НАКОНЕЦ-ТО СВОБОДНЫ!

Как молоды мы были в день побега! Жизнь должна была бить в нас ключом, как только мы освободились, наконец, из этого гиблого, удушающего места. Мы должны были робко радоваться, двигаясь в автобусе к югу. Но если мы и радовались, то никак не показывали этого. Мы сидели все трое бледные и молчаливые, глядя в окно, напуганные всем, что видели.

Свобода. Есть ли слово прекраснее? Нет, лучше пусть холодная и костлявая рука смерти настигнет нас, чем назад, если Бог отвернется от нас здесь, в этом автобусе. Бывают в нашей жизни такие моменты, когда просто необходимо верить в кого-то.

Проносились часы и мили. Наши нервы были натянуты, потому что автобус часто останавливался взять или выпустить пассажиров, «на короткий перерыв», на завтрак, наконец, чтобы подобрать огромную негритянку, которая одиноко стояла на перекрестке грязной грунтовой дороги и бетонки, проложенной между штатами. Целую вечность она влезала в автобус, потом втаскивала множество свертков… Когда она наконец уселась, мы пересекли границу между Виргинией и Северной Каролиной.

О! Какое облегчение покинуть этот штат, место нашего заточения! Впервые за несколько лет я немного расслабилась — совсем чуть-чуть.

Мы трое были младше всех в автобусе. Крису было семнадцать, и он был потрясающе красив: длинные вьющиеся светлые волосы до плеч, голубые глаза, опушенные темными ресницами. Их цвет напоминал цвет неба летом, и вообще он был, как теплый летний день: делал безмятежное лицо, несмотря на весь ужас нашего положения. Его прямой, прекрасно вылепленный нос внушал мысли о силе и зрелости, обещая, что он станет таким же, каким был наш отец — тип мужчины, от одного взгляда которого сердца женщин начинали трепетать, даже и взгляда не нужно было… Его лицо выражало уверенность, он выглядел почти счастливым. Собственно, он и был счастлив, пока не смотрел на Кэрри, но взглянув на ее больное бледное личико, начинал хмуриться, и глаза его омрачала тревога. Он стал нервно перебирать струны гитары, висевшей у него на плече, наигрывая «О, Сюзанна» и тихо подпевая приятным грустным голосом, который трогал меня до слез. Мы посмотрели друг на друга и одновременно ощутили печаль от тех воспоминаний, что навеяла нам мелодия. Мы словно были единым существом. Я не могла долго смотреть на него — боялась разрыдаться.

Наша младшая сестра свернулась клубочком у меня на коленях. Хотя ей было восемь лет, она выглядела не старше трех — такая она была маленькая, жалко маленькая и слабенькая. В ее огромных, осененных пушистыми ресницами глазах скопилось столько страшных тайн, столько страдания, гораздо больше, чем мог вынести ребенок ее возраста. Глаза Кэрри были старыми, очень, очень старыми. Она не ждала от жизни ничего: ни любви, ни счастья, потому что все, что было у нее в жизни хорошего, у нее отняли. Она была так слаба и апатична, что казалось, вот-вот перейдет из жизни в смерть. Больно было смотреть на нее, одинокую, такую жутко одинокую с тех пор, как Кори покинул нас.

Мне было пятнадцать лет. Шел тысяча девятьсот шестидесятый год, стоял ноябрь. Я хотела всего, мне было нужно все, и я только боялась, что за всю жизнь не смогу компенсировать того, что уже потеряла. Я сидела в напряжении, готовая зарыдать, если случится еще какая-нибудь неприятность. Как невзорвавшаяся бомба с часовым механизмом. Я знала, что рано или поздно взорвусь и разнесу всех, кто живет в Фоксворт Холле.

Крис накрыл мою руку своей, словно прочитав мои мысли о том, какой ад я устрою тем, кто хотел погубить нас, и тихо сказал:

— Не надо, Кэти. Все будет хорошо. Переживем.

Он так и остался чертовски глупым оптимистом. Вопреки всему он продолжал верить, что все, что ни делается, делается к лучшему. Боже, как он мог так думать после смерти Кори? Как это могло быть к лучшему?

