Эмигрант Клим Рогов - Аргентинец

Эльвира Барякина

Аргентинец

Глава 1

лето 1917 года

1

В порту Буэнос-Айреса Клима Рогова провожали всей редакцией.

– С ума сошел – ехать в Россию! – ахала корректорша Росита Эскалада, чернобровая сеньора с нежным сердцем. – Там война и беспорядки – избави нас Святая Дева от таких напастей!

Клим уверял ее, что ничего страшного с ним не случится: февральская революция в Петрограде была бескровной, царь добровольно отрекся от престола, и теперь в России установилась власть либерального Временного правительства. А что до войны – так она идет вдоль западных границ, за сотни верст от Нижнего Новгорода, куда он направляется.

– Не забывай, у тебя всего три месяца отпуска, – повторял главный редактор. Клим был любимцем читающей публики и его сатирические заметки приносили газете La Prensa[1] немалые деньги.

– Будет ужасно обидно, если немцы потопят твой пароход, – подначивали Клима собратья-журналисты.

Он в сотый раз повторял, что немецкие подводные лодки патрулируют Атлантику, а он едет в обход, через Тихий океан.

Напутствия, объятия, клятвы отправлять телеграммы из каждого порта… Сеньора Эскалада утирала глаза и обещала молиться за Клима перед сном.

До Владивостока он добрался без приключений и там сел на поезд.

Клим не был в России десять лет. Волновался, приглядывался, морщился: «О, черт… черт…», когда видел загаженные полустанки и неграмотных солдаток, приходивших узнать о положении на германском фронте.

Тревога пополам с нежностью: страна завралась, запуталась. На каждом углу митинг, на каждом заборе – плакаты, где ярче всего – слово «долой». И тут же восхитительный запах сосновых лесов; вокзальные часы, играющие «Коль славен наш Господь в Сионе»; девочка, принесшая туесок крыжовника: «Купите, дяденька!»

Путешествие затягивалось. Забастовки железнодорожников – бессмысленные и грабительские – вконец истерзали транспорт. В Самаре поезд в очередной раз встал – путейцы требовали отставки какого-то министра.

Потеряв последнее терпение, Клим ринулся к начальнику станции:

– У меня уже половина отпуска ушла на дорогу. Хоть какие-то поезда ходят?

Тот только руками развел:

– Ничего не ходит, сидите и ждите. Или пересаживайтесь на пароход.

Клим нанял лихача и понесся к пристаням. Кассы были заколочены, у крыльца слонялись дезертиры в рваных шинелях. После революции солдаты полками снимались с фронта, переделывали винтовки в обрезы и отправлялись по домам. Воевать за царя и Отечество уже никто не хотел.

– Гранаты, револьверы надо? – подмигнул Климу веселый солдат с подкрученными усиками.

– Да это иностранец! – отозвался кто-то. – Вон у него все чемоданы в заграничных марках. Нужны ему твои гранаты…

Клима все принимали за иностранца: светлый костюм, лицо по-актерски бритое, по-южному загорелое, нерусская стрижка с длинной челкой.

– Мне билет до Нижнего требуется, – произнес он.

– Ба, да он по-нашему говорит! – изумились солдаты. – Откуда ты, мил человек?

– Из Аргентины.

Они никогда не слышали о такой стране. Клим объяснил, что она находится в Южной Америке; когда в России лето, там зима; жители – эмигранты из разных стран, но все говорят на испанском языке.

– А народ у вас богатый?

– Приезжим поначалу несладко, но выбиться в люди можно.

Над рекой раздался пароходный гудок.

– Беги, а то «Суворов» тебя ждать не будет, – сказал веселый солдат. – Может, тебе свидетельство о ранении надо? Купи, а то жрать охота, мочи нет.

Пообещав рубль на чай, Клим велел дезертирам тащить багаж на пристань.

Трехпалубный красавец «Суворов» уже стоял под парами. У сходней милиционеры с красными нарукавными повязками сдерживали толпу баб:

– Не велено пускать на пароход!

