Падре сам отворил ему обитую блестящим зеленым дерматином дверь и провел к себе в кабинет. Выглядел он очень уставшим, даже слегка осунулся за эти дни, если, конечно, такое слово применимо к круглому румяному толстяку.
      Молча взял он из рук Второва лабораторный журнал. Лениво и как-то очень незаинтересованно пролистал его, будто наперед зная все, что там написано. Впрочем, он, кажется, действительно это знал. Долго ничего не говорил, уставясь невидящими глазами в окно, за которым нестерпимым блеском сверкали расплавленные сквозные окна похожего на раскрытую книгу здания СЭВа. Что читал в этой стальной и стеклянной книге Падре, о чем думал?
      Второв почувствовал себя почему-то очень неловко. Больно уж непривычным было молчание шефа.
      - Вы очень выросли, Александр Григорьевич, - хрипловатым и каким-то "не своим" голосом сказал шеф, поворачиваясь к Второву. - Очень... Я изучил все, что вы привезли с собой, и мысленно сопоставил это с тем, что у вас уже было... И я вдруг понял, что где-то внутри и незаметно для всех вы крупнее того американца. Крупнее! Я это понял. А ведь он блестящий исследователь. Почти гениальный. Вот какая петрушка получается, Александр Григорьевич...
      Второв покраснел и заерзал на стуле. Он готов был бежать отсюда сломя голову. Слов нет, ему было приятно. Но смертельно, совершенно смертельно неудобно. Потому и приятность прошла стороной, почти не задев его. Осталось только это непонятное смущение, даже какой-то стыд, в котором он тонул без возврата. Притом слова Падре были совершенно неожиданными. Второв не знал, что ему делать, и даже не пытался возражать обычными приличествующими на такой случай словами.
      - Обдумал я и те идеи, Александр Григорьевич, которыми вы поделились со мной во время нашей последней встречи. Обдумал и оценил. Вы широко замахнулись, широко и далеко. Вы переросли меня. Вам уже не нужна моя опека... Не перебивайте меня! - Мановением руки он посадил на место Второва, который приподнялся со стула и силился что-то произнести. - Не перебивайте... В той каше, которую я заварил с "АД", вам уже делать нечего. Ваша проблема крупнее, значительнее. Может быть, она не так выигрышна, но несомненно более важна для науки... Теперь слушайте меня внимательно, я уже все решил. У Алексея Кузьмича есть вакансия заведующего лабораторией вторичных структур. Лучшего человека, чем вы, ему не найти. Идите туда вместе с вашей тематикой.
      - Но...
      - Идите, идите! Мы сохраним наши связи в недрах Совета по "АД". А пока развивайте свое направление. Лаборатория еще не укомплектована, лимиты колоссальные. Сами и людей себе подберете, и оборудование закупите. Чего еще желать можно? Пока будете "и.о.", потом защитите докторскую и станете полноценным завлабом.
      - Да...
      - Идите, батенька, домой и хорошенько подумайте. Я и так знаю все, что вы собираетесь мне сказать. Подумайте, подумайте. Потом мы с вами все поподробнее обсудим. А мне на дачу пора собираться. Заждались, поди: дачный муж, и все такое. Одних поручений целый список. Так что желаю приятного отдыха. Идите и подумайте хорошенько. Для "АД" это необходимо. Без детальной разработки вторичных структур нам с места не сдвинуться. Совет советом, а не дадим солидного научного обеспечения - по головке не погладят. Для пользы дела, Александр Григорьевич, для пользы дела.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗВЕЗДНЫЕ ДНИ
      ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
      На работе он думал о письме, пытаясь угадать, что она пишет ему, и смутно надеясь на что-то, о чем не хотелось признаваться даже самому себе. Конечно, он знал, что и на этот раз она телеграфным стилем расскажет ему о куче дел, о каких-то необыкновенных и очень романтичных людях, о далеких городах, электростанциях, тайге или приемах на "очень высоком уровне". Наверное, и в этом письме она, как всегда, обругает главреда и похвастается, что кому-то здорово натянула нос.