— Кэти, — прошептал он, — мы должны вновь создать то, что мы потеряли, и в том числе друг друга. Мы должны принять все, что случилось с нами, и идти дальше. Мы должны верить в себя, в свой талант, и тогда мы достигнем всего, чего хотим. Только так, Кэти, только так! И все будет хорошо!

Он мечтал быть скучным степенным врачом, проводящим свои дни в тесном кабинете, в окружении человеческих страданий. Я же мечтала о куче более замечательных вещах. Я хотела, чтобы сбылись все мои заветные грезы о романтической любви и о сцене, я должна стать самой знаменитой в мире балериной, и не меньше! И тогда мама поймет…

Будь проклята, мама! Пусть Фоксворт Холл сгорит дотла! Пусть ты никогда больше не сможешь спокойно заснуть в своей огромной пуховой постели, никогда! Пусть твой молодой муж найдет себе жену моложе и красивее тебя! Пусть он сделает жизнь твою адом!

Кэрри повернулась ко мне и прошептала:

— Кэти, я плохо себя чувствую. У меня что-то с желудком…

Меня охватил страх. Ее личико неестественно побледнело, ее обычно вьющиеся и блестящие волосы свисали тусклыми прямыми прядями, голос звучал не громче слабого шепота.

— Миленький, маленький… — Я успокаивала и целовала ее. — Держись. Скоро мы поведем тебя к доктору. Скоро мы уже приедем во Флориду, и там нас никто и никогда не запрет.

Кэрри тяжело опустилась ко мне на колени, а я полными слез глазами смотрела в окно на гирлянды испанского мха, свидетельствующие о том, что мы уже в Южной Каролине. Нам оставалось еще проехать Джорджию. Пройдет много времени, пока мы доберемся до Сарасоты. Внезапно Кэрри судорожно дернулась и начала задыхаться и давиться, ее рвало.

Во время последней остановки «на короткий перерыв» я предусмотрительно набила карманы бумажными салфетками, и сейчас мне было чем вытереть Кэрри. Я передала ее Крису, чтобы убрать с пола остальное, а Крис попытался открыть окно, чтобы выбросить изгаженные салфетки, но окно, как он ни старался, не поддавалось. Кэрри начала плакать.

— Засунь их в щель между сиденьем и стенкой, — шепнул Крис, но, должно быть, бдительный шофер автобуса следил за нами в зеркало заднего вида, он заорал:

— Эй, вы, дети там сзади, уберите эту вонь куда-нибудь еще!

А куда, кроме внутреннего кармашка футляра от Крисова «Поляроида», который я использовала в качестве сумочки? Вытащить оттуда все содержимое и набить вонючими салфетками.

— Простите, — всхлипывала Кэрри, отчаянно цепляясь за Криса. — Я не хотела. Теперь они нас высадят?

— Нет, конечно, нет, — в своей отеческой манере отвечал ей Крис. — Меньше чем через два часа мы будем во Флориде. Постарайся потерпеть, пока не приедем. Если мы выйдем сейчас, то пропадут деньги за билеты, а мы сейчас не можем разбрасываться деньгами.

Кэрри всхлипывала и дрожала. Я потрогала ее лоб, он был холодным и липким, а ее лицо было уже не просто бледным, оно было мертвенно белым! Как у Кори перед смертью.

Я молилась, чтобы хоть раз в жизни Бог явил нам какую-нибудь милость. Разве мы мало вынесли? Разве могут наши муки все длиться и длиться? Меня тоже затошнило, и пока я боролась с собственной тошнотой, Кэрри вырвало опять. Я думала, что ей больше нечем. Она ослабла в руках Криса, казалось, она вот-вот потеряет сознание.

— Я думаю, она впала в шоковое состояние, — прошептал Крис, почти такой же бледный, как Кэрри.

Какой-то подлый бессердечный пассажир начал жаловаться и очень громко, так что сочувствующие нам пассажиры, выглядели смущенными и никак не могли решить, чем нам можно помочь. Я встретилась взглядом с Крисом. В его глазах был безмолвный вопрос: что делать?