Те ругались:

– Чего народ зря томите? У нас билеты куплены…

– Мешочника одного ловим. Он, сукин сын, спекулировал на базаре.

Бабы сразу притихли – каждую можно было арестовать за то же самое. У одной наверняка мука в коробе припрятана, у другой – сахар.

Начальник милицейского отряда спорил с небритым капитаном. Он ему слово, а тот – в рупор – десять:

– Пропадите вы пропадом со своим обыском! – И крыл матюками новую власть.

Клим покосился на милиционеров – сопляки, мальчишки, записавшиеся в «силы правопорядка», чтобы не идти на фронт.

– Эй, слышь, аргентинец, может, тебе штык сгодится? – не сдавался веселый солдат. – У нас много всего ненужного.

Клим усмехнулся:

– Нет ли у вас ненужного начальника, чтобы разогнать этих орлов? А то ведь они не уймутся, пока взятку с капитана не получат.

– Да мы их сейчас гранатой на испуг возьмем!

За три рубля была проведена блестящая операция: при виде фронтовиков милицейских юношей как ветром сдуло.

– Мерси и добро пожаловать в революционную Россию! – сказал веселый солдат, получая гонорар.

Бабы-спекулянтки ринулись к сходням.

2

Шумя гребными колесами, «Суворов» медленно разворачивался. В каюте было душно, пахло мылом и нагревшейся на солнце клеенкой. Солнечные блики дрожали на стене.

За десять лет ничего не изменилось на волжских пароходах: диван, койка, застланная красным шерстяным одеялом, привинченный к полу столик, на стене лампа под матовым колпаком.

Клим повесил пиджак на спинку стула. Слава богу, поехали. Люди с ума сошли: каждый страдает от тыловой неразберихи, и каждый вносит в нее свою лепту – кто бастует, кто грабит, кто взятки вымогает.

Мальчик, приставленный к пассажирам первого класса, принес чай. Все как раньше – серебряный поднос, подстаканник с гнутой ручкой, долька лимона на блюдце… Только не было больших золотистых сухарей с миндалем: Временное правительство объявило хлебную монополию, и все мучные изделия тут же пропали.

Клим запер за мальчиком дверь. Ему показалось, что за стенкой кто-то дышит, как собака в жару. Прислушался – вроде ничего, кроме шлепанья плиц по воде. Он вернулся к столу, взялся за газету.

И все-таки вот оно: судорожное дыхание, шорох – в стенном шкапу кто-то прятался. Клим встал, распахнул дверцу… и замер от удивления: внутри на мешке сидел татарский хан: маленький, со всклокоченной бородой, в трясущихся руках – крохотный перочинный нож.

– Зарежу! – сказал он придушенным голосом.

– Чаем оболью, – пообещал Клим. – Вылезайте отсюда.

Хан смутился:

– Извините, Христа ради… Милиционеры, гады, чуть не поймали… Я в каюту сунулся – тут никого не было… Не знал, что вас сюда подселят.

Ему было лет сорок пять. На голове – засаленная тюбетейка, под ватным халатом – френч с распахнутым воротом. Под ним розовая рубаха. Далее шли златые цепи, шнурки и веревочки.

– Почему милиция за вами гналась? – спросил Клим.

– Сапоги хотела снять, а я не дался.

Сапоги у него действительно были хорошие: за такие можно угодить под арест – для выяснения личности и конфискации имущества.

– Я управляющим служу на графском заводе, – пояснил хан. – У нас в Нижнем Новгороде запчастей не добыть, все производство на оборону работает, вот и пришлось к одному скупщику-татарину ехать. Заодно и для себя кой-чего приобрел. – Он поднял полы халата, показывая обновки.

– Вы из Нижнего? – удивился Клим.

– Ну! Григорий Платоныч Купин – не слыхали?

Хан оказался не ханом, а мещанином с Ковалихи.

Вскоре мальчик-слуга принес в каюту еще один стакан чаю.

