Эвкалипты под снегом (сборник)

Елена Пустовойтова

Эвкалипты под снегом (сборник)

Солнцеворот

Пустоцвет

Черная, в серых пятнах, ящерица ее испугалась и так заспешила соскочить с камня, на котором нежилась на солнцепеке, что ее хвост развернуло над туловищем, и она на глазах у Ирины мелькнула белым брюхом. Звук падения тела, говоривший о размерах хвостатой, заставил Ирину изменить свое намерение пройти вглубь участка.

Сколько себя помнит, столько и боится всего, что ползает или прыгает. Так боялась в детстве лягушек, что даже зимой, когда оставшиеся на дороге после снегоуборочной машины снежные комья, освещенные фарами, отбрасывали от себя черную, движущуюся тень, в страхе замирала, пронзенная мыслью, что по дороге прыгают лягушки. Летом такое в их маленьком городке случалось. Осветит машина фарами центральное шоссе, а по всей его глади прыгают по своим надобностям, напоминая рассыпавшиеся мячики, лягушки. Вот писк начинался! Только она и пищать от страха не могла, шла, вытянувшись в струну, будто желая приподнять себя над дорогой, в ожидании холодного и липкого шлепка по голым ногам. Оттого и зимой ее пронзало страхом от макушки до пяток при виде скачущих теней, прежде чем вспоминала, что снег кругом, а по снегу лягушки не прыгают.

Пекло полуденное солнце. Даже чертополох на обочинах дорог поник от жары, и улицы нового дачного поселка, что распластался вблизи деревни с веселым названием Вобля (между собой его жители называли «Дворянским гнездом»), будто вымерли.

Ирина жару любила – в детстве намерзлась в плохой одежке. С удовольствием подставляя под нее открытые плечи, на которые не хватало тени от полей шляпы, решила прихватить фотоаппарат и выйти за село, к речке с тем же веселым названием.

Первую неделю она жила в своем новом деревянном, в два этажа, с верандой «фонариком», загородном доме, строительство которого, хоть и тратила на него деньги легко, совсем лишило ее покоя. И о стройке думай, и о качестве работ да еще бойся краж и пожаров. Но покоя не обрела, когда и дом был выстроен, и знакомства завела со всеми соседями, людьми с достатком, и на пенсии не потерявшими жизненного лоска. Хоть и наблюдали все вокруг за своей и соседской собственностью, а все же мир и благополучие всегда непрочны. Все что угодно может случиться, когда жилье пустует. А пустовать оно будет часто.

Без недоделок строить у нас почему-то невозможно, однако в целом молдаване постарались. Кафель в ванной и туалете выложен аккуратно, полы отшлифованы. Но что ей особенно в доме нравилось, так это лестница, сработанная артелью из Брянска. Дерево на ней светлое, ласковое, и ладошку от перил отнимать не хочется. Так и гладила их всю неделю, снуя по лестнице вверх и вниз.

Никого не позвала обживать свой дом. Да и вещи решила пока не завозить – только шторы, ковер, стол да кресло-качалку с телевизором. Свободно и шикарно. Ковер на середину кинула, шторы в тон к нему до пола спустила. Так хороша была комната с распластанным на полу ковром, будто убранная специально для бала, что даже телевизор с креслом на кухне пристроила, благо места в ней – хоть в футбол играй.

Легко и радостно стала просыпаться по утрам. В одно мгновение. Глаза откроет – и сна нет. Потянется вкусно, как в детстве, всем телом, вскочит с матраца, что раскладывает себе на ковре, и на кухню. Пока кофе варит, в окно смотрит. И все за окном ее занимает, веселит и глаз радует: и самая обычная птица, и распустившийся на полупустой еще клумбе синий ирис, и белая голова одуванчика, и пролетевшая мимо бабочка, и доносящийся из деревни крик петухов…

Вот уже года три даже звонок мобайла слышать ей невмоготу. Сидела бы одна в тишине при спущенных шторах.

Только она и больше никого.

И захотелось ей свой домик иметь. Обязательно деревянный, чтобы зимними морозными ночами потрескивал от мороза бревнышками, а в летнюю звездную ночь вздыхал, как живой, отдыхая от жары, будто мечтая о чем-то, да хорошо хранил как тепло, так и прохладу. Но чего больше всего захотелось Ирине, так это распахнуть окна.

Настежь.

Вот, чтобы вошла в дом – и сразу к окну, и распахнула его в сад.

И чтобы потом тюль на ветерке тихонько колыхалась…

Сорок пять лет, конечно, не старость, но бывает и помоложе женщины малого намека на свой возраст не терпят, даже если это и не намек вовсе, а просто попадутся на глаза молодые девчонки… Злятся и к косметологу бегут. Иные и не смеются вовсе, чтобы лишних морщинок не насмеять. Эта разновидность сумасшествия современности благополучно миновала Ирину – чужая молодость ее не злила и свои морщинки не пугали. Но стала уставать. Больше душой, чем телом. А здесь, в своем доме, и вовсе поняла, что ничего другого в жизни ей и не надо – лишь тишина, душевный покой да одиночество.

Родных у нее не было, а двоюродных не любила. Дай да дай… Клянчили еще тогда, когда вещами торговала, что на своем горбу таскала из Турции. Не в гости приходили, а инспекцию проводить – по всем углам глазами шарили, новое выискивая. И если что заметят, так сразу у всех настроение плохое…

Пожалеть, если бы все шло у нее из рук вон плохо, они смогли бы. Наверное, искренне бы жалели. А вот ее успех, даже малый, снести им было тяжело. Так что, когда пришло время, уехала ото всех без исключения и все концы обрезала.

Много было в ее жизни всего. Не обошлось и без грязи. С тех самых пор, когда стала торговать на рынке, такая волна, такой ее поток надвинулся на Ирину, что не захлебнулась она в нем из-за самой, казалось, малой малости – не пила и не материлась. Начни она тогда сквернословить, эта грязь накрыла бы ее с головой. И изнутри всю заполнила. Но ни единому грубому слову не позволила сорваться с языка.