Меня охватила паника. И тогда, ободряюще улыбаясь, к нам по проходу двинулась чудовищно толстая негритянка. Ее мотало из стороны в сторону, и она протягивала мне бумажные пакеты, чтобы выбросить дурно пахнущие салфетки. Не говоря ни слова, она потрепала меня по плечу, потрепала Кэрри по подбородку и дала мне лоскут, который извлекла из другого своего пакета.

— Спасибо, — прошептала я, слабо улыбнувшись, и стала вытирать Кэрри, Криса и себя.

Когда я закончила с этим, она взяла у меня тряпку и швырнула в пакет с салфетками, и не ушла, а осталась стоять в проходе, словно бы защищая нас.

Полная благодарности, я улыбнулась этой очень, очень толстой женщине, заполнившей весь проход своим облаченным в яркое платье телом. Она моргнула и улыбнулась мне в ответ.

— Кэти, — сказал Крис, его лицо стало еще более обеспокоенным. — Кэрри нужно везти к доктору и поскорее.

— Но мы оплатили билет до Сарасоты!

— Я знаю, но положение очень опасно.

Наша благодетельница ободряюще улыбнулась и наклонилась к Кэрри, вглядываясь в ее лицо. Большая черная рука легла на влажный лоб Кэрри, черные пальцы нащупали ее пульс. Затем негритянка стала делать руками какие-то загадочные для меня жесты, но Крис объяснил:

— Должно быть, она не может говорить, Кэти, это азбука глухонемых.

Я пожала плечами в знак того, что мы не понимаем ее знаков. Она на секунду нахмурилась, потом вытащила из кармана платья, которое было на ней под теплым и тяжелым красным свитером, пачку разноцветных листков бумаги и быстро написала записку и протянула ее мне. Там значилось:

«Меня зовут Генриетта Бич, я слышу, но не говорю. Малышка очень, очень больна, ей нужен хороший врач».

Я прочла это и посмотрела на нее в надежде, что у нее есть еще какая-либо информация.

— А вы знаете хорошего врача? — спросила я.

Она уверенно кивнула и быстро протянула мне зеленую записку: «Ваше счастье, что я в этом автобусе и отвезу вас к доктору: мой сынок — самый лучший доктор».

— Ей-богу, мы родились под счастливой звездой, если кто-нибудь направит нас именно к такому, — пробормотал Крис, когда я протянула ему записку.

— Эй, шофер, — выкрикнул самый подлый из пассажиров автобуса. — Давай эту малышку в больницу! Я, черт возьми, плачу деньги не за то, чтобы ехать в вонючем автобусе!

Остальные пассажиры посмотрели на него с неодобрением, а в зеркале заднего вида я разглядела, что лицо шофера налилось краской гнева, а может быть унижения. Наши глаза в зеркале встретились. Он затравленно воззвал ко мне:

— Сожалею, но у меня жена и пятеро детей, и если я выйду из расписания маршрута, то им будет нечего есть, потому что я потеряю работу.

Молча, одними глазами, я умоляла его, он пробормотал про себя:

— Проклятые выходные! Стоит всей неделе пройти нормально, как тут наступает воскресенье, будь оно проклято!

Тут Генриетта Бич показала, что слышит она хорошо. Она опять вытащила карандаш и блокнот и стала писать. Написанное показала мне:

«О'кэй, человек на водительском месте, ненавидящий воскресенья! Давай и дальше не обращай внимания на маленькую больную девочку, тогда ее родители подадут на тебя в суд, и владельца автобуса оштрафуют на два миллиона!».

Как только Крис ознакомился с запиской, она двинулась по проходу вперед, к водителю, и ткнула записку ему в лицо. Поначалу тот нетерпеливо отмахнулся, но она повторила попытку, и на этот раз он одним глазом прочитал записку, другим следя за движением на дороге.

— О, Господи, — вздохнул шофер; в зеркале мне было ясно видно его лицо. — Ближайшая больница в двадцати милях отсюда.

