Орест и сын

Дома Инна сказала, что едет в школу, но уже в автобусе представила себе всех этих красных шапочек и решила не идти. Проехав пару лишних остановок, вышла на Дворцовой.

Нынешняя зима была особенно холодной. Арка Главного штаба – исполинское горло – равномерно вдыхала и выдыхала ледяной воздух. Прохожие, прорывавшиеся с площади на Невский, втягивали головы в плечи. У самой земли ветер отрясал игольчатый, липкий прах и прыгал до верхних этажей, подставляя себе под ноги дрожащие ходули – столбы фонарного света. Вечернее эхо высоко подымало леденящий вой: «У-у-у!» – натягивало поперек улицы, как огромный транспарант. Края снежной тряпки ветер раздувал изо всех сил и бил ими наотмашь по фасадам домов. Двери междугородной станции, телефонные барышни, легонько повизгивали, когда он хватал их за ручки.

С самого детства Инна любила такие дни. Ее детский сад располагался в тупичке между двух задних крылец Адмиралтейства, прямо у Невы. Иннины бабушки жили далеко, а родители много работали и обычно приводили ее в группу первой, а забирали последней, когда она, уже одетая, сидела в прихожей у детских шкафчиков. Это были плохие минуты, потому что каждый раз, хотя этого так никогда и не случилось, Инна боялась, что никто за ней не придет. Вечерние минуты страха искупались огромным дневным счастьем, которое дарила горка Александровского сада. Она и сейчас помнила последние минуты, когда, держась за шершавые обледенелые перильца, первой поднималась на площадку и, растопырив руки, срывалась вниз по скользкому, припорошенному с ночи ледяному языку и неслась, не приседая на корточки, до самого конца.

В конце ледяного полотна за ночь намерзала круглая лунка – в ее бортик с разлету ударялись носки черных галош. Не проходило и минуты, как на этом месте копошилась куча мала, и воспитательницы бежали растаскивать детей. Обратно Инна бежала со всеми наперегонки, но, добежав, смирно вставала в затылок последнему, потому что воспитатели строго-настрого запрещали всякую потасовку на лестнице. Виновный снимался с горки и остаток прогулки стоял в стороне.

Проехав два-три раза и столько же раз добежав до скользкой лестницы, Инна впадала в полный и безудержный восторг: вертясь как белка в колесе между лесенкой и ледяной дорожкой, съезжала то на корточках, то пистолетиком, то паровозиком, уцепившись за чей-нибудь хлястик. Рано или поздно воспитательницы спохватывались и выводили виновницу на обочину. Она стояла тихо и послушно, упираясь глазами в свои коленки: на грубых серых рейтузах висели катышки льда. Воспитательницы требовали от нее честного слова, и, давая его бессчетное количество раз, Инна знала, что врет.

Теперь она шла, не торопясь, поглядывая на встречных женщин. Те, кто постарше, были одеты в темные драповые пальто с желтыми норочками. Девушки кутали шеи в сероватые песцовые воротники.

На Невском начиналось самое интересное. Забыв о своем пальто, перелицованном из материнского, Инна выслеживала лисьи шкурки и стреляла глазами в их владелиц. Их лица, тронутые косметикой, играли, как осенние яблоки. Инна злилась на себя и торопила время, во власти которого было превратить ее в черно-бурую красавицу.

Женщина лет тридцати шла по проспекту, не смешиваясь с общим потоком.

Взгляда было довольно, чтобы угадать ее счастливую жизнь. Инна замедлила шаг и, напевая фокстрот из новой оперы, двинулась следом.

Дойдя до «Севера», женщина остановилась. Продолговатый разрез глаз удлинялся густой чернотой. К вискам уходили стрелки, выведенные по моде десятилетней давности. Напрягая острые глаза, Инна различила изъян: ушная раковина, выбившаяся из-под высокой шапки, как локон, имела едва различимые щербинки. Женщина повернула голову. Поймав Иннин взгляд, улыбнулась и отвела стрельчатые глаза.