Не то что осознала ясно видимое, но не всеми замеченное – не было еще никого счастливого из тех, кто матерится и водку пьет, а сами по себе слова, от которых несет базаром и похмельем, произнесенные ею в минуты уныния и сплошной безнадежности, оскорбляли ее сильнее, чем сказанные даже в ее адрес.

Тогда она выживала, как могла, вместе со всеми. В Турцию ездила, утюги оттуда привозила да белье женское. Все было враз: и унизительно, и страшно, и интересно. Чужие края все же. А домой вернешься, опять беда: торговать привезенным богатством надо. Первый раз от волнения перед предстоящим торжищем ночь не спала, так изнывала ее, бывшей золотомедалистки, душа, что даже под утро стошнило. Потом втянулась – иные знакомства, иные развлечения.

Кто знает, где бы она теперь была, да встретила мимолетного знакомого по университету, когда-то на студенческой вечеринке немного о жизни поговорили, и этот чужой сделал для нее столько, сколько родные мама с папой не смогли бы сделать – порекомендовал нужным деловым людям. Неизвестно почему. Может, помня о ее пятерках в институте, где большинству и тройки было более чем достаточно, может, еще по какой причине. Но, что само по себе по гиблым нашим временам чудно и ненормально, совершенно бескорыстно.

Много позже встретилась с ним в столице на одном деловом приеме, и он ни словом, ни взглядом не дал понять, кому Ирина всем обязана. А она, всем своим видом показывая, что помнит, весь вечер потратила на то, чтобы подобраться к нему поближе.

Напрасно.

Лишь один раз издали легко кивнул. Во взгляде улыбка…

Вот за кого бы встала горой по первому его сигналу, да он сам гора.

Романы, если отношения между современными мужчинами и женщинами можно называть этим словом, безусловно, заводила, хотя точно знала, что все ее мужчины имели не только по жене или «девочке», а и по нескольку сразу. Но все же они приходили к ней, и она этим тешилась, как и тем, что в продолжении таких романов всегда была верна, как настоящая жена, своему партнеру.

Конец связям в их среде наступал без сцен. Обыденно и по-деловому. Шли рядом какое-то время – и дороги разошлись.

Какое там шли – ехали.

Еще хорошо, когда успевали на прощание рукой махнуть.

Некоторое время после разрыва Ирина испытывала пустоту, которая селилась где-то в районе солнечного сплетения, и тихонько ныла. Но от этой пустоты у нее было лекарство: примет ванну при свечах с бокалом белого вина и легкой музыкой, нанесет новый макияж, купит дорогие туфли, и – вперед по жизни за новыми баксами.

Но был такой, что и пустоты не оставил.

Отношения у них с первого раза сложились так просто и примитивно, как в современном фильме с обязательным сексом. На часы взглянул и сказал, что у него есть полчаса. В следующий раз и того прозаичней – пришел, пиджак снял и задышал, задышал…

Поняв, что в этом он весь и есть, спросила, отчего к девочкам не идет, где ему явно будет лучше. Поначалу и вопроса не понял, а поняв, растолковал, что секс – это такое же физическое отправление, как на горшок сходить, но интеллигентный человек предмет сексуального влечения оценивает не только глазами, а и мозгами.

Так сказать – интеллектом.

Поэтому он у нее.

«Горшок» Ирине так и не забылся, и всякий раз при воспоминании об интеллигенте от физиологии, она испытывала чувство брезгливости, почти такое же, как в детстве, когда, бегая по заливному, плотно заросшему низкой кудрявой ромашкой лугу, голой пяткой попадала в гусиный, порой еще теплый, помет.

Даже щеками вспыхивала…

По Вобле она шла впервые. Большинство домиков – в три близко посаженных друг к другу, в старых кружевах наличников, окна. Палисадники за щербатым штакетником. В них цветы привычные: золотой шар, нерасцветшие еще астры и георгины. Густой травой затянуты обочины дорог почти до штакетин – верный признак, что автомобиль во дворах – редкость.

На все глядела с любопытством. Да и чего не любопытничать человеку, видевшему за последние двадцать лет не одну страну, но впервые гулявшему по родной деревне, одетому и обутому «с заграничной иголочки»? Легко, без надсады и раздражения вокруг смотрела, без боли и трепета. Как на чужое. Но, милое дело, отчего-то ей было приятно, что русская деревня держит еще свою моду на крыльцо и баньку, на лавочки да на голубой цвет наличников.

Улицы пусты. Может быть, Вобля затихла под зноем, а может быть, она давно обезлюдела? Не понять. Лишь на крыльце нового дома из белого кирпича, что выделялся среди других своей высотой и крепостью, стоял с большущим ломтем арбуза бутуз. По случаю жары на ребенке были надеты одни только синие, с белой окантовкой, трусы. Возле мальчика толпилась стайка подросших к концу лета цыплят. Малец выплевывал им семечки и весь заходился от смеха, когда цыплята, бросаясь на корм, устраивали на крыльце переполох. Не только его щеки, но и круглый, даже на взгляд тугой, словно барабан, живот были в арбузном соке, который, стекая, явно его щекотал, заставляя мальчика размазывать его сверху вниз по животу ладошкой.

Приблизив к себе объективом замурзанную веселую мордашку и щелкнув фотоаппаратом, Ирина воровски оглянулась по сторонам: не окликнет ли кто, не запретит? Было с ней такое на чужбине, когда, умиляясь ухоженной, почти ангельской детской красоте, фотографировала детей на пляже. Там по нынешним временам, когда жизнь научила людей подозревать во всем извращения, такое поведение постороннего человека граничит с правонарушением. С того случая на пляже, где под холодными, жесткими взглядами людей ей пришлось объяснять, почему она фотографирует чужих полуголых детей, прошло больше пяти лет, но и в Вобле она почувствовала себя так, будто только что совершила нечто недозволенное, как тогда на пляже Майами.

Мальчишку окликнули из раскрытой двери, и он, крутанувшись на пятке и кинув цыплятам свой арбуз, рванул в дом.

Старый колодезный журавль поджидал ее на самом выходе из села. В густой траве к нему была протоптана тропинка. Касаясь ладонью трав, изнемогающих от зноя и стрекота цикад, будто гладя их, как перила своей лестницы, пошла к колодцу.