      Хорошо, что у него отдельный кабинет и только Опарин и Морган могут видеть бездельничающего человека, сосредоточенно разглядывающего пустой потолок. Но и они не замечают его. Они тоже глядят куда-то в затуманенную даль. Второв переводит взгляд с портретов на стеллажи со всевозможными справочниками, на вычерченные тушью аминокислотные цепочки, на вытяжной шкаф и аналитические весы в углу. Все это настолько знакомо и привычно, что вряд ли фиксируется мозгом.
      Второв вздрагивает. Ему кажется, что обитая черным дерматином дверь начинает надвигаться на него. Он мгновенно возвращается к действительности и кричит:
      - Я же просил никого ко мне не пускать! Я занят. Вы понимаете? Занят!
      - Вас просит к себе Алексей Кузьмич, - доносится из-за чуть приоткрытой двери. - Простите, пожалуйста...
      Второв медленно вылезает из глубокого кресла и проходит к себе в лабораторию. В углу комнаты у осциллографа сидит Виталик. Над его склоненной спиной мигает голубой экран, перечерченный жирной белой синусоидой. Лаборантки возятся со стеклом. Все в порядке. Все на своих местах. Он еще минуту медлит, потом решительным шагом пересекает лабораторию и выходит в коридор.
      В директорском кабинете, как всегда, тихо и уютно. Со стен озабоченно смотрят портреты. На портрете Каблукова лопнуло стекло, и линия излома пересекла правый глаз, придав чудаковатому академику удалой пиратский прищур. Маленький письменный стол в самом дальнем конце комнаты утопал в бумагах. Перед ним раскинулся необъятный, как море, нейлоновый ковер с навеки застывшими извивами волн.
      Алексей Кузьмич приветливо помахал рукой и предложил сесть. Ковер несколько отвлек мысли Второва от письма, которое лежало дома на столе, придавленное тяжелой малахитовой пепельницей. Кузьмич велел прибить ковер по четырем углам, чуть подвернув обращенный к двери край. Входящий обычно этого не замечал и, спотыкаясь, делал несколько стремительных и плохо управляемых шагов по направлению к директорскому столу. Более экспансивные личности влетали на четвереньках прямо под стол. Старик собирал кожу лба в удивленные складки и выражал пострадавшим самое искреннее сочувствие. Говорили, что Кузьмич очень любил, когда спотыкались сановные академики и дородные доктора наук. Извлекая очередного катапультировавшего сотрудника из корзинки для бумаг, он проникновенно приговаривал ласковые слова утешения. Первое время ковер действовал безотказно. Каждый, кто врывался в кабинет разгоряченным и полным желания "показать им", проходил легкую успокаивающую встряску. Постепенно о ковре узнали и научились его обходить. Только желчные холерики с неуравновешенной психикой по-прежнему попадали в ловушку.
      Второв наконец понял, что директор что-то доверительно говорит ему. Лицо Алексея Кузьмича беспрестанно двигалось.
      - ...Кстати, я уже оформил все документы. Можете выезжать хоть сейчас.
      Голубой конверт исчез из мыслей Второва.
      - Мне очень жаль, что Аполлинарий Аристархович... - медленно сказал он.
      Директор сочувственно закивал:
      - Такой выдающийся биохимик, в расцвете сил...
      Директор издал звук, средний между "да" и "та", и передвинул бумажку с печатью на край стола, ближе к Второву.
      - Но знаете, - устало продолжал Второв, - мне совсем не хочется ввязываться в это дело. Моя лаборатория на полном ходу, дает нужную продукцию... Нейроструктуры второго порядка почти в наших руках. Еще немножко поднажать, и тема будет закончена. На кой же черт, извините за грубость, я полезу в чужой институт? У Аполлинария Аристарховича была своя школа, наверное и достойные заместители найдутся. Почему я должен свалиться людям как снег на голову? Это, во-первых, не в моих привычках, а во-вторых, только повредит делу. Я же для них варяг как-никак. Пока будут обживаться, притираться, пока люди ко мне привыкнут, пройдет уйма времени. Нет уж, пусть лабораторией заведует кто-нибудь из учеников Кузовкина.