Мужчина, одетый в распахнутую дубленую куртку, пересекал Невский проспект. Поток машин тронулся стремительно. Он стоял, виновато разводя руками. Женщина пошла к кромке быстрым, счастливым шагом. Красный глаз близкого светофора вспыхнул над перекрестком. Он шел навстречу женщине, и Инна смотрела на него цепкими глазами.

Нос, узкий в переносице, расходился к крыльям. Рот улыбался тяжелыми, как будто набрякшими губами. Улыбка, встречавшая другую женщину, дрожала, словно отделяясь от темного лица. Улыбка плыла в Иннино небо, колыхаясь в таких водах, о существовании которых Инна до сих пор не знала, и у нее, стоявшей на пустынном берегу, холодом свело десны. Она почувствовала удар в грудь и услышала слабый стук, как будто набрякшая улыбка завела ее сердце, и оно пошло отсчитывать время. В этом новорожденном времени мужчина предложил спутнице руку.

Мокрый снег повалил хлопьями и залепил короткие рукава. Из них торчали красноватые, гусиные запястья. Инна счистила липучие хлопья и, одергивая рукава, пошла к остановке.

* * *

Мать выдавливала кремовые буквы: С НОВЫМ ГО…

Дописав, отложила кособокий фунтик и вытерла стол. На тряпке проступили маслянистые пятна.

– Ну как? Правда, красиво? – так и не дождавшись ответа, протянула банку с зеленым горошком. – Вымой руки и украшай салат.

Инна пошла в ванную и, подержав пальцы под холодной струей, взялась за полотенце. Оно тоже казалось масляным.

Мать помешивала в кастрюле деревянной ложкой:

– Ты – будущая женщина. Всему должна научиться: и мыть, и стирать, и украшать… – словно открывала дверь в будущую жизнь, которая пахла тушеным мясом. Инна вдохнула, чувствуя приступ дурноты, и поднесла к губам выщербленный край.

– Губы порежешь! – мать колдовала над плитой.

Инна допила гороховый сок и оглядела раковину, забитую грязной посудой:

– Елку не украсили. Всё. Пошла украшать.

Стол, покрытый праздничной скатертью, топорщился крахмальными уголками. Отец вынимал рюмки и, поднимая к потолку, заглядывал в них, как в маленькие подзорные трубы.

– Знаешь, на кого ты похож? На звездочета.

– Та-та, та-та, зависит ли удача от звездочетной мудрости моей? – он пропел оперным басом и кивнул на елку, зажатую в крестовине. – Давай подключайся.

Елка, оттаявшая в тепле, зеленела новыми побегами. Шары легонько дрожали в хвое. Инна взяла коробку с игрушками и принялась вытаскивать картонные фигурки. Серебристый орел, черный жаворонок – птиц она укрепила повыше. Разноголовое стадо – овца, коза и корова – заколыхалось у ствола. В самом низу, над крестовиной – лягушку, рыбу и мышь.

– Класс! Все звери, какие бывают! – Хабиб смотрел с восхищением.

Инна остановила взгляд на вершине:

– Ага. Только нас не хватает…

– Нас? Каких – нас?.. – пошарив в опустевшей коробке, брат подал звезду.

– Людей, – Инна гладила острые грани. – Не всех, некоторых… Ладно, тащи стул.

Отец заглянул в последнюю рюмку и хлопнул в ладоши. Кухонная дверь широко распахнулась, и в звоне елочных шаров показалась торжественная процессия: мать несла блюдо. Хабиб тянул столик, уставленный салатами. Повозку с праздничной снедью украшали бутылки с домашними винами, заткнутые высокими пробками.

Отец приглушил телевизор, разлил по рюмкам ягодное вино и смял салфетку:

– Хороший год! Очень хороший год! Помянем его добрым словом, – выпил и пригладил лысую голову.

– Главное, квартиру получили! – мать оглядывалась радостно.

Их жизнь говорила сама за себя и требовала новогодней благодарности.

«Нет, – Инна сидела, уткнувшись в тарелку. – У меня будет по-другому. Всё по-другому. Всё».

Из эфирных глубин выплывала Спасская башня, похожая на стебель огромного цветка.

