Глава XV. В ЗАМКЕ ДЕ МАЛЕВАЛЬ

Мы просим позволения у читателя вернуться назад, чтобы познакомить его с новой личностью, которой суждено играть очень видную роль в этом рассказе. То, что мы готовимся сообщить теперь, случилось за несколько дней до выхода из форта Дюкэна шести смельчаков, отправившихся в экспедицию по поручению командира форта. Мы приглашаем читателя оставить пока окрестности форта Дюкэна и последовать за нами на берега св. Лаврентия.

Река св. Лаврентия была названа так Жаком Картье, который первый поднялся вверх по ее течению в 1535 году. Река эта одна из самых величественных на свете, она пробегает расстояние в три тысячи километров. В том месте, где она впадает в залив того же названия, к западу от острова Антикости, между мысом Кошки и мысом горы Пелэ, ее средняя ширина равняется сорока километрам. У мыса Розье, где воды ее сливаются с водами Атлантического океана, оба ее берега находятся на расстоянии ста двадцати километров друг от друга. На две трети своего течения она судоходна даже для океанских пароходов. Никакое перо не в состоянии описать великолепия этой реки с живописнейшими берегами, очаровывающими глаз путешественника.

Некогда дикие и пустынные, берега реки св. Лаврентия в настоящее время резко изменили свой вид благодаря притоку колонистов, увеличивающемуся с каждым днем все более и более. Но в эпоху нашего рассказа по водам ее только изредка бесшумно скользили военные суда да индейские пироги. К числу многочисленных притоков реки св. Лаврентия принадлежит также и река Монмаранси.

Река эта, весьма незначительная сама по себе, с извилистыми поворотами и с руслом, усеянным острыми скалами, пролагает себе путь в лесистой стране. В одном месте воды ее с шумом низвергаются вниз с высоты двухсот пятидесяти футов и образуют великолепный водопад Монморанси, с которым по красоте и величине не может сравниться даже знаменитый Ниагарский водопад. Выше водопада река имеет в ширину не более пятидесяти футов. Внизу вода скопляется в бассейне, образовавшемся в скале, — гигантском монолите, занимающем всю ширину водопада. По выходе из бассейна река катит свои волны по ровной поверхности и спокойно впадает в реку св. Лаврентия.

В эпоху нашего рассказа, прямо против водопада Монморанси, среди зеленой равнины возвышался почти неприступный замок прекрасной архитектуры. Вокруг него шел глубокий ров.

Это почти феодальное жилище носило имя графа де Малеваль, построившего его двадцать лет тому назад. На основании жалованной грамоты короля граф де Малеваль получил его в потомственное владение.

В этом замке и поселилась графиня де Малеваль после того, как де Виллье покинул ее. Ничтожное расстояние между замком де Малеваль и Квебеком давало графине де Малеваль полную возможность бывать в городе так часто, как этого требовали ее дела и жажда развлечений. Но она, по-видимому, вовсе не интересовалась удобством сообщения с городом; ее единственным желанием было жить как можно уединеннее. Здесь, в этом неприступном замке, она могла считать себя в полной безопасности от любопытных взоров и назойливого шпионства досужих людей.

В этот именно замок мы и поведем читателя через неделю после поспешного отъезда графа Луи Кулон де Виллье в форт Дюкэн.

В одной из комнат, служившей будуаром, богато отделанной в стиле рококо, на кушетке сидела женщина. Напротив пылал огромный камин, и яркое пламя распространяло приятное тепло в очаровательном уголке.

Находившаяся в будуаре женщина была графиня де Малеваль. Она сидела, задумчиво опершись на руку, и на лице ее ясно выражалась скрытая и угрюмая печаль. Длинные, шелковистые, черные волосы, в беспорядке окружавшие ее лоб, еще резче оттеняли матовую белизну лица. Глаза молодой женщины, обведенные темными кругами, мрачно блестели из-под густых ресниц. Она поминутно с лихорадочным нетерпением взглядывала на циферблат часов, висевших над камином между двумя великолепными венецианскими зеркалами.

Часы пробили половину десятого. Графиня вздрогнула, затем она подошла к камину и стала заботливо поправлять свой туалет. В соседней комнате послышались легкие шаги, портьера приподнялась, и молоденькая горничная показалась на пороге.

— Ну? — спросила ее, не поворачиваясь, графиня, продолжая смотреться в зеркало.

— Он здесь, — отвечала служанка.

— Один?

— И да, и нет, сударыня.