      - Ну, батенька, - сказал Алексей Кузьмич, - все это несерьезно. Работать там вы будете временно и по совместительству. Это каких-нибудь две-три поездки в неделю. И то на первых порах. Коллектив там хороший, нечего вам к нему притираться. Уж не считаете ли вы себя этаким наждачным кругом, жерновом? Работа интереснейшая, увлекательная. Есть темы, связанные с космической биологией, из-за чего, собственно, вы и приглашаетесь. Кто же, если не вы... Ваша кандидатура, дорогой, всех устраивает. Президиум горячо ее одобрил. А кроме того...
      Директор встал из-за стола и бесшумно прошелся по кабинету. Он присел на ручку кресла и склонился к самому уху Второва. Тот почувствовал, как вокруг него забили большие и малые фонтанчики горячего доверительного сочувствия.
      - Вы посмотрите на себя, батенька, - говорил Алексей Кузьмич. - Ваши вторичные структуры вам очень нелегко даются, разве я не вижу... Я давно заметил, что вы еле тянете. Хотели предложить отдых, курорт, санаторий, но, зная вашу одержимость... Вы ведь и там будете работать, пока не добьетесь своего? Ну, вот видите! Все вполне понятно. Я так, собственно, и подумал. А эта работа вас немного отвлечет. Другие люди, другая обстановка... Институт расположен рядом с Окским заповедником. Места восхитительнейшие. Природа замечательная! Воздух, лес, тишина. Аполлинарий Аристархович умел устраивать такие дела. Если создавал лабораторию, то или на самом Олимпе, или на подступах к нему. Любил жизнь! Что там уж говорить...
      Алексей Кузьмич вскочил и, сунув руки в карманы, покатился по нейлоновым волнам. Второв с интересом наблюдал за директором.
      - Забавный человек был Аполлинарий Аристархович, - сказал, покачивая головой, Алексей Кузьмич. - С чудинкой. Особенно в последнее время. Как-то, помню, совсем недавно мы собрались в нашем академическом доме. Народ в основном пожилой, старики да старушки, несколько молодых жен свои люди, одним словом. А Павел Афанасьевич Острословцев, почтенный наш академик, весьма охоч анекдоты рассказывать. Рассказывать-то он их любит, да память подводит: то конец анекдота не расскажет, то упустит основное слово, в котором вся соль... Кузовкин слушал все эти "эээ, как его... ну, вы знаете... помните, как оно..." да и говорит: "Бросьте вы мякину тянуть, послушайте лучше меня". Бесцеремонный он был человек, но... говорят, добрый. Да, вот так и говорит: "Послушайте лучше меня, я сейчас вам Большую энциклопедию буду читать... на память". Хе-хе! Все мы, присутствующие, замолкли и на него уставились. Народ пожилой, нужно признаться, склеротический, не то что энциклопедии, иногда своего адреса не помнит, и тут на тебе, такое заявление от своего собрата - старика. Кузовкину тогда шестьдесят с небольшим исполнилось. Ну, при общем смехе и подшучивании достает Аполлоша с нижней полки потрепанный том Большой энциклопедии за номером двенадцать и протягивает хозяину дома - дескать, следите. Коль ошибусь, под стол полезу. Да! И пошел чесать, и пошел... Одну страницу, вторую, третью... На седьмой мы остановили: хватит, говорим, давай вразбивку. И ведь что поразительно - ни разу не сбился! Точно вам говорю - ни разу не ошибся!
      - Не может быть! - улыбнулся Второв.
      - Вот вам и "не может". Я свидетель! - Кузьмич вновь приблизился к креслу и зашептал: - С хозяйством такого человека просто из чистой любознательности следует познакомиться. Напрасно вы, дорогой мой, упираетесь... В общем, я не принимаю вашу риторику за отказ. Согласитесь, батенька, отдых от работы заключен в работе. Конечно, в работе другого рода и стиля, разумеется, но в работе.