– Наш город – самый что ни на есть первый в России! – громко хвастался Григорий Платонович. – Три пивоваренных завода, один мыловаренный. К нам из Риги семь фабрик эвакуировали – от немцев подальше. А Сормово наше знаете? Паровые котлы новейшего образца! – Он выкрикивал каждое название как на аукционе. – Большая Покровская освещается электричеством, городской театр – роскошнейшее здание, на главных улицах имеется асфальт для удобства пешеходов.

Клим улыбался: знакомые с детства слова, нижегородская торговая привычка рекламировать все что ни попадя. Узнаю, узнаю «карман России»…

– Как Нижегородская ярмарка?

– Самая большая в мире, – заверил Григорий Платонович, – два миллиона посетителей за сезон! Правда, это до войны было… – Он похвалялся даже купцами, разбогатевшими на военных подрядах: – Строимся, милостивый государь! Вот приедете в Нижний, у вас чемоданы из рук попадают от восторга – таких домов наворотили! Везде фонтаны, оранжереи… Вы где остановитесь? Я вам чудные номера могу порекомендовать: как раз на Ярмарке, пока она не закрылась до следующего года. Справа электротеатр, слева просто театр, напротив – ресторан с музыкой.

Клим покачал головой:

– У меня собственный дом на Ильинке – наискосок от Мариинской гимназии. Я наследство еду получать.

Григорий Платонович поперхнулся и долго кашлял, вытаращив глаза.

– Вы не сынок ли окружного прокурора? – спросил он, отдышавшись. Посмотрел на Клима, на заграничные чемоданы на полке. – А вас ведь давно поджидают: народ все мучается – кому достанется папашенькино богатство? – Голос его стал крайне учтивым. – Вы, стало быть, из самой Аргентины добирались? Как там изволили поживать?

Клим пожал плечами:

– Работал журналистом в газете. Из адвокатской конторы письмо прислали: душеприказчик отца, некто доктор Саблин, просил приехать и принять имущество.

– Знаем мы этого Саблина! – вскричал Григорий Платонович. – Он в прокурорском доме два этажа снимает. Папенька ваш – Царствие ему Небесное! – в отставку подали и начали дела крутить: очень разбогатели. А как узнали об отречении царя, так с ними удар и сделался.

Клим слушал его в удивлении.

– Откуда вы все знаете?

– Моя графинечка с Саблинской семьей дружит: то и дело друг к другу в гости шастают. Так что я о вас наслышан. – Григорий Платонович спохватился и изобразил на лице скорбь: – А насчет папеньки – примите мои искренние соболезнования.

3

Климу было семнадцать лет, когда он сбежал из дому – с твердым намерением никогда не возвращаться. Он считал себя взрослым: подкручивал перед зеркалом едва пробившиеся усы, покупал папиросы «Графские» и торопливо курил за поленницей на заднем дворе.

В гимназии Клим давился варягами и гипотенузами, а латинские словари использовал исключительно для прикрытия – чтобы, схоронившись за ними, упиваться остроумным Марком Твеном.

У Клима было две жизни. В одной звучали веселые марши, исполняемые на фортепьяно, взлетали самодельные петарды и спасались пленные, попавшие в лапы врага во время налета на монастырский сад.

В другой жизни отец брал Клима в канцелярию и приобщал к делам: зачитывал вслух жалобы в Правительствующий Сенат и решения Кассационного департамента.

К прокурору то и дело стучались молодые помощники присяжных поверенных – вежливые, боязливые, с кожаными портфелями под мышкой и эмалевыми университетскими значками на груди. Отец говорил им, что Клим тоже поступит на юридический, непременно в Москве. Те уважительно кивали:

– Прекрасный выбор.

Клим слушал их как преступник, которому грозит пожизненная каторга. Когда он заявил отцу, что не желает быть юристом, тот выдал ему тетрадь и заставил исписать ее латинским изречением Ego sum asinus magnus – «Я большой осел».

