– Вы из Англии?
      – Да, и в машине полно чаю, и мы все еще играем в крикет, и, да, сейчас там, наверно, дождь, и королева была очень веселой, когда я ее видел, и у нас скоро будет правостороннее движение. Доброй ночи.
      Прогноз погоды Берк-Смита был точным, но неполным. В воздухе – легкий холодок, но очень приятный и необычный. Небо, звезды и верхушки деревьев вырисовывались так четко, что лучшего и не пожелаешь. Какие-то твари производили абсолютно безвредный и ненавязчивый шум.
      – Ты уверен, что здоров?
      – Я люблю тебя, – сказал Ронни и вовремя удержался, но все равно тут же пошатнулся, ибо Симон прижалась к нему. Они раскачивались туда и сюда рядом с автомобилем. Он поцеловал ее, думая, что Симон, в сущности, никогда не говорила с ним на людях.
      – Ты уверен? И я люблю тебя. И буду всегда. Я никому прежде этого не говорила. Правда люблю, не притворяюсь, как всегда. Может, это и неважно. Но мне так много хочется сказать тебе. А ты уверен, что любишь меня?
      – Да, и ты скажешь то, что хочешь, в хижине номер восемь, если я не забуду, где она.
      К хижине можно было подъехать, но ничего не было видно, кроме растений и аккуратных поленниц. Никакого озера. Ронни едва заметил, что озера нет. Он последовал за Симон внутрь и огляделся. Кроме камина из грубого камня и кирпичного дымохода, хижина была построена из сосны. Впрочем, на доски он не обратил внимания. Он осмотрел кровати, холодильник, телевизор, плиту, белье, кондиционер, душ и уборную, электрические одеяла, умывальник, огнетушитель. Совсем не было тепло. Пришлось, наверно, раз сорок сходить туда и обратно, чтобы занести всю бакалею, чемоданы и страшное количество дров. Пока Симон разбирала вещи, он налил ей кока-колы, а себе смешал виски с содовой. Созерцая пустой камин, он переворачивал ровные дрова и гадал, что лучше горит: «Наркотики – новые разногласия» или «ЛБД – орудие фашизма». Послышался рев приближающейся машины, и Ронни тут же подумал о леди Болдок, но стыдно было сказать об этом Симон, вышедшей в кухню. Рев мотора усилился, стал очень громким и смолк как раз у хижины. Ронни стал в оборонительную позу у огнетушителя. После короткой паузы какой-то тяжелый и невообразимый снаряд разорвался у двери. Ронни реагировал на это бурно – ругнулся и опрокинул стоявший рядом стул.
      – Это только растопка! – крикнула Симон.
      – Кто? (Судя по звучанию имени, какой-то лесной дух.)
      – Растопка. Чтобы огонь разгорелся.
      – А.
      Он растопил камин, и через десять минут в хижине стало тепло и уютно. К этому времени Симон поставила своих устриц на плиту, вышла из кухни, устроилась в его объятиях на нижней кровати.
      – Я хотела сказать, что давно люблю тебя. С самого начала. То есть с тех пор, как мы в Греции стали так необычно спать вместе. Я понимаю, что для тебя это было сущим адом, и мне тоже не нравилось, но ничто не могло бы сильнее заставить меня полюбить тебя. Но я не могла ничего сказать тебе – ты молчал, а первым должен говорить мужчина. А ты когда полюбил меня?
      – Как только увидел. Нет, не совсем так. После того, как поговорил с тобой полминуты. Но сообразил это только в Греции.
      – Когда в Греции?
      – Когда понял, что ты хочешь всеми силами сдержать обещание и не лгать мне.
      – О!
      – Что-нибудь не так?
      – А я-то думала, что ты нашел меня красивой.
      – Дурочка, ты же знаешь, что я так и считаю. Слушай! Я влюбился потому, что ты прекрасна, но я не знал, что влюбился, а просто думал, что ты красивая, понимаешь? Ну… как бы то ни было, понял я позже, но началось все с твоей красоты.
