Глава 7. Обет служения

В которой повествуется о верности долгу, о великих жертвах и о тех испытаниях, которые выпадают на долю героини

Бытует мнение, что кошка то ли в нас, людях, видит каких-то больших котов, то ли в самой себе обнаруживает маленького человечка; однако при всей противоположности этих воззрений они сходятся в одном – кошка относит и нас и себя к какому-то одному роду, и (если ей в самом деле свойственна такая направленность мысли) рассчитывает со временем стать такими же, как и мы сами.

Сдается, что нет ничего ошибочней подобных представлений, ведь любое животное хорошо отличает представителей своего вида от всех других. Не исключение в этом ряду и домашние животные; едва ли хотя бы у кого-нибудь из них есть мысль о том, что, повзрослев, оно станет неотличимым от нас, людей. Поэтому и для нашей героини мы, старшие члены ее семьи, – это существа совершенно иной породы, превратиться в которых она не сможет до конца своих дней.

На первый взгляд оба представления категорически противоречат друг другу, но в действительности это не совсем так, ибо в главном они сходятся, и в этом главном оба, как ни парадоксально, оказываются верными…

Сейчас и у меня и у моего сына разные телевизоры, и каждый из нас в своей комнате смотрит что-то свое; мне не очень нравятся те программы, которые увлекают его, ему скучны мои; но когда-то давно мы всей семьей собирались перед одним экраном. Впрочем, когда-то давно и программы были такими, что могли собрать вместе мужчин и женщин, детей и родителей, человека и кошку…

Давно истекшее время. Вечер воскресенья. Втроем мы сидим у цветного экрана и смотрим что-то одинаково интересное всем. Когда вот так, согласно, всей семьей мы рассаживались в одной комнате, наша кошка любила залезать прямо на телевизор и устраиваться на нем. Кстати, это было не так-то просто: телевизор, как, наверное, и у всех, стоит в нише мебельной «стенки» и свободное пространство вокруг него не позволяет кошке просто запрыгнуть на его верх. Ей приходится, как какому-нибудь иностранному шпиону на секретном задании, долго и осторожно карабкаться туда, цепляясь своими когтями за какие-то неровности (где она только их находит?) на его лакированной поверхности.

Какой уют это изнеженное привыкшее к комфорту существо может найти там, где нет ни мягких подушек, ни даже достаточного места для ее нее? Ведь вся поверхность телевизора заставлена какими-то часами, вазочками, фаянсовыми безделушками, и ей приходится долго подбирать под себя все выступающие части своего тела, чтобы не нарушить тот беспорядок, который царит там. Моя питомица, как и всякая домашняя кошка вообще, очень аккуратна, и ей вполне можно довериться: если ее не вспугнуть, ничто стоящее на телевизоре не будет даже сдвинуто с места.

Происходящее на экране ее, конечно же, не занимает, да сверху и не видно никакого изображения (впрочем, телевизор кошки вообще смотреть не могут, говорят, зрение у них устроено таким образом, что для нормального просмотра кино им нужно крутить со скоростью 100 кадров в секунду). Своими задумчиво прижмуренными глазами кошка смотрит куда-то в пространство, но сказать, что сейчас она – «сама по себе» и это медитативное созерцание неких туманных далей означает погружение во что-то отстраненное, далекое всему тому, что вершится вокруг нее, было бы неправильно. На самом деле она – с нами, она активно разделяет тот живой интерес, который сейчас все мы проявляем к этому во многом загадочному для нее ящику.

Собственно, это и есть, наверное, единственно доступная ей сейчас форма единения с нами: кошка прекрасно понимает, что именно телевизор – причина нашего дружного собрания и самое средоточие внимания ее приемной семьи. Для нее не секрет, что сейчас все мы без остатка заняты только им; вот, разделяя именно этот-то общий настрой, она и карабкается на него. Она целиком – с головой и с хвостом – стремится окунуться в ту теплую атмосферу, которая в эту минуту создается в доме, но погрузиться в нее можно только одним способом – включиться в понятный лишь посвященному ритуал, который все мы вместе исполняем вокруг нашего голубого экрана.

