Счастливчик Джим

      Наступила пауза, как всегда, предшествующая прощанию. Диксону стало грустно. Он только сейчас сообразил, что она вообще едва ли попадет на бал, хотя сама еще и не подозревает этого. И, значит, также мало вероятно, что ему доведется увидеть ее еще когда-нибудь. И обидно было думать, что все это зависит от Бертрана – от его честолюбивых, деловых, светских и любовных замыслов.
      – Еще раз спасибо за помощь.
      – Пустяки. Я очень хочу, чтобы вы приехали сюда в субботу.
      – Я тоже. Ну, до свидания. Значит, вы позвоните мне попозже?
      – Возможно. До свидания.
      Он откинулся на спинку стула и надул щеки, стараясь представить себе ее. Она, конечно, сидит сейчас, как всегда, очень прямо на своем конторском стуле – как военный писарь, которому прибывший с инспекторским визитом маршал авиации бросил: «Продолжайте работать». А быть может, все совсем не так? По телефону было как-то на это не похоже. Она говорила проще, непринужденнее – так, как в те минуты, когда они сражались с одеялами. Впрочем, это телефонное Дружелюбие могло быть обманчивым и объяснялось просто тем, что он не мог ее видеть во время их разговора. Но, с другой стороны, ее суровость, быть может, тоже в какой-то мере обманчива? Просто у нее такой вид. Он полез в карман за сигаретами, и в эту минуту в дверях показался Джонсе ворохом бумаг. Верно, подслушивал?
      – Разрешите вам помочь? – с преувеличенной учтивостью спросил Диксон.
      Джонс понял, что, хочешь не хочешь, надо что-то сказать.
      – Где он?
      Диксон заглянул под стол, выдвинул верхний ящик, порылся в корзине для бумаг.
      – Здесь его нет.
      На желтом, как сыворотка, лице не дрогнул ни один мускул. – Я подожду.
      – А я уйду.
      Диксон вышел, решив позвонить Уэлчам из профессорской. Проходя через вестибюль, он услышал голос Маконочи:
      – Да, да, он здесь, мистер Мичи.
      Диксон скорчил рожу. На сей раз это был «эскимос», для чего требовалось растянуть лицо в ширину и сделать его елико возможно короче, а также убрать шею, втянув ее в плечи. Приведя этот фокус в исполнение и пробыв в таком состоянии несколько секунд, Диксон обернулся и увидел приближавшегося к нему Мичи.
      – А, мистер Диксон, надеюсь, вы сейчас не очень заняты?
      Диксон прекрасно понимал, что Мичи прекрасно понимает, в какой мере может быть сейчас занят Диксон. Он ответил:
      – Нет, не очень. Чем могу быть полезен?
      – Два слова насчет вашего специального курса в будущем году, сэр.
      – Да?
      Пока что ухищрения Диксона давали, в общем, довольно положительные результаты: три хорошенькие студентки, которых он старался заполучить для своего курса, проявили на последнем обсуждении несколько повышенную, по сравнению с прежней, «заинтересованность», в то время как «заинтересованность» Мичи хотя и не уменьшилась, но, во всяком случае, и не возросла.
      – Может быть, мы прогуляемся немножко по газону, сэр? Как-то жалко оставаться в помещении в такой превосходный день, не правда ли? Так вот, относительно ваших лекций, сэр. Мисс О'Шонесси, мисс Мак-Корковдейл, мисс Рис Вильяме и я очень внимательно ознакомились с ними, и, по-видимому, дамы пришли к заключению, что материал довольно трудноват. Я сам лично этого не нахожу. Я пытался им объяснить, что было бы просто бессмысленно браться за такую тему без известной подготовки, но, боюсь, не сумел их убедить. Женщины более консервативны, нежели мы. Они чувствуют себя уверенней, имея дело с таким материалом, как, например, «Документы» мистера Голдсмита. Там они твердо знают наперед, на что могут рассчитывать.