Мы с Крисом завороженно следили за жестами и знаками, что делала мамонтоподобная негритянка, в результате которых шофер стал таким же потерянным и расстроенным, как мы. Ей пришлось написать еще одну записку, и то, что она там написала, заставило шофера скоро свернуть с широкого шоссе на боковую дорогу, которая вела к городу с названием Клермонт. Генриетта Бич стояла за спиной шофера, очевидно, указывая ему путь, и при этом успевала время от времени оборачиваться к нам, сияя ослепительной улыбкой, словно бы ободряя: все будет хорошо!

Скоро мы уже катили по тихим широким улицам, обсаженным деревьями, кроны которых смыкались высоко над головой. Я загляделась на большие аристократические особняки с верандами и башенками, увенчанными куполами. Хотя в горной Виргинии уже раз или два выпал снег, осень еще не дотянулась своей морозной рукой до этих мест. Клены, буки, дубы и магнолии еще не сбросили листву, пока цвели немногие цветы.

Крис весьма сомневался, что Генриетта Бич указывает ему путь правильно, да, честно говоря, и я тоже. В самом деле, в жилых кварталах такого уровня не строят медицинских учреждений. Но не успела я как следует забеспокоиться, как автобус, резко дернувшись, внезапно затормозил перед большим белым домом, стоящим на низком пологом холме в окружении обширных газонов и цветочных клумб.

— Дети! — обернулся к нам шофер автобуса. — Собирайте манатки, билеты или верните и вам вернут деньги, или используйте до истечения срока годности!

Он быстро выскочил из автобуса, открыл его подбрюшье, где был багаж, и вытащил оттуда сорок или около того разнообразных чемоданов, пока не добрался до наших двух. Я подхватила на плечо банджо и гитару Кори, а Крис очень осторожно и нежно взял Кэрри на руки.

Словно толстая курица Генриетта Бич теснила нас по выложенной кирпичом дорожке к веранде, украшавшей фасад. Я увидела двустворчатые черные двери, на правой половинке висела небольшая табличка, гласившая: «Только для больных». Совершенно очевидно, что здесь жил врач, и его приемная была в его собственном доме. Забыв о двух наших чемоданах, брошенных в тени у бетонной боковой дорожки, я рассматривала веранду. В белом плетеном кресле спал мужчина. Наша добрая самаритянка с широкой улыбкой приблизилась к нему и легко тронула его за плечо. Он не проснулся, она жестом велела нам подойти и представиться. Потом показала на дом и знаками дала понять, что должна идти туда, чтобы приготовить нам поесть.

Я бы предпочла, чтобы она осталась и сама объяснила ему, как и почему мы оказались в это воскресенье на его балконе. Мы с Крисом осторожно, на цыпочках двинулись к нему, и я с ужасом почувствовала, что я бывала здесь раньше, и что я знаю это место. Этот свежий воздух, этот запах роз слишком хороши для меня.

— Воскресенье, проклятое воскресенье, — шепнула я Крису. — Этому доктору может и не понравиться наш приход.

— Он врач, — возразил Крис. — И, значит, привык, что у него отнимают свободное время… Ты можешь его разбудить.

Я медленно приблизилась, это был высокий мужчина в светлосером костюме с белой гвоздикой в петлице. Его вытянутые длинные ноги покоились на перилах, и даже в той позе, распластанный в кресле, он выглядел элегантно. Казалось, ему так удобно и уютно, что было страшно жаль будить его и возвращать к своим обязанностям.

— Вы доктор Пол Шеффилд? — спросил Крис, прочитав имя на табличке.

Кэрри лежала у него на руках, откинув голову, с закрытыми глазами, и ее длинные золотистые волосы развевал легкий теплый ветерок. Доктор неохотно открыл глаза. Долгое мгновение он смотрел на нас, словно не веря своим глазам. Я подумала, как странно мы, должно быть, выглядим во множестве одежек, надетых одна поверх другой. Он потряс головой, словно желая сфокусировать взгляд, и открыл глаза пошире — о, что это были за прекрасные глаза, цвета лесного ореха, с голубыми, зелеными и золотистыми искорками в мягкой коричневой глубине! Эти необыкновенные глаза жадно впитывали меня и поглотили целиком. Казалось, что он то ли не вполне проснулся, то ли слегка пьян, то ли ослеплен и потому не сразу натянул на лицо маску всегдашнего профессионализма, которая не позволила бы ему переводить глаза с моего лица на грудь, потом на ноги, а потом в обратном порядке, снизу вверх, но уже медленно. И снова зачарованно вглядываться в мое лицо, мои волосы. Волосы слишком длинны, подумала я, и неумело выстрижены на макушке, а на концах тонкие и ломкие.