Шел 1907 год, только что отгремела первая революция, хотелось добиваться справедливости или с честью погибнуть на баррикадах. Клим не знал, что ему делать с собой. Мама умерла, все знакомые трепетали перед окружным прокурором – совета спросить было не у кого.

Клим с друзьями побаловались: ночью поменяли вывески на зданиях. На духовной консистории появилось «Распивочно и на вынос», на окружном суде – «Стриженая шерсть оптом и в розницу», на губернаторском дворце – банка пиявок с аптекарского магазина.

На следующий день преступники явились в гимназию как ни в чем не бывало. Смотрели свысока на онемевших от восторга младшеклассников – слухи о происшествии уже разнеслись по коридорам. Душа надеялась на скандал с публикациями в газетах.

Приехал директор, вошел в класс. Все встали, грохнув крышками парт.

– Кто это сделал? – крикнул он и ткнул в первого попавшегося ученика: – Ты?

– Я.

Клим поднял руку:

– И я.

– И я, и я! – загремело по классу.

Это был бунт на корабле.

– Та-а-ак, разберемся! – пообещал директор и исчез.

Мальчишки вопили, подкидывали к потолку чертиков из жеванной бумаги, швырялись меловыми тряпками.

Дверь распахнулась от удара – такого сильного, что бронзовая ручка выбила из стены кусок штукатурки. На пороге появился окружной прокурор – мрачный и страшный, как инквизитор. За спиной у него суетился директор. Бунт рассыпался в прах.

Отец отыскал взглядом Клима:

– Подойди.

Лицо его было бледно и спокойно. Клим молча приблизился, стараясь глядеть дерзко. Отец ударил его наотмашь по лицу:

– Домой! Немедленно!

Повернулся и вышел. Клим, зажимая разбитую ноздрю, поплелся за ним, чего потом долго не мог простить себе. Потрясенный класс глядел им вслед.

4

Клим давно задумывался о побеге.

– На каторгу пойдешь! – кричал отец во время ежедневных припадков. – Стой столбом, болван, когда с тобой разговаривают!

Вот это было невыносимее всего: он считал себя вправе ударить – и словом, и кулаком, – потому что смотрел на сына как на вещь, как на собственность. На службе отец был строг, но справедлив – по крайней мере, считал себя справедливым. С прислугой был отстраненно-вежлив; Клим не получал и этого.

Иногда он пытался защищаться.

– Ну что ж, снимем тебя с довольствия, – бросал, не глядя, отец. Это означало, что не будет не только карманных денег, но и ужина.

Кухарка выдавала Климу хлеб и воду – как заключенному. Амнистия объявлялась только после прошения о помиловании.

Клим ненавидел отца затравленной бессильной ненавистью. Надо бежать, но куда? как? В городе нельзя оставаться – вернут: папеньку каждый квартальный надзиратель знает. В Москву, к маминой сестре? Там в первую очередь будут искать. Денег – пятнадцать рублей, добытых через преферанс. Сказал бы кто отцу, что Клим в карты играет…

Преферанс, может, и прокормит. Но одно дело – играть для развлечения, а другое – жить картами, куда-то ехать, где-то снимать угол.

Горничная тихонько стукнулась в комнату Клима:

– Папенька зовет. Сердитый – спасу нет.

В кабинете – сборники законов до потолка: кожаные переплеты, тусклое золото. В углу старинные алебарды, на стене – рапиры и эспадроны, трогать которые запрещено. У стола – высокий темный человек в форменном мундире, застегнутом на все пуговицы.

– До конца учебного года никаких гулянок, никакого театра, никаких приятелей. Теннисную ракетку – в печь.

– Я не…

– В печь, я сказал!

Отец вытащил из шкапа здоровую, как надгробие, книгу:

– А чтобы тебе, сын мой, было чем заняться, вот Уголовное уложение с комментариями. Выучи – чтобы от зубов отскакивало. Ослушаешься – отправлю в солдаты. Иди.

