Сожженные Леса

Тем все и кончилось.

Через восемь дней после катастрофы, уступая настоятельным просьбам дона Грегорио, Валентин начал приготовляться к отъезду.

Это было недолго: охотник покончил свои счеты с торговым домом Артура Вильсона, Рокетта и Блондо, которыми он остался очень доволен, дал свободу своим неграм, подарив каждому по тысяче пиастров в награду за преданность, которую они оказали в ночь осады.

Он приказал позвать к себе госпожу Шобар; добрая женщина чуть не упала в обморок, узнав, что Валентин купил дом на ее имя, следственно, дом и все, что в нем находилось, принадлежало ей.

— Вы мне оставите в нем комнату, — сказал он, улыбаясь, — на случай, если я приеду.

Она всегда будет готова, отвечала добрая женщина, заливаясь слезами, не зная, чем доказать свою признательность.

Устроив свои дела, охотник имел долгий и тайный разговор с Джоном Естором, затем, пожав дону Грегорио руку и, условившись с обоими, где они могут встретиться, собирался проститься с ними.

Но дон Грегорио отозвал его в сторону и приказал слуге принести маленькую шкатулку, открыл ее и достал большой конверт, который передал охотнику.

— Любезный друг, — сказал он, прослезясь, — это письмо адресовано вам; оно от дона Луиса; наш несчастный друг, предчувствуя свою кончину, передал мне его за несколько месяцев до страшной катастрофы, вам известной. Это его духовное завещание, сохраните это письмо и дайте мне слово не вскрывать его до освобождения донны Розарио и ее брата и пока опять мы не свидимся; а в случае моей смерти, как это всегда надо предвидеть, то по получении о том известия…

— О, не говорите так, — сказал Валентин, взяв его за руку.

— Почему? — отвечал, улыбаясь, дон Грегорио. — Мы предались такому делу, вследствие которого может быть внезапная смерть.

— Правда, — грустно отвечал Валентин.

— Я вам передал последние слова нашего умирающего друга, которые он просил меня передать вам лично, когда я вас отыщу; поклянитесь исполнить то, о чем он просил.

— Клянусь, друг мой, — отвечал охотник, пряча письмо, — я его вскрою только при вас и с вашего позволения.

— Благодарю. Вот все, что я вам хотел сказать; уезжайте и не теряйте надежды: я убежден, что вы успеете во всем.

Они поцеловались по-братски, простились и обещали друг другу скоро соединиться.

В этот же день Валентин Гиллуа и Курумилла выехали из Нового Орлеана верхом на великолепных степных мустангах.

Они отправились в Сонору, где надеялись собрать верные известия об участи несчастных детей.

Валентин уезжал из американского города с истинным чувством радости.

Он был уверен, что если дон Мигуэль не умер, то раны его не позволяли ему вредить им.

Кроме того, он напал на след и держал в своих руках один конец нити и не сомневался, что найдет и другой.

Но при всем том черная точка стояла перед его глазами. В первый раз он испытал почти неудачу и теперь стал лицом к лицу с противником, которого хитрость и дерзкая отвага перетягивали его опытность и честность и делали этого человека не менее сильным.

Начало зла перевесит ли начало добра на весах правосудия небесного?

Вечно ли будет торжество порока над добродетелью?

ГЛАВА XI. Знакомство с Блю-Девилем

Более двух месяцев употребил Валентин на розыски, но, несмотря на все старания, на связи, которые имел в разных слоях общества, ему не удалось ничего открыть.

После трехдневной поездки, цель которой осталась в тайне даже для Курумиллы, он возвратился назад и объявил ему, что сознает бесполезность их поисков, которые не приводят их ни к какому результату, и что он намерен отправиться в Орегон и к Скалистым горам.

Действительно, через два дня они отправились, не возобновляя разговора об этом предмете. Курумилла, молчаливее обыкновенного, не сделал ни малейшего вопроса своему другу, а тот, со своей стороны, оставался тоже нем. Не мог же человек, подобный Валентину, предпринять такое путешествие без важных причин. Путь пролегал через пустыни, через девственные леса и неисследованные места, следовательно, предприятие такого рода было вынуждено обстоятельствами.

