Может быть, самым кричащим свидетельством тому, что дефицит правоспособности – это эквивалент, как сказали бы сегодня, «утраченной выгоды», и его компенсация действительно стоит больших денег, является издавна существовавший в Риме институт клиентелы.

Клиент – это вовсе не должник своего патрона, который избегает долгового рабства исполнением каких-то обязанностей перед ним. Он и в самом деле орудие его личной и политической власти, но обычай не позволяет использовать его для получения экономической выгоды, прямая эксплуатация его в хозяйстве патрона решительно недопустима. Отношение между ним и патроном не подведомственно никакому суду, оно регулируется только моральными обязательствами, которые возлагает и на того и на другого людской обычай; их нарушение влечёт за собой «бесславие» – стихию, к слову, куда более серьёзную, чем даже материальный ущерб.

Клиент не был владельцем земли, не входил в мест­ные сообщества; он находился под покровительством какого-либо главы рода (pater) или пра­вителя, и принимал его родовое имя. Последнее обстоятельство означало, что положение клиента становилось наследственным. Он был обязан сопровождать своего господи­на на войне, подносить ему какие-то маленькие дары (их стоимость, естественно, не могла равняться той выгоде, которую приносило покровительство патрона, в противном случае, зачем оно?); поддержи­вать того в случае необходимости, выкупать из неволи, если тому случится попасть в плен, а иногда и выполнять отдельные (кстати, не очень обременительные) поручения, формально не роняющие его достоинства (хотя в известных случаях и выходящие за грань допустимого общественной нравственностью).

Патрон же взамен предоставлял ему земельный надел (или какие-то иные средства к существованию) и авторитетом своего имени и правосостояния защищал в суде. При этом добросовестное отношение патрона к принятым на себя обязанностям обеспечивалось сакральным правом: вероломный патрон подвергался высшему наказанию: он объявлялся обречённым мщению богов, а потому и сам оказывался вне охраны закона. «Пусть будет предан богам подземным, [т. е. проклятию], тот патрон, который причиняет вред [своему] клиенту»[205], – гласит один из законов XII таблиц. Кстати, и после смерти его ждала весьма незавидная участь: в царстве мёртвых его стезя расходилась с той, по которой шли праведники; Сивилла, сопровождающая Энея, указывает герою на распутье:

куда попадают

Именно то обстоятельство, что римский патрон оказывается гарантом (прежде всего имущественных) прав клиента проливает свет на многое – и в первую очередь на тот факт, что в положении последнего оказывались не только отдельные люди, но и большие общины.

Впрочем, и люди здесь встречались всякие, ибо клиентела тоже неоднородна. Она включает в себя и разорившегося, но ещё не потерявшего вкус к труду земледельца-плебея, и откровенного тунеядца, который тем не менее хочет сохранить какие-то остатки достоинства, чтобы не опуститься на самое дно общественной жизни, и богатого предпринимателя, что ищет в патроне дополнительной опоры, призванной восполнить дефицит его собственной правоспособности.

Кстати, клиентами становились не только римляне, но и представители других общин. Дело в том, что поначалу свободный чужеземец не имел в Риме (как, впрочем, и в любом другом городе того времени) не только никаких политических прав, но и правоспособности в сфере частного права, то есть не признавался субъектом ни семейных, ни имущественных правоотношений. Более того, он рассматривался в принципе как враг, имущество которого могло быть в любой момент захвачено римским гражданином, а сам он обращён в рабство. Заметим, это касается и самих римлян, если они вдруг оказываются на чужбине. Так, в Афинах, где в эпоху расцвета насчитывалось до 10 тысяч метэков (в расчёт принимаются, конечно же, только главы семей), любой иностранец, не уплативший особый налог (так называемый метэкион), мог быть продан в рабство вместе с семьёй, а его имущество подлежало конфискации.