Клим вернулся к себе, швырнул книгу под кровать.

Альпийский мешок, в котором когда-то привозили с дачи яблоки, смена белья, теплый свитер и купленная на базаре трубка, похожая на ту, что курил Шерлок Холмс… Клим огляделся – что еще взять? Ничего. Все в этом доме было куплено на чужие проклятые деньги.

Без аттестата зрелости, без паспорта, с несколькими рублями в кармане он сел на пароход, следующий до Астрахани.

Во время обеда Клим велел подать себе коньяку. Отогрелся, вздохнул свободнее. На палубе встретил студента в черном пальто и фуражке с синим околышем. Тот подумал, что Клим тоже студент – за последний год он так вырос и раздался в плечах, что его многие принимали за взрослого.

– Вы куда едете, коллега?

– В Астрахань. А вы?

– В Тегеран. У меня папенька служит в посольстве.

Удача – это как рыба в океане: главное знать, где ее ловить, какую снасть закидывать и что делать, когда клюет. В тот день Клим подцепил то ли золотую рыбку, то ли подводную мину.

За время плавания до Астрахани Клим и Игорь (так звали студента) подружились. Отчаянно флиртовали с барышнями, задирали конкурирующую фирму – двух угрюмых юнкеров, напивались в буфете так, что звездное небо вертелось перед глазами. Благоденствовали, пока не познакомились с шулером, который обчистил их до нитки.

Из Астрахани Игорь отправил родным письмо, в котором просил выслать денег. «Со мной едет товарищ – ему тоже хочется посмотреть Персию», – добавил он. Пока не пришел ответ, они жили в кухне при постоялом дворе; хозяйка не брала с них платы, но заставляла лепить пельмени – по две тысячи штук на брата. Там же, болтаясь среди спившихся рыбаков, беглых солдат и персидских торговцев, они одновременно заразились тифом.

Приехала мать Игоря – бойкая, сильная дама, способная вызывать бурю. Она выходила их, а потом привезла в расплавленный от жары Тегеран.

– Смотри, смотри! – ахал Игорь, подпрыгивая на сиденье коляски.

Мечети, древние стены, торговцы с крашеными рыжими бородами, женщины, завернутые в черное до самых глаз…

В посольстве России вакансий не было, и Клим устроился в телеграфную контору при английской миссии. Когда в 1909 году шаха свергли, Игорь вернулся в Москву, а Клим по совету знакомого англичанина уехал в Китай: там открывались неплохие возможности для белых парней с головой и бойким характером.

Шанхай – два года службы в чайной компании. Потом Аргентина – пестрые трущобы, работа в типографии, а по вечерам – танго на тротуарах, залитых рыжим солнцем и дешевым вином. Политика, борьба за честные выборы, незабываемая инаугурация Иполито Иригошена[2], первого всенародно избранного президента. Весь Буэнос-Айрес пел от нестерпимого, задыхающегося счастья…

Клим писал сатирические памфлеты во всевозможные ежедневники, созданные на время выборов, – испанский язык давался ему легко. Потом были национальные газеты, журналистская слава – лестная и малоприбыльная, – приглашения в Каса-Росада, розовый президентский дворец…

В Россию Клим отправил только одну открытку – в Москву, младшей кузине Любочке, с которой они так весело проводили зимние каникулы. Очень уж хотелось рассказать, кем он стал и чего добился. Но Любочка не ответила, и связь с Россией окончательно оборвалась. К тому времени Клим сменил гражданство.

Гробовая обида на отца стерлась от времени: он вдруг превратился в не очень умного и оттого недоброго человека, который поступал с сыном так, как в свое время поступали с ним. Когда Клим получил известие о его смерти, он только удивился: надо же, папенька что-то ему оставил? Раз дают наследство, надо брать – за дом на Ильинке наверняка можно выручить большую сумму.

