– Простите, что значит «не само собой»?
      – Я хочу сказать, что вы не только с виду кажетесь старше и опытнее, чем на самом деле. Это, наверное, зависит от того, как вы держитесь и разговариваете. Вы не согласны?
      – Ну, мне довольно трудно судить.
      – Да, конечно. Дело в том, что… Вы кажетесь… Вы порой напускаете на себя чопорность, хотя, пожалуй, трудно даже определить, в чем это выражается. Но вы часто разговариваете и держитесь, как гувернантка, хоть я, признаться, мало их видел.
      – Неужели?
      И хотя тон, каким она задала этот вопрос, служил подтверждением того, о чем он говорил, Диксон, чувствуя, что слова его не задели Кристину, продолжал:
      – Ну вот, видите, вы и сейчас так говорите. Когда вы не знаете, как поступить или что сказать, вы мгновенно становитесь страшно благовоспитанной. И вам это к лицу. Возможно, что сознание этого и заставляет вас иногда быть такой. И в конце концов создастся впечатление самоуверенности, а вы хотите казаться не чопорной, а только уверенной в себе. Да… Впрочем, хватит нравоучений. Мы отвлеклись от сути. Как же все это сочетается с подавленным настроением? Все-таки, по-моему, для плохого настроения нет причин.
      Кристина заколебалась, а Диксон покрылся легкой испариной, раскаиваясь в чрезмерной болтливости.
      – Это все из-за мужчин, – порывисто сказала Кристина. – Мне не часто приходилось встречаться с мужчинами, пока я не поступила на службу в Лондоне в прошлом году… Слушайте, это ничего, что я все время говорю о себе? По-моему, это уже эгоцентризм, вам не кажется?
      – Да нет, что вы! Мне очень интересно.
      – Ну, ладно. Так вот… Вскоре после того, как я поступила в книжный магазин, один человек стал подолгу со мной разговаривать и пригласил меня на вечеринку. Я, конечно, пошла; там было много народу из артистической среды и один-два сотрудника Би-би-си. Вам известно, как это бывает?
      – Могу себе представить.
      – Ну вот… Так все и началось. Меня постоянно приглашали, и, конечно, я соглашалась, и было очень весело. Мне и до сих пор это очень нравится. Но все они старались… соблазнить меня. А я вовсе не желаю, чтобы меня соблазняли. И как только мне удавалось убедить их в этом, они исчезали. Я, конечно, не слишком жалела о них, потому что всегда появлялись другие и с такой же настойчивостью…
      – Еще бы! Продолжайте!
      – Боюсь, что все это просто ужасно…
      – Да нет, продолжайте же!
      – Ну, если вы уверены, что… В общем, через несколько месяцев я познакомилась с Бертраном; это было в марте. Он не походил на других – главным образом потому, что не навязывался мне в любовники. Знаете, он может быть очень славным, хотя вы вряд ли… Словом, вскоре я к нему очень привязалась, и, что самое смешное, он стал меня раздражать, хотя в то же время я привязывалась к нему все больше. Ведь у него очень странный, двойственный характер.
      Назвав про себя два существа, из которых, по его мнению, состоял Бертран, Диксон сказал:
      – В каком смысле?
      – Он может быть необычайно чутким и добрым. А через минуту становится вздорным и капризным. Я никогда не знаю, чего от него ждать или чего он хочет. Иногда мне кажется, что все зависит от того, удается ли ему очередная картина. Во всяком случае, вскоре мы начали ссориться то из-за одного, то из-за другого. А я не выношу ссор, тем более что всегда виноватой оказываюсь я.
      – Каким образом?
      – Он первый затевает ссору, когда может доказать, что я не права, и заставляет меня начать ссору, когда ясно, что не прав будет тот, кто ее затеял. Сегодня мы наверняка опять поссоримся, и, как всегда, виноватой окажусь я. Но ведь виноват он, только он и никто другой. Вся эта история с миссис Голдсмит – не бойтесь, я не собираюсь вас расспрашивать, но я все-таки уверена, между ними что-то есть. Только он мне не скажет. Вряд ли там что-либо серьезное. Просто его немножко волнует, когда… Но он не скажет мне… Он будет делать вид, будто ровно ничего нет, и спросит, неужели я могу поверить, что он способен затевать что-то за моей спиной, – и мне придется сказать «нет», иначе…
      – Разумеется, это не мое дело, Кристина. Но мне кажется, наш дорогой Бертран дает вам все основания порвать с ним.
