Бедная Розамонда чувствовала себя очень неловко. Она не сомневалась ни во влюбленности Лидгейта, ни в его намерениях, но ей было крайне неприятно, что на прямой вопрос тетки она не может столь же прямо ответить "да". Ее гордость была уязвлена, но, как всегда, на помощь ей пришла благовоспитанность.
      - Прошу простить меня, тетя, но я предпочла бы не говорить на эту тему.
      - Надеюсь, душенька, ты не отдашь сердце человеку без твердых видов на будущее. И подумать только, каким двум прекрасным женихам ты отказала! Но один из них готов повторить свое предложение, если ты дашь ему случай. Я когда-то знавала редкую красавицу, которая вышла замуж очень неудачно, потому что прежде была слишком разборчива. Мистер Нед Плимдейл - приятный молодой человек, недурен собой и единственный сын. А такое крупное дело, как у них, надежней медицины. Конечно, брак - это не самое важное, и я была бы рада, если бы ты больше помышляла о царствии божьем. Но все-таки девица должна управлять своим сердцем.
      - Я бы никогда не отдала его мистеру Плимдейлу, даже если бы уже ему не отказала. Полюбив, я полюблю сразу и навеки, - произнесла Розамонда, ощущая себя романтической героиней и очень мило играя эту роль.
      - Я все понимаю, душенька, - грустно произнесла миссис Булстрод и поднялась, чтобы уйти. - Ты позволила себе увлечься без взаимности.
      - Нет-нет! Что вы, тетя! - воскликнула Розамонда.
      - Значит, ты не сомневаешься, что мистер Лидгейт питает к тебе серьезное чувство?
      Щеки Розамонды горели, ее самолюбие было оскорблено. Она ничего не ответила, и миссис Булстрод рассталась с ней глубоко убежденная, что дозналась до истины.
      Во всем, что не имело прямого отношения к его делам или религиозным убеждениям, мистер Булстрод охотно подчинялся жене, и теперь она, не касаясь причин, попросила его при первом удобном случае выяснить в разговоре с мистером Лидгейтом, не намерен ли тот в скором времени сочетаться браком. Оказалось, что у мистера Лидгейта и в мыслях ничего подобного нет. Во всяком случае, ничто в его словах - а их мистер Булстрод, подвергнутый допросу с пристрастием, пересказал как мог подробнее и точнее - не свидетельствовало о чувстве, которое могло бы привести к женитьбе. Миссис Булстрод поняла, что на нее возложен серьезнейший долг, и вскоре сумела поговорить с Лидгейтом. Начав с расспросов о здоровье Фреда Винси, она дала понять, что живо принимает к сердцу судьбу детей своего брата, а затем перешла к общим рассуждениям на тему об опасностях, подстерегающих молодых людей до того, как их жизнь будет устроена. Сыновья нередко огорчают родителей легкомыслием и не оправдывают потраченные на них деньги, а дочерям не всегда хватает осмотрительности, и это иной раз может помешать им сделать хорошую партию.
      - Особенно когда девушка очень привлекательна, а ее родители принимают у себя большое общество, - продолжала миссис Булстрод. - Молодые люди ухаживают за ней, завладевают ее вниманием для того лишь, чтобы приятно провести время, а других это отталкивает. По-моему, мистер Лидгейт, мешать молоденькой девушке в устройстве ее судьбы - значит брать на себя большую ответственность. - И миссис Булстрод посмотрела на него предостерегающе, а может быть, и с упреком.
      - Да, конечно, - сказал Лидгейт, отвечая ей не менее пристальным взглядом. - С другой стороны, только самодовольный вертопрах способен думать, что стоит ему слегка поухаживать за девушкой, и она сразу в него влюбится или хотя бы окружающие вообразят, будто она в него влюбилась.
      - Ах, мистер Лидгейт, вы же знаете себе цену! Вы отлично понимаете, что не нашим молодым людям соперничать с вами. Ваши частые посещения очень могут подвергнуть опасности устройство судьбы молодой девицы и стать причиной того, что она ответит отказом, если ей сделают предложение.