Такой порядок связан с уже упомянутым здесь обстоятельством, что раб изначально – это просто «не наш», то есть человек, пользующийся покровительством чужого враждебного тотема, а значит, уже самим своим присутствием здесь источающий какую-то скрытую угрозу для неё. Именно это объективное обстоятельство и лишает его защиты общины, иначе говоря, ставит его вне её закона. Именно отсюда и возникает возможность закабаления пришлеца, формального обращения его в рабство. В сущности, это не что иное, как специфическая форма самозащиты рода; поэтому здесь никоим образом нельзя видеть экзотическую форму проявления какого-то хищнического инстинкта, всё объясняется достаточно просто и логично. Но даже и там, где тотемная психология отходит в прошлое, невнятные запреты остаются, ибо на месте тотема появляются чужие боги, не всегда покровительствующие этой общине. Мы уже обращались к аналогии с собакой. В принципе, и здесь всё обстоит примерно так же: ведь и приблудную собаку никем не возбраняется посадить на цепь, и мы даже не задумаемся, что этим человек посягает на какие-то собачьи права. Больше того, здесь обнаруживается даже род гуманизма – ведь она поступает под нашу защиту, получает пищу и кров. Но ведь и стоящий вне нашего закона чужак, становясь рабом, получает и кров, и стол, и определённую защиту, и даже какие-то права (мы уже говорили о том, что и раб имеет право требовать от хозяина то, что необходимо для выполнения возлагаемых на него обязанностей). Словом, и здесь можно разглядеть род гуманизма – ведь в другом месте пришельца могут и просто убить.

Так стоит ли удивляться тому, что чужеземец оказывался поражённым в правах везде, куда простиралась власть Рима?

Разумеется, со временем такое бесправие пришло в противоречие с интересами развивавшегося гражданского оборота, особенно с развитием внешней торговли этого города, стало препятствием ему. А следовательно, начало затрагивать имущественные интересы и самих граждан Рима. Поэтому в сфере внешней торговли римскому гражданину приходилось искать компромиссы, вступать в договоры, искать способы разрешения каких-то споров и так далее. Один из них заключался в том, что он становился патроном чужеземца, который, в свою очередь, принимал статус клиента; патрон оказывал ему правовую помощь, совершая в его интересах сделки и защищая его интересы перед римским судом.

Кстати, проблемы, возникающие с приходом иноземцев, это общая боль для всех античных городов. И в Греции всякий оседавший в городе чужестранец обязан был иметь своего покровителя из местных авторитетов, ибо права выступать в суде ему не давал местный закон, поэтому для защиты своих интересов у него просто не было иного выхода, кроме обращения к чужому покровительству.

Защита прав временно пребывающих там лиц осуществлялась с помощью института «гостеприимства» и развившейся из него проксении. В обязанности проксена входило остаивать интересы тех, кто оказался в чужом городе, предоставлять им жилье, денежные ссуды, необходимые удобства, словом, создавать какую-то привычную среду. За свою службу проксены получали ряд привилегий в тех полисах, гражданам которых они оказывали услуги.

В сущности, здесь мы можем видеть зародыш консульской службы. Аналоги этих институтов существовали и в раннем Риме (с развитием начал государственности они теряли характер частной инициативы и вставали на общеправовую основу), но и здесь они гарантировали соблюдение прав гражданину другого государства лишь при наличии договора. В одном случае только между равными по положению – при этом достаточно влиятельными – лицами, ибо исполнить подобный договор мог только тот, кто был в состоянии авторитетом своего имени обеспечить защиту прав гостя. Поэтому равенство общественных статусов предполагается не только социальными предрассудками, но и последним обстоятельством. В другом – межгосударственными, но эти официальные договоры с другими полисами предусматривали защиту прав преимущественно «официальных» же лиц.

Лица же частные, в особенности те из них, кто не имел никаких шансов на «гостеприимство» достаточно властной персоны, вынуждены были становиться в позу клиента и искать себе подходящего патрона. При этом с развитием права архаические формы защиты интересов чужеземцев уходили в прошлое, а клиентела оставалась…

В Риме патрон действовал не в качестве представителя чужеземца, а от своего собственного имени. Но и после того, как былые иноплеменники входили в состав единого народа Рима надобность в покровительстве его полноправных граждан, как мы уже видели, не отпадала. Правда, к I веку нашей эры старые отношения между патроном и его клиентами в значительной степени изменили свой характер; уравнение патрициев и плебеев, граждан Рима и городов Италии закономерно привело к тому, что деятельный и энергичный предприниматель уже не нуждался в чьей-то правовой поддержке. Отныне ему было вполне достаточно своих собственных прав, поэтому с исчезновением разницы между сословиями и уроженцами разных городов состав клиентелы становится совершенно иным. В основной массе в поздней Республике она превращается просто в прихлебателей своего господина, который держал их возле себя, только потому, что этого требовал «хороший тон»: знатному человеку того времени просто неудобно было показаться на улице или в общественном месте без толпы провожатых-клиентов. Однако в то время, когда различие в правоспособности служило серьёзным препятствием деловому успеху, всё было совсем иным – и состав клиентелы, и мотивы обращения за патронажем.