      – Нет, я не могу, если только… Нет, не могу. Я слишком связана, и уже поздно отступать. Все должно идти по-прежнему. Надо принимать людей такими, какие они есть.
      Не желая раздумывать над тем, что значит это «все» и как оно должно идти, Диксон поспешно спросил:
      – У вас с ним есть какие-нибудь планы на будущее?
      – У меня-то нет. Но, по-моему, у него есть. По-видимому, он хочет, чтобы мы поженились, хотя никогда не говорит об этом прямо.
      – Ну, а как вы к этому относитесь?
      – Я еще не решила.
      Казалось, вопрос был исчерпан. Диксону пришло в голову – если бы не голос Кристины, он совсем не ощущал бы, что она сидит рядом с ним. Повернувшись направо, он увидел только темную, безликую тень; девушка сидела так неподвижно, что не было слышно ни шелеста платья, ни шороха; она, казалось, не употребляла духов, во всяком случае, он не ощущал никакого запаха и у него никогда не хватило бы решимости дотронуться до нее. Выделявшиеся впереди в свете фар плечи и кепка шофера казались ему гораздо более реальными. Диксон взглянул в окошко и воспрянул духом при виде тянувшихся вдоль дороги темных полей. Эта поездка в отличие от многого, что с ним случилось, была для него скорее желательной, чем нежелательной. Он добился, чего хотел, и какого бы смятения это ни стоило в будущем, он был готов принять все. Диксон подумал, что арабскую пословицу «Бери, что хочешь, и плати за это» следовало бы дополнить: «И это лучше, чем брать против воли то, чего ты не хочешь, и платить за это». Таков был лишний довод в пользу его теории, что приятное бесконечно приятнее неприятного. Быть наедине с Кристиной очень приятно, настолько приятно, что весь он, казалось, был переполнен этим ощущением, как желудок обжоры вкусной пищей. Как прекрасен ее голос! Чтобы услышать его еще раз, Диксон спросил:
      – Что представляют собой картины Бертрана?
      – Он мне их не показывает. Говорит, что не хочет, чтобы я считала его художником, пока он сам не убедится в этом. Но я слышала, что картины неплохие. Впрочем, это говорили его друзья.
      И хоть эта сторона жизни Бертрана представлялась Диксону смехотворно нелепой, он подумал, что она заслуживает некоторого уважения или по крайней мере удивления. Как соблазнительно, должно быть, доказывать на деле», что ты имеешь право называться художником, знать, что людям льстит твое внимание, и в то же время изображать собою славного малого, который охотно прислушивается к критическим замечаниям и порою следует им, а главное – незаметно внушать окружающим, что ты не такой уж обыкновенный человек, как кажется с первого взгляда. Диксон и сам иной раз жалел, что не умеет сочинять стихи и вообще делать что-нибудь такое, что дало бы ему право считаться незаурядной личностью.
      – Должна сказать, – продолжала Кристина, – что встретить человека, у которого есть хоть какие-то честолюбивые стремления, – большая удача. Я говорю не о тщеславном стремлении провести, например, вечер с какой-нибудь кинозвездой или о чем-нибудь в этом роде. Может быть, это смешно, но я уважаю Бертрана за то, что у него есть интересы, которым он подчиняет всю свою жизнь, причем эти интересы не материального и не эгоистичного порядка. И совершенно неважно, если его картины не доставляют удовольствия ни одной живой душе, кроме него.
      – Но если человек посвящает жизнь работе, которая, кроме него, никому не нужна, разве это не эгоизм?
      – Да ведь все люди более или менее эгоисты, не правда ли? Бывают лишь разные степени эгоизма.
      – Пожалуй, да. А разве его честолюбие ничего у вас не отнимает?
      – Как так?
      – Ну, предположим, вам хочется куда-то пойти, а он в это время занят своей живописью.
      – Это бывает. Но я стараюсь не обижаться.
      – Почему?
      – И главное, не подаю вида, что я недовольна. Все это, конечно, нелегко. Близость с художником – это совсем другое дело, чем близость с обыкновенным человеком.