«Цветик-семицветик», – Инна вспомнила детскую сказку и усмехнулась. Звезда расправила рубиновые грани, испуская пунктирное сияние. Волшебный цветок обещал выполнить любое желание, стоит только оторвать лепесток и прошептать:

Лети, лети, лепесток, через запад на восток,

через север, через юг, возвращайся, сделав круг,

лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели…

Лепестков было пять, и их следовало беречь, но когда сияющая звезда остановилась над Инной с последним, двенадцатым ударом и густая эфирная волна понесла одуряющую весть о новом, 1975 годе, Инна, отчужденно оглядев мать, отца и брата, оторвала лепесток и, бросив в эфир свое первое желание, произнесла так, чтобы быть услышанной:

ВЕЛИ, ЧТОБЫ Я ВСТРЕТИЛА ТОГО МУЖЧИНУ.

Благосклонно кивнув, Спасская башня исчезла.

Все каникулы она напоминала о себе заставкой к программе «Время». Инна смело смотрела на экран. Днем она и вовсе не думала об этом, но к вечеру, когда время подбиралось к девяти, торопилась домой, украдкой поглядывая на часы. Башня хранила молчание. После каникул Инна поняла, что ждать нечего. Теперь она думала о новой опере, которую следовало купить.

Все складывалось необыкновенно удачно: Ксанка сговорилась с одноклассником, родители ничего не заметили. Подходя к Чибисовой парадной, Инна думала: «Заметят, выкручусь… Уж как-нибудь…»

Чибис показывал фокусы и болтал о всякой ерунде. А потом раздался густой насмешливый голос, и он сказал: «Отец. Пошли познакомлю», – и, выйдя из чулана, который Чибис назвал лабораторией, она узнала того мужчину.

Выбравшись из их квартиры с десяткой в кармане, она честно направилась к остановке, намереваясь ехать за пленкой, но что-то гадкое, идущее следом, успело вскочить в автобус, на ходу отжав заднюю дверь. Инна отодвинулась, но оно наваливалось всей тяжестью. Вжимаясь в холодное сидение, она думала о звезде. Звезда, на которую она положилась, совершила подлог, словно подала пальто, вывернутое наизнанку, а она сунула обе руки, не оглядываясь и болтая о постороннем, и, только коснувшись мездры воротника, поняла, что переодеваться поздно: оно запахнулось обеими полами и застегнулось на все пуговицы. Она сидела, боясь сдвинуться с места, и ждала разоблачения. Ей казалось, будто она едет без билета и вот-вот должны войти контролеры, чтобы вышвырнуть ее из автобуса. Не дожидаясь позора, она встала, надеясь пробиться к выходу, но события последних недель повернулись к ней спинами, не желая ни сдвинуться, ни поменяться местами.

Дома никого не было. Инна взглянула на занывшее запястье: стрелки подползали к девяти.

Занявшийся экран брызнул бравурной музыкой, и под привычный перезвон выплыла новая заставка: силуэт страны, похожей на грузное животное с поджатыми передними лапами. В той единственной сверкающей точке, где должна находиться Спасская башня, стоял правильный красный круг. Инна впилась в него глазами и поняла, что обратного пути нет: коготок, сунувшийся в этот круглый капкан, увяз.

Приложив ладони к светящемуся экрану, она стояла на коленях перед электрическим ящиком и чувствовала, как по рукам бегут разряды – к судорожно сокращающемуся сердцу.

* * *

Орест Георгиевич погасил торшер и вышел в коридор. На столике рядом с телефоном лежала записка.

Он подошел к двери и прислушался: в комнате сына было тихо. Орест Георгиевич помедлил, но решил не беспокоить. Последнее время Антон часто отсиживался у себя.

«Неужели узнал?.. – Орест Георгиевич подумал о Светлане. – Сюда не приходила ни разу. Может, что-то почувствовал?.. Надо поговорить, успокоить. Опасный возраст. Сказать, что наша жизнь никак не изменится», – перечитал записку, смял и бросил в корзину для бумаг.