Но всё-таки самое интригующее здесь то, что клиентами влиятельных римских граждан одно время становились не только «физические», но и «юридические» лица. Победоносный полководец мог брать (и брал) под свою защиту союзные города и даже целые страны, уступившие былой суверенитет Риму (а значит, потерпевшие определённый урон в своих правах), и этот патронат тоже надолго сохранялся в его роде. Так, клиентами рода Клавдиев были Спарта и Пергам; Марцелл, завоевавший Сиракузы, и потомки его были патронами Сицилии; иные фамилии имели клиентами другие города, принима­ли их официальных послов и столь же официально представляли в Сенате Рима их интересы.

Нигде в мире отдельные, формально частные фамилии не обладали таким патронатом. Меж тем понятно, что отнюдь не личные достоинства самого патрона служили защитой отдававшимся под его покровительство городам, – правовой статус в сущности безвестного римского патриция зачастую перевешивал правоспособность целого полиса, по праву вписавшего своё знаменитое имя в историю всей Европы. Понятно, что вовсе не личные добродетели знатного покровителя привлекали к нему и частных лиц.

Вот здесь самое время задуматься. Ведь если патронаж влиятельного римского гражданина был в состоянии восполнить дефицит правоспособности того, кто обращался за ним, то можно быть уверенным и в том, что оказанное покровительство приносило какую-то дополнительную прибыль его клиенту. В противном случае, зачем он нужен? А это, в свою очередь, означает, что отчисляемые проценты вряд ли могли обойти стороной и сам Рим. Иными словами, что-то из получаемых доходов просто обязано было оседать в этом городе.

Между тем общий счёт его клиентов, составлявших собой цвет тогдашнего предпринимательства, шёл даже не на тысячи. Поэтому процветание и могущество полиса, уже бросившего вызов всему Средиземноморью, имели в своей основе не только принудительный труд его рабов, не только дань, которой обкладывались покорённые им народы, но и способности всего самого энергичного и талантливого, что было тогда в деловых кругах. Кстати, как видим, не одной только Италии.

Но есть и другие, столь же очевидные, сколь и клиентела, свидетельства отчуждения Римом чужого труда и таланта. Мы знаем египетские пирамиды, вавилонские стены и зиккураты, сложенные из гигантских камней, подобные Баальбекской, террасы, идолы острова Пасхи, многое другое. Все эти создания человеческих рук роднит одно – гигантские массы воплощённого в них человеческого труда, кричащий диссонанс между омертвлённым их объёмом и практическим назначением этих сооружений. Однако всё, что было создано до него великими цивилизациям прошлого, сумеет превзойти Рим.

Уже циклопическая римская клоака (Cloaca Maxima), способные выдержать груз тысячелетий грандиозные акведуки, не знающие сносу стратегические дороги обладали заметной невооружённому глазу долей избыточности вложенных на их строительство трудозатрат; и ясно, что в этой избыточности были аккумулированы отнюдь не только собственные ресурсы Рима. Отчуждённый потенциал всех завоёванных им земель скрыто присутствует в каждом из сооружений его инженеров каменотёсов, строителей. А ведь будут ещё величественные форумы, парадные колоннады, ипподромы, цирки, театры, термы, базилики… Август будет гордиться тем, что оставляет после себя мраморный Рим, в то время как принял его глиняным (кирпичным).[208] В самом деле, во время его правления в Риме были реставрированы и заново отстроены 82 храма, воздвигнут величественный Форум Августа, роскошный театр, храм всем богам, Пантеон, сводчатый купол которого почти на полтора метра, шире, чем у собора Святого Петра, построенного через полторы тысячи лет, великолепный «жертвенник мира» и так далее.[209]

Повелители Рима, стремясь превзойти друг друга, устроят своеобразную гонку созидания нетленных памятников и своему собственному правлению, и гению своего города. Наверное, ни один из них в отдельности не выдаёт собою ничего потрясающего воображение, но возможность создания всего их массива в целом может быть объяснена либо вмешательством всемогущих богов, либо скрытой способностью города конвертировать в бетон и мрамор огромные объёмы чужого труда и таланта. Колизей, созданный в 80 году мог разместить 87 тысяч зрителей. Размеры пышно украшенного мозаикой, росписями, скульптурой главного здания терм Каракаллы составляли 216 х 112 метров, диаметр купола – 35 метров; здесь были обычные отделения, различавшиеся температурой пара, бассейн на 1600 человек, стадион, греческая и латинская библиотеки, картинная галерея и множество комнат. Грандиозный Цирк, предназначавшийся для состязаний на колесницах, вмещал 385 тысяч зрителей.