В проеме сруба, совсем неглубоко, маня прохладой, темнела вода. В ней, как в зеркале, четко отразились и ярко освещенная солнцем шляпа, и ничем не прикрытые, выставленные под зной голые плечи, и высокое бездонное синее небо без единого облачка.

Пристроив в траве фотоаппарат, сбросила в колодец прикованное цепью к журавлиному вороту ведро. Оно с шумом шлепнулось о водную гладь и, подпрыгнув на ней, как на батуте, стремительно рванулось вверх. Прежде чем ведро зачерпнуло воды, Ирине пришлось несколько раз бросать его в колодец, а набрав, некоторое время соображать, как ей ловчее будет его оттуда вытащить. Даже вслух порассуждала сама с собой над решением такой сложной задачи. Но все же вытянула, немного запыхавшись и почти не расплескав. И с наслаждением отпила ледяную, отражающую высокое небо колодезную водицу прямо из ведра. А потом, поудобнее приложившись к краю, пила ее, как мучаемый жаждой пьяница, до изнеможения, до ломоты зубовной, вытянув, чтобы не замочить носа, губы трубочкой и следя глазами за солнечными бликами, колыхающимися в водяной толще.

Напившись, долго стояла над ведром, вглядываясь в себя, донельзя незнакомую в соломенном ореоле шляпы на фоне небесной голубизны. Затем медленно, будто боясь расплескать резким движением свое отражение, опустила лицо в воду, одновременно терпя и наслаждаясь ее прохладой, пока вода, хлюпнув через край ведра, звонко плеснув в колодце, щедро не окатила ноги, заставив Ирину весело вскрикнуть и отскочить в сторону.

Рядом с колодцем стояла женщина с пустым ведром и разглядывала Ирину веселыми глазами.

– О! – застигнутая врасплох, кокетливо протянула та и тут же добавила по привычке, – Sorry!

Английские слова в том кругу, в котором она вращалась, были почти обязательными. Железно подчеркивали лоск, особенность, легкость жизни и многое другое, к чему всякий жаждущий денег человек страстно стремится. Импорт от частого употребления оседал не только в сознании, но и в крови и вылезал на свет даже там, где и вовсе не был нужен.

– Да ты не сори, так сора и не будет, – медовым голосом заметила пришедшая. – Дети у нас и то знают, что нужно перелить воду в свою посуду, а уж потом делать с ней, что хочешь. Ведро-то общее…

– Да я нечаянно, – отряхивая края шляпы и не желая обижаться ни на какие замечания, объяснила Ирина, – напилась, а потом… Ни с того, ни с сего…

– Понравилось? – селянка подошла к колодцу и, опростав колодезное ведро от воды, в которой плескалась Ирина, ловко кинула его в колодец.

– Вода? – не совсем поняла вопроса Ирина.

– И она тоже.

– Понравилась. Так понравилась, будто живой водицы выпила. У вас тут замерло все, как в сказке, ничто не шелохнется, и про живую воду вспомнишь, – удивляясь сама себе и своему многословию, щебетала Ирина, с интересом следя за тем, как женщина одной рукой, без надсады управлялась с журавлиным воротом. В одну минуту вытащила полное ведро воды, перелила ее в свое и, легко кивнув (может, на слова Ирины, а может, в знак прощания), пошла по тропинке, отставив для равновесия руку в сторону.

Ирина не обиделась, что женщина не поддержала разговор. Если бы она обижалась на всякое невнимание к себе, с каким она встречалась в жизни, то не было бы у нее сейчас своего дома в два этажа с округлой стеклянной верандой. На втором этаже она обязательно ванну себе устроит, уже решила. Будет ее перед сном принимать – в руке бокал вина, окна распахнуты…

Там, где дорога раздваивалась: одна шла в лес, а другая на речку, – в густом треугольнике травы между ними паслись две козы, рядом сидела старушка. С нескрываемым любопытством и в то же время ласково смотрела она на Ирину своими вылинявшими глазами. Ирина ей улыбнулась, и старушка с готовностью, даже с радостью закивала в ответ седой, непокрытой головой. Это не Москва, где, даже столкнувшись в тесном лифте лицом к лицу, люди делают вид, что не видят друг друга. Улыбнулась бабушке, как могла добрее, но так и не смогла найти для нее иных слов, как только сказать, что очень жарко сегодня.

– Жарко, жарко… – с той же готовностью закивала в ответ старушка. И долго потом смотрела из-под руки Ирине вслед.

Побродила по речке, понаблюдала за мальками, что стайками сновали рядом с берегом, посидела на вершине холма в березовом колке, травинку погрызла, кузнечиков послушала, и когда день перевалил за середину, сделав несколько снимков, не зря же брала фотоаппарат, решила возвращаться.

Улицу Вобли оживили два пропитых мужика, что шли, перепихиваясь матом, по самой ее середине, да парень, что возился возле мотоцикла у сваленных в пирамиду березовых бревен. Зато крыльцо, на котором стоял бутуз с арбузом, пустовало. На чисто вымытых его ступенях лежала аккуратно сложенная влажная тряпка.

В огороде соседнего дома увидела Ирина женщину, с которой встретилась у колодца. Обнажив белую кожу колен, женщина собирала что-то в подол своего платья. Осторожно переступая по грядке, всякий раз выбирая, куда поставить ногу, она в своем синем в мелкий белый горошек платье, из-под которого розовым били рейтузы и сверкали колени, на фоне сочной зелени грядок, окаймленных оранжевыми большеголовыми подсолнухами, была так живописна, что Ирина, боясь оторвать от нее взгляд, будто это яркая тропическая бабочка, которая в любой момент может вспорхнуть и улететь, сделала несколько снимков.

– Эй! Деву-у-шка-а! Фотографию-то покажешь? – раздавшийся за спиной голос остановил Ирину. – Только про тебя вспоминала… Серьезно… Да ты проходи во двор, чтобы через ограду не кричать…

Такого поворота событий Ирина никак не ожидала, но за долгие годы она была впервые полностью хозяйкой своего времени и могла себе позволить не пренебрегать никакими случайностями.