Глава 2

1

Когда Клим проснулся, Григория Платоновича в каюте не было. Он вышел на нос парохода. Река за лето обмелела, у борта суетился лоцман, измеряющий глубину. Бабы-спекулянтки, ночевавшие на палубе, доставали вареную картошку и коробки с солью. Между корзин и тюков бродила курица.

– Мыс обогнем, и Нижний будет, – сказал Григорий Платонович, подходя к Климу. – Что, соскучились по родным местам?

Клим кивнул. Он не узнавал ни гору, ни берег, ни острова, куда в детстве столько раз ездил рыбачить. Деревья стали выше? Дач новых настроили?

Мимо проплыл плот.

– Эге-гей! С добрым утречком! – вопили сидящие на нем мальчишки и размахивали картузами.

Волна от парохода чуть не захлестнула их.

Клим с замиранием сердца глядел на зеленые, искромсанные оврагами кручи. Лодки рыбаков, дровяные баржи, юркие фильянчики[3] с черными самоварными трубами. Справа ярмарочные склады и пристани; слева – белоснежный Печерский монастырь.

Золотые купола церквей разом вспыхнули на выглянувшем солнце. Колокольный звон и протяжные пароходные гудки…

Вот она, родина моя, губернская прелестница, первогильдейская купчиха… Дворцы, часовни, трактиры, страшная Миллионка, где в каждом доме притон, каждый день праздник – то драка, то пожар. Эх, смесь барокко с Ориноко…

Пароход подошел к пристани общества «Кавказ и Меркурий».

– Эй, на «Суворове»! – гремел рупор.

– Есть!

– Подавай чалку!

– Есть!

Упали сходни.

– Приехали!

Ошеломленный и веселый, Клим смотрел на заваленную тюками пристань, на солдат, спавших на вытоптанном газоне вокруг Фонтана Благотворителей.

Григорий Платонович торопливо раскланялся:

– Ну все… Я пойду, мне тут недалече.

– Счастливо.

Клим вдыхал дегтярный, дымный, лошадиный запах набережной. Носильщик в грязном фартуке волок тележку с чемоданами. Извозчики в бархатных шапках орали через площадь:

– Пожа-пожалте, товарищ-барин! Во как прокачу – довольны будете!

Лошади все полудохлые: оно и понятно – хороших забрали в армию.

– Ваше сиятельство, со мной, со мной! Вот на резвой!

– Барин, барин, да куды ж ты… Эх, душа твоя иностранная! У Митьки кляча по дороге сдохнет!

Извозчик погрузил чемоданы, взлетев на козлы, чмокнул губами:

– Пошла, милая!

Город стекал по высоким склонам к Рождественской улице с ее банками и пароходствами. Солнце сияло в огромных, наполовину пустых витринах.

Артель военнопленных в синих вылинявших гимнастерках, мастеровые в картузах с лаковыми козырьками, ломовики, санитары, монахи с кружками «На восстановление обители», интеллигенты с газетами, торчащими из карманов… Но с самого утра у всех усталость на лицах. Народ тут не жил, а выживал, включая двух красавиц, промчавшихся мимо в автомобиле.

Когда поднимались по крутому Похвалинскому съезду, Клим оглянулся. У моста через Оку раньше были столбы с двуглавыми орлами – теперь остались только постаменты. И городового нет – а ведь какое хлебное место для него было!

Ильинка – яркая и хвастливая, в каждом доме – история, тысячи смыслов. Здесь же гордость всего квартала – Вознесенская церковь. Большой ее колокол по праздникам гудел так, что дрожали стекла в рамах.

– Остановись! – велел Клим извозчику. Спрыгнул на мостовую перед светло-желтым особняком с мезонином и, сняв шляпу, замер.

Ничего не изменилось. Даже в кухонном окне тот же фикус, те же пыльные флаконы из-под духов, которые собирала Мариша, мамина прислуга. Тот же деревянный тротуар с выпадающей доской, та же рытвина на дороге – здесь то и дело рассыпались возы.

– Ну что, подавать чемоданы-то? – спросил извозчик.