— Как! Что это значит? — вскричала она, быстро поворачиваясь.

— Дело в том, сударыня, что он, действительно, пришел один; но, кажется, у дверей он встретился с другим господином и вошел вместе с ним.

— Вот как служат мне! — с гневом сказала графиня. — Несмотря на мое приказание, каждый может войти в мой дом! Объявите Жану, что я его увольняю от службы.

— Простите бедного Жана, сударыня, — осмелилась заступиться за виновного горничная, — если он и провинился в этом случае, то только от излишнего усердия.

— От излишнего усердия? Каким образом могло это случиться?

— Как я слышала, сударыня, другой человек настойчиво требовал, чтобы его впустили, и при этом сказал Жану, что всю ответственность за это он берет на себя и что как только его госпожа узнает, в чем дело и узнает его имя, то она не только не взыщет с Жана за ослушание, но еще похвалит его и поблагодарит.

— Что это вы рассказываете мне, моя милая? Вы, конечно, шутите… Какой-нибудь волокита, или сумасшедший!

— О! Неужели, сударыня вы думаете, что я осмелюсь…

— Хорошо, довольно! перебила ее графиня сердито. — Скажите же мне лучше имя человека, которое должно произвести такое чудо.

— Я его не знаю, сударыня, но, кажется, он написал его вот в этой записной книжке.

— Давайте же мне ее поскорей вместо того, чтобы болтать попусту!

Молодая девушка дрожащими руками подала графине красивую записную книжку с золотым обрезом.

Графиня не взяла, а почти вырвала ее из рук горничной и с жестом нетерпения раскрыла ее.

Вдруг она громко вскрикнула от удивления и захлопнула книжку.

— Жюли, — сказала она, тщетно пытаясь скрыть свое волнение, — просите сюда этого господина.

— Слушаюсь. А как же насчет Жана?

— Причем же тут Жан?

— Значит, госпожа прощает его? Графиня улыбнулась, а затем, ответила:

— Жан — хороший слуга, умный и преданный; он поступил так, как и следовало поступить.

— О! Как вы добры, сударыня! — воскликнула Жюли с сияющим от радости лицом.

Жюли, видимо, очень интересовалась судьбой Жана.

Затем горничная повернулась и пошла к двери, но на пороге снова остановилась и вскричала:

— Ах!

— Что там еще такое случилось? — спросила графиня.

— А как же быть с тем господином, который пришел по приглашению госпожи? Что сказать ему?

— Пусть он подождет!

Горничная вышла, удивляясь про себя странным причудам своей барыни.

— Что заставило ее приехать сюда? — прошептала графиня, оставшись одна. — Кого это так неожиданно посылает мне судьба — друга или недруга? Через десять минут я все узнаю во что бы то ни стало!

Портьера снова приподнялась, и в будуар вошел человек, о котором докладывала горничная. Широкополая шляпа была надвинута по самые глаза, а широкий плащ совершенно скрывал его фигуру.

Незнакомец почтительно поклонился графине, но не тронулся с места пока по знаку своей барыни, горничная не вышла из комнаты, опустив портьеру и заперев за собой дверь.

Тогда незнакомец быстро сбросил плащ, далеко отшвырнул шляпу и кинулся к графине, протянувшей ему свои руки, и с минуту они крепко прижимали к груди друг друга. Когда шляпа упала на пол, под ней оказалась прелестная головка молодой женщины, лет двадцати двух, не больше; великолепные белокурые волосы шелковистыми волнами окаймляли ее красивое личико и в беспорядке рассыпались по плечам.

Высокая, тонкая, прекрасно сложенная, эта женщина, видимо, не чувствовала никакого стеснения в мужском костюме, которым ей заблагорассудилось заменить свойственную ее полу одежду; если бы не нежность и не правильность черт, тонкость кожи и совершенно женская грация, она смело могла бы сойти за восемнадцатилетнего юношу.

Молодые женщины долго и нежно обнимались и целовались, прежде чем начать разговор. Наконец, графиня освободилась от пылких объятий своей приятельницы и заставила ее сесть рядом с собой на кушетку.

— Прежде всего согрейся, — сказала она, — ты, наверное, очень озябла. Не позвать ли сначала горничную? Может быть, ты голодна или хочешь пить?

— И то, и другое, и третье: я озябла, вся разбита от усталости и умираю от голода… Но не обращай на меня внимания.

Графиня сделала движение подняться, но гостья остановила ее.

— Куда ты идешь? — спросила она графиню.