С Павлом Пескарским, бывшим одноклассником и нынешним шахматным партнером, они жили в соседних домах. Но после школы много лет не встречались, во-первых, потому, что и прежде не слишком-то дружили, а во-вторых, Павел, закончив медицинский, уехал по распределению за границу, где и прожил, совмещая основную работу с должностью врача при советском посольстве. Как оказалось, он всегда был страстным поклонником шахмат, но за границей вынужденно смирял свои шахматные порывы, потому что разумный человек, находясь на такой службе, вообще многое смиряет.

Два года назад Пескарский, первым из их класса, защитил докторскую диссертацию, но тема была закрытой. С Орестом он не обсуждал. Орест Георгиевич не хотел в этом признаться, но защита Павла произвела на него сильное впечатление. Первое время он даже начал величать его Доктором, но потом поменял Доктора на Врача. Тем самым, без ущерба для уязвленных чувств, сложилась некоторая позиционная гармония, но выскакивал совершенно неожиданный, третий смысл, который у нормальных людей скрывается за вопросом: «Врач не приходил?»

В их случае появление Врача означало очную шахматную партию, а его звонок – заочную. Антон – шахматный адъютант – фиксировал сообщения знаками на листочках блокнота. Павел Александрович называл Ореста Аналитиком, поэтому листки, аккуратно вырываемые Антоном, выглядели следующим образом: «Вр. – Ан.; Ф в5 – а5» – и слегка напоминали шифровки.

Случалось, начатая партия пролеживала в шахматном ящике неделю-другую, потому что Павел Александрович уезжал в командировки, как правило, в столицу, и, возвращаясь, хандрил, остывал к игре и подолгу не садился за доску. Должно было пройти какое-то время, прежде чем на телефонный столик ложилась новая шифровка: «Вр. – Ан. Буду по-московскому». Что означало: 21:00, начало программы «Время».

Павел ценил пунктуальность. Едва заставка, появлявшаяся из экранной глубины маленькой ладьей, вырастала до размеров башни и плотные объемные буквы, вспухнув, выступали из глубины, как в торжественно-бравурную партитуру врывался дверной звонок. Голубой экран гас, за ним гасла и хрустальная люстра. Соперники усаживались в глубокие кресла и зажигали плоеный торшер.

Орест Георгиевич покосился на часы, но тут, уже не шумом крыльев, а фейерверком в темное небо, раздался новый телефонный залп. В коридоре послышались шаги и голос сына: «Да? – помедлил и продолжил едва слышно. – Ладно. Приходи». Орест Георгиевич уловил звук трубки, легшей на рычаги.

Щелкнувший выключатель прозвучал выхлопом запоздалой ракетницы.

– Ой! Ты дома?.. Врач твой звонил – придет, – о другом звонке Антон не обмолвился. Орест Георгиевич зажмурился: тусклая тень легла на глазное дно.

– Пожалуйста, выключи, – Орест Георгиевич указал на люстру и потянулся к торшеру. Перед глазами плыли какие-то точки и клубки.

– Давно не приходил, правда? – Антон подошел к телевизору.

– Кто?

– Ну, Павел твой, – сын нажал на кнопку. – И не звонил.

Экран занялся нежно.

Орест Георгиевич кивнул: в последний раз Павел приходил с месяц назад.

Эфирную пустоту сменил циферблат останкинских часов. Эталонная стрелка вступила в последний квадрат: пять секунд – полет нормальный, десять секунд – полет нормальный, пятнадцать секунд… – и обратным счетом, приноравливаясь к судорожным кровеносным толчкам: два, один, ноль! – из глубины эфира, описывая заранее рассчитанную траекторию, вылетел новорожденный спутник.

Диктор произнес обычное приветствие и потупил глаза. На экран, как тяжелое солнце, выплывал хор старых большевиков. Верхний ряд состоял из старцев, нижний – из старух, затянутых в бархатные платья. Морщинистые шеи были убраны кружевами. Хор исполнял гимн Советского Союза.

Прислушиваясь к звукам, знакомым с детства, Орест Георгиевич думал: «Опаздывает. На него не похоже…»

Торжественно-смиренная мелодия двигалась верхним, стариковским, рядом. Их глаза смотрели спокойно и отстраненно, не предавая этот мир ни хуле, ни хвале. Единственное, что можно было заметить в голубоватых, уже беспомощных глазах, – еще не отмершую потребность рассказать о своей жизни, о том, что сотворил с ними их долгий век.

