что Дарвин открыл закон естественного отбора потому, что прочел Мальтуса, все равно что думать, будто Галилей открыл законы механики потому, что увидел качающееся паникадило, или Архимед – законы гидростатики потому, что вздумал принять ванну... Великая идея зреет медленно, и проходит немало времени, пока она отольется в ясную и точную формулу... Если этот момент наступил – достаточно небольшого толчка, чтобы созревший уже плод отвалился. Таким толчком и были яблоко для Ньютона, паникадило для Галилея, ванна для Архимеда, Мальтус для Дарвина.
      Первый набросок теории был составлен в 1842 году; второй, более подробный и уже содержавший в сжатом виде все существенные аргументы «Происхождения видов», – в 1844-м. Этот последний набросок Дарвин дал прочесть своему другу, Д. Гукеру.
      Прошло еще 12 лет; накопилась масса материала, а Дарвин все не решался приступить к составлению книги. В этом случае его научная строгость переходила в излишнюю щепетильность. «Мне кажется совершенно нефилософским обнародовать результаты без подробного изложения всех частностей, которые привели к этим результатам». Это он писал Гукеру в 1856 году, когда вопрос был уже разработан с таким совершенством и в такой полноте, дальше которой, казалось, нельзя было идти.
      Наконец Лайель, знавший о его планах, убедил его составить извлечение из своего труда для печати. Это «извлечение», начатое Дарвином в 1856 году, должно было иметь объем втрое или вчетверо больший, чем «Происхождение видов». Бог знает, когда бы оно было окончено, если бы неожиданный случай не ускорил дело.
      А. Р. Уоллес, занимавшийся естественноисторическими исследованиями на Малайском архипелаге, пришел к тем же заключениям относительно происхождения видов, что и Дарвин, и изложил их в очерке – бледном и беглом, напоминавшем очерк, составленный Дарвином в 1844 году, но содержавшем мысль о естественном отборе в ясной и отчетливой форме. Этот очерк он послал Дарвину в 1858 году.
      Возникал вопрос о приоритете. Дарвин был поражен и смущен чрезвычайно. Книга его ничего не теряла и после статьи Уоллеса; но лишиться права первенства после двадцатилетней работы над любимой идеей, давно уже высказанной, разработанной, изложенной 15 лет тому назад, известной уже его друзьям, Гукеру и Аза-Грею, – это было прискорбно даже для такого бескорыстного человека, как Дарвин. Однако он сомневался, имеет ли он право напечатать извлечение из своего труда вместе со статьей Уоллеса, и предоставил решение этого вопроса Лайелю и Гукеру. Последние, как говорится, насели на него, требуя, чтобы извлечение было напечатано; Дарвин согласился, и в 1858 году в журнале Линнеевского общества появились статьи его и Уоллеса под общим заглавием «О стремлении видов производить разновидности и об утверждении видов путем естественного подбора».
      После этого Дарвин принялся за составление своей книги, и в ноябре 1859 года она вышла в свет под заглавием «Происхождение видов путем естественного отбора». Все издание разошлось в один день; в январе следующего года появилось второе.
      Попытаемся вкратце определить значение книги Дарвина. Задача, которую он поставил перед собой, может быть сформулирована так: объяснить происхождение и развитие органического мира. История биологической науки до Дарвина есть подготовка к решению этой задачи.