      Лидгейту не столько польстило признание его превосходства над мидлмарчскими Орландо (*92), сколько раздражил намек, который он уловил в словах миссис Булстрод. Она же не сомневалась, что говорила со всей возможной убедительностью, э употребив изысканное выражение "подвергнуть опасности устройство судьбы", набросила покрывало благородного обобщения на множество частных подробностей, которые тем не менее просвечивали сквозь него достаточно ясно.
      Лидгейт, бесясь про себя, одной рукой откинул волосы со лба, а другой пошарил в жилетном кармане, после чего нагнулся и поманил к себе крохотного черного спаниеля, но у песика достало проницательности отклонить его неискреннюю ласку. Уйти немедленно было бы неприлично, так как он только что перешел с другими гостями из столовой в гостиную и еще не допил свой чай. Впрочем, миссис Булстрод, убежденная, что он ее понял, переменила тему.
      Соломон в притчах своих упустил указать, что "как больным устам все кажется горьким, так нечистой совести во всем чудятся намеки". На следующий день мистер Фербратер, прощаясь с Лидгейтом на улице, сказал, что они, конечно, встретятся вечером у мистера Винси. Лидгейт коротко ответил, что навряд ли... Ему надо работать, и он не может больше тратить вечера на развлечения.
      - Как! Вы намерены привязаться к мачте и залепить уши воском? (*93) осведомился мистер Фербратер. - Ну, раз вы не хотите попасть в плен к сиренам, вам следует принять меры предосторожности.
      Еще два дня назад Лидгейт не усмотрел бы в этой фразе ничего, кроме обычной любви его собеседника к классическим уподоблениям. Теперь же ему открылся в ней скрытый смысл и он окончательно убедился, что был неосмотрителен, как дурак, и дал повод неверно толковать свое поведение, нет, разумеется, к Розамонде это не относится: она, конечно, понимает, что он ничего серьезного в виду не имел. Порукой тому ее безупречный такт и светскость, но ее окружают глупцы и сплетники. Однако их заблуждению надо положить конец. Он решил (и исполнил свое решение) с этих пор не бывать у Винси иначе как по делу.
      Розамонда чувствовала себя глубоко несчастной. Тревога, пробужденная в ней расспросами тетки, все росла, а когда миновало десять дней и Лидгейт ни разу у них не появился, она с ужасом начала думать, что все было впустую, и как бы ощутила неумолимое движение той роковой губки, которая небрежно стирает надежды смертных. Мир стал вдвойне тоскливым, словно дикая пустыня, которую волшебные чары ненадолго превратили в чудесный сад. Она полагала, что испытывает муки обманутой любви, и была убеждена, что ни один другой мужчина не даст ей возможности возводить такие восхитительные воздушные замки, какие вот уже полгода были для нее источником стольких радостей. Бедняжка Розамонда лишилась аппетита и чувствовала себя покинутой, словно Ариадна (*94) (прелестная Ариадна со сценических подмостков, оставленная со всеми своими сундуками, полными костюмов, и уже не надеющаяся, что ей подадут карету).
      В мире существует много удивительных смесей, которые все одинаково именуются любовью и претендуют на привилегии божественной страсти, каковая извиняет все (в романах и пьесах). К счастью, Розамонда не собиралась совершать отчаянных поступков. Она причесывала свои золотистые волосы не менее тщательно, чем всегда, и держалась с гордым спокойствием. Она строила всевозможные предположения, и наиболее утешительной была догадка, что тетя Гарриет вмешалась и каким-то способом воспрепятствовала Лидгейту бывать у них, - она смирилась бы с любой причиной, лишь бы не оказалось, что он к ней равнодушен. Тот, кто воображает, будто десяти дней мало... нет, не для того, чтобы похудеть, истаять или как-нибудь иначе зримо пострадать от несчастной любви, но чтобы завершить полный круг опасений и разочарований, тот не имеет ни малейшего представления о мыслях, которые могут смущать элегантную безмятежность рассудительной юной девицы.