Открыв голубую калитку в высоких, для красоты выпиленных горками, голубых воротах, Ирина оказалась во дворе, окруженном со всех сторон сарайками, в глубине которого под двумя рясными яблонями в незрелых яблоках стоял деревянный стол с лавкой, прикрытой синим, вылинявшим покрывалом, где, спрятавшись от жары, лежала большая, черная в рыжих подпалинах собака. Глядя в упор на Ирину, она стала медленно выбираться из спасительной тени лавки, но тут же заоглядывалась вглубь двора, приветливо замахала хвостом: из-за угла дома, улыбаясь, вышла хозяйка.

– Мне соседка, бабка Марфа, читалка наша, без нее у нас ни один человек в селе не умер, только что сказала, – приподнявшись на цыпочки и вытаскивая из-под крыши сарая старое решето и высыпая в него желтые цветочки, что принесла в подоле своего платья, говорила женщина, – что видела, когда пасла своих коз, красивую женщину…

Я сразу поняла, о ком это она, потому что она сказала так: «Идет, такая стройнинькия, как стаканчик…»

Замерла, весело глянув на Ирину, давая ей время полностью осмыслить и оценить только что сказанное.

– Красиво, правда? Я люблю, как наши бабки говорят… Образно, точно. Жаль, мы потеряли уже этот язык.

И, указывая Ирине на решето, без перерыва продолжила:

– Пустоцвета в этом году много, а огурцов нет. Собрала, чтобы под ноги стаду бросить… Поверье есть такое, если собрать пустоцвет и бросить под ноги коровам, что с выпаса возвращаются домой, то сразу появится завязь на огурцах…

Ирина после этих ее слов почувствовала скуку и враз растеряла ощущение детства, что держалось в ней с той минуты, как окунула лицо в ведро с водой. Двинув губы тонкой усмешкой, пояснила:

– Ну, этому причина есть… Вы ведь всю грядку перетрясли, своеобразное искусственное опыление проделали. Вот и пойдут теперь огурцы. И стадо здесь ни при чем…

Женщина, одернув подол платья, разглядывала, явно любуясь, решето с пустоцветом.

– Я учитель. Ботаника, биология – моя стезя. Но разгадать не могу, отчего, если по выброшенному пустоцвету пройдет вечернее стадо, урожай будет лучше, чем если я сделаю искусственное опыление по всем правилам науки. Думаю только, что в этом деле очень важным является тот факт, что у коров вымя полное…

– Вот как? Действительно? Никогда бы не поверила. Вы что, действительно проверяли? – искренно удивилась Ирина.

– Проверяла. На совесть все делала… Ан бабушкины знания вернее моих ученых… Вера я. Верой меня зовут…

– А я Ирина… Как у нас все по-детски славно получилось… Осталось только куколками поменяться, – рассмеялась Ирина, – и дружить, до тех пор, пока что-нибудь из их нарядов не поделим…

– Ну, куколок у меня нет, сыновья одни в доме, а чай есть. Чаем угощу. В честь нашего славного знакомства. Из колодезной воды, что ты так верно «живой» назвала. Идем, идем… А ты, Дик, – потрепала собаку по кудлатой голове, – марш на место. Видишь, гостья тебя боится. Иди… Позову потом…

И пес тут же послушно покосолапил под лавку.

Дверь летней кухни была завешана от мух капроновым тюлем, по углам которого, чуть только тронь, прыгали, будто дурачась, привязанные для веса зеленые теннисные мячики. Только вошла, увидела большую, потемневшую от времени икону, с которой смотрел старичок с белой бородой и маленьким завитком волос над высоким лбом. Чуть поодаль на стене, в деревянной раме, явно сработанной сельским столяром, старинное мутное зеркало. Рядом, без рамки и оттого будто лысое, – новое, пугающее пустотой зеркальной глади. Под окном стол, покрытый разрисованной под скатерть клеенкой, на нем хлебница из бересты с аппетитной домашней сдобой. Вдоль стола вытянулись две длинные лавки. В углу газовая плита, справа старенький буфет.

Все просто, без затей.

Но Ирина обомлела – почти половину всей постройки занимала русская печь.

Сразу и не могла вспомнить, когда такую видела. Не у родни, в квартирах все жили, а давным-давно, когда была летом с подружкой у ее бабушки на Алтае. Да! Там и видела. Да в кино еще. И вот сейчас – в таком неожиданном месте – не в доме, а в летней кухне.

Подошла поближе к печи и, вытянув шею, заглянула за занавеску – за ней на полосатом ватном матрасе лежала, прищурив зелень глаз, серая кошка с котятами.

– Ты чья будешь? – заглядывая внутрь разномастных чашек, проверяя их чистоту, задала классический деревенский вопрос Вера. – Идешь, верно бабка Марфа приметила, как с картинки. Любому глянуть приятно… У нас таких нет. Молоденькие девчата и животы свои оголят, и глаза намажут, и сигарету в зубы воткнут, и даже банку пива для полного сходства с красотками из рекламы с собой весь вечер таскают, а все неуклюже. И смешно и грустно…

Вздохнула, поставила на газ чайник.

– У меня четыре сына, так я на девчат свой особый взгляд имею… Печальный… А если бы в школе не работала и не знала наверняка, что не перевелись еще у нас хорошие девочки, то встретив очередную голопузую курильщицу, считала бы, что вот и настал конец света, при котором ни семьи, ни верности не жди. А один только секс… И слово-то какое противное – шипит, как гадюка…

Споро собирала на стол: поворачиваясь вокруг себя на средине кухоньки – из старенького холодильника вынула литровую банку молока, достала с полки над столом миску с тремя свеженькими, с желтыми остатками цвета на конце, огурчиками, скрипнув дверцей буфета, вынула вазочку с конфетами. Сгрудив все это великолепие на середине стола, до кучи подвинула к ней хлебницу со сдобой:

– Вот и готово… У нас все по-простому, по-деревенскому… И я с тобой посижу, хоть отдохну…

Чай из трав, на вид бледный, был душистым и на удивление вкусным. Ирина выпила две чашки и не была уверена, хватит или выпить еще? А чашки были не какие-то там маленькие с блюдцами, а такие, что и ладошками не обхватить их толстостенные белые бока с ярко-красным сердцем во всю ширину и мелкой надписью наискосок на английском «I love you dad!»