      Жюсье, Декандол, Броун, Кювье, создавая естественные классификации растений и животных, обнаружили факт родства между организмами, подавший повод к смутным теориям «единства плана», «единства строения». Кювье, Агассиц, Ричард Оуэн, Броньяр, изучая ископаемые остатки, указали на постепенность в появлении организмов: простейшие формы предшествуют более сложным, сборные типы – специализированным: так, палеотерий, соединяющий признаки тапира, носорога и лошади, предшествует настоящим тапирам, лошадям и носорогам; аноплотерий, соединяющий признаки жвачных и свиней, появляется раньше настоящих свиней и жвачных, и так далее. Фон Бэр, Ремак, Гушке, изучая законы эмбрионального развития, установили как общий вывод своих исследований, что развитие зародыша есть переход от простого к сложному; что различные(у взрослых животных) органы образуются из одинаковогозародыша; что последовательные стадии развития зародыша соответствуют последовательным ступеням животного царства. Так, например, сердце млекопитающего в одной из ранних стадий своего развития разделено на три полости: предсердие, желудочек и так называемую «артериальную луковицу» – в таком виде сердце на всю жизнь остается у рыб. Затем предсердие делится на два отделения – в таком виде (два предсердия, но один желудочек) сердце остается на всю жизнь у амфибий, например, у лягушки. Наконец, делится и желудочек – и получается сердце высших позвоночных (два предсердия и два желудочка).
      Шлейден, Шванн, Мирбель, развивая учение о клетке как элементарной основной единице растительных и животных тканей; Гуго фон Моль, открывая плазму – общую основу всего органического мира; Дюжарден, Штейн, Ценковский, исследуя природу простейших организмов, связующих растительное и животное царства; Лейкарт, Зибольд, Гексли, устанавливая переходные звенья между типами; Кювье, Волластон, Форбес, Гукер, изучая географическое распределение организмов, необъяснимое с точки зрения независимого происхождения видов, – все, все они с разных сторон и различными путями вели к одной общей цели. Сравнительная анатомия, эмбриология, палеонтология, систематика, география растений и животных – обнаруживали родствомежду организмами, связьмежду формами, с виду совершенно различными, постепенностьперехода от простого к сложному: в истории древних обитателей нашей планеты, в строении современных, в развитии индивидуума.
      Но этот общий, основной, универсальный факт требовал объяснения тем более, что наряду с ним обнаруживались другие факты – совершенно противоположного характера. В самом деле, принимая линнеевскую гипотезу о независимом происхождении каждого вида, натуралист с недоумением останавливался над ясными признаками родства и общности происхождения: переходными формами, рудиментарными органами, одинаковым «планом строения» таких с виду различных органов, как, например, рука человека и ласт тюленя, и прочее, и прочее. Принимая гипотезу общего происхождения, он с таким же недоумением останавливался перед фактами обособленности органических форм. Естественная система свидетельствует о родстве организмов – да! Но все-таки большинство современных видов представляют собой резко обособленные формы. Как объяснить это? Если все существующие виды развились из общей первичной формы – почему современный органический мир не является непрерывным рядом форм, незаметно переходящих одна в другую? Почему мы видим березу и дуб и не находим деревьев, в которых признаки дуба и березы перемешивались бы во всех возможных пропорциях?
      Такого рода противоречия сбивали с толку натуралистов. Надо было объяснить их. Надо было отыскать причины, которые объясняли бы факты родстваорганизмов, констатируемые всеми науками так же, как и факты обособленности,опять-таки констатируемые теми же науками.
      Эту задачу выполнил Дарвин. Естественный отбор,или выживание наиболее приспособленного, –вот, собственно, принадлежащее ему открытие. Оно объясняет нам: как, в силу каких причинпростейшие формы раздроблялись на более и более сложные, почему, несмотря на постепенность развития, между различными формами образовались пробелы (вымирание менее приспособленных). В этом, собственно, и заключается великая заслуга Дарвина. Не он первый высказал мысль об общем происхождении видов. Ламарк, Сент-Илер, Чамберс, Окен, Эразм Дарвин, Гёте, Бюффон и многие другие высказывали и развивали эту мысль. Но в их изложении она являлась бездоказательной, – мало того: наперекор всякой логике идея, сама по себе недоказанная, подкреплялась еще менее доказательными гипотезами вроде «импульса», сообщенного органическим формам при их сотворении и заставляющего их изменяться (Чамберс); приспособления к новым условиям вследствие воли животного (Э.