Всплыло абсолютно невозможное: отец, поющий в хоре. Орест Георгиевич сморщился и мотнул головой.

Нарумяненные старухи выпевали слова о кровавом мщении. В их глазах тлел огонь. «Так и ждут, чтобы кинуться на врага всей стаей. Уж эти растерзают… Любого, кто посмеет предать хуле их единственно верное учение… Вот кому хорошо в коммуналках… Впрочем, – он хмыкнул, – уж эти точно не в коммуналках. Позаботились о себе…»

Чибис, стоявший за спиной отца, думал о том, что эти старики и старухи боятся смерти.

Словно расслышав его мысли, руководитель хора возразил с экрана: «Мы смерти не боимся. Мы отдали жизнь борьбе за справедливость. Наша жизнь принадлежит Партии, и…» – план прервался, как будто режиссер постеснялся пустить в эфир продолжение, но Чибис успел себе представить Партию в виде огромной седой бухгалтерши, аккуратно заносящей в толстый гроссбух отданные ей жизни.

– Не опоздал? – в телевизионном экране отразился Павел Александрович. Пахнуло дорогим коньяком. – Между прочим, двери полагается закрывать. Мало ли кто воспользуется… А? – он подмигнул Антону. – Отбой воздушной тревоги! Не беспокойтесь, дорогие товарищи, двери я закрыл. Так, – Павел обернулся к телевизору, – эт-то что такое?

Орест Георгиевич смотрел на экран. Старческий концерт затягивался.

– Неужто помер? Лично наш дорогой и любимый? – Павел переменил тон.

– Вряд ли… С утра бы траурное гоняли, – Орест покосился на Антона: при сыне старался избегать этих разговоров.

– А эти-то откуда? – Павел смотрел на экран. Камера скользила по старушечьим лицам. – Бр! – он передернул плечами. – Прямо эринии какие-то… А? Или гарпии? Кстати, никогда не понимал разницы, а ты?

– Не помню… – Орест откликнулся неохотно. – Вроде бы гарпии – полуженщины-полуптицы. Или – наоборот.

– Эринии – старухи, – Чибис вспомнил картинку из старой энциклопедии. – Три: Алекто, Тисифона и… еще одна, я забыл имя. У них еще змеи вместо волос. И факелы в руках, и кровь изо рта капает.

– Фьють! – Павел присвистнул. – Да… Описание впечатляющее. Тезку-то твоего кто преследовал?

– Нет, точно не помер, – Орест Георгиевич нажал на кнопку. Экран съежился шагреневой кожей. – Прости, – он посмотрел на Павла. – Что ты?..

– Ореста, Ореста. Его-то кто преследовал?

Орест Георгиевич разглядывал плоеный торшер.

– Конечно, эринии, – вступил Чибис. – Мстили за убийство матери.

– Матери? – Павел Александрович поднял брови. – Разве? А мне казалось…

– Что тебе казалось? – Орест Георгиевич переспросил напряженно.

– Нет, ну что вы! Я точно помню, – Чибис заговорил торопливо. – А хотите, могу проверить… – он вскочил с места.

– Сейчас же сядь и прекрати! – Орест Георгиевич приказал громко и раздраженно.

– Но я же… я только…

– Не понимаю! У нас что – научный семинар? Или мы…

– Пожалуйста, успокойся, – Павел поднял руку. – В любом случае Антон-то здесь при чем? Виноват я, завел дурацкую тему…

– Ладно, – Орест Георгиевич опустился в кресло. – Проехали.

– Господи! – Павел схватился за голову, изображая ужас. – Из головы – вон! Я ведь не один, – он произнес торжественно и, распахнув дверь, отступил в сторону. – Представьте, стояла на лестнице. Не решалась войти.

В дверях показалась Инна. Вошла и остановилась, положа руку на портьеру. Кисть тонула в плюшевых складках.

– Батяня твой, а? – Павел Александрович подмигнул Чибису. – Суро-ов, бродяга! Всех запугал…

– Вот, – Инна достала из кармана красноватую бумажку. – Раньше не получилось. У нас был потоп.