      Однако на одиннадцатый день, когда Лидгейт уезжал из Стоун-Корта, миссис Винси попросила его сообщить ее мужу, что здоровье мистера Фезерстоуна заметно ухудшилось и она желала бы, чтобы он еще до вечера побывал в Стоун-Корте. Конечно, Лидгейт мог бы заехать на склад или, вырвав листок из записной книжки, изложить на нем поручение миссис Винси и отдать его слуге, открывшему дверь. Но эти нехитрые способы, по-видимому, не пришли ему в голову, из чего мы можем заключить, что он был вовсе не прочь заехать домой к мистеру Винси в час, когда хозяин отсутствовал, и сообщить просьбу миссис Винси ее дочери. Человек может из разных побуждений лишить другого своего общества, но, пожалуй, даже мудрецу будет досадно, если его отсутствие никого не огорчит. А чтобы непринужденно и легко связать прежние привычки с новыми, почему бы не пошутить с Розамондой о том, как твердо он противится искушению и не позволяет себе прервать суровый пост даже ради самых сладостных звуков? Надо также сознаться, что в обычную ткань его мыслей все-таки, подобно цепким волоскам, кое-где вплетались размышления о том, обоснованны ли намеки миссис Булстрод.
      Мисс Винси была одна, когда вошел Лидгейт, и покраснела так густо, что он тоже смутился, забыл про шутки и тотчас же принялся объяснять причину своего визита, с почти холодной учтивостью попросив передать мистеру Винси просьбу ее матушки. Розамонду, которая в первую минуту поверила было, что счастье к ней вернулось, этот тон поразил в самое сердце. Краска схлынула с ее щек, и она столь же холодно, без единого лишнего слова, обещала исполнить его поручение - рукоделие, которое она держала, позволило ей не поднимать глаз на Лидгейта выше его подбородка. В любой неудаче начало безусловно уже половина всего. Не зная, что сказать, и только поигрывая хлыстом, Лидгейт высидел так две томительные минуты и поднялся. Розамонда вздрогнула, тоже машинально встала и уронила рукоделие - от жгучей обиды и стараний ничем эту обиду не выдать она несколько утратила обычную власть над собой. Лидгейт поспешно поднял рукоделие, а когда выпрямился, то прямо перед собой увидел очаровательное личико и прелестную стройную шею, безупречной грацией которой всегда восхищался. Но теперь он вдруг заметил в ней какое-то беспомощное трепетание, ощутил незнакомую ему прежде жалость и бросил на Розамонду быстрый вопросительный взгляд. В последний раз столь естественна она была в пятилетнем возрасте: на ее глаза навернулись слезы, и она ничего не могла с ними поделать - пусть блестят, точно роса на голубых цветах, или же свободно катятся по щекам.
      Миг естественности был точно легкое прикосновение пера, вызывающее образование кристаллов, - он преобразил флирт в любовь. Не забывайте, что честолюбец, глядевший на эти незабудки под водой, был добросердечен и опрометчив. Он не заметил, куда делось рукоделие, мысль, подобная молнии, озарила скрытые уголки его души и пробудила способность к страстной любви, которая не была погребена под каменными сводами склепа, а таилась у самой поверхности. Его слова были отрывистыми и неловкими, но тон превратил их в пылкую мольбу.
      - Что случилось? Вы расстроены? Прошу вас, скажите, чем.
      С Розамондой еще никто никогда не говорил подобным голосом. Не знаю, уловила ли она смысл этих фраз, но она посмотрела на Лидгейта, и по ее щекам покатились слезы. Такое молчание было самым полным ответом, и Лидгейт, позабыв обо всем, под наплывом нежности, рожденной внезапным убеждением, что от него зависит счастье этого прелестного юного создания, позволил себе обнять Розамонду тихо и ласково (он привык быть ласковым со слабыми и страждущими) и поцелуем стер обе большие слезы. Это была необычная прелюдия к объяснению, но зато она прямо вела к цели. Розамонда не рассердилась, но чуть-чуть отодвинулась с робкой радостью, и Лидгейт мог теперь сесть рядом с ней и говорить не так отрывисто. Розамонде пришлось сделать свое маленькое признание, и он дал волю словам, полным нежной благодарности. Через полчаса он покинул этот дом женихом, и душа его принадлежала уже не ему, а той, с кем он связал себя словом.