Иная анатомия, иная психика, наконец, какая-то своя культура диктуют этому маленькому зверьку отличные от наших формы общения с предметами, окружающими наш общий с ним семейный быт. Иногда это способно привести и к взаимному непониманию: кошке не во всем доступен смысл наших действий, нам – непонятно содержание ее ответа на них. Вот и сейчас кошка не может до конца разобраться, чем именно сумел увлечь всех нас этот неуютный громкоговорящий ящик, но из присущей ей деликатности не выказывает нам свой скепсис; напротив, она медленно и осторожно, чтобы ничего не смахнуть на пол, опускает прямо поперек экрана свой хвост и, чтобы подчеркнуть значение этого выразительного жеста, время от времени игриво взмахивает самым его кончиком. Вот здесь-то и можно подумать, что ею проявляется некая ревность примадонны, капризное желание переключить общее внимание близких на себя, но в действительности это совсем не так (вернее сказать, не совсем так, ибо такое желание не покидает ее вообще никогда). Здесь нечто более серьезное и глубокое, здесь – знак, подаваемый ею всем нам: «Я – с вами! Мы – вместе, мы – одна семья».

Дробящийся при каждом своем движении на многозвенную стробоскопическую цепь прозрачных контуров, гибкий кончик ее хвоста, конечно же, раздражает, но обижать кошку не хочется, и я встаю, чтобы убрать его с экрана. Она, разумеется, все поймет и сама сделает то, что нужно, но, слегка щелкая по нему кончиком пальца, я все же опускаю ладонь и на благодарно поднимающуюся навстречу мне мордочку. Это тоже сигнал, теперь уже от всех нас – ей: «Да, Моя Хорошенькая, мы – вместе, мы и в самом деле – одна семья». Жмуря глаза от удовольствия, она аккуратно оборачивает свой хвост вокруг себя.

Так она может лежать долго, эта вечерняя пастораль доставляет ей видимое удовольствие; она купается в ее безмятежной идиллии, и, естественно, через пять минут все опять повторится сначала (однако, поймем же и нашу героиню: она и в самом деле много интересней и красивей этого дурацкого лакированного ящика и вправе рассчитывать на наше внимание).

Но ведь не только же ради этой игры с нами она изо всех сил карабкалась туда? Что движет ею?..

Вдумаемся в одно чрезвычайно важное обстоятельство.

Фундаментальные начала, лежащие в самой основе организации жизни за нашей планете, таковы, что любое животное обязано самостоятельно обеспечивать и себя и свое потомство; кто не способен к этому, тот попросту вымирает. Таков основной закон существования биологической ткани, и этому закону подчинено решительно все – анатомия, физиология, психика любого живого тела. Возможно, этот закон суров, ибо обеспечение рационом одних означает гибель других, но такова жизнь. К тому же его нарушение губительно не только для потенциальных жертв: переход на полный пансион, когда всякая забота о собственном пропитании исчезает, не может не повлечь за собой серьезных – часто катастрофических – последствий и для тех, кто ими питается.

Это, впрочем, вполне логично и легко объяснимо: ведь если именно добыча пищи составляет собой один из устоев жизни на Земле, то такой переход обязан повлечь за собой необратимые деформации всей создававшейся миллионами лет биологической эволюции системы связей организма с его внешней средой. Иными словами, сведение всего круга его бытия к пределам стен нашего дома не может не иметь каких-то неблагоприятных последствий для любого живого существа, и, как правило, оказавшись запертым в этих пределах, оно теряет устойчивость в «большом» мире. Наглядным и убедительным свидетельством сказанному служит то обстоятельство, что практически все животные оказываются неспособными к нормальному развитию в неволе. Даже при том условии, что эта неволя очень сытна и спокойна.

Когда-то давно одному из евангелистов, святому апостолу Иоанну Богослову, на острове Патмос открылось нечто такое, что потрясло все его воображение и разум. Увиденное им было изложено в его знаменитом «Откровении», последней книге «Нового завета», пророчествующей о конце света, которую в просторечии мы называем Апокалипсисом. В сущности это смертельно страшный, апокалиптический, наверное, для любого живого существа мотив, когда весь мир, подобно небу на глазах Иоанна («и небо скрылось, свившись, как свиток»), вдруг свертывается к границам какого-нибудь вольера, клетки или враждебного человеческого дома. Здесь неизбежно то же потрясение психики, что и переживаемое человеком, когда обстоятельства жизни вдруг вырывают его из дома и бросают в какое-то узилище. Поэтому вовсе не случайно, что очень многие животные, несмотря ни на какой уход, вообще гибнут, кто-то теряет способность к размножению, и для зоопарков всего мира обеспечение условий полноценного развития своих обитателей представляет сложнейшую, часто с огромным трудом исполнимую задачу. Причем задачу не только практическую, но и научную, ибо ее выполнение требует разрешения сложных теоретических вопросов.