      – Прости. Ладно, но для девушки это важно. И ей самой нужно думать о мужчине примерно то же. По крайней мере мне нужно. Знаешь, ты, по-моему, привлекательный. Я так начала думать в Греции. И тогда же поняла, что так не думала еще ни о ком. Я всегда убеждала себя в превосходстве мужчин. А думала, по правде, что они и в одежде противные, прикасаться к ним не хочется, но, о Ронни, когда они без одежды, смотреть на них просто невозможно. А уж осязать! Но на тебя смотреть приятно. Даже (она дотронулась до его чресл), даже все это, а я всегда считала это совершенно отвратительным, у тебя не так плохо. Ты, конечно, не красавец Давид, но и не так уж плох. Я люблю тебя, Ронни. Я так рада, что ты сказал, что любишь меня.
      – Господи, но чтобы сказать это, я мог бы найти время и место получше, чем у конторы, – здесь или прямо в постели.
      – Почему? Чудесный момент. Получше, чем вчера вечером. Ты тогда сказал это для того, чтобы заставить меня встретиться, я знаю. Я никого не любила прежде. А у тебя было много женщин, верно?
      – Ну, в каком-то смысле да. Конечно, много, и некоторые задерживались надолго, и я, наверно, говорил, что любил, раз шесть (конечно, до встречи с тобой). Но сейчас не знаю, что ответить. Не скажу, что не влюблялся в них по-настоящему – подлее всего утверждать, что не любил женщину, когда на самом деле любил, даже если говоришь это не ей самой. Но вчера я перебрал в памяти всех и, честно, не чувствую, что любил кого-нибудь так, как тебя. И…
      – Не пойму – почему ты ни на одной не женился. Не все же тебя не любили или были замужем и не могли развестись.
      Ронни заколебался. На середине предыдущей фразы он ощутил неясную и непонятную тревогу. Ничто, сказанное им Симон за последние пять минут, даже за весь вечер, не заставляло его чувствовать себя дерьмом. Он был искренен, и это могло как-то помочь ему ответить на вопрос Симон. Какую версию избрать? Он мог придумать лишь одну. Можно переменить тему, заговорить об орхидеях или о Чехословакии, но для этого он слишком долго колебался. О Господи, вот до чего мы дошли.
      – Они были недостаточно богаты.
      – О!
      – Но я хочу жениться на тебе не потому, что ты богата. Признаюсь, началось с этого. Или почти с этого. Тогда я не понимал, но я влюбился, еще не зная, что ты богата. В каком-то смысле все, что говорила в том проклятом храме, было верно. Насчет попытки влюбить тебя в меня, чтобы ты захотела выйти замуж и я заполучил бы твои деньги. Хочу сказать, тогда я думал, что это верно, я поклялся бы, что верно. Сначала я нашел тебя красивой. Потом погнался за тобой из-за денег, потом… стал беспокоиться о тебе. Потом полюбил тебя. Или понял, что полюбил. Ну, я, конечно, не блаженный и с радостью помогу тебе истратить миллион фунтов, но дело не в этом. Я возьму тебя, в чем ты есть. Ты веришь мне?
      – Милый Ронни, не говори с такой тревогой. Я тебе верю. Потому что давно все знала. Насчет денег. Ну, понимаю теперь, что знала. Но так чудесно, что ты сам сказал. Все равно что дважды признался в любви.
      Она поцеловала его, и он целую секунду гадал, не оказалась ли кровать, на которой они лежали, из тех, с которых падаешь в котел с кипящим маслом в подвале. Потом Симон высвободилась и встала.
      – Надо посмотреть за устрицами. Хочешь, скажу тебе, что ты думаешь о других девушках и обо мне? Ты любил их, и ты любишь меня, но меня больше. Ну как?
      – Чудно. Спасибо.