Вера, явно, пила из своей, на которой красовалось – «I love you mother!».

Чаепитие вызвало у Ирины испарину и странное состояние покоя. Странное – потому что все, что ее окружало, одновременно и нравилось, и не нравилось. Не нравилось – не так сказано. Вызывало смутную тревогу. Стараясь понять ее причину, еще раз оглядела кухню.

Печь.

Дело в печи. Она тянула за собой шлейф каких-то далеких, почти совсем забытых чувств… Верно. Тогда был дождь, и она бежала от реки по дождю. Бежала и боялась, что не найдет дом… А если и найдет, то ведь там все чужие… Отчего-то особенно боялась, что они что-нибудь у нее будут спрашивать, а она не будет знать ответа… Но дом был найден, и сухонькая, на вид даже злая, старушка, с тревогой выскочила под дождь ей навстречу. Да! Она тогда, ткнувшись с разбегу в ее тощий живот, расплакалась и никак не могла остановиться. Слезы без остановки катились из ее глаз по щекам даже тогда, когда она, переодетая этой старушкой во все сухое, сидя на печи, взяла у нее кружку горячего молока…

Состояние после плача…

Именно это чувство напоминала ей печь.

Ирине вдруг вспомнился даже запах. Там пахло куриным пером и новой тканью.

Верно.

Ее укрыли новым ватным одеялом, покрытым цветным, хрустким от краски, сатином. Видно такую красоту старушке не хотелось закрывать пододеяльником, вот и оставила ее всем на загляденье… И когда Ирина, все еще всхлипывая, засыпала, она тоже это вспомнила, то слышала, как в глубине избы отчитывали подругу за то, что та бросила ее одну на берегу реки. Это было Ирине приятно. Так приятно, что наутро она не смела взглянуть Ленке в глаза – вдруг та догадается, как сильно она была рада заданной ей вчера трепке…

Ирина сидела, погрузившись в неожиданные воспоминания и отгоняя от себя надоедливых мух, на чужой кухне, время от времени вскидывая взгляд на свою новую знакомую, чтобы та не поняла, что гостья ничего не слышит из того, что ей говорят про опыление и пустоцвет. А когда, покончив с ними, вновь задумалась над тем, выпить ли ей третью порцию чая, тюлевую занавеску на двери, которая от мух вовсе не спасала, отдернул загорелый мужик.

Ирина в первый миг увидела только рубашку в клетку с короткими рукавами. Даже подумала, отчего это деревенские мужики так клетку любят? Или их жены? И не успев поразмышлять над этим, вдруг увидела его лицо.

И задохнулась.

Ах, какое лицо! Какое лицо…

Как с картин Васильева… Ну, надо же… Откуда?

Оглянулась, ничего не понимая, на Веру, а та, счастливо улыбаясь и, поправляя волосы, живенько соскочила и кинулась навстречу вошедшему. И тут же вспомнив об Ирине, торжественно ей представила:

– Муж мой. Сергей Владимирович…

Тот через стол взглянул на гостью:

– Здрасте…

Если бы так с ней кто-нибудь поздоровался, даже тогда, когда она на базаре торговала, подумала бы – идиот.

А этому сама ответила:

– Здрасте…

И поднялась уходить. Рывком. Даже лавка качнулась и чуть не опрокинулась. Ойкнула и хихикнула почти одновременно, оправдывая свою неуклюжесть нестандартной мебелью. Подхватила шляпу, которую перед чаепитием положила рядом с собой, и, вспомнив, что она ей очень к лицу, тут же ее надела…

А потом в дверях долго путалась в тюле, льнувшем к ее полям…

От собаки до калитки ее проводила Вера, и, не задерживаясь, кинув на ходу, чтобы заходила, тут же поспешила обратно.

Те же забулдыги встретились Ирине. Втянув головы в плечи, будто стараясь быть незамеченными, обдав ее удушливой волной запахов немытого тела и перегара, они молча прошмыгнули мимо.

И больше никого.

Дома включила телевизор, а там – и задышали, и зачмокали…

Будто опасаясь, что с экрана в дом переползет что-то грязное, заразное, тут же его выключила.

Вытащила кресло-качалку на открытую веранду, налила стакан сока и села смотреть вдаль. Но чувство, что произошло что-то некрасивое, и что она в этом участвовала, ее долго не покидало.

Вспомнила душистый чай и то, с каким удовольствием она его пила, и то, как засуетилась перед незнакомым мужиком, и решила, что все это с ней могло случиться только из-за жары.

Отсекая от себя неприятное, будто проводя черту, подумала: «Зной на меня подействовал… Потому слишком опростилась…»

Вечером пришла Лара, позвала в деревню за молоком.

Муж Лары – не просто генерал, а еще и бывший командующий ракетными частями.

Если Ирина все правильно запомнила.

И Лара сама не подкачала – истинная генеральша. Лицо красивое, властное, глаза с прищуром, нос кверху. Маникюр, педикюр по высшему классу – все яркое и свежее. И даже тембр ее голоса дает понять, что его хозяйка привыкла всю жизнь повелевать и ни в чем себе не отказывать.

Шли той же дорогой, которую Ирина дважды измерила жарким днем.

Тишина вместе со зноем ушла из села. Вобля ожила – возле каждого двора жизнь: ребятишки, по виду городские, кричат, мяч гоняют, три девчонки в шортах по бревнам лазают, пересчитывая их по-английски на все лады, по дороге на мотоциклах то и дело проносятся подростки с мрачными лицами, а по краю улицы, поднимая пыль и роняя лепешки, бредет стадо.

Стадо – это слишком. Так – пять коз и столько же коров да телок. За ними шел неопределенного возраста человек с помятым круглым лицом, широкая переносица и глаза-щелочки выдавали дауна. Даун гнал коров и, вглядываясь в лицо каждого встречного, с готовностью ему улыбался.