Когда в начале нашего рассказа мы встретили Валентина Гиллуа, наблюдавшего с вершины утеса за действиями трех авантюристов и их пленницы, он уже тогда был более месяца в Скалистых горах.

Теперь, когда мы объяснили причины, заставившие охотника посетить эту печальную страну, мы оставим его и возвратимся к тому месту нашего повествования, прерванного нами, то есть мы перейдем в стан эмигрантов на другой день нападения кроу, восемь часов спустя после битвы, то есть около десяти часов утра.

Этот стан, на скорую руку устроенный, временное убежище, какие в употреблении у путешественников для ночлега в степях и для защиты от нападений воров, белых и красных, которыми изобилуют луга, был в этот час в страшном беспорядке, что очень понятно.

В продолжение многих часов наши путешественники расчищали снег, засыпавший их, и хотя работали с большою энергией, но им едва удалось что-то сделать, и то не совсем: несколько фур.

Эти чужестранцы понесли страшные потери во время боя, и, не пошли им провидение на помощь охотников, ни один бы из них не спасся.

Однако, когда опасность миновала, они как будто забыли про случившееся, а если и вспоминали в разговорах, то выражались грубо и жалели только о том, что не могли наказать индейцев более жестоким образом.

Судя наглядно, табор состоял из сотни мужчин, двадцати женщин и детей — некоторых грудных.

Человек, который казался начальником этой ватаги или капитаном — общепринятое название, — был человек лет пятидесяти, высокого роста, худой и вместе коренастый; светло-русые волосы его падали длинными космами на плечи; рыжая борода покрывала более двух частей его лица сине-бледноватого цвета и расширялась опахалом на его груди, глаза прятались за зелеными очками, вероятно вследствие слабости или болезни.

Случалось, однако, что, оставшись без свидетелей, он снимал очки с тем, чтобы их протереть, и тогда по странной игре природы его глаза оказывались черными; взгляд был подозрительный, беспокойный, перебегающий с одного предмета на другой и сверкающий мрачным огнем.

С тех пор как караван выступил, никто из товарищей капитана не видел его без очков; он был очень осторожен, когда по какой-нибудь причине ему приходилось их снимать.

Этот человек назывался или приказывал себя называть капитаном Кильдом — имя, принадлежавшее одному из самых зверских пиратов XVII столетия, опустошавшего американские берега.

Капитан взглянул на часы: было двенадцать часов. Он был закутан в шубу; бобровая шапка надвинута до бровей; вооружен как в бою, рифль под мышкою. Кильд наблюдал за расчисткой снега, над которой трудились с утра тридцать человек. Снег был почти весь отброшен; капитан сделал довольную гримасу и затрубил в рог, висевший у него за поясом.

По этому сигналу работа остановилась; эмигранты бросили свои инструменты, уселись вокруг огней, с трудом разложенных, и начали завтракать.

Пища была плохая: она состояла из негодного чая, поврежденных сухарей, прогорклого масла и соленого сала; но голод самая лучшая приправа и придает вкус самому дурному; впрочем, в пустыне неразборчивы.

Капитан и трое из его товарищей направились к довольно обширной палатке, устроенной среди лагеря и разделенной на несколько отделений.

Полотно этой палатки, пропитанное дегтем, спасло ее от сильного повреждения; ураган как бы щадил ее. Снег не набился в ее стены, а скатывался на землю и сбился в сугроб, который несколькими ударами лопаты откинули от входа.

Четыре товарища вошли в отделение, составляющее шестую часть объема палатки.

Посреди стоял стол, окруженный стульями и покрытый разными блюдами.

Прибывших встретил мальчик, или, правильнее, молодой человек лет пятнадцати или шестнадцати; помог им снять шубы, взял их рифли с ловкостью опытного слуги. Негр с салфеткой в руке приготовился служить им за столом.