      Диксон тоже был совершенно в этом убежден, но не мешал Мичи жужжать у него над ухом. Под жарким, слепящим солнцем они прошли по вязкому асфальту к газону перед главным зданием. Уж не собирается ли Мичи сообщить ему, что три хорошенькие студентки бьют отбой, а он сам совсем наоборот? Тогда придется принять все меры – вплоть до противозаконных, – лишь бы как-нибудь от него избавиться. С трудом удерживаясь, чтобы не взвыть, Диксон сказал:
      – Что же, по-вашему, должен я предпринять?
      Мичи взглянул на него. Узенькая полоска его усов казалась сегодня чуть-чуть шире, чем обычно, шелковый галстук был безупречно подобран в тон светло-коричневой рубашке, бледно-лиловые брюки мягко колыхались при ходьбе.
      – То, что вы сами найдете нужным, сэр, разумеется, – сказал он с оттенком учтивого удивления.
      – Посмотрю, нельзя ли там что-нибудь сократить, только едва ли, – сказал Диксон почти наугад.
      – Не думаю, чтобы вы могли без труда чем-нибудь пожертвовать, мистер Диксон. Меня, во всяком случае, привлекает именно широта охвата темы.
      Ну вот это по крайней мере было важным сообщением. Теперь стало ясно, к чему следует стремиться: сузить тему, свести ее, так сказать, к геометрической точке, имеющей положение в пространстве, но не имеющей протяженности.
      – Ладно, так или иначе, я просмотрю тезисы еще раз. Поглядим, нельзя ли оттуда что-нибудь убрать…299
      – Очень хорошо, сэр, – сказал Мичи таким тоном, каким говорит начальник штаба, готовясь привести в исполнение невыполнимый план операции, предложенный генералом. – Вы дадите мне знать, когда… Или, быть может, я…
      – Я погляжу их сегодня вечером, а завтра утром мы с вами побеседуем, если это вам удобно.
      – Разумеется. Не могли бы вы зайти в гостиную второго курса часов в одиннадцать? Я приглашу туда дам, и мы выпьем по чашке кофе.
      – Превосходная мысль, мистер Мичи.
      – Благодарю вас, мистер Диксон.
      После обмена этими полувикторианскими, полуэстрадными любезностями Диксон отправился в профессорскую гостиную, где уже не было ни души, и сел к телефону. Все, что могло так или иначе заинтересовать Мичи, должно быть беспощадно изгнано из его тезисов, даже – или, вернее, особенно – то, без чего невозможно было обойтись. Не все ли равно? Быть может, ему и не придется читать эти лекции. Но если так, что ему за дело до Мичи и до трех хорошеньких студенток? Какая разница, проявляет кто-нибудь из них «заинтересованность» или нет? Диксон глубоко вздохнул и взял трубку.
      Дальше все произошло неожиданно быстро. Хотя – ему ли этого не знать! – дозвониться от Уэлчей в город было не так-то легко, сами Уэлчи возникали на проводе с ужасающей быстротой. Не прошло и полминуты, как он услышал голос миссис Уэлч.
      – Силия Уэлч слушает.
      От неожиданности у него слова застряли в горле – погруженный в свои новые заботы, он совсем позабыл про миссис Уэлч. А, впрочем, чего он испугался? И он сказал довольно непринужденно:
      – Не могу ли я попросить к телефону профессора Уэлча?
      – Это, кажется, мистер Диксон? Сейчас я позову мужа, но прежде, если вы не возражаете, мне хотелось бы узнать, что вы сделали с одеялами и простыней, когда…
      Диксон с трудом удержался, чтобы не застонать. И в это мгновение взгляд его расширенных от ужаса глаз упал на номер местной газеты, лежавшей на столе. Не успев даже подумать, он сказал, округляя губы и вытягивая их далеко вперед, чтобы изменить голос:
      – Нет, миссис Уэлч, это, должно быть, какое-то недоразумение. Говорят из «Ивнинг пост». Среди наших сотрудников нет никакого мистера Диксона, могу вас заверить.
      – Ах, ради Бога, извините. Ваш голос сначала был так похож… Какая нелепость!
      – Я понимаю, миссис Уэлч, я понимаю.
      – Я сейчас позову мужа.