— Вы доктор, да? — требовательно повторил Крис.

— Да, конечно, я доктор Шеффилд, — наконец сказал он, переводя взгляд на Криса с Кэрри.

С удивительным изяществом и быстротой он опустил ноги с перил, вскочил, сразу сделавшись гораздо выше нас, провел длинными пальцами по густым темным волосам, подошел ближе и наклонился к побелевшему личику Кэрри. Затем большим и указательным пальцами раздвинул ей веки и мгновение рассматривал ее голубой глаз.

— Как давно ребенок без сознания?

— Несколько минут, — ответил Крис.

Он и сам был почти что врач, столько книг по медицине проштудировал, пока мы жили взаперти на чердаке.

Кэрри трижды вырвало в автобусе, потом она начала дрожать и покрылась холодным потом. Женщина по имени Генриетта Бич привезла нас сюда, к вам.

Доктор кивнул и объяснил, что миссис Бич — его домоправительница и кухарка. Затем повел нас к двери «только для больных», которая вела в ту часть дома, где располагались две небольшие смотровые комнаты и кабинет, по пути принося извинения за отсутствие сегодня медицинской сестры.

— Снимите с Кэрри все, кроме трусиков, — приказал он мне.

Я занялась этим, а Крис вернулся к тротуару за чемоданами.

В страшном волнении мы с Крисом, прислонясь к стене, наблюдали, как доктор меряет Кэрри давление и температуру, считает пульс, слушает сердце: сначала грудь, потом спину. Кэрри пришла в себя, и он попросил ее покашлять. А я только и могла, что удивляться, почему все плохое, что только можно себе представить, обязательно случается с нами. Почему судьба с таким постоянством против нас? Неужели мы — такое зло, как внушала нам наша бабушка? Неужели Кэрри тоже должна умереть?

— Кэрри, — ласково сказал доктор Шеффилд, когда я вновь одела ее. — Мы оставим тебя в этой комнате на некоторое время, отдохни.

Он укрыл ее тонким шерстяным одеялом.

— Не бойся. Мы будем совсем рядом, в моем кабинете. Я знаю, что на этом столе не слишком мягко, но все же постарайся заснуть, пока я буду разговаривать с твоим братом и сестрой.

Она ответила безмолвным взглядом широко открытых тусклых глаз: ей было в высшей степени безразлично, мягкий стол или жесткий.

Через несколько минут доктор Шеффилд сидел за своим огромным внушительным столом, положив локти на пачку промокательной бумаги, и говорил серьезно и проникновенно:

— Мне кажется, вы оба смущены, вам не по себе. Не бойтесь, что вы отвлекаете меня от воскресного отдыха и развлечений — это не так. Я вдовец, и для меня воскресенье ничем не отличается от остальных дней недели.

Да, да. Он говорил это и казался таким усталым, словно работал много долгих часов подряд. Я робко присела на краешек мягкого кожаного коричневого дивана, поближе к Крису. Солнечный свет из окон падал прямо на наши лица, лицо доктора оставалось в тени. Моя одежда навевала тоску и уныние, и я вдруг вспомнила почему. Я быстро встала, расстегнула молнию и стащила с себя верхнюю грязную юбку, не без удовольствия отметив удивление доктора. Когда я раздевала Кэрри, он вышел из комнаты, и ему не могло прийти в голову, что на мне тоже два платья поверх белья. Я снова села рядом с Крисом, теперь уже в одном платье. Оно было незапачканное, голубое, покроя «принцесса» и очень шло мне.

— Вы всегда по воскресеньям надеваете по нескольку платьев? — спросил он.