— Позвонить и приказать принести тебе чего-нибудь поесть. Мы вместе поужинаем. Спрашивая тебя, не голодна ли ты, я вспомнила, что сама тоже не обедала сегодня, и теперь мне страшно хочется есть.

— Одну минуту! Ты уверена в своих людях?

— К чему этот вопрос?

— Я спрашиваю это потому, что мое присутствие должно остаться тайной.

— Но ты требуешь от меня невозможного; многие из моих людей видели, как ты вошла в мой дом.

— Прости, мой друг, они видели какого-то неизвестного господина; но никто из них не знает, что этот господин — маркиза Леона де Буа-Траси.

— Правда. Ты хочешь, чтобы никто не знал о твоем присутствии здесь?

— Да. Для меня очень важно, чтобы никто даже и не подозревал, что я нахожусь в этой стране.

— Будь спокойна; мои люди преданы мне, хотя, может быть, и не из одной привязанности, а, главным образом, из-за того, что им хорошо живется у меня. Что же касается Жюли, она — дочь моей кормилицы: за нее я ручаюсь.

— Вот я и успокоилась, а теперь позвони.

— Что все это значит? — спросила с любопытством графиня.

— Ты это скоро узнаешь; я приехала с тем, чтобы все рассказать тебе.

— А давно ли ты приехала в Квебек?

— Я там сегодня с полудня. Как видишь, я не теряю даром времени. Высадившись на берег, я приказала отнести мой багаж чуть ли не в самую плохую гостиницу нижнего города, а сама принялась ловко расспрашивать про тебя; мне сказали, что ты живешь совершенно одиноко в этом замке. Тогда я взяла проводника и явилась сюда.

— Ну, а где же этот проводник? Каков он из себя?

— О! Это страшный самохвал, с пьяной рожей висельника;

он считает себя джентльменом, а на самом деле, он, должно быть, ужасный разбойник. Он одновременно со мной находился в гостинице и выразил намерение идти сюда. Я предложила ему проводить меня, разумеется, за плату; он принял мое предложение, и мы пришли вместе. Вот и все. Только я не уверена, что он не узнал меня, несмотря на переодевание. Он даже раза два или три позволил себе пошутить по этому поводу.

— Прекрасно! Теперь я знаю, кто это: это — капитан Паламед; он состоит у меня на службе… это субъект, бравшийся за все ремесла, кроме ремесла честного человека, как мне кажется. Он негодяй большой руки и давно заслуживает виселицы. Я приказала ему явиться сегодня вечером.

— Он здесь.

— Да. Но узнал он тебя или нет, это ровно ничего не значит. За деньги он будет нем, как рыба.

— В таком случае, все к лучшему, и ты можешь позвать свою камеристку.

Графиня позвонила.

Горничная явилась немедленно. Она не могла скрыть своего удивления, когда увидела, что незнакомец, которого она ввела к своей госпоже, оказался женщиной.

— Жюли, — обратилась к ней графиня де Малеваль, — я воспитала вас и всегда заботилась о вас: я думаю, вы мне преданы.

— О, барыня! Неужели вы еще сомневаетесь в этом? — отвечала глубоко взволнованная молодая девушка.

— Нет, дитя мое, поэтому я и хочу испытать тебя… Присутствие этой дамы должно быть скрыто от остальной прислуги, одним словом, это должно остаться тайной для всех. Запомните же хорошенько, что незнакомец, прибывший сегодня вечером, не кто иной, как виконт Леон де Ростэн, мой племянник. Это не может возбудить ни в ком подозрения, — прибавила графиня, обращаясь к приятельнице, — потому что я и в самом деле ждала племянника, но серьезная болезнь задержала его в Монреале, по крайней мере, еще на месяц. Я узнала об этом из полученного сегодня письма.

— Вот что хорошо, то хорошо! — сказала, улыбаясь, маркиза. — Через месяц он может выздороветь.

— Вы меня поняли, моя милая, не правда ли? — продолжала графиня. — Мы желаем сохранить все это в тайне.

— О! Не беспокойтесь, барыня, я скорее умру, чем скажу хоть одно слово.

— Теперь принесите сюда, как можно скорее, нам поужинать.

— Слушаюсь, сударыня, но… другой господин ожидает приказаний графини.

— Это правда, я и забыла о нем. Скажите ему, что я не могу принять его сегодня вечером. Пусть его накормят, если он голоден, и отведут ему комнату на ночь, а завтра утром я поговорю с ним.