      – Видите ли, собственно говоря, мне хотелось бы поговорить с мистером Бертраном Уэлчем, – сказал Диксон и радостно улыбнулся собственной хитрости – насколько, впрочем, позволяли выпяченные губы. Еще несколько секунд, и весь этот ужас будет позади.
      – Видите ли, он… Обождите минутку. – Она отошла от телефона.
      «Отступать нельзя», – подумал Диксон. Сейчас миссис Уэлч отправилась выяснять, где обретается Бертран, а это именно то, что нужно знать Кристине Кэллегэн. Теперь он сможет позвонить и сообщить ей это. Да, отступать нельзя ни при каких обстоятельствах.
      Одно из обстоятельств уже приняло форму хорошо знакомого голоса и пролаяло в трубку:
      – Бертран Уэлч слушает. – Лай раздавался так явственно, словно Бертран стоял у него за спиной и вместо телефонной трубки возле уха Диксона находились его розовые губы и борода.
      – Говорят из «Ивнинг пост», – дрожащим голосом кое-как выдавил Диксон через свой хобот.
      – Что же вам от меня угодно, сэр? Диксон понемногу приходил в себя.
      – Мы… нам бы хотелось поместить небольшую заметку для нашей субботней полосы, – сказал он. В голове у него уже зрел план. – Если вы, конечно, не возражаете.
      – Возражаю? Какие могут быть у скромного художника возражения против небольшой безобидной рекламы? Во всяком случае, я надеюсь, что она будет безобидной?
      Диксон выдавил из себя смешок, который его выпяченные губы превратили в какое-то диккенсовское «хо-хо».
      – О да, вполне безобидная, смею вас заверить, сэр. Мы, само собой разумеется, уже имеем кое-какие сведения о вас, но, как вы понимаете, нам хотелось бы знать, над чем вы работаете в настоящее время.
      – Да, конечно, конечно. Вполне законное желание. Ну что ж, сейчас у меня две-три вещи в работе. Один этюд – обнаженная натура, великолепная вещь. Впрочем, признаться, я не уверен, придется ли это по вкусу вашим подписчикам.
      – И даже очень, мистер Уэлч, поверьте, если только мы подадим это в надлежащем свете. Мне думается, с вашей стороны не возникнет возражений, если мы назовем это «Женская фигура без покровов», не так ли, сэр? Во всяком случае, я ведь полагаю, что фигура женская?
      Бертран рассмеялся, вернее, залаял, как гончая, напавшая снова на утерянный было след.
      – О да, женская и без покровов, если ваши читатели предпочитают такие формы описания. Кстати сказать, «формы» – самое подходящее слово для этой картины.
      Диксон присоединился к его смеху. Что за история для Бизли и Аткинсона!
      – Можете вы нам что-нибудь сообщить относительно, так сказать, стиля, манеры, в которых это выполнено, сэр? – спросил он после приличествующей паузы.
      – В довольно смелой, я бы сказал, манере. Абсолютно современной, но, впрочем, не чересчур. Современные живописцы очень уж возятся с деталями, а нам это ни к чему, не так ли?
      – Да, разумеется, сэр, конечно, это нам ни к чему. Написано маслом, сэр, не так ли?
      – Да, черт побери, да, и мы не останавливаемся перед затратами – восемь футов на шесть, заметьте. Во всяком случае, с рамой будет никак не меньше. Нечто сногсшибательное.
      – Вы ее уже как-нибудь назвали, сэр?
      – Да, я думал назвать ее «Дилетантка». Девушка, которая мне позировала для этой картины, является – в известном смысле, конечно, – дилетанткой, хотя она и служила мне натурой – до тех пор, во всяком случае, пока с нее писалась картина. Так что, как видите, я не погрешил против истины. Впрочем, на вашем месте я не стал бы включать это небольшое разъяснение в вашу заметку.
      – Да я никогда бы себе этого и не позволил! – произнес Диксон почти нормальным голосом. В последнюю минуту губы у него непроизвольно расслабились и временно утратили форму буквы «О». Что за тип этот Бертран в конце-то концов? Ему припомнились намеки, которые позволил себе Бертран при первой их встрече насчет воскресного свидания с Кристиной Кэллегэн. Да, черт побери, если дело когда-нибудь дойдет до драки, он…
      – Как вы сказали? – подозрительно спросил Бертран.