      Вечером он снова приехал, чтобы поговорить с мистером Винси, который вернулся из Стоун-Корта в полном убеждении, что вскоре ему придется услышать о кончине мистера Фезерстоуна. На редкость удачное слово "кончина", пришедшее ему в голову в нужный момент, еще больше подняло его настроение, которое по вечерам и так бывало превосходным. Точное слово это большая сила, и его определенность передается нашим поступкам. Смерть старика Фезерстоуна, рассматриваемая как кончина, превращалась всего лишь в юридический факт, и мистер Винси мог благодушно пощелкивать своей табакеркой, не притворяясь, будто грустит. А мистер Винси не любил ни притворяться, ни грустить. Кто когда нес дань скорби завещателю или освящал псалмом титул на недвижимость? В этот вечер мистер Винси был склонен взирать на все с беспредельным благодушием. Он даже сказал мистеру Лидгейту, что здоровье у Фреда все-таки семейное и скоро он опять будет молодец молодцом. Когда же они попросили у него согласия на помолвку, он дал его с необычайной легкостью, сразу же перейдя к общим рассуждениям о том, как похвально молодым людям и девицам связывать себя узами брака, из чего, по-видимому, сделал вывод, что недурно бы выпить еще пуншику.
      32
      ...Что им ни скажешь,
      Лакают, точно кошка - молоко.
      Шекспир, "Буря"
      Как ни велика была уверенность мэра, опиравшаяся на настойчивость, с какой мистер Фезерстоун требовал, чтобы Фред и его мать оставались в Стоун-Корте, она все же далеко уступала в силе чувствам, обуревавшим настоящих родственников старика, которые, с тех пор как он перестал вставать с постели, естественно, особенно чутко прислушивались к голосу крови и объявлялись у него в доме в значительно большем числе, чем раньше. О да, вполне естественно! Ведь когда "бедный Питер" еще сидел в своем кресле в большой гостиной, даже черные тараканы, которых кухарка обливает кипятком на облюбованном ими очаге, встретили бы более ласковый прием, чем эти люди, чья фезерстоуновская кровь получала плохое питание не из-за их скаредности, но из-за их бедности. Братец Соломон и сестрица Джейн были богаты, и, по их мнению, бесцеремонная откровенность и полнейшее отсутствие притворной вежливости, с какими брат всегда их принимал, вовсе не свидетельствовали о том, что в деле столь великой важности, как составление завещания, он упустит из вида особые права богатства. Им он, во всяком случае, от дома никогда не отказывал, а то, что он запретил являться к себе на глаза братцу Ионе, сестрице Марте и всем прочим, у кого и тени таких прав нету, так это даже чудачеством назвать нельзя. Недаром Питер любил повторять, что деньги - хорошее яичко и оставить их следует в теплом гнездышке.