Лара успевала заметить неполадки во дворах, отсутствие клумб и немытые окна, говорила о русской лени и о расхлябанности, за которые ей перед иностранцами стыдно и за которые те русским постоянно пеняют. Ирина не возражала. Она давно приметила в соотечественниках странность: если ругаешь родную страну, то в этом у тебя всегда много союзников, а если хвалишь, то делаешь это в одиночестве. И приметив, в разговорах о России участвовать перестала.

Подошли ко двору, дорога против которого была усыпана желтыми цветами, и по которым, ничуть их не жалея, шли буренки.

– Да это колдовство какое-то, – глядя на цветы, определила Лара, – на погоду, видно, или на урожай.

– Угадала. На огурцы… Примета верная, испытанная, – ответила Ирина, тотчас догадавшись, у кого Лара берет молоко.

Возле распахнутой калитки, незаметная в зелени палисадника, стояла Вера и тоже смотрела, как по желтым цветам идет стадо.

– Ну, ты еще как при царе Горохе живешь, даже смешно, – заважничала Лара. – Учительница называется. Лучше бы взяла да искусственное опыление провела…

Вера, протянув кусок хлеба отделившейся от стада буренке с красиво выгнутыми рогами, не замечая слов Ларисы, улыбнулась Ирине, как старой знакомой.

– Вера-а-а… – неожиданно закричал пастух. Хлопая самодельным бичом по запыленным сапогам, остановился рядом с женщинами. Оглядывая их сияющими глазками и обнажая в улыбке зубы и радостно сообщил:

– Пригнал коров, Вера-а-а… Всех! Их слепни кусали, а они как побежали… – При этих словах даун обхватил круглую голову руками, демонстрируя, какое это было для него страшное событие. – Далеко побежали, побежали…

– А ты молодец! – хлопнув буренку ладонью по крутому боку, провожая ее в калитку, участливо, а не только чтобы отвязаться, ответила дауну Вера. – В такую жару слепни особенно животных донимают. Устал, наверное, Егорушка?

Тот в знак согласия, продолжая лучезарно улыбаться, быстро-быстро закивал головой.

– Приходи, я тебе пирожков напекла… Бабушке покажись, чтобы не волновалась, и приходи. Будем ждать тебя…

Егорушка, не снимая с лица улыбки, морщившей его лицо, как печеное яблоко, хлопая бичом дорогу, побежал к скособоченному на правый бок домику в облезлых зеленых наличниках.

Вера стояла и смотрела долгим взглядом ему в след.

За ее спиной женщины переглянулись.

– Мы за молоком, а его еще нет… – усаживаясь на лавочку возле ворот, прокомментировала события Лариса, хлопая наманикюренной рукой Ирине на место рядом с собой.

И добавила повернувшейся к ним Вере:

– Я тебя порекомендовала своей соседке. Что молоко у тебя жирное и сама не грязнуля. Не будешь ли ты и ей продавать?

– Молоко не у меня жирное, а у моей коровы, – рассмеялась Вера, – но и мое молоко, ты Лариса права, тоже жирное. Четырех парней вырастила на своем молоке, до девяти месяцев не подкармливала. Жирности хватало…

Улыбнулась Ирине:

– Литр найдем, но больше не могу.

Ирина, кивнув в знак согласия, присела рядом с Ларисой.

Во дворе, где Ирина была несколько часов назад, слышались звуки активной жизни: хлопали двери, лилась вода, в спортивном азарте вскрикивали юношеские голоса…

– Ты бы видела, какой мужик у Верки красивый! – отчего-то зашептала Лариса. – А сама-то без затей – как кастрюля с отварной картошкой. Баба и только. За внешность ей больше чем три с плюсом не поставишь, а в объятиях какого мужика оказалась…

Была бы помоложе – отбила бы…

– Что, и своего Степочку бы бросила? – удивилась ее откровению Ирина.

– А кто меня знает? – заулыбалась соседка и, подтолкнув Ирину мягким боком, добавила еще тише:

– Но пока бы его не попробовала, не успокоилась… Это точно.

Ирина не захотела признаваться в том, что уже видела Сергея, и разговор сам собой сошел на нет.

Посидели, слушая, не поворачивая головы, звуки во дворе, думая каждая о своем.

Обратно шли, наслаждаясь наконец-то спустившейся на землю вечерней прохладой. Не шли – брели. Неся перед собой по банке теплого парного молока, которое Ирине и не было нужно.

…Летели дни отпуска. Мобильник отключила, берегла покой. Лишь однажды съездила в город сдать пленку, что успела нащелкать. На ней – дом, вид, что со второго этажа открывается, старый колодец, Вера в огурцах да малыш с арбузом. И такие славные получились фотографии, что тут же приобрела для них рамки. Решила, что стены дома оформит своими фотографиями, и на фотографиях этих не должно быть ничего другого, а только то, что касается ее дома и села.

И еще Ирина читала. Лет пятнадцать мечтала перечитать русскую классику, и вот время пришло. Начала с Толстого. Сядет на закате в кресло, прикроет ноги пледом, возьмет книгу, нальет рюмашечку ликера – читает и пьет ароматную густоту малюсенькими глоточками, вздыхая по милой, безвозвратно ушедшей родной старине до тех пор, пока на страницы не опустится бархатная темнота…

От городского мира отделилась, а местный властно захватывал ее в свою орбиту, как ни старалась она от него отгородиться: то на шашлыки соседи зовут, то на рыбалку, то попариться… Знала уже, какой пар в роскошных соседских банях с отдельной парилкой, что сауной все стали величать, и которые топили почти каждый день – ведь в таком удовольствии трудно себе отказать. Но с Ларисой неожиданно и даже будто и против воли подружилась. Та, борясь с полнотой, парилась часто и Ирину тащила с собой. А после бани – чай на веранде. Тоже достойный внимания обряд: сидишь чистый-чистый, в сухой льняной простыне, всей кожей ощущая прикосновения самого легкого ветерка.

А кругом – простор!