Переступив порог палатки, капитан кликнул этого человека.

— Самсон, — сказал он сурово, — нам не нужны твои длинные уши, убирайся! Пелон прислужит один; скажи сеньоре, чтобы она не выходила; мне нужно поговорить с друзьями; слышишь, мошенник, не сметь подслушивать! вон, да поскорее!

Негр не дожидался повторения: быстро поднял драпировку и мгновенно исчез; все это доказывало, насколько он страшился гнева своего господина.

— За стол, господа! — сказал капитан, потирая руки, — а то кушанье простынет.

Он сел, прочие последовали его примеру и сделали первое нападение на блюда.

В безмолвии упражнялись они, стараясь утолить голод, возбужденный тяжелой работой в продолжение утра.

Более четверти часа ни одно слово не было сказано.

Мы воспользуемся этим молчанием, чтобы набросать портрет Пелона, тем более что этот молодой человек должен занять довольно видное место в нашем романе.

Мы уже сказали, что Пелон, так его называли, был пятнадцати или шестнадцати лет, но он казался старше несколькими годами благодаря высокому росту, развитости мускулов и железной крепости членов, а главное — твердому и решительному выражению его мужественного и умного лица; бронзовый цвет кожи, черные как ночь живые глаза указывали на индейское происхождение, смешанное отчасти с испанской кровью; мрачная меланхолия покрывала его черты; исполняя свою обязанность, он изредка бросал на тех людей, которым служил, может, поневоле, взгляд, полный неумолимый ненависти. Особенно двое из собеседников внушали ему, как казалось, непреодолимое отвращение; они же, со своей стороны, обращались с ним презрительно и с угрозами, иногда и били его; эти негодяи привели его в стан Кильда и считали бедного мальчика своим невольником.

Но он переносил насмешки, угрозы, жестокое обращение молча, безропотно, а кто бы мог заглянуть в его сердце, тот бы содрогнулся — так велика, так беспощадна была ненависть, которую он питал к своим палачам.

Их называли Шакал и Линго.

Читатель, не раз слышавший эти имена, может теперь с ними познакомиться.

Первый прервал молчание капитан, сказав, вероятно, то, что было на уме у каждого, и потому присутствующие отвечали улыбкою.

— Дело было жаркое, — сказал он, — но и на этот раз мы всплыли. Действительно, черт за нас.

— Я всегда подозревал, что он особенно к нам благоволит, — сказал сосед с правой стороны, иронически улыбаясь.

— Еще бы, кажется, мы ему усердно служим, — ответил с убеждением сосед левой руки.

Все четверо захохотали.

— Однако приходилось плохо.

— К черту! — воскликнул сосед с правой стороны, — заботы, пожалуй, кошку убьют; что прошло, то прошло; стоит об этом думать! Вот одна вещь меня тревожит.

— Какая, друг мой Блю-Девиль? — спросил капитан, по-видимому расположенный к нему.

— Я бы желал знать, черт возьми, кто были эти добряки или, лучше, глупцы, пришедшие к нам на помощь в самую отчаянную минуту!

— Это-то тебя тревожит, — сказал сидящий против капитана, — глупо раздражать желчь такими пустяками; хочешь, я тебе скажу, кто они?

— Разве ты знаешь их, Линго? — спросили в один голос все трое.

— Положительно знаю, — возразил он насмешливо, — в этом нет хитрости, они не знали нас, вот и все, иначе бы не пришли на помощь, а пристали бы к неприятелю.

— Этот бес Линго, — сказал капитан, — у него всегда шуточка в кармане.

— Что ж такое? — сказал задорно негодяй, — не прикажете ли плакать? Прошу избавить от замечаний. Нечего сказать, черт побери, в прекрасную страну завел нас капитан: у меня рябит в глазах от великолепных видов, и если мы еще не скоро уйдем из этих дьявольских трущоб, то объявляю всем, что я обращусь в оленя. Предупреждаю, что они говорили по-французски.