Вместе с тем есть (очень редкие) представители животного царства – к ним относится и героиня нашего повествования, – которые, попадая, казалось бы, в совершенно несвойственные, более того – противоестественные для любого биологического вида условия существования, не теряют способность к нормальному развитию. Какие-то тайные извивы всеобщего эволюционного процесса ведут к тому, что кошка без ущерба для себя уютно устраивает свою жизнь и на полном обеспечении у человека. Но это вовсе не значит, что перед нею не встают никакие трудности, – напротив, освоение нашего дома требует от нее очень серьезной работы над самой собою, диктует необходимость серьезного пересмотра всей «техники» ее жизни, отныне протекающей рядом с человеком, перестроек, затрагивающих самые глубинные структуры ее организма.

Вглядимся пристальней.

Подчиняясь распорядку дня нашего дома, она решительно изменяет заложенные в генетическом коде ритмы своей собственной активности: в недалеком прошлом ночная хищница, теперь она всю ночь спит, свернувшись в уютный клубочек на наших постелях, и бодрствует днем, радуя нас своим общением. Впрочем, кошки, проживающие с человеком, проявляют удивительную способность к адаптации своего суточного ритма. Скажем, кошка, вынужденная долгое время проводить дома в одиночестве, ищет контакт с хозяином тогда, когда он возвращается с работы, часы же ожидания проводит во сне. Будь этот человек «жаворонок» или «сова», она все равно приспособит свой суточный ритм именно к его режиму.

Кстати, безмятежная атмосфера человеческого дома влечет за собой и другое – предельно скрытная, в неприрученной жизни на воле тщательно контролирующая каждый издаваемый ею звук, здесь она часто бессовестно храпит во сне (вещь – абсолютно недопустимая в природе).

Обычно избегающая открытых пространств, в доме человека она раскидывается прямо посреди комнаты и, кокетливо скрестив на груди передние лапки, открывает хозяину свой пушистый животик, как бы приглашая полюбоваться им, а иногда даже и почесать его. Кстати, о животике. Бестактное прикосновение к нему чужой руки вызывает молниеносную ответную реакцию – кошка вспарывает ее когтями задних лап; при этом бьет она столь же рефлекторно, сколь рефлекторно дергается наша нога, когда невропатолог ударяет под коленную чашечку своим молотком. Это непроизвольная реакция самозащиты – здесь самая уязвимая область; ее поражение означает неминуемую и к тому же очень болезненную смерть, поэтому проникновение сюда абсолютно недопустимо. (К слову сказать, и мы, люди, попадая в серьезный переплет, инстинктивно группируемся и пытаемся защитить все ту же часть нашего собственного тела.) Но в доме человека врожденный защитный рефлекс каким-то образом угасает, больше того, обнаруживается, что почесывание столь тщательно охраняемого от всех места иногда оказывается очень приятным, и часто кошка сама просит своего хозяина уделить внимание этой своей сокровенности.

Опасная хищница, она легко уживается даже с мышью, находящейся под покровительством хозяина. Сельские же кошки не нуждаются в прохождении и самых начал той науки, которой надлежит воспитывать в них равнодушие ко всей мелкой живности, обитающей на подворье, – абсолютная неприкосновенность всего снующего там у них просто в крови.

Совместное проживание в одном доме с собакой подавляет присущий ее племени инстинктивный страх перед этим весьма опасным зверем, больше того, у кошки просыпается известная дерзость, отчасти граничащая даже с откровенным нахальством. Так, прекрасно зная все повадки своей сожительницы (ни одна собака никогда не потерпит, чтобы из ее миски пытались что-то украсть), она, подобно игроку, руководствующемуся старым правилом преферансистов, которое требует сначала заглянуть в карты соседа, поскольку изучить свои еще будет время, никогда не упускает случая припасть к чужой миске даже в том случае, когда ее собственная до краев наполнена чем-то куда более вкусным и полезным.

Подавление каких-то базовых инстинктов видно и в ее играх.

Вот, например. Кошка вдруг припадает на передние лапы и, переминаясь задними, смешно вертит своим тазом. Это позиция последней подготовки к атакующему броску, но в действительности она и не думает нападать; в ее по-озорному вытаращенных глазах – дерзкий вызов, она явно провоцирует меня, откровенно хулиганское: «Давай, подеремся часов до шести» – написано на всей ее хитрой мордочке. (Шесть часов – это некая сакральная, говоря по-русски, относящаяся к чему-то, освященному религиозным чувством, величина; это черта, за которой кончается всякая обыденность, ибо после шести обязан начинаться ритуал кухонных священнодействий: кошкин ужин не может быть – потому что этого не может быть никогда! – отложен ни при каких обстоятельствах.) Принимая вызов, я запускаю в нее тугую, как мяч, диванную подушку.