      – Это я не вам, мистер Уэлч, это я одному из наших сотрудников, – сказал Диксон, снова придав своим губам форму буквы «О». – Что касается этой картины, то мне все ясно, благодарю вас, сэр. Теперь расскажите, пожалуйста, о других вещах, над которыми вы работаете.
      – Еще автопортрет – под открытым небом у кирпичной стены. Много стены и совсем немного Уэлча. Идея такая: бледность лица, измятость одежды на фоне огромной красной гладкой стены. Ну, в общем, живопись живописца, так сказать.
      – Ах так, сэр, благодарю вас. Есть что-нибудь еще?
      – Еще небольшой эскиз – трое рабочих читают газету в пивной, – но над этим я только начал трудиться.
      – Так, понимаю. То, что вы нам сообщили, нас вполне устраивает, мистер Уэлч, – сказал Диксон. Наступал решающий момент. – Ваша знакомая говорила еще что-то о вашей выставке, сэр. Мы правильно ее поняли?
      – Да, осенью я думаю устроить здесь небольшую выставку, но о какой моей знакомой вы говорите?
      Диксон с облегчением чуть слышно хмыкнул в свой хобот.
      – Мисс Кэллегэн, сэр, – сказал он. – Вы знакомы с ней? Я не ошибся?
      – Да, знаком, – сказал Бертран. Голос его зазвучал чуть-чуть суше. – Но какое она имеет к этому отношение?
      – Как? Я полагал, что вы знаете, – с притворным удивлением сказал Диксон. – Это ведь, в сущности, ее идея. Насколько я понимаю, именно она подала одному из наших сотрудников мысль написать о вас маленькую заметку, сэр.
      – Вот оно что! Впервые об этом слышу. Вы уверены, что это именно так?
      Диксон рассмеялся спокойным профессиональным смехом.
      – В таких вещах мы никогда не позволяем себе ошибаться, сэр. Себе дороже, как говорится, мистер Уэлч.
      – Да, я понимаю, но все это выглядит в высшей степени…
      – Что ж, если у вас есть какие-нибудь сомнения, вы можете проверить у нее. Кстати сказать, когда мисс Кэллегэн беседовала с Аткинсоном…
      – Кто такой этот Аткинсон? И о нем впервые слышу.
      – Сотрудник нашего лондонского отделения, сэр. Она только что разговаривала с ним по телефону, сэр, и просила, если нам удастся вас разыскать, передать вам, чтобы вы ей позвонили. Она, по-видимому, никак не может к вам дозвониться, а у нее какое-то срочное дело, и она хотела, чтобы вы позвонили ей сегодня, не позднее половины шестого, если это возможно.
      – Хорошо, я ей позвоню. Как ваше имя, кстати, на случай, если я…
      – Бизли, сэр, – не задумываясь, ответил Диксон. – Элфрид Бизли.
      – Отлично, благодарю вас, мистер Бизли. («Вот это тон!» – подумал Диксон.) Да, кстати, когда появится эта заметка?
      – Увы, я и сам не знаю, сэр. Сейчас сказать трудно. Но до конца месяца, во всяком случае, дадим. Мы всегда стараемся готовить материал заблаговременно, мистер Уэлч.
      – Разумеется, разумеется. Итак, больше вам ничего не требуется от меня?
      – Нет, чрезвычайно вам признателен, сэр.
      – Пустяки, и вам спасибо, приятель, – сказал Бертран, возвращаясь к прежнему дружелюбному тону. – Вы, работники пера, славные ребята.
      – Вы очень любезны, сэр, – сказал Диксон и состроил в микрофон постную рожу. – До свидания и еще раз благодарю вас, мистер Уэлч. Премного вам обязан.
      – Всего наилучшего, Бизли, дружище.