      Испытывая к Кристине чувства, во власти которых он, казалось, находится, Диксон не мог не счесть последнюю фразу крайне неприятной; впрочем, даже с объективной точки зрения она просто отвратительна. Если бы эти слова он услышал в каком-нибудь фильме, он воспринял бы их точно так, как сейчас, то есть сделал бы в темноте гримасу «человек, сосущий лимон». Впрочем, отчасти даже как-то отрадно найти проблески наивной пошловатости подростка под маской зрелого достоинства и утонченности.
      – Быть может, я неудачно выразилась, но, по-моему, творчество требует от художника такого эмоционального напряжения, что для других людей мало что остается – разумеется, если он хороший художник. Мне кажется, у него особые потребности, понимаете? И окружающие должны по мере сил удовлетворять их, не приставая ни с какими расспросами.
      Диксон не решался заговорить. Независимо от того, что он думал о Бертране, общения с Маргарет было больше чем достаточно, чтобы вызвать в нем острую неприязнь к любому человеку, имеющему любые особые потребности, кроме разве таких, какие можно удовлетворить хорошей взбучкой. Потом он сообразил, что Кристина, вероятно, бессознательно повторяла слова, сказанные ее приятелем или вычитанные из какой-нибудь книжки, которую он же ей и подсунул. А стремление этого субъекта уподобиться младенцам, невропатам и больным, то есть тем, кто имеет право на особые потребности, сейчас нельзя было как следует высмеять. Диксон нахмурился. Всего минуту назад Кристина держалась и говорила вполне разумно, и было трудно поверить, что она – та самая девушка, которая помогала Бертрану травить его на музыкально-вокальном вечере у Уэлчей. Странно, как много перенимают женщины от мужчин, и не только от близких приятелей, но и от тех, с кем общались хотя бы недолго. Это плохо, если попадется человек плохой, и хорошо – если человек хороший. Надо, чтобы появился такой человек, который хоть бы на время помешал ей превратиться в утонченную «девицу при искусстве». Быть может, такой человек – он, Диксон? Ха-ха, черта с два!
      – Джим! – сказала Кристина.
      Она впервые назвала его по имени, и Диксон почувствовал, что у него стянуло кожу на голове.
      – Да, – осторожно отозвался он и слегка отодвинулся.
      – Вы сегодня так добры ко мне и так терпеливо слушаете, что я болтаю о себе. И мне кажется, у вас есть голова на плечах. Разрешите мне попросить у вас совета.
      – Да, пожалуйста.
      – Но вы должны понять: я обращаюсь к вам только потому, что хочу выслушать ваш совет, и ни по какой другой причине. – Помолчав, она добавила: – Вы поняли?
      – Да, конечно.
      – Дело вот в чем. Вы все-таки знаете нас обоих – как вы думаете, стоит ли мне выходить за Бертрана?
      Диксон ощутил легкий приступ непонятного отвращения.
      – А не лучше ли вам решить самой?
      – Конечно, решать буду я. Ведь это мне придется выходить или не выходить за него замуж. Я хочу знать ваше мнение. Я не прошу советов, как мне поступить. Итак, что же вы об этом думаете?
      Очевидно, наступил самый подходящий момент для того, чтобы начать артиллерийский обстрел Бертрана, но Диксону почему-то не захотелось открывать огонь. Обоснованное обличение противника, затем краткий пересказ недавнего разговора с Кэрол почти наверное обеспечат полную победу на этом этапе или по крайней мере нанесут тяжелые потери. Однако обличать ему сейчас не хотелось.
      И он сказал только:
      – Мне кажется, я недостаточно хорошо знаю вас обоих.
      – Ну вас к черту, дружище! – Не у дяди ли Джулиуса переняла она это выражение, подумал Диксон. – Вас же не просят писать на эту тему докторскую диссертацию. – И вдруг, совсем в духе Кэрол, она ущипнула его за руку так сильно, что он невольно вскрикнул, и повторила, как бы выделяя слова курсивом: – Что вы об этом думаете?
      – Видите ли… Я ведь должен говорить то, что думаю?
      – Да, да, конечно. Об этом вас и просят. Ну, говорите же!
      – Ну, тогда я скажу «нет».
      – Понятно. А почему «нет»?
      – Потому что вы мне нравитесь, а он не нравится.
      – И все?
      – Этого вполне достаточно. Это значит, что каждый из вас принадлежит к двум различным видам, на которые делится человечество: к людям, которые мне нравятся, и к людям, которые мне не нравятся.
      – Это не очень-то убедительно.