      Второв подумал, что сегодня день, пожалуй, потерян. Завтра он вообще не придет в институт. Послезавтра...
      - Хорошо, - сказал он, морщась. - Хорошо. Поеду. Посмотрю... Но... ничего не обещаю.
      - Вот и расчудесно, милый! Поезжайте... Не забудьте документы. И поезжайте себе с богом.
      ...Окно вертолета было покрыто мелкой сеткой поверхностных трещинок. Второв видел, как в маленьких неправильных многоугольниках проплывают зеленые и рыжие пятна земли. Красные и голубые крыши медленно перемещались к юго-западу. Вертолет сделал поворот и пошел над узкой и четкой линией, отсекавшей желтый квадрат поля от синего пятиугольника леса.
      - Заповедник, - сказал кто-то.
      Второв наклонился к стеклу. Синие волны леса, накрытые прозрачной дымкой испарений, катились на северо-восток. Второв представил себе, как влажно и сумрачно должно быть под такой плотной лиственной крышей. Нога пружинит в мягкой, податливой подушке мха, и шумит-поет ветер, раскачивая высокие сосны. Он подумал, что уже сто лет не был в лесу просто так, чтобы дышать, смотреть и слушать. И вдруг опять вспомнил о письме.
      Второв увидел это письмо, как только проснулся. Мать заботливо придавила его тяжелой малахитовой пепельницей, чтобы порывистый ветер, залетавший в раскрытое окно кабинета, не унес голубой конверт.
      Второв вскочил, торопливо сделал несколько приседаний, пытаясь прогнать вязкую дремоту, засевшую в мышцах и настойчиво зовущую назад, в теплое небытие сна. Он взял письмо и подошел к окну. Раскрыл створки. Глубоко вздохнул и поднес конверт к глазам. Второв был близорук. Хорошо и давно знакомый почерк - буквы похожи на баранки.
      Он расстался с женой через год после свадьбы. Ушел и больше не возвращался. Но письма она иногда присылала. Они были разными, эти конверты, надписанные ее рукой. Одни скучно официальные - только адрес и марка, другие - многоцветные и яркие, с видами Кавказа и Крыма. Иногда приходили и большие пакеты из плотной, болотного цвета бумаги с пестрыми экзотическими марками и множеством черных и красных штемпелей или маленькие белоснежные прямоугольнички, умещавшиеся на ладони и хранившие слабый аромат дорогих духов. Вид некоторых писем ясно говорил, что они долго тряслись в почтовых мешках, навьюченных на верблюдов, кочевали на автомашинах, блуждали по карманам, в которых табак раздавленной сигареты плотно облепляет кусок черного хлеба. В общем, конверты были разными, и шли они из разных мест. Но содержание белых, серых и зеленых листков почтовой бумаги казалось удивительно однообразным. Она всегда писала только о себе.
      У Второва за время их переписки сложилось твердое убеждение, что он знает двух совершенно несхожих женщин. Одна - вздорная, мелочная, неряшливая, всегда кем-то и чем-то недовольная; другая - та, что писала письма, - ослепительная, жизнерадостная искательница приключений. И каждый раз га, другая, вызывала в нем глухую тоску по неведомой ему яркой и острой жизни, полной разнообразия и неожиданностей.
      Письма ее он обычно читал на ночь, когда выдавалась свободная от работы минутка, и во сне ему являлись мужчины в смокингах, с пистолетами и сигарами, и красивые женщины в ковбойках, с геологическими молотками в руках. Она же ему не приснилась ни разу.
      Второв еще раз вздохнул и отложил конверт в сторону. Пусть подождет до вечера. Тогда он поймет не только то, что она написала, но и то, что при этом думала.
      Второв пошел в душ и, закрыв глаза, подставил лицо холодным, упругим струям. Потом он долго брился, оттягивая кожу на щеках и выдвигая вперед подбородок, чтобы лучше выбрить складки.
      В кухне гремела посудой мать. Вот уже два года, как она жила у него. Ему теперь казалось, что они никогда не расставались, а так и жили всегда вместе с самого первого дня его на земле.