      Диксон откинулся на спинку стула и вытер пот с лица, испытывая желание вытереть все тело. Затем закурил сигарету. Испуг заставил его действовать очертя голову, но ничего непоправимого, как ему казалось, не произошло. Теперь главное заключалось в том, чтобы опередить Бертрана и как можно скорее самому разоблачить мистификацию. Кристину Кэллегэн необходимо ввести в курс дела, чтобы она хорошенько запомнила следующее: какой-то неизвестный, назвавшийся Аткинсоном, позвонил ей сегодня утром, отрекомендовался репортером газеты и пожелал получить некоторые сведения о Бертране. Затем, вскользь упомянув об «Ивнинг пост», спросил телефон Уэлчей и повесил трубку. Когда Бертран позвонит ей, она должна сразу же преподнести ему эту историю и сказать, что ей с самого начала все это показалось подозрительным и что голос «Аткинсона» напомнил ей кого-то из лондонских знакомых. Нужно назвать кого-нибудь, кто вполне способен разыграть их так или, во всяком случае, не совсем не способен на это. Она должна дать Бертрану понять – не особенно подчеркивая, чтобы не вызвать у него подозрений, – что «Аткинсон» звонил ей по городскому телефону, а не по междугороднему. Если она не проговорится, ни ее, ни Диксона разоблачить будет невозможно, даже если Бертран уже звонит сейчас в «Ивнинг пост» и разыскивает там Бизли. Единственная опасность заключалась в том, что Кристина не захочет принять участия в этой мистификации. Однако у Диксона имелись довольно основательные причины рассчитывать на ее согласие. Во-первых, она была благодарна ему за то, что он вызвался ей помочь, во-вторых, он успешно выполнил ее поручение, несмотря на все трудности, в-третьих – она же помогала ему расправиться с прожженными одеялами. Й, наконец, он ведь окажется в отчаянном положении, если правда выплывет наружу. Стоит Бертрану что-нибудь заподозрить, и он может заставить ее признаться, пустив в ход моральное давление. Но почему, собственно, он должен что-нибудь заподозрить? Едва ли ему может прийти в голову, что Кристина решится прибегнуть к помощи какого-то малознакомого провинциала, чтобы разузнать что-то насчет летнего бала, – хотя, в сущности, именно это она и сделала.
      Сейчас прежде всего необходимо позвонить ей и хорошенько растолковать, что она должна говорить. И надо спешить, иначе он не успеет перекусить – в два часа ему уже надлежало в качестве наблюдающего присутствовать при сдаче письменных работ.
      Однако прежде чем сдвинуться с места, он откинул голову на спинку стула, и безудержный хохот, оглушительный, как рев тромбона, вырвался из его груди. Как чудесно все получилось! Если даже сорвется, все равно чудесно! А сорваться не должно. Военные действия против Бертрана, так живо рисовавшиеся его воображению, когда он был в гостях у его родителей, начались, и притом с огромным тактическим успехом. Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что военные действия уже сейчас становятся слишком опасными для человека, занимающего такое непрочное положение, как он, а упоение битвой заставляет его забывать об осторожности, но он заглушил этот предостерегающий голос новым тромбоноподобным раскатом хохота.
      Затем он снова взял трубку, вызвал междугороднюю и назвал номер, который дала ему Кристина Кэллегэн. Пожалуй, не стоит рассказывать ей в подробностях всю беседу с Бертраном, подумал он. Прошла еще минута, и, подавшись вперед на стуле, он сказал:
      – Мисс Кэллегэн? Отлично. Это Диксон. Теперь слушайте меня внимательно.

Глава Х

      – Честное слово, Джеймс, она просто позеленела, – говорила Маргарет. – Разумеется, она держала себя в руках, но вы бы видели, как она сжала губы и сверкнула на него глазами! Ну, да вы знаете – Кэрол на этот счет мастерица. И я вполне ее понимаю – бросить это ей в лицо за чайным столом, в моем присутствии и в присутствии Уэлча!
      – А что именно он ей сказал? – спросил Диксон, ухитрившись кое-как сделать поворот в углу бального зала и подводя Маргарет поближе к оркестру.