      Однако братец Иона, сестрица Марта и все прочие неимущие изгои придерживались иной точки зрения. Вероятности столь же разнообразны, как физиономии, которые можно увидеть в узорах обоев - они там есть все, от Юпитера до Панча (*95), надо только дать волю творческой фантазии. Самым бедным и отвергнутым казалось вполне вероятным, что Питер, ничего не сделав для них при жизни, тем более вспомнит о них напоследок. Иона утверждал, что люди любят удивлять своими завещаниями, а по мнению Марты, никого не удивило бы, если бы он оставил свои деньги тем, кто их совсем не ожидает. И что будет странного, коли братец, "лежащий на одре" с водянкой, почувствует, насколько кровь гуще, чем вода, а если и не изменит завещание, то, может, при нем есть порядочная сумма наличными. Так или эдак, а двум-трем кровным родственникам надо быть на месте и следить за теми, кого и свойственниками-то только из вежливости называют. Известны ведь и поддельные завещания, и оспариваемые завещания, которые словно бы обладают радужным преимуществом перед настоящими в том смысле, что неведомо как позволяют обойденным наследникам жить благодаря им припеваючи. Опять-таки те, кто и в родстве-то не состоит, могут расхитить вещи, пока бедный Питер "лежит на одре"! Кому-нибудь нужно быть на страже. Однако в этом выводе они целиком сходились с Соломоном и Джейн, а еще разные племянники, племянницы, двоюродные и троюродные братья, с еще большей тонкостью строя предположения о том, как может человек "распорядиться" своей собственностью при заведомой склонности к чудачествам, ощутили великодушное желание оградить семейные интересы и пришли к заключению, что посетить Стоун-Корт не только их право, но и прямая обязанность. Сестрица Марта, она же миссис Крэнч, проживавшая, страдая одышкой, в Меловой Долине, была не в силах отправиться в столь дальний путь сама, однако ее сын, родной племянник бедного Питера, мог успешно ее заменить и последить, чтобы его дяденька Иона не воспользовался единолично результатами маловероятных событий, которые, того и гляди, произойдут. Короче говоря, в фезерстоуновской крови повсеместно жило убеждение, что каждый должен следить за всеми прочими и что каждому из этих прочих не мешает помнить о всевидящем оке господнем, на него устремленном.
      Вот так теперь в Стоун-Корте что ни день появлялись кровные родственники - один приезжал, другой отбывал, и на долю Мэри Гарт выпадала неприятная обязанность передавать их словоизлияния мистеру Фезерстоуну, а он никого из них видеть не желал и возлагал на нее еще более неприятную обязанность сообщать им об этом. Как домоправительница, она по доброму провинциальному обычаю считала своим долгом предложить им перекусить, но тем не менее решила посоветоваться с миссис Винси о растущем расходе съестных припасов с тех пор, как мистер Фезерстоун перестал вставать с постели.
      - Ах, дорогая моя, в дни последней болезни в богатом доме нельзя скупиться и экономить. Бог свидетель, мне не жаль, если они съедят все окорока, только самые лучшие сберегите до похорон. Пусть у вас всегда будет наготове жареная телятина и уже нарезанный сыр, - сказала щедрая миссис Винси, которая была теперь нарядна и бодра, как прежде.
      Однако некоторые из посетителей, обильно угостившись телятиной и ветчиной, не отправлялись восвояси. Братец Иона, например (такие неприятные люди есть почти во всех семьях, и быть может, даже в знатнейших фамилиях имеются свои бробдингнеги (*96) с поистине великанскими долгами и растучневшие на мотовстве)... так вот братец Иона, разорившись, поддерживал свое существование с помощью занятия, которым по скромности не хвастал, хотя оно было много почтеннее мошенничества на бирже или на ипподроме, и которое не требовало его присутствия в Брассинге, пока у него был удобный угол и достаточно еды. Угол он выбрал на кухне - отчасти потому, что это место наиболее отвечало его вкусам, а отчасти потому, что не желал находиться в обществе Соломона, касательно которого придерживался самого нелицеприятного братского мнения. С него было достаточно пребывать в стенах Стоун-Корта - облаченный в свой лучший костюм, он удобно расположился в покойном кресле, вдыхая аппетитные запахи, и порой ему начинала мерещиться буфетная стойка "Зеленого молодца" в воскресный вечер Мэри Гарт он заявил, что не намерен покидать брата Питера, пока бедняга еще дышит. Обременительные члены семейных кланов, как правило, бывают либо острословами, либо непроходимыми дураками. Иона был фезерстоуновским острословом и перешучивался со служанками, хлопотавшими у плиты, однако мисс Гарт, по-видимому, внушала ему подозрения, и он следил за ней весьма холодным взглядом.