— Ну, не злись, Линго, — сказал капитан, — нам всем невесело; ты знаешь, что мы поневоле сюда забрели.

— Провались вы совсем! Зачем идти против себя? Во-первых, здесь нет полицейских!.. Чего вы прячетесь? Этот гадкий корень не растет в американских саваннах, а я вам скажу, что вы забрались сюда потому, что вас оплел этот хитрый кот Блю-Девиль, которого вы обожаете. А я бы за этот огромный желток полушки не дал.

— Замолчишь ли ты? — спросил запальчиво Блю-Девиль.

— Замолчу когда вздумаю. Я не боюсь тебя, гадкая личина! У каждого свое мнение. Мое — что ты постельная собачка и шпион.

Едва Линго успел произнести эти слова, как Блю-Девиль ринулся на него с кнутом в руке. Парижанин знал, с кем имеет дело, ловко отскочил и выхватил кинжал. Капитан отважно бросился между ними и заставил положить оружие.

— Смирно! — закричал он, — что это за ссоры между товарищами? Не хотите ли оправдать пословицу: когда ясли пусты, то кони брыкаются? Мы еще не в таком положении! Перестаньте, или я рассержусь.

— Ну, кончено, — сказал парижанин, пожимая плечами и обратившись к противнику. — Небось, полицейская крыса, — прибавил он, — я тебя подцеплю! Смотри!

— Опять? — сказал грозно капитан.

— Это так — дружеское предостережение! — отвечал Линго, садясь на свое место. — А все-таки если бы вы послушали Шакала и меня вместо этого растрепы Блю-Девиля, не в обиду будь ему сказано, которого вы не пробовали ни губами, ни зубами, мы бы уже с месяц как убрались из этой преисподней.

— Ты отчасти прав и молодец, — сказал задумчиво капитан.

— Более, чем вам кажется. Поверьте вы нам, и мы теперь бы сидели в Дезерете; а тут что делать, любопытно бы знать! Не век же здесь вековать!

— Сохрани Боже! — сказал капитан, — мы, может быть, зашли слишком далеко, но ты лучше других знаешь, что нам надо было сбить наших преследователей.

— Вы на этом помешаны; воображаете, что нас отыскивают как драгоценный товар. Какой дьявол заботится о нас?

— Те, которые имеют нужду в нас, а их немало на американском материке. Я сознаю, что положение наше скверно, но если мы уже добрались до Скалистых гор, то надо дойти до конца.

— Не очень-то приятно.

— Что ты думаешь о нашем положении? — спросил капитан, обращаясь к Блю-Девилю.

— Я нахожу его скверным, — отвечал, не запинаясь, Блю-Девиль.

— А ты, Шакал? — продолжал капитан, обращаясь к четвертому собеседнику, колоссу со зверской и надутой рожей.

— Отвратительным; и черт меня возьми, если до суток я не выберусь на дорогу!

— Хорошо поговариваешь, Шакал! — закричал, смеясь, Линго. — Не бойся, нас двое. Я тебя не оставлю, ты на это можешь рассчитывать.

— К чему эти угрозы! — сказал капитан, — не лучше ли нам объясниться как добрым товарищам. Наше положение общее.

— Это еще не доказано, капитан, Шакал и я, извините, но мы более вас знакомы с пустыней, а главное — с этой страной, в которую явились в первый раз. Нам приходилось бывать в худшей передряге, чем та, в которую вы нас вовлекли.

— Что ты хочешь сказать, демон? — сказал нетерпеливо капитан, ударяя кулаком по столу, — у тебя есть какой-то умысел?

— Человек должен мыслить, — отвечал он, издеваясь.

— Ну, объяснись или околей; пора кончить!

— Так вы мне дозволяете говорить? — сказал, смеясь, Линго.

— Да, говори, черт возьми! У меня руки чешутся, чтобы тебе свернуть шею, негодяй.