      – Да очень просто: «Кстати, Кэрол, я хотел вам сказать, что Кристина в конце концов решила все-таки отправиться на этот бал и обещала привести своего дядюшку…» И добавил, словно в шутку: «Ну, и чтобы дядюшке не пришлось исполнять роль кавалера при своей племяннице, что как-то не годится…» – словом, какую-то чушь примерно в этом роде: «Лучше всего, я считаю, поручить эту роль мне, если, конечно, вы не возражаете…», точно она могла возражать, когда мы все тут сидели и слушали… «А Гор-Эркварт будет, я не сомневаюсь, счастлив сопровождать вас, Кэрол»… На том дело и кончилось.
      – Да-а, – протянул Диксон. Танцы всегда давались ему с трудом, а тут еще перед ним все время маячило лицо Маргарет, которое то отдалялось, то приближалось, подпрыгивая по временам… При этих обстоятельствах блистать красноречием было нелегко, тем более что приходилось напрягать слух, чтобы за шарканьем множества ног и гулом голосов уловить звуки музыки.
      – Это уж слишком, – сказал он.
      – В жизни своей не видела более чудовищного хамства. Этот человек совершенно невозможен, Джеймс. В обществе он непереносим, да и… и во всех решительно отношениях. Между прочим, вам не кажется… мне это вдруг пришло тогда в голову… Вам не кажется, что Бертран и Кэрол… ну, словом, что между ними что-то есть?
      – Понятия не имею. Почему вы так думаете?
      – А вы никогда ничего не замечали?
      – Как будто нет. А что?
      – Не знаю, право. Как-то странно, что он собирался на бал именно с нею. И потом, ее взбешенный вид…
      – Но ведь Бертран, кажется, довольно близок с ними – и с ней и с ее мужем, – помните, она при вас говорила об этом. И, конечно, ей неприятно, что он так мало церемонится с ней… Прошу прощения! – пробормотал он в адрес девушки, чей зад пришел в столкновение с его бедром. Хоть бы уж эти танцы поскорее кончились! Он вспотел, подошвы жгло, словно в носках полным-полно раскаленного песку, а руки ныли, как после четырнадцати раундов непрерывной защиты.
      Диксон сам не понимал, почему он не сказал Маргарет о поцелуе, свидетелем которого был после музыкально-вокального вечера. Ведь Маргарет умела держать язык за зубами. Вероятно, он промолчал потому, что эта новость должна была и шокировать, и вместе с тем приятно волновать ее, а ему совсем этого не хотелось. А вот почему ему этого не хотелось?
      Маргарет продолжала что-то оживленно рассказывать. Щеки у нее слегка разрумянились, губы были накрашены более тщательно, чем обычно. Она, по-видимому, получала удовольствие от этого бала и выглядела привлекательнее, чем всегда.
      – Ну, во всяком случае, она ничего, мне кажется, не потеряла, оказавшись в обществе мистера Гор-Эркварта. По-моему, он необыкновенно обаятелен – очень редкое качество в наши дни. И какие поистине отличные манеры! Первый сорт! Приятная перемена декорации после этого бородатого чудовища.
      Диксон негромко хмыкнул, внимая столь поразительному смешению стилей, но ответить ничего не успел: непереносимый грохот оркестра, закончившийся оглушительным лязгом тарелок, возвестил конец танца и перерыв. Диксон с облегчением перевел дух и вытер ладони носовым платком.
      – Пойдемте выпьем? – предложил он. Маргарет искала кого-то глазами.
      – Обождем минутку. Я не вижу остальных.