      Этот взгляд Мэри еще могла бы переносить с равнодушием, но, к несчастью, юный Крэнч, явившийся из Меловой Долины как представитель своей матушки присматривать за дяденькой Ионой, тоже почувствовал, что его долг - остаться здесь до конца и составить дяденьке компанию на кухне. Юного Крэнча нельзя было назвать золотой серединой между острословом и непроходимым дураком, поскольку он больше подходил под последнее определение, а к тому же страдал косоглазием, что мешало догадываться о его чувствах, - но, по-видимому, силой они не отличались. Когда Мэри Гарт входила в кухню, мистер Иона Фезерстоун начинал сверлить ее холодным сыщицким взглядом, а юный Крэнч поворачивал голову в том же направлении, словно нарочно показывая ей, как он косит (подобно тем цыганам, которым Борроу (*97) читал Новый завет). И вот тут терпение бедняжки Мэри иссякало. Иногда она сердилась, а иногда с трудом подавляла смех. Как-то она не удержалась и описала Фреду эту кухонную сцену, а он возжелал немедленно отправиться на кухню и посмотреть на дядю с племянником, сделав вид, что ему надо выйти через черный ход. Однако, едва узрев эти четыре глаза, он выскочил в ближайшую дверь, которая, как оказалось, вела в молочную, и там под высокой крышей среди бидонов расхохотался так, что отголоски его хохота донеслись до кухни. Он убежал через другой ход, однако мистер Иона успел заметить бледность Фреда, его длинные ноги, обострившиеся черты лица и измыслил множество сарказмов, в которых эти внешние особенности уничижительно объединялись с низменными нравственными свойствами.
      - Вот, Том, ты-то не носишь таких франтовских панталон и такими длинными прекрасными ногами тоже похвастать не можешь! - заявил Иона и подмигнул племяннику, точно намекая, что за бесспорностью этих утверждений кроется еще что-то. Том поглядел на свои ноги, но предпочел ли он свои нравственные преимущества порочной длине ног и предосудительной щеголеватости панталон, так и осталось неясным.
      В большой гостиной тоже настороженно шарили бдительные глаза и сменяли друг друга кровные родственники, жаждущие "посидеть с больным". Многие, закусив, уезжали, но братец Соломон и дама, которая двадцать пять лет была Джейн Фезерстоун, пока не стала миссис Уол, находили нужным ежедневно проводить там долгие часы без какого-либо видимого занятия и только наблюдали за коварной Мэри Гарт (которая была настолько хитра, что ее ни в чем не удавалось поймать), да иногда плаксиво щурили сухие глаза (как бы обещая бурные потоки с наступлением сезона дождей) при мысли, что их не допускают в спальню мистера Фезерстоуна. Ибо неприязнь старика к единокровным родственникам, казалось, росла по мере того, как у него становилось все меньше сил забавляться язвительными выпадами по их адресу. Но оттого что он уже не мог жалить, яд накапливался у него в крови.
      Усомнившись в переданном через Мэри Гарт отказе, они вдвоем появились на пороге спальни, облаченные в черное (миссис Уол держала наготове белый платок) и с траурным выражением на сизых лицах в ту самую минуту, когда розовощекая миссис Винси в развевающихся розовых лентах подавала укрепляющее питье их родному брату, а рядом сидел, развалившись в большом кресле, бледный Фред, чьи остриженные волосы завивались тугими кудрями, да чего же и ждать от игрока!
      Старик Фезерстоун полусидел, опираясь на подушки, а рядом, как всегда, лежала трость с золотым набалдашником. Едва он увидел эти похоронные фигуры, явившиеся ему на глаза вопреки его строжайшему запрету. бешенство взбодрило его лучше всякого питья. Схватив трость, он начал ею размахивать, словно тщась отогнать эти безобразные призраки, и выкрикивать голосом, пронзительным, как лошадиное ржание:
      - Вон отсюда, миссис Уол, вон! Вон отсюда, Соломон!
      - Ах, братец Питер... - начала миссис Уол, но Соломон предостерегающе поднес к ее рту ладонь. Этот доживавший седьмой десяток старик с пухлыми обвисшими щеками и бегающими глазками был сдержаннее своего братца Питера и считал себя много умнее его. Действительно, ему было нелегко обмануться в человеке, поскольку он заранее подозревал всякого в такой алчности и бессовестности, что реальность вряд ли могла превзойти его ожидания. А невидимые силы, по его убеждению, можно было ублаготворить сказанными к месту сладкими словами - ведь произносит-то их человек состоятельный, пусть и не более благочестивый, чем все прочие.