Клим медленно кивнул:

– Подавай.

2

Табличка на входе:

Доктор медицины

Саблин Варфоломей Иванович.

Хирургические операции и внутренние болезни

Клим хотел позвонить, но электрический звонок не работал. Он толкнул дверь, та распахнулась и чуть не ударила молоденькую горничную в темном платье.

– Здравствуйте, – проговорила она испуганно.

Он сунул ей в руки шляпу:

– Утро доброе. Я Клим Рогов, наследник.

Ее растерянность еще больше развеселила Клима.

– Беги, доложи хозяевам. И распорядись насчет чемоданов. Мариша все еще служит?

Горничная – кудрявая, темнобровая, большеглазая – смотрела на него как на восставшего из мертвых.

– Мариша в людской, – наконец выговорила она.

Клим прошел мимо нее по коридору. Новые обои в прихожей; голову лося убрали со стены, вместо нее повесили картину с березками. А людская была все той же – с закопчеными иконами в углу, тяжелыми посудными шкапами и колченогим столом, за которым горничные пили какао и обсуждали женихов по прозвищу Ни Рыба Ни Мясо – один служил приказчиком в магазине «Океан», а другой – в «Колбасе».

Мариша сидела у окна и перетирала хрустальные бокалы. На ней были все те же очки, все то же полосатое платье с накрахмаленным передником; надо лбом, как и прежде, курчавились букли, уложенные по моде славного 1896 года, когда в Нижнем Новгороде открыли Всероссийскую выставку и пустили трамвай.

В воздухе остро пахло сивухой.

– Раньше хрусталь спиртом протирали, а как ввели всеобщую трезвость, пришлось к самогону приспосабливаться, – сказала Мариша, не глядя на Клима. – Его армяне по ночам варят – три рубля бутылочка. Неслыханное нахальство!

Клим рассмеялся:

– Мариша, ты меня не узнаешь?

Она испуганно посмотрела на него:

– А вы кто будете? Из милиции? Я про армян просто так сказала – это тетки на базаре болтают…

Мариша не сразу поверила, когда Клим назвал себя. Она приблизилась к нему, шаркая туфлями со стоптанными задниками.

– Погоди, так ты беленький был, а сейчас чернущий, как бедуин!

Клим укоризненно покачал головой:

– Беленьким я был в три года. Помнишь, мы с тобой объявления о найме прислуги по газетам искали – ты все уйти от нас хотела. Я по этим объявлениям читать выучился.

Наконец Мариша поверила:

– Ах ты, собачий позумент! Сбежал! Мы с ног сбились – в мертвецкую ходили утопленников опознавать. Да тебя выпороть мало!

Она сняла очки и заплакала. Клим обнял ее:

– Ладно, не реви… Я тебе подарок привез.

Он повел ее наверх в мезонин, куда дворник уже отнес чемоданы. Там когда-то была комната Клима.

И в ней все было по-прежнему – письменный стол, полки с книгами. Только в угол поставили железный сейф из отцовского кабинета.

Клим достал из чемодана красный полушалок. Мариша пощупала ткань:

– Из чего сделано?

– Из шерсти альпаки. Это зверь вроде верблюда.

Мариша всплеснула руками:

– Ну, это мне на смерть – в гроб лягу королевишной.

Она любила, чтобы у нее все было самое лучшее, и потому даже чулки штопала специальной американской машинкой.

Пока Мариша примеряла обнову, Клим подошел к окну и выглянул наружу. Молоденькая горничная выскочила из дому и торопливо побежала по улице. Девушка чрезвычайно ему понравилась: что-то восточно-русское, легкое, не красота, а девчоночья нежность.

– Давно она у вас служит? – спросил Клим Маришу.

– Кто?

– Ну вот эта горничная, что тут была, – в черной форме.

Мариша так и села:

– Бог с тобой! Это графиня Одинцова – она в гости к нам пришла. А платье черное, потому что Нина Васильевна в трауре.

Клим не знал, что и делать: догонять графиню и молить о прощении?