Моей питомице очень хорошо знаком ее вес, но она даже не пытается уклониться; подушка сбивает ее с ног, и, опрокидываясь, она с восторгом хватает ее когтями сразу всех четырех своих лап. Этот предмет, несмотря на его габариты, нисколько не пугает ее, кошка боится только одного – снятого с ноги тапка. (О дисциплинирующей роли этого предмета наших одежд писал еще Киплинг, и похоже, в самом деле существует что-то вроде конвенции, когда-то заключенной между двумя нашими родами; просто, столетиями цивилизуя друг друга, мы время от времени пересматриваем отдельные ее статьи, поэтому тяжелый и грубый башмак постепенно превращается в тапок, но как бы то ни было любая кошка относится к нему если и не с врожденным, то во всяком случае легко прививаемым уважением и почтительностью.) К нему ее приучила еще моя покойная жена; тапок – это сигнал, повинуясь которому она, поджав уши, стремительно улепетывает под кровать.

Просто поразительно: ведь он никогда не запускается прямо в нее, я целюсь куда-то рядом, чтобы только напугать, но – грозный символ хозяйского гнева – он заставляет ее уносить ноги сломя голову. Впрочем, мне иногда кажется, что здесь больше чего-то напускного, нежели подлинного испуга, ибо уже через минуту она выбирается оттуда и как ни в чем ни бывало начинает тереться о мои ноги, а то и вовсе заигрывать со мной, задирая своими когтями. Кошка совсем не глупа, а значит она вполне способна понять, что лучше подыграть своему не слишком вредному хозяину и удрать от этого никогда не попадающего в цель тапка, чем ждать чего-то другого, пока неведомого ей. К тому же она, по всей видимости, отчетливо понимает, что Акела вовсе не промахнулся, а значит, за всем этим кроется что-то такое, что, возможно, превосходит пределы ее разумения. Любая же тайна всегда понуждает к смирению, и это, как кажется, справедливо не только по отношению к нам.

Плотно же набитая подушка представляет собой действительную опасность, поскольку летит прямо в нее, однако эту угрозу она решительно игнорировала еще в своем безмятежном кошачьем детстве. Между тем генетическая реакция обязана немедленно сметать с места любого, к кому стремительно приближается враждебно увеличивающийся в угловых размерах темный предмет. Однажды мне удалось остановить уже бросившуюся на меня собаку, раскрыв прямо перед ее носом обыкновенный черный зонт: вопреки всем законам физики, которые гласят, что ни одно лишенное опоры тело не в силах изменить траекторию своего движения, ее отбросило от меня, как мяч, ударившийся в невидимую стену. Реакция живого тела на внезапное увеличение угловых размеров рефлекторна, сила же биологического рефлекса такова, что иногда способна посрамить и незыблемые физические постулаты.

Все это отнюдь не мелочи, но очень важные и симптоматические вещи. Ведь здесь обнаруживаются явные противоречия базовым поведенческим инстинктам животного, а это слишком серьезно, чтобы их можно было игнорировать. Между тем любая деформация заложенных природой инстинктов означает собой не что иное, как определенную ломку всей системы связей ставшего вполне домашним зверька со средой его обитания.

Правда, для сельской кошки эта ломка еще не достигает тех масштабов, с которыми сталкивается ее городская соплеменница; но и для городской свернувшийся до скромных пределов наших квартир «свиток» мира оказывается вовсе не таким уж апокалиптическим и страшным. Но все это только по той причине, что сам человек, а вместе с ним и тот многомерный сложный комплекс, который именуется его домом, становится для нее едва ли не всем космосом. Сами не ведая того, мы, люди, оказываемся для нее чем-то большим, нежели просто «спонсоры», а вся та искусственная вещественная оболочка, назначение которой состоит в том, чтобы придавать устойчивую форму всему укладу нашего совместного бытия, – куда более фундаментальной и многомерной структурой, чем просто уютная норка, в которой можно укрыться от каких-то внешних напастей.

Принимая на себя повседневную заботу о кошке, мы становимся не только ее единственной опорой во Вселенной, но и некими (часто единственными) вратами в нее. Этот доверившийся нам зверек постигает действительность главным образом через нас, в сущности точно так же, как мы сами постигаем ее через наших воспитателей и все наши книги (или то, что их замещает). Человек и его дом, пользуясь аналогиями, привычными нашему двуногому роду, становятся для кошки одним большим свитком, хранящим заклинания обо всех тайнах бытия; постоянное изучение и философское переосмысление этих ключей оказывается основным, если не сказать единственным, условием успешной адаптации к окружающему ее миру.

Если трагическим раскладом жизненных обстоятельств, она вдруг окажется на улице, способность ориентироваться в окружающей действительности, конечно же, не исчезнет, как, наверное, не исчезла бы и наша способность к приспособлению, окажись мы внезапно на какой-то другой планете.