      - Братец Питер, - произнес он вкрадчивым и в то же время торжественным тоном, - мне надобно поговорить с тобой о Трех полях и о магнезии. Всевышнему ведомо, что у меня на уме...
      - Ну, так ему ведомо больше, чем желаю знать я, - перебил Питер, но положил трость словно в знак перемирия. Впрочем, положил он ее набалдашником от себя, чтобы в случае рукопашной ею можно было воспользоваться как булавой, и при этом внимательно посмотрел на лысую макушку Соломона.
      - Ты можешь пожалеть, братец, если не поговоришь со мной, - сказал Соломон, оставаясь на месте. - Я бы посидел с тобой сегодня ночью, и Джейн тоже, и ты сам выберешь минуту, чтобы поговорить либо выслушать меня.
      - Уж конечно сам, тебя не спрошу, - сказал Питер.
      - Но сами выбрать минуту, чтобы умереть, вы, братец, не можете, ввернула миссис Уол своим обычным приглушенным голосом. - А будете лежать тут, языка лишившись, да вдруг расстроитесь, что кругом чужие люди, и вспомните про меня и моих деток... - Тут ее голос прервался, столь жалостной была мысль, которую она приписала своему лишившемуся языка брату, - ведь что может быть трогательнее упоминания о себе самих?
      - Как же, дожидайся! - сварливо отозвался Фезерстоун. - Не стану я о вас думать. Я завещание написал, слышите! Написал! - Тут он повернулся к миссис Винси и отхлебнул укрепляющего питья.
      - Другие бы люди постыдились занимать не свое место, - сказала миссис Уол, обратив туда же взгляд узеньких глазок.
      - Что ты, сестрица! - вздохнул Соломон с иронической кротостью. - Мы ведь с тобой против них ни манерами, ни красотой, ни умом не вышли. Наше дело помалкивать, а те, кто ловчее, пусть лезут вперед нас.
      Этого Фред не стерпел. Он вскочил на ноги и, глядя на мистера Фезерстоуна, спросил:
      - Может быть, сэр, нам с маменькой уйти, чтобы вы могли побыть наедине с вашими близкими?
      - Сядь, кому говорю! - прикрикнул Фезерстоун. - И сиди, где сидел. Прощай, Соломон, - добавил он, пытаясь снова замахнуться тростью, но тяжелый набалдашник перевесил и это ему не удалось. - Прощайте, миссис Уол. И больше сюда не являйтесь.
      - Я буду внизу, братец, - сказал Соломон. - Свой долг я исполню, а там посмотрим, какое будет соизволение всевышнего.
      - Да уж, распорядиться имением помимо семьи, - подхватила миссис Уол, когда есть степенные молодые люди, чтобы его приумножить. Но я жалею тех, кто не такой, и жалею их матерей. Прощайте, братец Питер.
      - Вспомни, братец, что после тебя я старший и с самого начала преуспел наподобие тебя и обзавелся землей, тоже купленной на имя Фезерстоуна, сказал Соломон, рассчитывая, что мысль эта может принести всходы во время ночных бдений. - Но покуда прощай!
      Уход их был ускорен тем, что мистер Фезерстоун обеими руками потянул свой парик на уши, зажмурил глаза и зажевал губами, словно решив оглохнуть и ослепнуть.
      Тем не менее они ежедневно приезжали в Стоун-Корт и сидели внизу на своем посту, иногда вполголоса неторопливо переговариваясь с такими паузами между вопросом и ответом, что случайный слушатель мог бы вообразить, будто перед ним говорящие автоматы, хитроумный механизм которых время от времени заедает. Соломон и Джейн знали, что поспешность ни к чему хорошему не приводит, - живым примером тому служил братец Иона по ту сторону стены.