Орест Георгиевич смотрел мимо.

– Что вы говорите! – Павел воскликнул, будто речь шла о чем-то приятном. – И кого же вы топили?

– Не мы, а нас. Три дня лило, – она говорила серьезно, словно дом, отрезанный потопом, три дня носился по водам залива, пока его обитатели боролись за жизнь.

– И как же вы спасались? Надеюсь, попарно? – Павел Александрович гнул свою линию.

Чибис стоял в стороне, тревожно прислушиваясь. Сегодня ее голос звучал выше и напряженнее. «И еще… – он вдруг понял, – лицо». Что-то стягивало черты, делая их жесткими.

– Да мы вообще ни при чем. Тетя Лиля виновата – оставила краны. Все говорят – нечаянно, а я думаю – нарочно. Мама ее жалеет, говорит: все дети умерли, а я думаю…

– Умерли? Когда? – отец перебил.

Вопрос прозвучал странно, ответ – тем более:

– Никогда. Сразу, не успели родиться. Двое, а квартиру дали трехкомнатную. Как нам, – она одернула рукав блузки. – Скажете, это справедливо?

Орест Георгиевич покосился на десятку, лежавшую на столе. Эта девочка повторяла чужие слова. Должно быть, так рассуждали ее родители, у которых она выпросила деньги.

– Странно… – он почувствовал жжение, словно в ладонь впилась острая щепка. – Какой справедливости вы ищете? Если все дети умерли? Это… – он старался говорить спокойно, – такая несправедливость, что отдай вы хоть все свои комнаты…

– Мы? – она одернула другой рукав. – При чем здесь мы?

– При том… – он чувствовал, что сбивается с мысли, но не мог остановиться, – что вы живы.

– Так что ж теперь? – она смотрела холодно и враждебно. – Нам тоже умереть?

– Вам – не надо, – Орест Георгиевич смотрел на красноватую бумажку с ленинским профилем в овале, как будто пытался уловить связь. – Тем более, – встал и отодвинул кресло. – Тем более… Пока что умираем мы.

– Так-так-так, – Павел Александрович поднял руки. – Пора договариваться о терминах. Вы, – обернулся к Инне, – насколько я понял, имеете в виду социальную справедливость. Кто-то воспользовался служебным положением. Увы, в этом вопросе даже наше самое совершенное в мире общество пока что не вполне совершенно, – он усмехнулся. – Повторяю: пока! Решить эту задачу призваны грядущие поколения. Что касается вашего оппонента, он говорил о другой справедливости, которая, как бы это сказать… не пересекается с вашей. Надеюсь, – он обратился к Оресту Георгиевичу, – я хорошо объяснил.

Орест Георгиевич кивнул. Ему показалось, Павел верно выразил его мысль, и теперь эта девочка поймет.

– Как параллельные прямые? – она переспросила, но Чибис услышал вежливую издевку: так разговаривают с тупыми учителями одаренные ученики.

– Да, да! Именно, – отец подхватил доверчиво.

– Предпочитаю другую систему аксиом. Вот вы говорите: разные справедливости. Хорошо, возьмем мою тетю. Ее дети умерли – это несправедливость. Но другие-то чем виноваты? Но она же всех ненавидит. И не просто. Не ждет, а действует: то газу напустит, то воды. Ну и где здесь справедливость?

– Я хочу сказать другое, – отец ответил твердо.

– А вы говорите, – теперь она обращалась к Павлу, Чибис пытался следовать за спором, но мысль сбивалась, – эти прямые никогда не пересекутся. А я думаю – пересекутся. Потому что рано или поздно умрут все. И никакой справедливости не будет. Ни той, ни этой. Ч.Т.Д.

– Что? – отец переспросил беззащитно.

Инна усмехнулась:

– Что и требовалось доказать.

– Согла-асен, – Павел Александрович улыбнулся широко и ясно. – Смерть – вот то единственное, что примиряет всех и со всеми. А вы – умница! – он заключил неожиданно. – В логике вам не откажешь, среди молодых это – редкость.