      Потом мать позвала его завтракать, и, увидев ее старую, в морщинках и коричневых пятнышках руку на белой пластиковой филенке двери, Второв вспомнил, что давно собирался что-то сделать для матери, но забыл, что именно.
      Темная жидкость, похожая на нефть, медленно съедала белизну чашки, пока не остался только узенький просвет между золотым ободком и дымящейся поверхностью кофе. Мать опустила в чашку сахар. Второв смотрел на ее распухшие от подагры пальцы и мучительно пытался вспомнить, что же он все-таки хотел для нее сделать.
      Так и не вспомнив, он подвинул к себе чашку и развернул газету. Бумага, пахнущая краской, шуршала и трещала, как перекрахмаленная рубашка. Просовывая под газетой руку, Второв на ощупь брал бутерброд и запивал его горячим, обжигающим язык кофе. Для этого ему приходилось поворачивать голову направо, чтобы пар не застилал строчек. Когда очки запотели, он опустил газету и встретился с ласковым, чуть насмешливым взглядом матери.
      - Когда придешь-то?
      Второв пожал плечами. Мать вздохнула. Унося поднос, она сказала:
      - Ты уж совсем переселился б туда...
      Второв еще раз пожал плечами.
      Спускаясь по лестнице, он видел яично-желтый цвет перил, серые треугольнички на полимербетонных ступенях, выцарапанные мальчишками короткие надписи на стенах. Во дворе у подъезда стояла его машина. Он посмотрел на пыльный радиатор и поморщился. Взял из багажника тряпку и медленно провел по боку кузова. В блестящей полосе отразились его ноги, темный асфальт и неопределенной формы зеленое пятно - должно быть, дворовый сквер.
      Неожиданно Второв понял, что все это время он думает только о письме, оставленном на столе в кабинете.
      А, будь ты неладно! Второв подумал, что он, в сущности, мягкий, слабовольный человек, который просто не в силах справиться со своим чувством. У него не хватает воли, вот в чем дело. Или, может быть, наоборот, он сильный, цельный человек, который обречен на одну-единственную страсть. И здесь уж ничего не поделаешь. И никто не имеет права упрекнуть его в отсутствии воли. Даже он сам. Он будет думать о письме Вероники до тех пор, пока этот вздрагивающий, вибрирующий вертолет не развалится в воздухе и не придется поневоле приостановить всяческие размышления.
      Резиденция Кузовкина в известной мере отражала сложный внутренний мир этого человека. Он называл себя академиком-эклектиком, и чудачества его вошли в поговорку.
      Второв с недоумением и досадой рассматривал огромную поляну, где, подобно причудливым грибам, стояли корпуса Института экспериментальной и теоретической биохимии. Башни, полусферы и параболоиды были разбросаны на зеленой траве с детской непосредственностью. Бетон, стекло, алюминий, пластмасса... и рядом - фанера, обыкновеннейшая фанера. Целая стена из десятимиллиметровой фанеры.
      Второв неодобрительно покачал головой.
      "Школьный модернизм, - подумал он. - Показуха наоборот, антипоказуха... Кому все это нужно?"
      Второв не любил Кузовкина. Ему довелось слышать покойного академика два раза на конференциях, и тот ему не понравился. Он был громогласен и самоуверен.
      "Я ничего не знаю, но все могу!" - кричал Кузовкин с трибуны на физиков, выступивших с критикой его теории субмолекулярного обмена вещества. Он действительно мог многое, но не все. Старость и смерть и для него были непобедимыми противниками.
      Второв вздохнул и посмотрел вверх.
      "Тихо-то как! Тихо... Лес остается лесом, даже детскими кубиками его не испортишь".
      Хлопнула дверь. Из сооружения, несколько напоминавшего плавательный бассейн, вышли сотрудники в белых халатах. Двое несли длинный ящик с открытым верхом, оставляя на траве тонкий след из опилок. Они пересекли двор и вошли в домик, похожий на железнодорожную будку.