      Устрицы были восхитительны, и Ронни съел много, столько, что, едва успев добраться до постели и раздеться, заснул и спал мертвецким сном больше девяти часов. Проснувшись, он тихонько вылез из постели, надел серебристо-голубой халат (еще одно свое оружие, разящее дворецких наповал, но Берк-Смита оно не потрясло). Сквозь окно лился ослепительный солнечный свет. Подойдя к окну, он увидел примерно в ста футах озеро, и немаленькое. Вода была очень синяя даже там, где падала тень от холмов. Несколько лодок мерно покачивались, одна была привязана у лесистого островка, над которым почти вертикально поднималась струйка дыма. Зрелище это так возбудило Ронни, что он еле удержался, чтобы не сбежать с крутого склона и не кинуться в озеро, как в детстве. Вместо этого он разжег огонь (накануне мудро сберег часть растопки) и стал готовить завтрак. Здесь была только нормальная еда, которую он ел в Лондоне, и Ронни плотно позавтракал, несколько нарушив традицию – не перегружаться, когда под боком пташка и предстоит работа.
      За двадцать минут он выжал два бокала апельсинового сока, приготовил две половинки грейпфрута, сделал тосты, сварил много кофе, четыре яйца и поджарил восемь ломтей «лучшего канадского бекона». Все это плюс мармелад и масло он разместил на пластиковом подносе, похожем издали на щит из бычьей кожи, и понес в спальню. Симон проснулась и сказала: «Блеск!» Сок она допила раньше Ронни, потянулась поставить стакан и явила свою наготу. Он посмотрел на нее, и она ответила взглядом. Такого выражения он никогда не видел на ее лице (да, в сущности, и ни на чьем другом).
      Жалко в каком-то смысле, но так уж вышло. Когда они вспомнили о еде, грейпфрут, возможно, стал лучше, но все прочее было холодным как лед.
      – В следующий раз будет, – сказала Симон. – Почти было. С самого начала хорошо и очень мило в конце. Я знаю, что в следующий раз получится. Если ты не против, приготовь опять яйца и бекон, а я сделаю тосты, кофе и еще сока.
      После завтрака утро скоро кончилось. Симон поехала в Андиамо купить одежду и еще еды, Ронни пошел в контору и стал отчаянно дозваниваться. Портье с южной неучтивостью нехотя разрешил ему воспользоваться телефоном. Заказать билеты в Нью-Йорк на вечерний рейс из ближайшего аэропорта и номер в отеле на эту и следующую ночь было не очень трудно. Другое дело – поймать старого Си Фридберга из телевидения Н. С. Г.; старый Си, оказывается, в эти дни работал для Всеамериканского телевидения. Но, переговорив с шестью разными людьми (один через несколько минут оказался администратором ресторана), Ронни наконец добрался до Си и добился приглашения пообедать завтра вчетвером – они двое, Симон и жена Си. Он честно сказал, какова будет потом историческая миссия Си: помочь Симон выцарапать у властей новый паспорт и посадить ее по возможности на первый же лондонский рейс. Портье глядел на Ронни все это время, словно ожидал, что тот исчезнет сверхъестественным способом или умрет на месте, не успев уплатить. Ронни расплатился, жалея, что не кофедератскими деньгами. До хижины номер восемь было добрых полмили грязной дороги. Ронни последовательно миновал детскую площадку, бассейн, теннисный и бадминтонный корты, волейбольную лужайку – все безлюдное в это время года и невзирая на погоду оголенное. С обеих сторон дорогу окружал лес: каштан, дуб, клен, кизил, дикая магнолия. Среди опавших листьев прыгала белка, двигаясь рывками, как в плохом мультфильме. Над дорогой пролетели на уровне головы две сойки; какая-то незнакомая птица пыталась устроиться на молодом дубке. Настойчивый шорох у земли говорил, что проползла небольшая змея, энергично двигая сверкающим хвостом.
      – Тебе-то спать пора, – сказал Ронни. – До декабря всего ничего.
      Ему нравилось здесь, нравилось, и он подумал, что утверждать, будто вся природа – вздор, чересчур смело. У входа в хижину стоял автомобиль. Парро. Возле веранды росли цветы, похожие на астры. Ронни сорвал дюжины две и подошел к двери.
      – Кто там? – крикнула изнутри Симон.
      – Только я.