— Нет, только в те воскресенья, когда совершаю побег, — ответила я. — У нас всего два чемодана, и надо было экономить место для ценных вещей, которые можно заложить потом, когда понадобятся деньги.

Крис толкнул меня локтем, давая понять, что я открываю слишком много. Но я считала, что врачу можно сказать все, он сам всегда мне это внушал. Этому врачу за столом можно было довериться, по глазам было видно. И рассказать все-все.

— Ита-ак, — протянул он, — вы трое бежали. И откуда же вы бежали? От родителей, обидевших вас отказом в некоторых удовольствиях?

Если бы он только знал!

— Это долгая история, доктор, — сказал Крис, — Сейчас нас гораздо больше интересует здоровье Кэрри.

— Да, вы правы, — согласился он. — Давайте поговорим о Кэрри. Я не знаю, кто вы, откуда и почему вы решили, что должны бежать. Но девочка очень, очень больна. Если бы не воскресенье, я сегодня же уложил бы ее в больницу на обследование, чтобы сделать те анализы, которые я не могу сделать здесь. Я предлагаю вам немедленно связаться с родителями.

Эти слова повергли меня в панику.

— Мы сироты, — сказал Крис. — Но не беспокойтесь, что вам не заплатят. Мы можем заплатить сами.

— Хорошо, что у вас есть деньги, — сказал доктор. — Вам они понадобятся.

Он долго изучающе рассматривал нас.

— Пожалуй, двух недель в больнице будет достаточно, чтобы вскрыть тот фактор в болезни вашей сестры, который я никак не могу нащупать.

И не успели мы прийти в себя, оглушенные вестью, что Кэрри так сильно больна, он примерно подсчитал, во что нам это обойдется. И мы снова были оглушены. Господи Боже! Денег из украденного кошелька не хватит даже на одну неделю, не то что на две!

Я вопросительно посмотрела в голубые глаза Криса. Что же нам делать? Мы не можем заплатить так много.

Доктор тотчас все понял.

— Так вы по-прежнему сироты? — кротко спросил он.

— Да, мы по-прежнему сироты, — вызывающе ответил Крис и сурово посмотрел на меня, желая дать мне понять, что не следует распахивать пасти. — Однажды став сиротой, остаешься сиротой навсегда. Скажите все же, что вы подозреваете у нашей сестры, и что можно сделать, чтобы ее вылечить.

— Стоп, молодой человек. Сначала ответьте на несколько вопросов, — доктор говорил мягко, но так, что не оставалось сомнений в том, кто здесь командует парадом. — Прежде всего, как ваша фамилия?

— Меня зовут Кристофер Доллангенджер, это моя сестра Кэтрин Ли Доллангенджер, а Кэрри, верите вы или нет, восемь лет.

— Почему же мне в это не верить? — тихо сказал доктор.

Несколько минут назад в смотровом кабинете он не смог скрыть потрясения, впервые узнав о возрасте Кэрри.

— Мы понимаем, что Кэрри очень мала для своего возраста, — оправдывался Крис.

— Действительно, очень мала. — Произнося это, он перевел глаза на меня, потом опять на моего брата, подался вперед и дружески и доверительно положил подбородок на скрещенные руки.

Я напряглась в ожидании.

— Послушайте. Давайте перестанем бояться друг друга. Я врач, и все, что вы мне доверите, останется строго между нами. Если вы действительно хотите помочь вашей сестре, нечего сидеть здесь и придумывать одну ложь за другой. Вы должны рассказать мне правду, в противном случае вы зря отнимаете у меня время и рискуете жизнью Кэрри.

Мы молчали, держась за руки и, касаясь, друг друга плечами. Я почувствовала вдруг, что Крис дрожит, и его дрожь передалась мне. Мы были так измучены, так чудовищно измучены, чтобы рассказать всю правду — да и кто нам поверит? Мы уже доверились однажды людям, по общему мнению весьма уважаемым, и как после этого мы можем снова кому-то довериться? И все же, этот человек за столом… Он казался мне таким знакомым, словно я видела его когда-то раньше…

— Ладно, — сказал он. — Если это трудно, я задам вам еще несколько вопросов. Скажите, когда и что вы трое в последний раз ели?