      В небе плыли пышные, словно мыльная пена в лучшей московской парикмахерской, облака, пахло соснами. Мягкий, чуть влажный ветер приятно ласкал кожу. Второв подумал, что, пожалуй, не зря он сюда приехал - хоть чистым воздухом подышит.
      Во двор медленно въехала машина. Из кабины вышли мужчина и женщина и принялись деловито выгружать картонки и свертки.
      - Где лаборатория генетических структур? - спросил Второв.
      Женщина выпрямилась, упершись ладонями в бока.
      - Вон там. - Она мотнула головой в сторону башни из красного кирпича, разделенной на пять этажей круглыми окнами. Прядь волос сорвалась со лба и брызнула на лицо женщины. Получилась вуаль, из-под которой глядели усталые карие глаза.
      Второв вспомнил про письмо, которое ждало его дома, и заторопился.
      "Нагородили черт знает что... Перила черные, ступени желтые. Лифт, конечно, не догадались сделать..."
      Он попал в узкий, изогнутый коридор.
      "Стены белые, как в больнице... И пахнет, как в больнице: йодом, карболкой и хозяйственным мылом", - отметил он.
      На третьем этаже за стеклянной дверью Второв увидел людей, сидевших в удобных пластмассовых креслах. Кто-то стоял у доски. Вероятно, рассказывал. По стенам было развешано множество графиков. Второв всмотрелся в листы ватмана.
      "Усредненная формула миозина и разветвленная схема генетического кода". Прочел название: "К вопросу о механизме обмена в мышечной клетке".
      "Интересно! Значит, покойный академик и метаболизмом занимался. Очень интересно".
      Второв хотел было войти, но раздумал:
      "Пусть их сидят семинарничают. Сначала с лабораторией нужно в общем познакомиться..."
      На четвертом этаже он отыскал кабинет Кузовкина. Около двери была прикреплена табличка с надписью: "Аполлинарий Аристархович Кузовкин". И все. Звание и заслуги не указаны, они общеизвестны. Только дата рождения и смерти. "Жаль! Все же он еще многое мог сделать, шестьдесят три для ученого-экспериментатора - это не рубеж", - вздохнул Второв.
      Со смешанным чувством смущения и непонятного раздражения он нажал ручку двери. То ли движение его было слишком резким, то ли дверь была слабо закрыта, но случилось непредвиденное. Раздался щелчок, дверь распахнулась, и Второв влетел в комнату. Двое мужчин, стоявших возле письменного стола с мензурками в руках, на миг застыли в изумлении. На развернутой газете лежала крупно нарезанная колбаса, ломти белого и черного хлеба, коробка бычков в томате. Здесь же приютилась узкогорлая колбочка с остатками прозрачной жидкости. Пахло табаком.
      - Здравствуйте! - смущенно сказал Второв.
      - Здравствуйте!.. - протянул брюнет.
      - Здоровеньки булы! - подмигнул блондин с редкими прямыми волосами и узким лицом.
      Брюнет поставил недопитую мензурку на стол и вопросительно посмотрел на Второва. Блондин колебался, но выпил (он тоже пил из мензурки), взяв для закуски кусок колбасы и белый хлеб.
      - Прошу прощения, я, кажется, помешал?
      - Ничего, ничего, - сказал блондин. - А вам кто, собственно, нужен?
      - Моя фамилия Второв, мне предложили временно руководить лабораторией...
      Блондин, покраснев, аккуратно поправил газету, словно его смущало обнаженное тело колбасы и красные пятна томата.
      Брюнет начал медленно пятиться. Полоска света от окна между ним и краем стола стала расти так мучительно медленно, что Второву захотелось подтолкнуть его.
      - Отмечаете? - неопределенно сказал он и шагнул мимо стола к окну, где стояли приземистые шкафы с книгами. Второв чувствовал, что тоже начинает краснеть, нужно было как-то действовать.
      - Вы попали в самую точку: перерыв у нас, вот отмечаем, - выдохнул блондин. - День рождения вот... у него. А здесь кабинетик пустует. Вот мы и собрались обмыть, так сказать, его... - Он ткнул пальцем в брюнета, уже успевшего отдалиться на почтительное расстояние от стола и приблизиться к распахнутой настежь двери.