      – Хорошо, я как раз…
      Они встретились у входа в спальню. Симон была в нижнем белье. Позади нее на постели лежало зеленое полотняное платье.
      – Я как раз хотела переодеться… Какие чудные цветы! Где ты взял их?
      – На дворе. Они здесь растут.
      – О да, я видела. Я их поставлю в…
      – Потом, – сказал Ронни. Он отошел, повернул ключ в двери, бросив цветы на качалку. Потом взялся за Симон. Она ответила как девушка, которая просто хочет того, что произойдет, совсем не похожая на задыхавшуюся, закаменевшую, дрожавшую героиню их первой встречи. Казалось невозможным, чтобы что-нибудь помешало ему удовлетворить Симон, но ее тело внезапно замерло под ним. Ронни немедленно услышал то, что уже бессознательно слышал четверть минуты: гул мотора или нескольких в пятидесяти ярдах от хижины. Гул приближался.
      – Просто другие постояльцы, – прошептал Ронни, но Симон не шевелилась. Он теперь тоже.
      Машины – видимо, две – подошли ближе, замедлили ход и остановились. Выключились моторы. Хлопнули дверцы. И тогда они услышали голоса, шаги по деревянному полу веранды, стук в дверь.
      – Кто там?
      – Полиция. Откройте.
      О предчувствиях так много говорят не потому, что предчувствие обычно оправдывается. Просто когда все-таки это случается, это ужасно, подумал Ронни. В том, что вчерашнее предчувствие было верным, он не сомневался. Крикнул: «Иду!» – И, встав с постели, почему-то шепнул Симон: «Вот черт! Ошибка или какие-то формальности, но ты лучше оденься. Я постараюсь задержать их».
      Он надел халат и приблизился к двери. Постучали снова. Ронни впервые заметил, что в этой стене нет окон. Повернув ключ, он не успел приоткрыть дверь, как ее распахнули и вошло несколько человек. Один был полицейский в форме и при оружии, другой – лорд Болдок, остальные трое не были ничем примечательны. Старший из них сказал:
      – Это он, лорд Болдок?
      – Да. Это он. – Ронни мельком увидел посреди дороги глазеющего портье, но полицейский закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Остальные стали полукругом. Из спальни раздался голос Симон:
      – Что там?
      Двое мужчин кивнули друг другу. Ронни крикнул:
      – Старина Чамми пришел в гости. С друзьями, которых нашел в полиции.
      Ответа не последовало. Болдок развел руками и пожал плечами, явно осуждая тон Ронни. Болдок, несомненно, был здесь главным. Тем не менее ему не хватало обычной раздраженной самоуверенности. Издав высокий звук, похожий на крик осла, он сказал:
      – Это неприятно нам обоим, Апплиард, и чем разумнее вы поведете себя и чем скорее мы покончим, тем лучше. Прежде всего…
      Из спальни вышла Симон в зеленом платье. Сквозь него просвечивали ее маленькие соски; Ронни заключил, что она, торопясь, не надела бюстгальтер. Те же двое неуклюже поклонились.
      – Хелло, Симон. Я хочу, чтобы ты поняла, что это для твоего же блага.
      – Хелло, Чамми. Что именно?
      – Прежде чем скажу, позволь представить джентльменов: капитан Монаган, сержант Идеи… патрульный Каллуэй… и это мистер Филдс, которого ты знаешь, Симон. Твоя мать послала меня привезти тебя домой.
      – Я не поеду.
      – Думаю, поедешь. Иначе Апплиарда арестуют. Мистер Филдс, может быть, вы объясните положение.
      – Конечно, сэр. Мистер Апплиард, подозреваемый в уводе мисс Квик из-под родительского крова, подлежит аресту за нарушение закона графства Фозерингей, к которому относится Форт-Чарльз. Он может быть осужден и по закону графства Хардкасл штата Теннесси, где мы сейчас находимся. Этот закон запрещает обман с аморальной целью – например, сокрытие подлинного имени. Вдобавок мистер Апплиард нарушил законы США, акт Манна, запрещающий увозить женщину за границу штата с аморальной целью. По правде, мистер Апплиард, можете мне поверить, вы здорово влипли, – сказал мистер Филдс, долговязый.