– А я ей велел чемоданами заняться…

– Ну тебе попадет от барыни… – проговорила Мариша и вдруг хлопнула себя по лбу: – Да ведь ты же ничего не знаешь! Кузина твоя, Любовь Антоновна, вышла за Саблина и сюда из Москвы переехала. Папенька им полдома сдал. А графиня Одинцова – ее лучшая подруга.

На лестнице послышались торопливые шаги, и в комнату влетела хрупкая женщина с белым, гладким, точно фарфоровым личиком. Выпуклый лоб, коротенькие брови и яркие карие глазищи – странные при такой бледности и цыплячьих, пушистых волосах.

– Здравствуй… те…

– Любочка, ты?!

3

Клим никак не ожидал найти кузину в Нижнем Новгороде. В голове не укладывалось, что девочка, которая постоянно жаловалась на него: «Он меня Одуванчиком дразнит!», превратилась в элегантную маленькую даму с обручальным кольцом на руке.

– Ты получила мою открытку? А что не ответила?

Любочка смотрела на него сияющими глазами:

– Да я тебя возненавидела, когда ты сбежал! Я была влюблена в тебя до полусмерти. Помнишь, ты обещал взять меня с собой?

– Нет, – улыбался Клим.

Он помнил совсем другое: как их с Любочкой укладывали спать, а они подкрадывались к дверям гостиной и слушали, как взрослые играют на рояле, поют и хохочут. Однажды в коридор выскользнули студент с курсисткой и давай целоваться за шубами. Клим с Любочкой держали совет – выдавать их или нет?

– Помнишь, ты волосы завивала на круглую перекладину от ножки стула?

– А помнишь, как мой папа возил нас на танцкласс? У тебя были нитяные перчатки, ты всегда был лучше всех, а мне учитель говорил: «Мамзель, вы мокрая, как рыба, идите переоденьтесь». Так стыдно было!

– А где тетя с дядей?

– Мама умерла, а папа переехал в Нижний вместе со мной. Только он сейчас в Кисловодске. Война – не война, а отпуск – это святое.

Любочка сказала, что она отдала старшему Рогову открытку, которую Клим отправил из Аргентины.

– Отец по тебе очень тосковал. Он так обрадовался, когда узнал, что у тебя все хорошо!

– Вот уж трудно себе представить… – хмыкнул Клим.

Любочка укоризненно посмотрела на него:

– Он просто не умел показать свою любовь. Его пугало, когда ты делал что-то не то, а мужчины часто скрывают страх за бешенством. Он ведь мечтал сделать из тебя блестящего юриста…

– А я хотел стать извозчиком, чтобы везде ездить.

– Видишь! Вы оба хороши: вместо того чтобы поговорить, встали в позу и только измучили друг друга. Гордыня – это у вас фамильное.

Доктор Саблин вернулся из больницы только к ужину. Это был стройный блондин с пышными усами – приятный, воспитанный, но болезненно стыдливый. Во время Русско-японской войны его ранили в ногу, теперь он хромал и из-за этого не попал на фронт.

– Он у меня очень умный, – шепнула Любочка Климу. – Образование получил в Англии – был лучшим студентом. А здесь вообще светило первой величины.

Ужинали на террасе. Клим рассказывал о Буэнос-Айресе: о роскошных дворцах в тени пальм и кипарисов, о портовых трущобах, где дома строят из ржавых обломков кораблей и самодельного кирпича; о стихийных парадах – загрохочет барабан, кто-то подхватит ритм – хоть на кастрюле, хоть щелчками пальцев, – и вот уже вся узкая улица пританцовывает, стучит каблуками по выпуклым булыжникам мостовой…

– Хм… занятно… – говорил Саблин, раскуривая папиросу.

Любочка, никогда не бывавшая за границей, слушала, подперев щеку ладонью.

– Хорошо в Аргентине?

Клим смотрел на звездное небо, на поблескивающие кресты над Вознесенской церковью.