      Тот застыл на несколько мгновений, соображая, к чему ведет подобный поворот ситуации.
      - Да, - неуверенно сказал он, - день рождения у меня. Я родился.
      Брюнет уже освоился и решительным шагом приблизился к столу.
      - Может, вы с нами за компанию, так сказать? - нарочито веселым голосом спросил он и взялся за колбу.
      - Вот именно! В честь знакомства, - заулыбался блондин...
      Второв посмотрел на них. Черти этакие! Блондин, должно быть, плут и пройдоха, каких свет не видывал.
      - Спасибо, - сказал Второв, - не пью. А вы пейте.
      - Как вас величают-то? - полюбопытствовал блондин.
      - Александр Григорьич.
      - А меня Сергей Федорович Сомов, я главный механик в этой лаборатории, а он электрик наш, Анатолий Стеценко, значит. Ваше здоровье!
      Выпив, Сомов развеселился. По его лицу разлился румянец, глаза заблестели. Он толкнул в бок "именинника":
      - Вот не гадали, Стеценко, что мы сегодня с тобой будем новое начальство обмывать! А?
      - Да, - сказал Стеценко басом, - это уж факт.
      - А кто сейчас лабораторией Аполлинария Аристарховича командует? спросил Второв.
      - Считается, что новый директор, - словоохотливо объяснил Сомов, беря кусок колбасы, - но мы видели его за это время всего один раз. Оно, правда, после Аполлоши, не в обиду будет сказано, Филипп будет помельче. И фигурой, и головой не вышел. Правильно, Анатолий?
      - Точно. Насчет головы не знаю, а с фигурой у покойника было все в порядке. Высокий, плечистый, и сила у него была дай бог.
      - Да, а ведь старик, пенсионер, считай. А как тогда он эту тележку свернул, а? - Сомов просиял, словно он сам совершил этот подвиг.
      - Какую тележку? - удивился Второв.
      - Было тут одно дело, - улыбнулся Стеценко. - Старик выезжал со двора на своей машине, а в воротах наши подсобники застряли с тележкой, на ней возят корм для зверья. Мотор заглох, и как-то она у них так развернулась, что стала поперек - ни пройти, ни проехать. Ждал, ждал академик, а работяги копошатся - и ни с места. Известное дело, народ неумелый...
      - Новички, - разъясняюще вставил Сомов.
      - Да. Одним словом, рассвирепев, Аполлон выскочил из машины и вывернул все в кювет. И понес, и понес...
      - А в ней не меньше трехсот килограммов, - сказал Сомов.
      - Больше, - заметил Стеценко.
      - А свидетели этого происшествия, наверное, были под хмельком? улыбнулся Второв.
      - Ей-ей, Александр Григорьевич, - горячо запротестовал Сомов, - вот вы не верите, а пойдите спросите хотя бы нашу лабораторию, да и весь институт вам точно скажет...
      - Что же скажет мне институт?
      - Необыкновенный человек был покойник. То есть такие номера откалывал, уму непостижимо. Особенно в последнее время, перед смертью.
      - Ну посудите сами, товарищи: старику за шестьдесят, а он такие тяжести ворочал. Вы можете быть самокритичными?
      - Мы очень критичные, - убежденно сказал Стеценко, - но такое дело было, это факт.
      - Да, - подтвердил Сомов, - было, ничего не скажешь. А какой у него глаз, ого! Все видел, все помнил! Как у нас в лаборатории прорабатывали Николая, помнишь, Толя?
      - Все тогда говорили об этом, - кивнул головой Стеценко.
      - Вы знаете, у нас здесь один парень проштрафился, прогулял два дня, рассказывал Сомов. - Разбирали его дело на собрании коллектива лаборатории, и нужно было рассказать, как Николай пришел на работу, что делал, - одним словом, дать характеристику. Сам Николай сказал два слова и молчит. Тогда выступает академик. И как начал!.. Вот уж голова, я вам скажу! Все описал: когда Николай поступил, как был одет, что говорил. Даже цвет туфель запомнил. И что Колька курил сначала сигареты с мундштуком, а затем бросил и перешел на папиросы, тоже упомнил.