— Хорошо! Это меня не беспокоит, я вас знаю. Вот в чем дело: Шакал и я, — мы уже три месяца как заметили, что несем собачью должность, а плата не прибавляется. Мы сговорились с вами в Сен-Луи при Миссури, чтобы вас проводить в Дезерет, защищать вас в продолжение пути от всякого нападения. Вы за это обещали каждому из нас по пятьсот долларов. Не так ли?

— Верно; продолжай.

— Прекрасно, но только что мы пустились в путь, вы изменили маршрут и, несмотря на наши почтительные возражения, — сказал он насмешливо, — проезжаете государство Миннесота, не зная, зачем, перебираетесь в Канаду, галопируете вдоль Красной реки и вторгаетесь в Скалистые горы, как будто вас что-то призывает в Ванкувер, а между тем согласитесь, что это не дорога в Утах.

— Кто тебе сказал, что у меня нет причин действовать так?

— Может быть, это и так, меня это не касается; у меня обычай заниматься только своими делами, а так как меня ничто не призывает в Ванкувер, то позвольте, капитан, свести наши счеты и проститься с вами, предоставляя вам избрать какие угодно способы благополучно выбраться из затруднений, в которые вы так неловко вовлекли себя.

— Это дело, — поддержал Шакал.

— А, и ты туда же? — спросил капитан с коварной улыбкой.

— Линго и я — мы неразлучны, — отвечал гигант, — куда он идет, туда и я; но так как друг мой Линго очень красноречив, то я ему всегда предоставляю право отстаивать наши общие интересы; я же ограничиваюсь лишь только тем, что поддерживаю его.

— Итак, вы хотите меня покинуть?

— С восторгом!

— Это последнее ваше слово?

— Да.

— Ну, так это неправда! Вы хотите только воспользоваться обстоятельством, чтобы вытянуть у меня деньги: надеюсь, вы теперь не сомневаетесь, что я вас раскусил.

— Если б и так? Что ж тут дурного? — возразил Линго с циническим смехом, — всякому своя рубашка ближе к телу.

— Значит, вы хотите денег?

— За неимением их… вы угадали.

— О, если б я не был в вашей власти!

— Это возможно; но вы, кум, находитесь в наших руках и волей-неволей должны покориться нам.

— Сколько вам нужно?

— Как можно больше.

— Черт возьми! Это не ответ.

— Напротив, я отвечаю вам на вопрос, капитан; ведите себя как джентльмен. Не лучше ли нам покончить сейчас, потому что вам не увернуться.

— А если б!..

— Это решено, — прервал грубо уроженец Кентукки, — но пока сколько вы нам дадите?

— Да, посмотрим, — сказал Линго с ядовитым смехом, который всегда раздражал нервы капитана.

— Ну… я вам дам пятьсот долларов, — выговорил он с усилием.

— Вы нам даете, — повторил с иронией Линго.

— Вы хотите получить сейчас?

— Черт возьми, и золотом. Мы все смертны, капитан; как знать, кто умрет, кто будет жить. Понятно, что эти пятьсот долларов вы даете нам в виде премии и не в обиду тех двухсот пятидесяти долларов, которые остаетесь нам должными. Черт побери, не будем путать.

— Хорошо, вы сейчас будете удовлетворены.

— Браво! Теперь можете рассчитывать на нас.

— Как на гнилую доску?

— Черт возьми, капитан, — возразил со смехом Линго, — есть основание думать, что деньги эти вам очень дороги.

— Неудивительно, когда их у меня крадут таким наглым образом, как делаешь ты и твой достойный товарищ.

— Что? — вмешался уроженец Кентукки. Линго прервал его жестом.

— Без дерзостей, капитан, никто вас не принуждает. О чем вы жалуетесь? Не от вас ли зависит — согласиться или нет?

— Хорошо… хорошо, — пробормотал он. Капитан встал из-за стола и прошел во внутреннее

отделение палатки, откуда скоро вернулся.

— Держи, — сказал он, вручая парижанину сверток золота, — вот твои и твоего достойного товарища деньги — чистым золотом. Можешь сосчитать, если хочешь.