Крис облегченно вздохнул.

— В последний раз мы ели сегодня ранним утром. Это был завтрак, все мы ели одно и то же: хот-дог со всеми делами, с жареной картошкой и кетчупом, а потом шоколадный коктейль. Кэрри съела совсем немного. Она очень разборчива в пище, чтобы не сказать больше. Я бы сказал, у нее никогда не было хорошего аппетита.

Нахмурившись, доктор что-то записал.

— Значит, вы, все трое, ели на завтрак абсолютно одно и то же? А вырвало одну только Кэрри?

— Да. Только Кэрри.

— И часто Кэрри рвет?

— Не часто. Время от времени.

— Что значит время от времени?

— Ну… — медленно произнес Крис. — На прошлой неделе дважды, а за последний месяц раз пять. Это очень беспокоит меня: чем чаще приступы, тем они сильнее.

О, как меня злила эта уклончивая манера, в которой Крис рассказывал о Кэрри! Он защищает нашу мамочку даже сейчас, после всего, что она сделала! Должно быть все это отразилось на моем лице, потому что доктор обратился ко мне, словно бы понимая, что от меня он услышит больше.

— Послушайте, вы пришли ко мне за помощью, и я жажду сделать все, что в моих силах, но ведь вы не даете мне возможности помочь, я не знаю всех фактов. Если у Кэрри что-то болит внутри, я ведь не могу залезть ей внутрь и посмотреть, где болит, она должна мне об этом сказать, или это должны сделать вы. Чтобы работать, мне нужна информация, максимально полная информация. Я уже знаю, что Кэрри чрезвычайно плохо питалась, истощена и недоразвита для своего возраста. Я вижу, что у вас у всех расширены зрачки, и все вы бледны, тощи и слабы. И я не понимаю, почему вы стеснены в деньгах, ведь на вас, кажется, очень дорогие часы, и одежда на вас подобрана со вкусом и тоже довольно дорогая, хотя почему она так плохо сидит, это выше моего разумения. И вот вы сидите здесь со своими золотыми часами с бриллиантами, в дорогой одежде и дрянных резиновых тапках, и выдаете мне какую-то полуправду!

Его голос становился все громче, все сильнее.

— У вашей младшей сестры опасная стадия анемии, кроме того, анемия делает ее подверженной мириаду различных инфекций. У нее опасно низкое давление. И еще присутствует какой-то неуловимый фактор, который я никак не могу нащупать. Поэтому завтра Кэрри будет отправлена в больницу, вне зависимости оттого, позвоните ли вы родителям, сможете ли вы заложить часы в уплату за ее жизнь. Далее… если мы отправим ее в больницу сегодня вечером, анализы можно будет начать прямо завтра с утра.

— Делайте все, что сочтете нужным, — уныло сказал Крис.

— Подождите! — закричала я, вскочив с дивана, и резко шагнула к столу. — Брат не все вам рассказал!

Через плечо я бросила безжалостный взгляд на Криса, он испепеляюще смотрел на меня, желая запретить говорить всю правду. Я с горечью подумала: «Не волнуйся, я постараюсь оберечь нашу драгоценную мамочку, насколько смогу!». Наверное, Крис понял, потому что на его глазах показались слезу. Сколько зла сделала ему эта женщина, сколько вреда принесла она всем нам, и он все равно плачет о ней! Его слезы вызвали слезы и в моем сердце, но не по ней, а по нем, который так ее любит, и по мне — я так люблю его, я оплакивала все, что нам пришлось вынести и выстрадать…

Он кивнул, словно говоря: «Ладно, продолжай», и я начала рассказывать историю, которая доктору должна была показаться совершенно неправдоподобной. Сначала мне казалось, что он думает, будто я лгу, или по крайней мере преувеличиваю. Но почему же тогда газеты каждый день печатают ужасные истории о том, что заботливые и любящие родители делают со своими детьми?