— Слушаюсь, барыня.

— Кстати, вы приготовите для этой дамы постель в моей комнате. Теперь можете идти, Жюли.

Горничная торопливо отравилась исполнять приказания своей госпожи.

Глава XVI. РАССКАЗ ЛЕОНЫ

Через несколько минут, благодаря расторопной горничной графини де Малеваль, в будуаре, на маленьком столике перед камином, был уже сервирован импровизированный ужин.

Обе женщины весело сели за стол и, с аппетитом принялись ужинать. Жюли так ловко служила им, что ее присутствие не было почти заметно. Во время ужина гостья и владетельница замка де Малеваль вели оживленный разговор, причем они касались самых обыкновенных предметов. Они знали, что Жюли не предаст их, но, несмотря на это, не считали возможным посвящать ее в свои тайны.

Графиня де Малеваль с деланно равнодушным видом, не желая придавать своему вопросу особенного значения, спросила горничную, что сказал капитан, услышав переданный ему ответ.

— Да ничего особенного, барыня, он был даже очень рад, — отвечала камеристка. — Сеньора капитана отвели в комнату, где был приготовлен ужин и постель; он с гримасой удовольствия посмотрел на постель и почтительно поклонился столу.

— Хорошо, ну, а дальше?

— Затем его милость, поглощая вино, как губка, и уничтожая кушанья, как людоед, сказал, что он всегда к услугам госпожи графини.

— Это что-нибудь да значит.

— Затем он прибавил, — продолжала Жюли, — что, если его всегда будут принимать так, то графиня может нисколько не стесняться с ним: он будет ждать ее приказаний так долго, как это она найдет нужным.

Молодые женщины немного посмеялись над такой покорностью авантюриста.

Ужин подходил к концу. Сгорая нетерпением поскорее остаться наедине, графиня приказала Жюли убрать со стола, и Жюли, несмотря на желание послушать рассказ подруги своей госпожи, скромно удалилась из комнаты, унося с собою и столик.

Графиня де Малеваль и ее приятельница остались одни. В это время было одиннадцать часов вечера. На дворе уже несколько минут бушевал сильный ветер, дождь хлестал в окна; рев урагана сливался с мрачным завыванием водопада Монморанси. Молодые женщины сели в бархатные кресла по бокам камина, куда подбросили дров; затем, убедившись, что им никто не может помешать, они сделались серьезными и, казалось, на некоторое время погрузились в свои думы.

Графиня де Малеваль, наконец, подняла голову и, обращаясь к своей приятельнице, сказала:

— Мы теперь одни, Леона, и я готова выслушать обещанное тобой признание.

— Милая Камилла, — отвечала та, которую назвали Леоной, печально глядя на графиню де Малеваль, — признание это будет длинное. Я должна рассказать тебе всю свою жизнь, чтобы тебе стали понятны причины странного, на первый взгляд, решения — бросить Францию, покинуть двор и переплыть через океан, чтобы попасть в эту страну; я не сомневаюсь в твоей дружбе, но я не уверена, что ты выслушаешь до конца мою длинную и печальную повесть.

— Как тебе не стыдно говорить это, Леона? ты — мой самый искренний друг, подруга детства, которую я люблю, как сестру, — отвечала графиня, тоном нежного упрека.

— Прости меня, дорогая Камилла, я вижу, что я была неправа; но, если бы ты знала, как я страдала и как я страдаю еще и теперь.

— Говори, я слушаю. Ночь еще только наступает, и нам никто не помешает говорить, а так как твое признание тяжелым камнем лежит у тебя на сердце, то лучше всего покончить с ним сейчас же. Тогда мы уже вдвоем понесем тяжелое бремя.

— Это мое самое сильное желание с момента моего приезда в Квебек, я потому и спешила так повидаться с тобою, что хотела на твоей груди выплакать свое горе и попросить у тебя совета, в чем, я убеждена, ты не откажешь мне.

— Я отдаю себя в твое полное распоряжение и исполню все, что ты потребуешь от меня, дорогая Леона; я также невыразимо страдаю и нуждаюсь в дружеском сердце, которое утешило бы меня и придало бы мне мужества, чего по временам, увы, совершенно недостает мне, — проговорила графиня, с подавленным вздохом.

Леона с удивлением взглянула на свою приятельницу.

— Ты несчастна, Камилла? — вскричала она. — О! это невозможно!

— А почему же нет? — спросила с печальной улыбкой Камилла.