      – Ладно. Если вы хотите знать мои соображения – помните, речь идет всего только о моих соображениях, хотя это вовсе не значит, что они не должны стать и вашими. Бертран скучнейший человек. Он похож на своего отца; единственный человек, который его интересует, – это он сам. О чем бы вы с ним ни заговорили, ваша точка зрения будет ему глубоко безразлична. Он просто не способен относиться к окружающему иначе. И не то чтобы он был на первом месте, а вы, скажем, на втором. Нет, он всегда единственный и главный. Боже мой, ведь ваши слова о том, как он, затеяв ссору, всегда сваливает вину на вас, доказывают, что вы его отлично раскусили. Не понимаю, зачем вам нужно, чтобы то же самое повторяли вам другие.
      Кристина помолчала, потом сказала своим наставительным тоном:
      – Пусть даже так, это не помешает мне выйти за него замуж.
      – Да, я знаю, женщины имеют пристрастие выходить замуж за тех, кто им не очень нравится. Но ведь я говорю о том, почему вы не должны выходить за него замуж, а не о том, хотите ли вы этого, выйдете за него или нет. Мне кажется, когда кончится то, чему положено кончиться, вам придется туго. Вы не можете доверять ему всецело… Я хочу сказать, он всегда будет затевать ссоры, а, по вашим словам, вы не выносите ссор. Скажите, вы влюблены в него?
      – Я терпеть не могу этого слова, – заявила Кристина, словно ставя на место какого-нибудь лавочника, употребившего сильное выражение.
      – Почему?
      – Потому что я не знаю, что оно означает.
      Диксон издал тихий вопль.
      – Не говорите так, ради Бога, не надо! Это слово постоянно встречается и в жизни, и в литературе. Неужели вы хотите меня уверить, что каждый раз вы заглядываете в словарь? Разумеется, нет! Вероятно, вы считаете, что это слово имеет чисто личный – виноват, есть более точное слово на этом жаргоне, – чисто субъективный смысл.
      – Конечно, а разве не так?
      – Ну вот видите! Вы говорите так, будто иначе и быть не может. Раз вы способны сказать, любите вы сливы «ренклод» или нет, то с таким же успехом можете ответить, влюблены вы в Бертрана или нет, если только захотите признаться мне в этом.
      – Вы опять все слишком упрощаете. Могу сказать только, что не так давно я, без всякого сомнения, была влюблена в Бертрана, а теперь я уже в этом не уверена. В отношении слив «ренклод» таких скачков не бывает, вот в чем разница.
      – Насчет слив – я согласен, ну, а ревень? Как насчет ревеня? С тех пор, как мать перестала кормить меня им насильно, у нас с ревенем сложились особые отношения, которые при каждой нашей встрече колеблются от любви до ненависти.
      – Все это прекрасно, Джим. Беда только в том, что любовь приводит нас в такое состояние, когда мы теряем способность беспристрастно разбираться в своих чувствах.
      – А вам совершенно необходимо в них разобраться?
      – Да, конечно.
      Диксон снова испустил тихий вопль, в этот раз на несколько тонов выше среднего «до».
      – Не обижайтесь, но вам еще многого не хватает, несмотря на то, что вы так милы. Разбирайтесь на здоровье в своих чувствах, если считаете нужным, только это не имеет ничего общего с тем, что вы не можете решить, влюблены вы или нет. А решить нисколько не труднее, чем определить ваше отношение к сливам «ренклод». Что действительно трудно – и тут вам, конечно, уже понадобится пресловутая беспристрастность – это решить, как быть дальше, если вы влюблены, решить, вытерпите ли вы совместную жизнь с человеком, которого любите. Ну и так далее.
      – Да ведь я говорю то же самое, только другими словами.
      – А слова меняют весь смысл, и, между прочим, мы говорим о разных вещах. Люди лезут из кожи вон, стараясь выяснить, влюблены они или нет. И не могут этого уразуметь, а все решения летят прахом. Это происходит каждый день. Давно следовало бы понять, что проблема влюбленности – легче легкого. Самое трудное разобраться в том, как быть дальше. Вот тут-то и следовало бы пошевелить мозгами, вместо того чтобы принимать слово «любовь» за сигнал к полному обалдению. Было бы куда больше толку, если бы люди не предавались самокопанию, доискиваясь, влюблен ли ты или что такое любовь и прочее. Вы же не спрашиваете себя, что такое сливы или как узнать, нравятся они вам или нет. Вот так-то.