— …И вот, когда папа погиб в автокатастрофе, мама пришла и сказала, что она кругом в долгах и не может заработать на жизнь нам пятерым. И она стала писать письма своим родителям в Виргинию. Сначала они не отвечали, но в один прекрасный день пришло письмо. Она рассказала, что ее родители в Виргинии живут в прекрасном богатом доме, что они весьма состоятельные люди, но поскольку она вышла замуж за своего двоюродного дядю, ее лишили наследства. И теперь мы должны потерять все, чем владели. Поэтому нам нужно оставить велосипеды в гараже — она даже не дала нам времени попрощаться с друзьями! — и в тот же вечер мы сели на поезд, направлявшийся к Голубым Кряжистым Горам.

Мы были непрочь пожить в прекрасном богатом доме, но немного боялись встречи с дедом: его считали жестоким человеком. Мама предложила нам спрятаться, пока она не вернет его расположения. Мама сказала, что всего на одну ночь, ну, может быть, на две, ну на три, а потом мы спустимся вниз и познакомимся с дедушкой. У него было больное сердце, поэтому он никогда не поднимался по лестнице, так что наверху мы в полной безопасности, пока не слишком шумим. Бабушка отвела нас на чердак поиграть. Чердак был огромный и ужасный, грязный, полный пауков, мышей и насекомых. И там мы играли и мирились с этим, пока мама возвращала себе доброе расположение своего отца, в надежде, Что скоро спустимся вниз и будем наслаждаться радостями жизни богатых детей. Но скоро мы узнали, что дедушка отнюдь не собирается прощать маму за то, что она вышла замуж за его сводного брата, и что мы навсегда останемся «дьяволовым отродьем». И что мы должны жить наверху, пока он не умрет.

Несмотря на выражение недоверия в глазах доктора, приносившее мне боль, я продолжала:

— И, словно мало было нам быть запертыми на чердаке всем в одной комнате, мы скоро поняли, что наша бабушка тоже ненавидит нас. Она принесла нам длинный список того, что нельзя делать. Нам запрещалось выглядывать из окон и даже приподнимать тяжелые шторы, чтобы впустить хоть немного дневного света.

Сначала еда, которую бабушка приносила нам наверх в корзинке для пикников, была довольно хороша, но постепенно делалась все хуже и хуже, и в конце концов нас кормили только бутербродами, картофельным салатом и жареными цыплятами. Никаких десертов, от них портятся зубы, а к зубному нас вести нельзя. Конечно, когда приходили наши дни рождения, мама тайком приносила нам мороженое и магазинный торт и много-много подарков. О, будьте уверены, она покупала нам все, словно взамен того, что отняла у нас! Как будто книги, игры и игрушки могут заменить то, что мы потеряли — здоровье и веру в себя. И, что хуже всего, мы стали терять веру в нее! Прошел еще год, и в то лето мама даже не навестила нас! Лишь в октябре она появилась и сказала, что вышла замуж во второй раз, а лето провела в свадебном путешествии по Европе! Я чуть не убила ее! Неужели нельзя было нам об этом сказать, она ведь уехала без единого слова объяснений! Она привезла дорогие подарки, одежду не тех размеров, и думала, что больше нам ничего не нужно, что это заменяет все, а это не заменяло ничего! Наконец я смогла убедить Криса, что мы должны найти способ бежать из этого дома и навсегда забыть о наследстве. Он не хотел, потому что думал, что когда-нибудь дедушка умрет, и тогда он поступит в колледж, а потом в медицинскую школу, чтобы стать врачом, как вы…

— Врачом, как я… — с непонятным вздохом произнес доктор Шеффилд.

Его глаза смягчились, в них теперь было не только понимание, но и еще что-то.

— Это странная история, Кэти, в нее трудно поверить.

— Подождите! — закричала я. — Я еще не закончила. Я еще не сказала вам самого страшного! Дедушка умер, и завещание было составлено в пользу мамы: она наследовала его огромное состояние, но он добавил условие, которое гласило, что она не должна иметь детей. Если вдруг окажется, что она дала рождение детям от своего первого мужа, она лишается наследства и всего имущества, купленного на унаследованные деньги!