Мы знаем, что в теории относительности центры концентрации больших масс обладают способностью деформировать геометрию окружающего пространства и замыкать его на себя, рождая то, что в обиходе называется силой тяготения. Говорят, эту изменённую геометрию можно образно представить себе как растянутый во все стороны лист резины, на который, продавив его, положили тяжёлый металлический шар. Под влиянием искривления все теперь будет скатываться к центру, и само пространство (резиновый лист) уподобляется воронке, обречённой втягивать в себя всё, что оказывается в пределах какого-то конечного радиуса.

Вот так и здесь: огромный город давлением своей огромной политической массы менял метрику единого пространства хозяйственных связей Рима сначала с союзными ему территориями, а впоследствии и со всеми его провинциями. Род сокрытого от невооружённого анализом взгляда, но вместе с тем неодолимого политико-экономического тяготения создавался вокруг этого судьбоносного города, и всё начинало сползать в образующуюся концентрацией его военной мощи и прав воронку.

Но к сказанному необходимо добавить ещё одно фундаментальное обстоятельство, определившее судьбы не одного только Средиземноморья. Брошенное в мир «Vae vicktis!», «горе побеждённым», как бы ни относиться к словам галльского военачальника, – было неким общим законом войны. Он правил ещё задолго до самого основания Рима, и, подобно какому-то грозному природному явлению, не вызывал нравственного протеста даже у побеждённых. Но ещё никогда обычная военная добыча не оправдывалась императивами высшего разума, началами, властными не только над людьми, но даже над волей бессмертных богов. Меч был единственным основанием права на обладание ею. Рим изменяет все, ибо в тотальной войне, которую ведёт он, оружием становится и право, и, как мы ещё увидим ниже, мифология города.

Заметим: говоря о том, что римское право сформировало собой один из устоев всей западноевропейской государственности и даже более того – культуры, нужно всё-таки помнить, что далеко не все в нём пережило саму Империю. Так, например, нормы публичного права, то есть государственно-правовые, уголовно-правовые и другие, не оставили большого следа в истории закона, и сегодня представляют интерес разве только для специалистов. Совершенно иная судьба была уготована частному праву Вечного города.

Римский закон впервые во всей мировой истории признает за отдельной личностью что-то вроде суверенитета, каким до того могло пользоваться только могущественное государство, способное ниспровергнуть всё, что дерзало посягнуть на его прерогативы. Гражданину Рима гарантировался полный иммунитет в, может быть, самой чувствительной (и важной!) для любого обывателя сфере – в сфере хозяйственных отношений. Все поглощаемое ею, благодаря закону, становилось священным и неприкосновенным – и в первую очередь священным и неприкосновенным становилось вещественное продолжение собственного «Я» полноправного гражданина великого города – его частная собственность. Именно суверенитет личности и этой имущественной её оболочки и обессмертили римское право – именно эти начала и стали краеугольными камнями европейской государственности.

Меж тем, напомним: не воля властвующих лиц лежит в основе римского закона, – он выражает собой основополагающие принципы абсолютного разума, некоего отвечного надмирного начала, призванного править не только делами смертных, но судьбами великих героев и победительных государств. До возглашения его властных велений трофей войны не обладал никаким иммунитетом – с его же утверждением в правосознании всего подвластного Риму пространства любое посягательство на ассимилированное этим могущественным левиафаном становилось посягательством на самые устои мироздания. Поэтому всё, что скатывалось в ту огромную воронку искривлённого экономического пространства, которая формировалась подавляющей военной и политической массой Рима, становилось уже не просто боевой добычей, уравновешивающий меч победителя на чашах фальшивых весов…

Таким образом, есть достаточное основание утверждать, что даже правовая система этого великого города с расширением его завоеваний становилась чем-то вроде огромного невидимого насоса, методично и безостановочно в одном и том же направлении перекачивающего материальные ресурсы всех земель, куда простиралась его властная рука, творческий потенциал лучших их граждан. Иначе говоря, распространение монопольной власти на все порождаемое чужим трудом и талантом достигалось не одним только римским мечом, но ещё и неумолимым римским законом.

В условиях тотальной войны против всего окружения сам закон античного города становился особым родом оружия, и, как всякому оружию, ему полагалась своя добыча, свой трофей. Трудно сказать с определённостью, чья добыча – меча или права – была большей, но ускользающие контуры того, что не в последнюю очередь было обязано закону победоносного города, уже открывались нам в очертаниях преображённых эллинским гением Афин. Впрочем, как уже говорилось здесь, сознанию обывателя свойственно воспринимать правовые трофеи вовсе не как отъятое у побеждённых, и уж тем более не как довесок, уравновешивающий меч завоевателя, но как естественное свойство его собственного превосходства над ними. Как нечто, строго атрибутивное его и только его расцветающим в условиях свободы талантам. Больше того, подобное самоослепление поражает даже тех, значительная доля труда которых незримо для них отчуждается в пользу гегемона. Но все это, как не трудно понять, только подчёркивает исключительную эффективность нового рода оружия.