      Ронни все еще не верил ему.
      – Но это вроде бы совсем… Вы полагаете, что суд примет эти обвинения, вы, дубина?
      – Считаем, примет, мист Таплиярд! – сказал капитан Монаган, коротышка. – Лорда и леди Бол док в графстве Фозерингей очень уважают, а тех, кто им навредил, не очень-то любят.
      – А как насчет другого чертова графства, где мы сейчас? Вы же не хотите сказать, что их и здесь уважают. Мы за сто миль от…
      – У нас на Юге в полиции обычно взаимное сотрудничество, – сказал сержант Идеи, толстяк.
      – Вы сотрудничаете, держу пари. Но даже если и так… А слова об акте Манна – чепуха. Знаю я его – направлен против проституции. Все, что я сделал, – уехал с совершеннолетней женщиной с целью совокупления. Или в здешнем графстве это тоже незаконно? И вы спятили, вовлекая сюда ФБР. Пяти минут не пройдет, как вас самих обвинят. Разве что лорда и леди Болдок уважают и в Вашингтоне. Деньги, вероятно, везде залог уважения.
      – Вы не смеете так говорить! – сказал патрульный Каллуэй, худой. – Вы, в вашей чертовой хламиде! Ну только подождите, пока я…
      – Каллуэй, прекрати, – резко сказал Иден.
      Вмешался Филдс:
      – В одном вы правы, мистер Апплиард. К вашему случаю акт Манна не подходит. Но, несомненно, сообщение даже о возможности такого обвинения серьезно повредит вашей репутации. В сочетании с безусловным нарушением законов двух штатов оно будет очень весомо. Насколько я понимаю, вашим шефам, как и большинству шефов, это будет не по вкусу.
      Верно: моралистов в правлении ТВ достаточно. Да и не нужно искать моралистов. Ронни по молодости смотрел на такие штуки сквозь пальцы, но и он задумался бы, прежде чем взять парня, подозреваемого в торговле живым товаром. Но все же…
      – Не могу поверить, что вы всерьез, – сказал он, усиленно, напряженно ища выхода. – Вы все страшно рискуете.
      – В чем риск, мистер Апплиард?
      – Я возьму адвоката. У меня в здешней прессе есть друзья. Я пожалуюсь, начну действовать, ни перед чем не остановлюсь.
      – Сэр, видимо, вы ошибочно думаете, что с вами обращаются как-то неправильно или… противозаконно. Вовсе нет. Вы нарушили установления, которые здесь по законам графств считаются правильными. Можете находить их устарелыми, абсурдными. Пусть так. Но они могут здорово пригодиться, а, ребята?
      Трое полицейских засмеялись.
      – Когда они последний раз применялись?
      – Уже в этом году – статут графства Фозерингей. Штраф двести пятьдесят долларов, большой шум в газетах. О, за парня были журналисты, жаловались, что мы использовали устаревший закон в целях, для которых он не предназначен, но все равно ему пришлось покинуть штат. То же самое произошло дважды в прошлом году. Вы бы поразились, узнав, как эти дела похожи на ваше.
      – Это обвинение притянуто за уши.
      – Конечно, притянуто, можете не сомневаться. Но оно весьма серьезно.
      – Было бы, мистер Апплиард, было бы, – сказал серьезно Филдс. – Было бы, если его осуществить. Но если мисс Квик вернется с нами и вы не приблизитесь к ней, пока вы в поле действия этих полицейских, никто ничего не узнает. Прошу вас согласиться.
      – Я бы мог чертовски много сказать обо всем этом в суде. И о болдоковских делишках. То, как она…
      – Без сомнения, могли бы, дойди дело до суда. Хотя это не появилось бы ни в судебных отчетах, ни в прессе. В любом случае слова «мог бы» показывают…
      – Ладно. Слушайте. Не оставите ли вы и эти фараоны нас троих на минутку, чтобы мы могли переговорить?