      Пары одна за другой покидали середину зала. Живопись на стенах воспроизводила сцены далекого прошлого на самый новомодный манер. Так, на ближайшей к Диксону стене полное отсутствие перспективы или еще чего-то, вероятно довольно необходимого, заставило фалангу карликоподобных воинов (спартанцев? македонцев? римлян?) валиться с небес на своих значительно более внушительных по размеру противников-варваров (персов? иранцев? карфагенян?), которые, не подозревая об этой нависшей у них над головой опасности, грозно таращили глаза в пустоту перед собой. Вдоль стен высились белые толстые колонны. Диксон улыбнулся задумчиво и печально. Все это так живо напоминало ему бары, рестораны и кафе на Марбл Арч, Черинг Кросс, Ковентри-стрит, где он не раз получал такую уйму удовольствия. Оторвав глаза от этих памятников истории, он увидел в толпе Мичи. Весело смеясь, Мичи разговаривал с мисс О'Шонесси, самой хорошенькой из трех хорошеньких студенток и, точнее говоря, – дамой его сердца. Ее лицо, смуглое, с нежным акварельным румянцем, всегда смутно тревожило Диксона – точно так же, как и ее платье с глубоким вырезом. Хотя эта пара находилась на порядочном от него расстоянии, Диксон знал, как безукоризненно сидит на Мичи смокинг, как непринужденно развлекает он разговором свою даму, как внимательно она его слушает. В эту минуту Мичи перехватил взгляд Диксона, лицо его тотчас стало серьезно, и он едва заметно, но учтиво наклонил голову. Мисс О'Шонесси приветствовала его быстрой улыбкой и отвернулась – явно чтобы скрыть смех.
      – Пойдемте выпьем? – снова предложил Диксон.
      – А вот и они! – воскликнула вместо ответа Маргарет.
      К ним направлялись Бертран и Кристина. Бертран – не мог не признать Диксон – выглядел весьма представительно во фраке. Сейчас про него можно было даже сказать, что в его внешности есть что-то артистическое, и это не прозвучало бы грубой насмешкой. Диксон старался смотреть только на него – главным образом для того, чтобы не смотреть на Кристину. Весь вечер она была с ним не просто холодна – нет, она его вовсе не замечала, и от этого он чувствовал себя так, словно, вопреки свидетельству всех его пяти чувств, он и в самом деле перестал существовать. Она же, как назло, была особенно хороша. На ней было желтое платье без плеч, подчеркнуто простое, словно специально задуманное для того, чтобы рядом с ним платье Маргарет из ярко-голубой тафты, с большим бантом и с оборочками или, может быть, рюшечками – Диксон не очень был уверен в том, как это называется, – да еще с добавлением четырех длинных ниток искусственного жемчуга, выглядело необычайно безвкусным. Кристина, по-видимому, ставила перед собой только одну задачу – выгодно оттенить свой цвет лица и шелковистость кожи. И она преуспела в этом как нельзя лучше – рядом с ней все другие женщины казались пестрым, беспорядочным нагромождением красок. Когда она под руку с Бертраном приближалась к Диксону, он на мгновение встретился с ней глазами, и, хотя ее взгляд был бесстрастен и ничего не сказал ему, его охватило желание спрятаться от нее за спасительной стеной всех этих юбок и брюк или, еще лучше, поднять воротник смокинга и опрометью броситься вон из зала прямо на улицу.
      Он не то читал, не то слышал, будто кто-то – то ли Аристотель, то ли Ричардс – утверждал, что красота пробуждает в нас стремление приблизиться к ней. По-видимому, Аристотель или Ричарде был на сей раз глубоко не прав.
      – Итак, что будем делать дальше, друга? – спросил Бертран и посмотрел на Диксона, с которым в этот вечер держался довольно дружелюбно. Двумя пальцами – большим и указательным – он сжимал запястье Кристины. Может быть, он щупал ей пульс?
      – Что ж, по-моему, надо пойти выпить чего-нибудь, – сказал Диксон.
      – Ах, будет вам, Джеймс! Можно подумать, что вы умрете, если хоть час пробудете без выпивки.
      – Как знать! – сказал Бертран. – Во всяком случае, он не хочет рисковать, и это вполне разумно. Ваше мнение, дорогая? Боюсь только, что придется обойтись пивом или сидром, если у вас нет желания прогуляться до ближайшей харчевни.
      – Хорошо. Только где же дядя Джулиус и миссис Голдсмит? Мы не можем уйти и бросить их.
      Обсудив, пришли к выводу, что эта пара, вероятно, уже сидит в баре. Диксон усмехнулся про себя по поводу «дяди Джулиуса». Как замечательно, что существует кто-то, кого так называют, и еще кто-то, кто может кого-то так называть, и что он сам присутствует при том, как кто-то кого-то так называет!