— К чему, капитан? — отвечал Линго, ощупывая сверток, чтобы убедиться, действительно ли это золото, — как я, так и друг мой, мы безусловно доверяем вам; не так ли, Шакал?

— Я не слишком-то, — проворчал тот.

— Видите, капитан, я ему не подсказал.

— Ладно, давай-ка лучше расписку.

— В чем? Вы шутите, капитан, — возразил парижанин, скаля зубы и пряча сверток в карман, — или принимаете меня за кого другого. Разве выдают расписки в получении подарка? А эти деньги, с вашего позволения, не более.

Капитан закусил губу, но не настаивал.

— Теперь, господа, — сказал он с досадой, — когда ваше желание исполнено, надеюсь, вы не замедлите заняться моими делами. Положение наше не из завидных; нам во что бы то ни стало нужно выйти из него, а между тем я не могу оставить этот край, не покончив с делами, которые привели меня сюда. Лагерь наш почти в порядке, и все заставляет предполагать, что краснокожие не сделают нового нападения, следовательно, достаточно только стеречь, и это я вам поручаю, Блю-Девиль. Что касается до тебя, Линго, — ты отправишься на рекогносцировку и как можно дальше, чтобы узнать, что сталось с этими чертями индейцами.

— Верхом? — удивленно спросил Линго, — видно, капитан, вы плохо знаете эту страну: я не сделаю и мили, не поломав себе костей или не полетев в ров… нет, нет, — на лыжах будет и скорей и безопаснее.

— Как хочешь, лишь бы принес мне известия.

— Не бойтесь, принесу, и даже самые положительные.

Все четверо вышли из палатки.

Почти тотчас Линго уехал из лагеря.

Благодаря широким лыжам, привязанным к ногам, смелый парижанин с необыкновенным искусством и быстротой скользил по снегу.

Как скоро он исчез вдали, капитан, который долго следил за ним глазами, привязал также к ногам лыжи и, поручив еще раз Блю-Девилю стеречь лагерь, в свою очередь удалился.

Сделавшись временно начальником отряда, Блю-Девиль постарался скорее заставить своих товарищей продолжать земляные работы, прерванные завтраком; потом, когда увидел, что все эмигранты (будем их так называть) серьезно занялись работой под руководством Шакала, сам незаметно пробрался за главную палатку, в первом отделении которой он обедал час тому назад за столом капитана.

Пелон, находясь в столовой как бы по делу, внимательно следил за тем, что происходило в лагере; он был свидетелем отъезда Линго, а затем и капитана. Удостоверившись, что они действительно уехали, молодой человек сосредоточил свое внимание на Блю-Девиле.

В то время, когда последний подходил к палатке, он перекинулся с ним многозначительным взглядом и направился к портьере, за которой не замедлил скрыться, осторожно подняв и опустив за собой.

Пройдя нечто вроде магазина, загроможденного разными вещами, молодой человек остановился у второй портьеры, бросил вокруг себя испытующий взгляд и, убедясь в том, что никто за ним не следит, тихонько кашлянул три раза.

Почти в ту же минуту портьера приподнялась вовнутрь.

Пелон проскользнул в отверстие, которое тотчас же за ним закрылось.

Место, в котором он очутился, нисколько не походило на скромное жилище капитана и его товарищей, в котором они укрывались от ветра, дождя и стужи.

Это восхитительное убежище, восьмиугольной формы, было обито толстыми коврами, не пропускавшими холодный воздух. Посредине стоял массивный серебряный брасеро, наполненный тлеющими оливками, и распространял вокруг приятную теплоту; мебель, расставленная в изящном беспорядке, свидетельствовала, что это жилище женщины, впрочем, в этом и не могло быть сомнения.