— Как! Ты — молодая, красавица, свободная! Ты…

— Да, — прервала графиня взволнованным голосом, — я обладаю всем этим и, несмотря на это, я несчастна, повторяю тебе еще раз; но сначала мы поговорим о тебе. Моя исповедь может и подождать немного, хотя ты непременно должна узнать ее; тогда ты увидишь, имела ли я право считать себя несчастной, даже, может быть, еще более несчастной, чем ты, бедная крошка… ты тоже красива, молода и… Но довольно толковать об этом, рассказывай, я слушаю тебя и постараюсь утешить, если только это возможно.

— Благодарю, выслушай же меня. Я не стану распространяться о древности и знатности моего рода, ты его знаешь так же хорошо, как и я, потому что мы с тобой родственницы. Достаточно будет упомянуть, что это самый могущественный и самый знатный род в Пуатье. Мой отец, герцог де Борегар, жил в последние годы царствования великого короля; он слыл самым элегантным джентльменом той эпохи. По смерти Людовика XIV он оставил двор и переехал в свои поместья, чтобы, насколько возможно, поправить свои дела, сильно пошатнувшиеся от широкой жизни, к которой его принуждало пребывание в Версале. В то время мой отец был еще довольно молод: ему только что исполнилось тридцать лет. В поместье Борегар он провел всего только несколько недель, а затем, собрав насколько возможно больше денег со своих вассалов и условившись с управляющим о дальнейшей высылке денег, он снова возвратился в Париж, куда его звал регент. Прошло несколько лет; герцог Орлеанский умер, и место его занял герцог Бурбонский. В один прекрасный день, вассалы де Борегара, которые уже давным-давно отказались от надежды увидеть своего владыку, были сильно удивлены, узнав, что он не только вернулся в замок предков, но и решил поселиться в нем навсегда; герцог объявил, что с этого времени он никогда уже больше не покинет своих поместий. Герцог привез с собой очаровательную молодую женщину, лет девятнадцати, не больше, дочь графа де Коммерси, на которой он женился год тому назад в Париже. Герцогиня была беременна; месяц спустя после приезда в замок она разрешилась сыном, которого назвали Филипп — Гастон.

— Твой старший брат, — заметила графиня.

— Да, — отвечала ее приятельница, — ты его помнишь?

— Бедняга Гастон! — сказала, вздохнув, графиня, — какая

ужасная смерть.

— Еще более ужасная, чем ты предполагаешь. Обстоятельства, вызвавшие эту смерть, никогда не были достоверно известны; моя семья замяла это дело. Скоро ты узнаешь, как это произошло на самом деле, тем более, что никто никогда не знал правды.

— Что ты хочешь сказать?

— Прошу тебя, позволь мне продолжать. Если ты станешь прерывать меня, я не ручаюсь, что буду в силах довести до конца мой рассказ.

Графиня молча наклонила голову.

Несколько минут спустя рассказчица продолжала снова:

— Рождение моего брата привело в сильнейший восторг моего отца. Наконец-то у него был наследник. В 1727 году кардинал Флери был назначен первым министром вместо герцога Бурбонского. Кардинал от имени короля поздравил моего отца и прислал его сыну патент на чин полковника. Герцог был наверху блаженства — все ему улыбалось Благодаря браку он привел в прежнее цветущее состояние свои дела, сильно расстроенные излишествами бурно проведенной молодости. Итак, мой отец, уверенный в милости короля и в поддержке всемогущего первого министра, считал свое будущее совершенно безоблачным. Сыну герцога минуло семь лет; из рук нянюшек он перешел в руки гувернера, чтобы серьезно заняться науками. В это время герцогиня, к величайшей досаде моего отца, забеременела во второй раз. Роды были трудные. Она произвела на свет такую хилую, слабенькую девочку, что врачи объявили ее не жилицей на белом свете.

— О! Эти доктора, — сказала с ироническою улыбкой графиня де Малеваль. Леона продолжала:

— Девочку поспешили окрестить и назвали Леона-Адель-Люси.

— И ты служишь живым опровержением их мрачных предсказаний.

— Да, совершенно справедливо, милая Камилла. Через две недели после моего рождения мать моя умерла, вследствие простуды, от послеродовой горячки. Ее смерть была моим приговором, осуждавшим меня вести самое печальное существование. Герцог обожал свою жену. Горю его не было пределов, отчаяние его было велико. Целых два месяца он провел, запершись в своей комнате, печальный, угрюмый, в полном отчаянии, отказываясь видеть своих самых близких друзей.