И если смежить веки и смотреть на мир сквозь стоящий прямо перед тобой на столике кувшин с полевыми цветами – просто рай получается.

Лара дом вела со вкусом – всякая вещь на своем месте, и все красивое. И готовить любила. С утра начинала разговор о том, что будет у нее на обед. Детей у супругов не было, и беречь свои капиталы им было ни к чему. Вот и наслаждались жизнью, как умели.

Первый желтый лист привечает березка. Не успеешь еще забыть, как радовался набухшим почкам на деревьях – ан в густой зелени маячит, напоминая о быстротечности лета, желтизна. Да и о том, что летом в деревне хорошо, а осеннюю тоску лучше на асфальте, в густоте людской переживать. Осенью не потянет с утра в окно вглядываться, наоборот, шторками его захочешь посильнее запахнуть. И первый затяжной дождь тоже все это Ирине напомнил.

И ощущение радости сменилось скукой…

В дверь забарабанили властным, вызывающим раздражение – «кого там принесло?» – стуком. Пошла открывать в ожидании увидеть Степочку Ларисы, а на пороге под старым мужским зонтом с банкой молока стояла Вера.

Пока Ирина готовила кофе, Вера не спеша обошла дом. Оглядела лестницу, ведущую на второй этаж, и, поднявшись по ней, прокричала оттуда:

– Вот бы детям раздолье где было… И чего ты их себе не заведешь? Тут, на твоих просторах и десятерых можно бы было вырастить, а ты одна сидишь. И не страшно?

Спустилась, постояла возле портрета мальчугана с арбузом, поулыбалась. На свой смотрела долго, даже сняла со стены и придирчиво разглядывала, поднеся к окну.

– Вот Сергей говорит, что я красивая, а я не верила, – не выпуская рамку из рук, повернулась к Ирине. – А ведь, посмотри, это правда! – по-детски наивно потребовала подтверждения сказанному. – Ты на стену себе меня повесила, значит – верно. Красива! – жена красавца, дурашливо раскинув руки, потрясла плечами.

С тем же счастьем в голосе тут же добавила:

– Да не смущайся… Я про свою красоту все знаю, а то еще побоишься со мной серьезно разговаривать…

Присев к столу, долго удивлялась тонким английским кофейным чашкам, разглядывая их с тем же, что и фотографию, вниманием:

– Правда, они такие деньги стоят? И ты их отдала за них? Сумасшедшая! Да за такие деньги я бы всем своим пацанам по куртке купила… А тут какая-то чашечка… Да из нее и не напьешься даже, только и знай наливай. Не то, что наши. И на какую ерунду люди только деньги не тратят…

Ирина с любопытства наблюдала за Верой. Она ей показалась еще проще, но в то же время – интересней. Впервые не видела она в человеке и тени зависти к материальным благам другого и понимала, что это от того, что ценит Вера в жизни совсем иное, чем дорогие английские сервизы или дом в два этажа, по лестнице которого не бегают дети. Не только ценит, а и обладает. И цену этому иному, гораздо более важному, знает. Она стала испытывать странное, доселе почти неведомое ей чувство к этой неподходящей для нее ни в подруги, ни, тем более, в соперницы, располневшей, неухоженной женщине. Похожее на зависть.

Вера отказалась от второй чашки кофе, стремительно засобиралась:

– За молоком не приходишь, а я беспокоюсь – вдруг ты подумала, что я отказала тебе? Да и баню сегодня Сережа закончил липой внутри обшивать, натопим сегодня. Приходи. Но первое дело, из-за которого я пришла – фотографии. Интересно мне стало на них взглянуть. Я в студенчестве тоже фотографией занималась. Мы сейчас своим пацанам на хороший фотоаппарат собираем, вдруг кто из них всерьез увлечется. А то у нас мыльница старая… Так что все дела сделаны. Пойду… А фотографии твои мне понравились. Очень.

Ирина не удерживала.

Стоя на веранде, смотрела, как ее неожиданная гостья, прикрывшись от дождя не успевшим еще просохнуть зонтом, идя к калитке, энергично перекатывает толстыми ягодицами.

Обернулась, махнула Ирине рукой:

– Приходи!

Ирина не обещала.

Лара появилась тут же, и дождя не испугалась. Видела, что молочница была в гостях у Ирины, и пришла, как выразилась, в большом обалдении – первый раз Верка по гостям в наши дома ходит.

То, что Вера позвала Ирину в баню – ей понравилось. Тут же напомнила Ирине, что муж у Верки очень красивый и что не мешало бы им его хорошенько рассмотреть поближе. Да и к тому же мужик этот не просто лесник, а ученый. Когда при Ельцине горбачевская перестройка вошла в штопор, он вынужден был науку бросить и вернуться в село. Верке профессию не пришлось менять – так же учителем устроилась, а он в лесники пошел и докторскую свою не дописал. Так что, – хохотнула, – экологически чистый и умный. Да еще у него родословная интересная – из семьи потомственных сельских врачей. Еще дореволюционная родословная. Чуть ли не от прадеда в роду врачи. Он первый, кто династии изменил и в технари пошел…

Наверное, теперь жалеет.

Врач, он в любые времена везде и всегда при деле, не то что какой-то доктор или кандидат наук…

– Ты что, специально о нем узнавала? – удивилась Ирина, слушая Ларису с тайным удовольствием.

– Да нет, – отмахнулась Лара, – тот коттедж знаешь, там, где домработница на крыльцо с колокольчиком выходит звать к накрытому столу? Так вот, их дочка время проводила с Веркиным старшим сыном. И между собой они его называли «красивым голозадым»…

А домработница, идиотка, возьми и расскажи Верке об этом…

Как-то пришла я к ней за молоком, а она заплаканная. Переживала очень, потому что сын ее влюбился в ту дурочку. Вот и рассказала мне все о своей семье.

Старший у них теперь в военной академии где-то в Питере. От любви туда махнул. В прошлом году это было…

Дождь закончился. Напористому желанию Ларисы пойти с ней в новую Веркину баню Ирина не могла противиться. Тем более других дел, кроме как идти в баню к Ларисе, не было. Начала собираться. Захотела нанести на лицо макияж, но устыдилась – в баню все-таки позвали, не на вечеринку. Зато одежду подбирала тщательно.