На висячей койке сидела молодая девушка, вполовину укутанная в дорогие меха; судя по наружности, ей нельзя было дать более шестнадцати или семнадцати лет. Детское простодушие и вместе с тем умное выражение лица делали ее необыкновенно привлекательной; словом — она походила на тех красавиц, которых изображали на полотне Рафаэль и Мурильо в минуту вдохновения; ее большие, задумчивые голубые глаза имели неземное выражение; сквозь тонкую, почти прозрачную кожу просвечивались голубоватые жилки, резко отличавшиеся от длинных, как смоль, волос, спускавшихся густыми кудрями на плечи матовой белизны. Странное меланхолическое выражение в лице придавало ей еще больше очарования.

Увидев Пелона, молодая девушка печально улыбнулась и, протягивая ему свою маленькую ручку, сказала нежным и приятным голосом:

— Очень рада тебя видеть, друг мой, но тем не менее не могу тебя не пожурить за неосторожность, которую ты делаешь, приходя сюда в это время; если мой гнусный тюремщик застанет нас вместе, то тебе не избегнуть жестокого наказания.

— Это правда, сеньорита, — отвечал молодой человек веселым голосом, — но успокойтесь, я не подвергаюсь другой опасности, как той разве, что мое внезапное появление в ваших покоях может показаться вам неприятным.

— Что ты хочешь сказать?

— Сеньорита, капитан Кильд оставил лагерь десять минут тому назад и пробудет в отсутствии, вероятно, несколько часов.

— Ты уверен, что он уехал?

— Вполне, сеньорита: я присутствовал при его отъезде. Вы знаете, — прибавил он, — меня считают за идиота и потому нисколько не остерегаются.

— Бедный Пелон! — произнесла она с чувством.

— Не жалейте меня, сеньорита, — отвечал он с некоторым оживлением. — Эта уверенность — мой оплот; она позволяет мне, как сестру, стеречь вас; настала минута доказать вам мою преданность.

— Я знаю, что могу рассчитывать на тебя, Пелон, и потому безгранично доверяю тебе. Нас связывает одно горе — несчастье. Но не скрою, что, зная твою непреодолимую ненависть к негодяю, который держит нас обоих в своей власти, я иногда страшусь, чтобы ты не увлекся и не погубил бы себя безвозвратно.

— Не бойтесь и ничего подобного не ждите от меня, сеньорита, — возразил он, тряхнув головой. — Я обладаю двумя драгоценными добродетелями раба: лукавством и благоразумием; несколько раз уже мне представлялся случай бежать; но, как видите, ни разу не воспользовался им.

— И хорошо сделал! Увы, что сталось бы с тобой в этой необозримой пустыне?!

Странная улыбка на минуту осветила бледное лицо молодого человека и придала ему выражение непоколебимой энергии.

— Не эта боязнь остановила меня, сеньорита, — отвечал он гордо, — как ни молод я, но пустыня для меня не имеет тайн: я сын одного из самых знаменитых мексиканских гамбусино, и жизнь моя почти вся прошла в саваннах; давно, если б это только зависело от меня, я бежал бы; был бы теперь подле отца, который терзается моим отсутствием и, быть может, считает меня мертвым.

— Так отчего ж ты не бежал? — спросила с любопытством молодая девушка.

— Отчего?

— Да, отчего, Пелон?

— По двум причинам, сеньорита: я сам себе дал двойной обет.

— Двойной обет? Объяснись: не понимаю тебя.

— Извольте: я поклялся, во-первых, отмстить моим врагам, а во-вторых, не бежать без вас, сеньорита; я не хочу бросить вас на произвол судьбы в руках этих злодеев — вот почему я остался; и как ни благоприятны будут еще случаи бежать, я не убегу до тех пор, пока вы не будете в состоянии следовать за мной.

— Увы! Я в заключении, и бегство для меня немыслимо.

— Кто знает — вы, быть может, сеньорита, ближе к освобождению, чем думаете.

— К чему, милый Пелон, лелеять меня несбыточными надеждами? Я девушка, почти еще ребенок, и не способна прибегнуть к решительным мерам; я могу только плакать и молить Бога помочь мне.