Орест Георгиевич сник:

– Жаль, что вы не купили оперу, – теперь он говорил очень тихо, – судя по всему, там нашлись бы другие доказательства. Которые не заканчиваются смертью… Наоборот, только начинаются…

– Друзья мои, давайте прервемся, – Павел Александрович обнял отца за плечи, – я пришел, чтобы дать вам волю! В смысле сфотографировать. Сделаю фотографии и возьму с собой.

– Опять уезжаешь? – Орест Георгиевич поинтересовался вяло.

– Вилами, вилами по воде… Но предпочитаю встречать во всеоружии – каждый новый поворот пока еще длящейся, а значит, несправедливой жизни, – Павел подошел к окну и расправил плюшевые складки. – Вуаля! Фотографический павильон готов. Превосходная штука, – он достал из портфеля маленький фотоаппарат. – Отечественная разработка, так сказать, побочный продукт основной деятельности. Как твои эссенции, – он кивнул Оресту. – В общем, умеем, если захотим… О чем бишь я? Да… Память несовершенна, а это, – заглянул в глазок, приноравливаясь, – как ни крути, универсальный суррогат. Как сказал поэт: остановись мгновение! Ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо… А?

– А где вы проявляете? – спросил Чибис.

Павел Александрович взял торшер за ножку и дернул:

– Нет… Не пускает: слишком короткий шнур… Отдаю умельцам. В нашем ведомстве еще не перевелись… не перевелись… – он оставил торшер в покое и зажег верхний свет. – Ну, кто первый? Может быть, вы? – обратился к Инне. – Пусть в моей коллекции останется память о сегодняшней встрече.

Чибис думал, сейчас она откажется, но Инна кивнула.

– Вот и прекрасно! Занимайте место за креслом… Нет-нет, не так напряженно! Да, да… Руку на спинку… Орест! Ты только взгляни: какая красота… Божественно! А теперь замрите, – он навел глазок и щелкнул. – Вот. Это я называю: панацея. Все умрут, а ваша красота останется. На радость будущим поколениям…

Чибис не слушал, смотрел на отца. Отцовский затылок напрягся, словно что-то стянуло кожу. Две глубокие складки, похожие на скобки, прорезали углы рта. Верхняя губа приподнялась кривовато.

– Да… Чудо, просто чудо… – Павел Александрович сел в кресло и откинулся на спинку. – Ну, кто следующий? Может быть – ты? Или вместе? – он смотрел на отца и сына.

– Я? – Чибис сморгнул. – Я потом. Мне надо… – и выскользнул в прихожую. Прикрыв за собой дверь, сел на сундук.

Примостился, упираясь ногами в медное кольцо: «Сколько раз предлагал: взять и снести на помойку… Кому нужны старые пальто… Кто их будет носить…»

Раньше над сундуком была прибита вешалка, на которой висели старые пальто. В детстве Чибис любил под ними прятаться. Сидел, вдыхая запас слежалого ватина. Тишина закладывала уши. Он жмурился, стараясь не заплакать, а однажды случайно заснул. Отец звал его, ходил по комнатам, пока не догадался заглянуть под вешалку, где и обнаружил сына – красного и ошалелого от духоты. Чибис моргал сонными ресницами, не понимая, почему отец кричит… На следующий день явились какие-то рабочие, и вешалку перенесли на другую стенку.

Из комнаты доносились обрывки голосов. Он сидел, стараясь сосредоточиться. Какая-то мысль – манок, пластмассовая уточка – мелькала, не даваясь в руки… Чибис прижался к стене разгоревшимся ухом и различил шаги. Кто-то ходил под дверью. Он поерзал, прислушиваясь. Шаги затихли. Чибис слез с сундука, намереваясь вернуться в комнату, но тут раздался звонок: короткий, будто кто-то, едва нажав на кнопку, отдернул руку.

– Кто там? – он подошел к двери.

– Пожалуйста… откройте… – женский голос отозвался едва слышно. – Я объясню… Я все объясню…

За порогом стояла женщина. Коротко оглядев Чибиса, она обежала прихожую тревожным, быстрым взглядом. Сквозь портьеру, висевшую на комнатной двери, пробился голос отца.