      "Легендарная личность", - подумал Второв. Его стала немного раздражать предупредительная словоохотливость механиков, и он прекратил расспросы.
      Сомов, видно, почувствовал скрытую напряженность нового начальника. Он свернул газету и прихватил колбу.
      - Мы пойдем, Александр Григорьич. Спасибо за компанию. Извиняйте, если что не так. Пошли, Стеценко.
      Они ушли. Второв открыл окно. В комнату ворвался лес, свежий и пахучий. Где-то совсем рядом пели птицы; казалось, что их пронзительные голоса раздаются в самом кабинете.
      "А ведь здесь действительно неплохо. Тишина, свежий воздух, и людей в лаборатории немного. Кузьмич молодец, что сунул меня сюда. Немного передохну от сумасшедшей гонки..."
      Второв потянулся, зевнул и тряхнул головой, отгоняя назойливые мысли о неоконченной работе по вторичным структурам ферментов. Где-то среди обрывков формул и реакций всплыл голубой конверт с письмом и тут же исчез, смытый новым потоком мыслей.
      - Директора, пожалуйста... - Телефонная трубка, тысячи раз бывавшая в руках Кузовкина, была холодной и очень чужой. - Филипп Васильич? Это Второв. Алексей Кузьмич звонил вам?.. Да, я согласен. Знакомлюсь с лабораторией. К концу дня зайду к вам. Нет, для меня очень важно первое впечатление, а потом я буду готов выслушивать разъяснения... Вы правильно поняли меня. Добро.
      Второв улыбнулся и положил трубку. Филипп явно обрадовался. Ему нелегко тянуть неожиданно свалившийся на него груз. Покойный академик директорствовал, заведовал лабораторией и одновременно участвовал в многочисленных советах, консультативных органах, комиссиях и организациях. Филипп, с которым Второв кончал биологическое отделение университета, был слишком молод и неопытен для подобной работы. Он задыхался в потоке писем, предложений, приказов, планов, запросов, ответов, претензий, заявлений, жалоб... Ему хотелось сделать все наилучшим образом, а это невыполнимо. Никогда не получается, чтобы все было одинаково хорошо. Примат главного над второстепенным еще не был осознан новым директором Института биологии. Поэтому появление Второва воспринималось им как спасение. Второв избавлял его от необходимости совмещать с директорским постом заведование лабораторией генетических структур, как это было при Кузовкине...
      - Разрешите? - На Второва преданно смотрел темноволосый мужчина.
      Этим вопросом началось знакомство с сотрудниками, которое закончилось уже вечером. Второв пожал десятка два рук, обошел "башню" с первого по пятый этаж, поговорил с множеством незнакомых людей и в итоге безумно устал.
      Недельский, старший из молодых, близкий ученик Кузовкина, произвел да него довольно неприятное впечатление. "Талант, обильно сдобренный цинизмом, его легко отличить по смрадному запаху." Как трудно иметь дело с такого рода людьми! На таких нельзя положиться, они начинают предавать уже в утробе матери... А вот этот... Гарвиани - забавный тип. Хитер, хитер... но, кажется, с головой... Артюк очень легкомысленный. Впрочем, надо проверить... Бесчисленное множество девочек из специальной школы, лаборантки, лаборантки..." - подводил итог Второв.
      Он сидел в кабинете и устало перебирал впечатления от всего, что увидел и услышал за день. Сцены и слова, обрывки фраз, случайный взгляд и многозначительная пауза - все это надежно отпечаталось в его памяти. Сейчас из мозаики ощущений и впечатлений ему предстояло составить нечто, именуемое лицом лаборатории. А потом решить: оставаться ли ему здесь или отказываться.
      Рабочий день кончился, и Второв уже собрался уходить, когда девушка-курьер принесла пакет из плотной бумаги с печатями.