Конечно, не все в этом мире сводится к имущественным отношениям и к собственности. Есть вещи, не поддающиеся осязанию и вместе с тем наделённые нисколько не меньшей значимостью. Поэтому вернёмся к клиентеле.

Клиентела, как и сам закон, старше Республики, но с течением времени многие социальные институты склонны менять своё содержание, и с разложением патриархального уклада что-то существенное меняется и в ней, и в законе. И если мы вспомним, что и в самом деле вовсе не хлебом единым жив человек, а значит, и всеобщий товарный эквивалент в действительности не так уж всеобщ и универсален, как это иногда представляется, то явление клиентелы времён поздней Республики – начала Империи раскроется перед нами в новых, зачастую трагических, своих измерениях. Римский поэт Марциал (ок. 40 – ок. 104) оставил нам полное едкой горечи и сарказма описание жизни клиента его времени, вынужденного искать покровительства богатого вельможи:

А чем, собственно, отличается унижение таланта перед спонсором ли, государственным ли чиновником или политической кликой (мы знаем режимы, в которых и сегодня творческий человек, чтобы иметь возможность хоть как-то самореализоваться, вынужден отдаваться под патронат правящей партии) от римской клиентелы? Ведь и тут, и там талант не может оставить о себе никакой памяти без проституирования…

Да и другие, несовместимые с клиентскими отношениями, формы отъятия Римом чужого труда и таланта не могли не порождать протест.

А впрочем, нужно отдать справедливость, были и такие, кто обходился без всякого насилия над собой, кто искренне почитал Рим своим новым отечеством. Среди них бывшие рабы, отпущенные на волю, – и упомянутый здесь Полибий, после победы в Македонской войне взятый в качестве заложника; и первый римский писатель Ливий Андроник (ок. 284 – ок. 204 до н. э.), которого привезли в Рим после разграбления Тарента в 272 г. до н. э.; и после падения Карфагена вывезенный из Африки в качестве раба Публий Теренций Африканец (194—159 до н. э.), ставший вторым, после Плавта, комедиографом Рима… и многие, многие другие. Так что способность организовать и обеспечить своему полису регулярный приток дополнительных дивидендов (измеряемых не одним только золотом, но и трудами обессмертивших и своё собственное имя, и имя Рима мыслителей, поэтов и, конечно же, правоведов) – это фундаментальное свойство, больше того, – это одно из системообразующих начал римского права.

Добавим сюда и бесчисленное множество тех безвестных, кому вверялось воспитание детей и юношества; многие из них (в особенности домашние учителя) тоже были рабами, но, прививая своим воспитанникам, которые, собственно, и становились этими поэтами, мыслителями, юристами, великие ценности Рима, сами искренне верили в них. И эта вера во многом тоже порождалась римским законом.

Именно эта способность приносить какие-то дополнительные дивиденды Вечному городу и есть одна из основных составляющих той полумистической ауры, которая постоянно витала над римским правом, его сакральности. Но она, конечно же, сокрыта от взгляда; на поверхность явлений эта составляющая проступает только как способность непознанными таинственными путями увеличивать реальную отдачу от собственного труда, энергии и таланта избранного (богами, историей, кем-то ещё?) народа Рима.

Без исключения все – и то, что само рождается в этом уникальном городе, и что производится им самим, и что честным обменом стекается в него изо всех окрестностей, словом, каким-то образом оказывается в его нераздельном владении – предстаёт как прямой результат собственных усилий его и только его граждан. А значит, это они сами оказываются – нет, не обладателями божественного дара, но естественными носителями атрибутивного лишь немногим свойства получать куда больший эффект от вложенных трудов, чем все остальные, на первый взгляд, пытающиеся делать то же самое. Словом, создаётся иллюзия того, что это магия победительного города и собственные заслуги его талантливых обитателей выделяют их из общего ряда обыкновенных посредственностей, кто большей частью вообще без толку топчет землю. Это они сами более организованы и рациональны, это они сами более трудолюбивы и трудоспособны, это они сами более рачительны и разумны, а значит, и большая отдача – это ничто иное, как вполне закономерный и прогнозируемый результат их собственных стараний.