      Если не считать лекций, это была самая длинная и, пожалуй, не исключая тех же лекций, самая гладкая речь, которую Диксон произнес за последние годы. Что это с ним? Джин? Нет, он опасно трезв. Половое возбуждение? Нет, решительно нет. В таких случаях на него, как правило, нападала молчаливость и оцепенение. Так что же? Загадка, да и только. Но Диксон был так доволен, что не ломал себе голову. Он лениво смотрел на дорогу, разматывающуюся из-под колес неровной лентой. Живые изгороди, казавшиеся в свете фар бледно-желтыми, летели мимо, то опускаясь, то поднимаясь. Он подумал, что в машине они с Кристиной обособлены от всего мира и это совсем естественно и очень приятно.
      Кристина пошевелилась, и – впервые с тех пор, как они отправились в путь – Диксон взглянул в ее сторону. Он увидел, что она наклонилась вперед и смотрит в окошко.
      Сдавленным голосом она сказала:
      – То же самое бывает, конечно, если не любишь сливы «ренклод».
      – Что? Да, пожалуй.
      Диксон услышал зевок.
      – Где мы сейчас, вы не знаете?
      – По-моему, мы уже проехали полдороги.
      – У меня совсем слипаются глаза. Просто возмутительно, я не желаю спать.
      – Закурите. Это прогонит сон.
      – Нет, спасибо. Послушайте, вы ничего не будете иметь против, если я минутку вздремну? От этого усталость пройдет, я знаю.
      – Конечно, вздремните.
      Она прикорнула в уголке, а Диксон старался побороть разочарование: вот какую уловку она придумала, чтобы избавиться от его общества! А он-то считал, что все идет отлично. В конце концов его всегдашнее правило – говорить поменьше – оказалось справедливым. Но тут Кристина вдруг положила голову ему на плечо, и он сразу насторожился.
      – Можно? – спросила она. – Спинка сиденья твердая, как железо.
      – Ну, конечно, – Диксон заставил себя действовать, не раздумывая, и подложил руку ей под плечи. Кристина повертела головой, устраиваясь поудобнее, потом примостилась у него на плече и, казалось, сразу же уснула.
      У Диксона учащенно забилось сердце. Теперь у него есть все доказательства, что она рядом: он слышит ее дыхание, касается подбородком ее виска, чувствует ее теплое плечо под рукой, слышит запах ее волос и ощущает близость ее тела. Жаль, что при этом он не ощущает присутствия ее души. Ему пришло в голову, что с ее стороны это просто ловкий ход, чтобы вызвать в нем желание, причем без всякой цели, просто ради удовлетворения собственного тщеславия. Но Диксон тут же отверг эту обыденную и презренную мысль: Кристина заслуживает всяческого доверия; очевидно, она просто устала. Вот и все. Такси накренилось на повороте, и Диксон уперся ногами в пол, чтобы не нарушить своей и ее позы. Сам он спать не будет, но не даст потревожить сон Кристины.
      Изогнувшись, он осторожно вытащил из кармана спички и сигареты и закурил. Никогда еще он не чувствовал себя таким уверенным: ведь он прекрасно справляется со своей ролью. Так всегда: чем чаще играешь какую-нибудь роль, тем лучше она удается. Если хочешь поступать, как тебе вздумается, попробуй сделать это хоть раз, и в дальнейшем это будет все легче и легче. В следующий раз, когда он увидит Мичи, он будет держаться с ним гораздо менее заискивающе; в следующий раз, когда он увидит Аткинсона, он поговорит с ним подольше, а от Кэтона добьется толкового ответа насчет своей статьи. Незаметно он придвинулся чуть ближе к Кристине.
      Шофер отодвинул стекло и подобострастным тоном спросил, куда ехать дальше. Диксон объяснил ему. Такси остановилось у дорожки, ведущей к дому Уэлчей. Кристина проснулась и, помолчав секунду, спросила:
      – Вы проводите меня к дому? Если можно, пойдемте, потому что я не знаю, как войти. Горничная у них, по-моему, приходящая.
      – Конечно, я пойду с вами, – сказал Диксон. Он оборвал возражения шофера, категорически отказавшись обсуждать вопрос об оплате, пока такси не остановится возле его, Диксона, дома. И ушел в темноту вместе с Кристиной, крепко цеплявшейся за его руку.

Глава XV