      Переглянувшись с полицейскими, Филдс спросил:
      – Не возражаете, лорд Бол док?
      – Нет.
      Едва закрылась дверь, Ронни сказал Симон:
      – Кому ты сказала и почему?
      – Не сердись. Я сказала Биш. На случай, если мама по-настоящему расстроится. Понимаешь, она может вправду довести себя до болезни. Сердце и всякое. Я просила сказать ей, только когда мы будем в пути. Не сердись, Ронни.
      – Так вот почему ты оказалась без паспорта.
      – Нет; он был под замком. Но мне следовало взломать ящик.
      – Да-да, это тебе следовало сделать.
      Оба дрожали. Болдок сказал:
      – Поверь мне, Симон, это лучший исход.
      – Леди Болдок действительно больна? – спросил Ронни.
      – Нет.
      – Биш просто пошла и сказала ей. Несомненно, ее проинструктировали.
      – Нет. Биш – вторая жена, вернее, вдова дяди Симон. Денег у нее нет.
      – Ясно. Ну, дело вроде закончено, так?
      – Ронни, – сказала Симон, начавшая плакать.
      – Что?
      – Почему ты не дал себя арестовать? Поборолся бы с ними. Ты бы мог поднять страшный шум. Этот законник понимает, что мог бы. Я смотрела на него. Я бы помогла тебе.
      – Спасибо, но, кроме всего прочего, это означало бы конец моей работы, потому что продюсеры не любят, если их людей привлекают к суду в Америке, когда тем следует вещать в Лондоне. Более чем вероятно – конец всей моей карьеры.
      – Всего лишь переменишь работу.
      – Всего лишь! – крикнул Ронни, потом секунд пять не мог заговорить. – Но так же и покончу с карьерой. Я знаю, против нее можно многое сказать. Не столько, сколько о карьере твоего отчима, который живет с женщиной – сущим динозавром по ненависти и своеволию, потому что не в силах жить, как дерьмо, на две тысячи фунтов в год или найти работу… – Раза два глубоко вздохнув, он продолжал: – Конечно, карьера телевизионщика ужасна, но другой у меня нет.
      – Ты же пишешь книги. Ты говорил мне.
      – Ты истинная богачка, Симон! И мыслишь как богачка! Ронни Апплиард хорошо продвинулся в своей карьере к тридцати шести годам, когда внезапно разрушил ее. И купил себе другую и начал ее делать… Я хочу выпить. Я провожу вас, ребята.
      Когда Ронни вернулся в комнату с виски цвета красного дерева и содовой, Симон уже исчезла, но лорд Болдок еще оставался и усиленно гримасничал.
      – Апплиард, я не хочу, чтобы вы…
      – Не трудитесь ничего говорить, Чамми, старина. Ведь что бы ни было, я буду ненавидеть вас всю жизнь. Да, я знаю, вы только выполняли приказ, и, будь ваша воля, было бы иначе. Не так чтоб была большая разница, но иначе. Минуточку.
      Он нагрузил Болдока шелковым золотисто-белым платьем Симон, свитером, чулками, бюстгальтером, зубной щеткой, дентальными стимуляторами и прочими предметами с полки над ванной. Образовался узел с двумя ручками.
      – Да, я знаю, она может купить все, что ей нравится, но я, как и ваша жена, не люблю, чтобы добро пропадало. Такая, верно, судьба. – Ронни открыл дверь. – Теперь убирайтесь.
      Симон много навезла для обеда: вырезку, лук, бобы, морковь, петрушку, авокадо, оливковое масло, уксус, соль, чеснок, бутылку красного бургундского, штопор. Он отнес еду на несколько ярдов в кусты, вынул из коробок и вывалил. Приправы положил в кухонный шкаф. Вино и штопор упаковал в чемодан. Пообедав виски и мороженым, лег на нижнюю кровать и немного поспал. Когда не мог больше спать, прикончил виски, пошел в контору, расплатился и позвонил в Андиамо, вызвав машину до аэропорта. На следующий день рано утром он был в Лондоне.

IV. Лондон