И в сумку с банным халатом и шампунями положила рамку с фотографией Веры…

На середине двора стоял в окружении троих сыновей Сергей. Младшему лет десять всего, а то и меньше. Красотой в отца не пошли – больше на Веру смахивали, но все же не обратить на них внимания было нельзя: крепкие, ладные, с быстрыми умными глазами под светлыми челками. Выстроились – видно так им было привычно – и по росту, и по старшинству – в ряд, и разом замолчали, уставившись на вошедших во двор женщин.

Лариса поразила Ирину. Как только увидела Сергея, сразу преобразилась. Движения, как у кошки, которая вытягивается перед прыжком – мягкие, хищные, мощные. Смех зазывной, красивый. Блестит глазами, шутит сразу со всеми, но все внимание на Сергея, все вопросы к нему. Ирину тут же попросила найти Веру и предупредить, что они вдвоем в баню к ним пришли…

Вера домывала пол в предбаннике своей новой, по сравнению с размерами коттеджных, прямо-таки игрушечной баньки. Вспотевшая, в поддернутом стареньком платьице, она энергично шуровала тряпкой по некрашеным, распространяющим запах древесины, доскам.

Увидев Ирину, обрадовалась:

– Баня как раз поспела, хочешь, иди первая – если жар любишь, а нет – пойдем после мужичков.

Расстелила на свежевымытом полу чистые домотканые половики:

– Я люблю ходить последней – можно вволю попариться и посидеть, отдохнуть… Вернусь когда с бани – а все в доме спят. Покойно так, хорошо…

Ирина отказалась от чести мыться первой в новой бане, сославшись на нелюбовь к жаре, и прежде чем сказать про Ларису, протянула Вере фотографию. И увидела, что та и впрямь может быть красавицей – глаза ее при виде подарка вспыхнули таким неподдельным удовольствием, таким счастьем, что не только осветили все лицо, а и преобразили его. Взглянула на Ирину с такой благодарностью, что даже вызвала неловкость – такой пустяк.

Выбор, кому достанется первый пар, сделали Верины мужички. Сказали, что они, строители, хотят, чтобы первыми в бане мылись женщины – примета есть: простоит дольше.

Дух в бане стоял ароматный, настоянный на новой, еще ни разу не распаренной, липовой доске. О большой температуре, царившей в ней, Ирине подсказал ее вмиг раскалившийся золотой крестик, под который она спешно подложила полотенце. Белые липовые лавки, обшитые липовыми же, гладкоструганными досками стены издавали такое банное благоухание, что даже застывший в пренебрежении нос Ларисы размяк. Хоть и круче была ее сауна, а эта банька все же была хороша. Да и сработана она как-никак красивым мужиком, на которого она засматривалась совсем не так, как положено даме в ее летах.

Разложив на новых ароматных полках свои огромные махровые полотенца, Ирина с Ларисой принялись потеть. Говорить в таком жару было непросто – горячий воздух, стоило только открыть рот, першил горло, заставляя кашлять, хотя видно было, Ларисе не терпелось что-то обсудить, и она, прикрывшись полотенцем, что-то под ним бормотала. Ирина и не пыталась с ней говорить – лежала, разомлев от липового духа, прикрыв глаза, перед которыми, как на фотографии, в ряд стояли трое светловолосых мальчишек с голубыми, почти синими, глазами.

Вызвав у распаренных подруг оторопь, в баню с шумом ворвалась, запоздав из-за приготовлений к послебанному столу для гостей, голая Верка.

Полосатая.

Из-за ног, загоревших до колен, которые и в бани умудрились блеснуть яркой белизной нетронутой солнцем кожи. Рук – казавшихся особенно загоревшими рядом с не знавшей солнца белой кожей тела. Из-за загара в вырезе на груди и сзади, на шее, граница которого обозначена была так четко, будто солнце его провело по линейке.

Полосатая Верка, распластав, как для объятий, руки, ничуть не смущаясь направленных на нее двух пар глаз, в восторге оглядывая свою баню, ахала от восхищения.

– С новосельем тебя, Вера! – первой нашлась Ирина…

Вера разрушила однообразие полусонного потения женщин – налила им из термоса чаю, настоянного на яблоках, ошпарила березовый веник и, казалось, совсем не устав и не запыхавшись, отхлестала им Ларису с Ириной. Умаяв обоих, сама повалилась на полок. Ирина с ужасом подумала, что не только не сможет попарить ее в ответ, а и не найдет в себе сил просто сдвинуться с места. Ждать от Ларисы что-нибудь и вовсе не приходилось – та лежала, не подавая признаков жизни.

– Хоть выгоняй из бани, а тебя парить сил нет… – простонала Ирина.

– Да и не надо! – бодро, будто и не в парной она, а в бассейне, отозвалась Вера. – Меня Сережа потом напарит…

И не заметила, как на эти ее слова Ирина с Ларисой, несмотря на упадок сил, тут же переглянулись.

После бани их ждал неожиданно хорошо накрытый стол – с букетом цветов посередине, с салфетками и красивой посудой.

Сергей варил пельмени.

Ими пахло так, что Ирина даже вытянула шею, стараясь заглянуть в кастрюлю, в которой, выгибаясь горкой, кипела вода.

Второй раз она оказалась в этой деревенской летней кухне, и второй раз с ней происходили странные вещи: она начинала испытывать небывалый аппетит.

Села, запахнув поглубже толстый банный халат, на прежнее свое место на лавке и замерла в ожидании угощения. Лариса устроилась во главе стола. Она имела хороший дар: чувствовать себя везде не только на своем месте, а еще и на главном.

Сергей, усадив женщин, разлил всем черный с добавленным к нему черносмородиновом листом чай, поставил сливки, придвинул поближе красиво разложенную на плоском блюде зелень и сочный, радующий взгляд, зеленый лук, разложил по тарелкам салат из свежих помидоров с огурцами. Затем ловко вынул шумовкой пельмени в большую салатницу и водрузил ее на середину стола.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.