      Впрочем, их бдение в большой гостиной иногда разнообразилось присутствием гостей, прибывавших из ближних мест и из дальних. Теперь, когда Питер Фезерстоун лежал наверху у себя в спальне, можно было подробно обсуждать судьбу его имущества, пользуясь сведениями, раздобытыми в его же доме: кое-какие сельские соседи и обитатели Мидлмарча выражали глубокое сочувствие близким больного и разделяли их негодование против семейства Винси, а дамы, беседуя с миссис Уол, иной раз проливали слезы, вспомнив собственные былые разочарования из-за приписок к завещаниям или из-за браков, в которые назло им вступали неблагодарные дряхлеющие джентльмены а ведь, казалось бы, дни их были продлены для чего-то более высокого. Такие разговоры сразу замирали, как звуки органа, когда из мехов выдавлен весь воздух, едва в гостиную входила Мэри Гарт, и все глаза обращались на нее - ведь она была возможной наследницей, а может быть, и имела доступ к железным сундукам.
      Мужчины помоложе - родственники и свойственники старика - находили немало привлекательных свойств в девушке, на которую ложились эти прихотливые и заманчивые отблески: она держалась с таким достоинством и в этой лотерее могла оказаться если не главным, то все-таки недурным призом. А потому Мэри получала свою долю комплиментов и лестного внимания.
      Особенно щедр и на то и на другое был мистер Бортроп Трамбул, солидный холостяк и местный аукционщик, без которого не обходилась ни одна продажа земли или скота, - фигура бесспорно видная, ибо его фамилия значилась на множестве объявлений, и он испытывал снисходительную жалость к тем, кто о нем не слышал. Питеру Фезерстоуну он приходился троюродным братом, старик был с ним приветливее, чем с остальными родственниками, как с человеком полезным в делах, и в описании похоронной процессии, продиктованном самим стариком, он числился среди выносящих гроб. Мерзкая алчность не гнездилась в душе мистера Бортропа Трамбула, он лишь твердо знал цену своим достоинствам и не сомневался, что любым соперникам с ним тягаться трудно. А потому если Питер Фезерстоун, который с ним, Бортропом Трамбулом, всегда вел себя выше всяких похвал, не забудет его в своем завещании, что же - он никогда не заискивал перед стариком и ничего не старался у него выманить, а давал ему наилучшие советы, какие только может обеспечить обширный опыт, накапливаемый вот уже более двадцати лет, с тех самых пор, как он на пятнадцатом году жизни поступил подручным к тогдашнему аукционщику. Его умение восхищаться отнюдь не ограничивалось собственной персоной - и профессионально, и в частной жизни он обожал оценивать всевозможные предметы как можно выше. Он был любителем пышных фраз и, ненароком выразившись по-простому, тут же поправлялся - к счастью, так как он отличался громогласней и стремился всюду первенствовать: постоянно вскакивал, расхаживал взад и вперед, одергивал жилет с видом человека, остающегося при своем мнении, водил указательным пальцем по лицу и в промежутках между этими движениями поигрывал внушительными печатками на часовой цепочке. Иногда его брови сурово хмурились, но обычно гнев этот бывал вызван очередным нелепым заблуждением, которых в мире такое обилие, что человеку начитанному и умудренному опытом трудно не выйти из терпения. По его убеждению, Фезерстоуны в целом звезд с неба не хватали, но, как человек бывалый, с солидным положением, он ничего против них не имел и даже побеседовал на кухне с мистером Ионой и юным Крэнчем, оставшись в полной уверенности, что произвел на этого последнего глубокое впечатление своей осведомленностью о делах Меловой Долины. Если бы кто-нибудь в его присутствии сказал, что мистер Бортроп Трамбул, как аукционщик конечно, знаток всего сущего, он бы улыбнулся и молча провел по своей физиономии пальцем, не усомнившись, что так оно и есть. Короче говоря, в аукционном смысле он был достойным человеком, не стыдился своего занятия и верил, что "прославленный Пиль, ныне сэр Роберт" (*98), будучи ему представлен, не преминул бы отдать ему должное.