— Поручитесь же Ему, сеньорита, так как это сам Бог посылает вам защитников.

— Где же эти защитники? Ты постоянно мне о них говоришь.

— Подле вас, сеньорита.

— Подле меня я вижу только тебя и Гарриэта.

— Вы плохо смотрите вокруг себя, сеньорита. Вы имеете еще и других друзей, в особенности же одного: решительного и преданного. О нем я уже раз говорил.

— Блю-Девиль! — вскрикнула она, закрывая лицо руками. — О, этот человек пугает меня. Лейтенант капитана Кильда? Одна его наружность приводит меня в ужас.

— Что вам за дело до его наружности, — заметил с оживлением Пелон, — она может быть обманчива; разве вы не знаете, сеньорита, чтобы с волками жить, нужно по-волчьи выть? Если б Блю-Девиль был похож на других людей, он не мог бы быть товарищем этих гнусных разбойников; следовательно, чтобы сойтись с ними, ему нужно было приноровиться к их привычкам и образу жизни.

— О, если б я могла быть уверена, что ты не ошибаешься в этом человеке!

— Я это утверждаю, сеньорита! Блю-Девиль вам предан, и за честность его ручаюсь головой: я хорошо его знаю.

— Ну, так скажи мне…

— Ничего, сеньорита, — быстро прервал он, — ничего более не могу сказать: я обещал ему молчание.

— Итак, ты меня уверяешь?..

— Честью, сеньорита, и повторяю еще раз, что более преданного друга вы не имеете.

— Берегись, Пелон, я против воли начинаю убеждаться в твоих словах; если ты заблуждаешься, то это ужас!

— Не беспокойтесь, сеньорита.

— Пожалуй, несмотря на отвращение, которое внушает мне этот человек, я согласна с ним увидеться и говорить.

— Так незачем это и откладывать.

— Как, сейчас?

— Почему же нет, сеньорита? Капитан уехал, и Блю-Девиль во время его отсутствия полный хозяин в лагере; быть может, вам не представится более удобного случая с ним побеседовать.

— Но мне кажется…

— Вы колеблетесь?

— Нет, — воскликнула она с твердостью, — я не колеблюсь! Пусть он придет! Сходи за ним, Пелон.

— Это лишнее, сеньорита: он уже несколько минут ожидает в двух шагах отсюда; уполномочиваете ли вы меня просить его войти?

— Да, с Божьей помощью.

Пелон поклонился, открыл тайный проход и, приподнимая слегка холст, сказал:

— Войдите, сеньор Блю-Девиль.

Молодая девушка, нагнувшись вперед, с трепетом устремила тревожный взгляд на секретную дверь, перед которой стоял Пелон.

ГЛАВА XII. Где мистер Блю-Девиль вполне обрисовывается

Блю-Девиль появился; отверстие за ним закрылось.

Хотя лейтенант капитана Кильда ни в чем не изменял свой костюм, но в его твердой походке проглядывало столько благородства, выражение лица его, обыкновенно мрачное, дышало нежным состраданием. Эта перемена так поразила молодую девушку, что она вскрикнула от удивления. Она не узнавала в нем человека с угрюмыми и насмешливыми чертами лица, который до настоящей минуты внушал ей такое сильное отвращение. Он, казалось, переродился.

Сделав несколько шагов вперед, Блю-Девиль остановился перед койкой и почтительно поклонился молодой девушке, которая искала взглядом Пелона.

— Он стережет нас, — ответил лейтенант на немой вопрос.

— Правда, — сказала она, как будто говоря сама с собой, — ведь я пленница! — И, устремив на пришельца свой чистый и ясный взор, продолжала: — Да благословит вас Бог, неизвестный друг, вас, который один между этими жестокими людьми принимает участие в судьбе бедной сироты.

Эти слова были сказаны по-испански.

— Сеньорита, — отвечал Блю-Девиль на том же языке, — я присоединился к этим разбойникам с единственной целью — спасти вас, если б даже и пришлось самому погибнуть.