– Дома? Он дома? – женщина заговорила счастливым шепотом.

– Вы… к отцу? – Чибис отступил.

Она вошла и остановилась у вешалки. Пальцы не слушались. Наконец сладив с петлями, сняла пальто и бросила на сундук. Чибис хотел поднять и повесить на вешалку, но она махнула рукой.

– Пожалуйста, проходите… – он пригласил вежливо.

Женщина шагнула к двери. Стоя за ее спиной, Чибис смотрел на сведенные лопатки и высокую барашковую шапку, будто оттягивающую голову назад.

– Проходите, – он повторил приглашение.

Она толкнула дверь и переступила порог.

Отец обернулся и, поймав его глаза, женщина заговорила нежным мелодичным голосом:

– У вас странная, очень странная парадная. Давит, – она поднесла руку к затылку. – Кажется, мне стало плохо, а потом дверь открылась и вышел… Антон… Пожалуйста, прости, но я… ты исчез… я просто испугалась…

Чибис ждал, что отец ответит, но Орест Георгиевич молчал.

– Что до меня, – Павел Александрович откликнулся вежливо, – тут я с вами согласен: эта лестница действительно…

Отец пожал плечами и двинулся к окну. Взялся за подоконник, постоял и зашагал обратно.

– …Я тоже что-то такое замечаю, – Павел смотрел на отца, провожая его взглядом. – Отчасти мне это даже нравится. Существует же лестница Якова, почему не быть лестнице Ореста? Тебе не надоело туда-сюда слоняться? – и, не дождавшись ответа, обратился к женщине: – А здесь, в квартире, вы ничего такого не ощущаете?

– Ощущаю, – Орест Георгиевич включился неожиданно. – Раньше была нормальная квартира: два выхода – парадный и черный, – он говорил отрывисто и воодушевленно. – Потом половину отрезали: столовую, спальню, вторую ванную комнату…

– Вот что бывает, когда вовремя не запасешься окончательной бумагой, самой последней бумагой! – Павел Александрович смотрел на женщину внимательно, словно ждал, что она ответит.

– Да уж куда мне! Я – не профессор Преображенский. В моих услугах наши старцы не нуждаются… Слава богу, хоть это оставили, – отец оглядел стены.

«При чем здесь – Преображенский? Какой Преображенский?..» – Чибис гадал, удивляясь.

– Ладно тебе! Не прибедняйся… Ты тоже большой ученый. – Павел подошел к женщине. – Может, все-таки познакомишь нас с твоей гостьей?

– Мой друг – Павел Александрович, – Орест Георгиевич произнес тихо.

– Меня… – на мгновение женщина будто бы смешалась, потом моргнула стрельчатыми глазами. – Светлана, – и протянула руку.

Павел Александрович поклонился галантно.

– А мы, – Инна смотрела холодно, – живем в новом районе. В Гавани. Из северных – самый лучший. Мы вообще по лестницам не ходим. У нас два лифта: один грузовой, другой…

– С чем я вас и поздравляю, – Павел Александрович задержал руку женщины в своей. – Лифт – штука хорошая. Как говорится, в ногах правды нет.

– Может, чайник поставить? – Чибис думал о том, что с отцом происходит что-то странное.

– Очень своевременная мысль… Кстати, что касается правды, – Павел сел в кресло и закинул ногу на ногу. – Пока Антоша ставит чайник, могу рассказать вам одну прелюбопытнейшую историю из своего египетского прошлого. Жил да был человек. В наших благословенных краях зваться бы ему Иванушкой-дурачком, а в ихних был он фараон-еретик, и звали его Эхнатон… Кстати, – он обернулся к Оресту, – это не миф, а суровая правда. Это я так, на всякий случай.

– Ладно, ладно, – Орест усмехнулся и кивнул головой.

– Да, да, я знаю. Нам об этом рассказывали… – женщина подхватила радостно.

– Рассказывали? И где же? – Павел Александрович спросил, демонстрируя живой интерес.

– Понимаете, я работаю в Механобре, в отделе технического перевода. К нам приходит один… – она подбирала слово, – ученый. Читает лекции по мифологии.