      Пробираясь следом за Маргарет между громко болтавшими группами и безмолвными неудачниками, одиноко маячившими у стен, он увидел Бизли, который с довольно жалким видом торчал среди последних. Бизли, известный своим неумением завязывать знакомства с женщинами, никогда не пропускал ни одного подобного празднества, но так как на этот бал все дамы прибыли со своими партнерами (за исключением разве таких дам, как профессор философии, которой уже пошел седьмой десяток, или старший преподаватель экономических наук, которая весила не менее ста килограммов!), Бизли не мог не знать, что он здесь попусту тратит время. Раскланиваясь с ним, Диксон уловил, как ему казалось, завистливый огонек в его глазах и подумал о том, как мало может помешать человеку даром тратить время сознание того, что он даром тратит время (и особенно в таких делах, которые на языке профессора Уэлча именуются «сердечными»). Затем он подумал о том, что, в общем, положение его самого и Бизли мало чем отличается, и, наконец, о том, что завидовать, в сущности, нечему, ибо все его преимущество заключается лишь в том, что он имеет возможность находиться в обществе двух женщин и разговаривать с одной из них. Но в конце-то концов не так уж это важно – пользоваться успехом у женщин, гораздо важнее, чтобы все думали, что ты им пользуешься. Но придя к такому заключению, Диксон, к своему удивлению, не почувствовал удовлетворения. Когда человек мучается от боли в животе, он не испытывает особого облегчения, узнав точное наименование болезни, которая заставляет его страдать.
      Они зашли в бар – небольшую комнату, отнюдь не предназначавшуюся для этой цели. С недавнего времени летние балы уже осуществлялись не «всухую» – новшество, введенное администрацией (хотя мало кто в состоянии был этому поверить!), исходившей из следующих веских соображений: пьянство среди студентов, вызывавшее с некоторого времени тревогу, должно будет снизиться, если на территории университета будут продаваться дешевые, некрепкие напитки. Это уменьшит соблазн пропустить стаканчик имбирного пива, сдобренного виски, или скверного джина с искусственным лимонным соком и других дорогостоящих и вредоносных напитков в одном из городских баров. Как ни удивительно, эти соображения оказались резонными, и когда Диксон со всей компанией вошел в бар, три университетских служителя уже трудились там над бочками пива и сидра под стенной росписью, изображавшей – под стать более крупным панелям бального зала – смуглых владык, на головах которых готовился плясать кордебалет карликовых черкешенок, расположенный в непосредственной близости от каравана китайских купцов, захваченного смерчем и аккуратной спиралью взмывающего к небесам. Вместо толстых колонн здесь красовались роскошные, неправдоподобно величественные пальмы в горшках и кадках. Из-за пальм выглядывал Маконочи – номинальный глава трех барменов. Его белая накрахмаленная куртка и тускло-зеленые брюки, неуловимо гармонируя с обстановкой, удачно усиливали общий эффект.
      Гор-Эркварт и Кэрол сидели в самом отдаленном углу пальмовой рощи и оживленно беседовали. Увидев приближающуюся к ним компанию, Гор-Эркварт встал. Подобного рода учтивость была столь необычна в том кругу, к которому привык Диксон, что у него мелькнула было мысль, не собирается ли Гор-Эркварт воспрепятствовать их вторжению с помощью грубой физической силы. Гор-Эркварт показался Диксону слишком моложавым на вид для «дядюшки» и человека с именем – ему было лет сорок пять, не больше. И его смокинг был не так уж подчеркнуто безупречен, как следовало ожидать. У него было маленькое, худенькое тельце и широкое гладкое лицо – самое асимметричное, как показалось Диксону, лицо на свете, почти на грани уродства. Лицо пьяного мудреца, тщетно пытающегося собраться с мыслями. Слегка выпяченные губы и сросшиеся черные брови, пересекающие лоб от виска, особенно усиливали это впечатление. Не успели все они усесться за столик, как Маконочи, уже, без сомнения, щедро получивший на чай, угодливо подскочил к Гор-Эркварту принять заказ. Это зрелище привело Диксона в восторг.