*** Незначительные мелочи
      Франц ещё раз окинул взглядом свои теперешние владения, обратил внимание, что у пугала, как обычно, покосилась эмалированная голова.
      Франц. У вас у самой - частный дом?
      Диана. Квартира. Не в этих краях.
      Франц. А чем вы вообще занимаетесь?
      Диана. Живу!
      Видно, Игорь Максимильянович перегнул со своим любопытством: голос Дианы Яковлевны - из топлёного молока превратился в черный кофе без сахара.
      Франц опять неудачно ступил, но "Ой!" - не воскликнул. Мужественно сдержался. Достойный манёвр!
      Это, естественно, не прошло незамеченным.
      Диана. Сильно болит?.. Ничего, осталась пара шагов. Сейчас бы лёд приложить.
      Франц (промычал). Не беспокойтесь.
      Он не просто переводил дух перед последним марш-броском через двор: замедляя шаги, он безотчётно отдалял момент, когда с хрупким надёжным плечом придётся расстаться.
      И вот Франц уже в кресле с уложенной на табурет больной ногой, и вот уже забрал из зубов Фомки поклажу, протёр обслюнявленную пластмассовую ручку, вытянул три хитроумных картонных язычка-запора.
      Итак, Игорь Максимильянович открыл крышку.
      В коробке лежали два неестественно больших цветка. Рядом - придушенный шнуром серебряного плетения тугой кисет в капельках тусклого бисера. Узел, что стянул горловину мешочка, никак не распутывался, крепко хранил секрет содержимого. На длинном конце шнура болтался непонятный предмет: литой чугунный женский профиль в капоре. Вещь явно не современная, как и кисет. Франц долго ломал голову, что бы это могло быть. Задумавшись, вздрогнул от тактично-холодного прикосновения - Диана Яковлевна приложила к лодыжке ледяную грелку.
      Диана. Я поначалу не сразу вспомнила: это крышка от настольной чернильницы...
      Франц. Сегодняшние мелочи, они так в завале и остались?
      Хозяйка рухнувшего флигеля сунула руку в карман куртки, пошарила, вытащила зажатые в кулак - деревянную прищепку, грецкий орех, перо от чернильной авторучки и ладанку на серебряном шнурке...
      Диана. Я как раз хотела положить их в коробку, когда дом начал падать.
      Франц. Счастье, что успели!..
      Диана. Ну, вы ведь всё равно уже их видели.
      Франц. Да нет, я не об этом мусоре, я - о вас...
      Диана. Любой мусор имеет свою цену. Вы просто не дали себе труд рассмотреть внимательнее.
      Франц (с досадой). Где, вы говорите, взяли коробку?
      Диана. Нашла у себя на чердаке. Ещё летом. Потом она куда-то делась.
      Франц (начал демонстративно сравнивать кисет и его уменьшенную копию ладанку). Можно развязать?
      Диана. Конечно. Зачем же мы их спасали?!
      Франц так и этак пытался распутать узлы - не получалось. Картонный чемодан упал с колен, содержимое вывалилось на дощатый пол. Игорь Максимильянович ошибся: то, что он при беглом взгляде принял за давным-давно высохшие цветы, были тряпки. Но тёмные, заскорузлые, ломкие...
      Эта, шелковая, похожая на хризантему, скорее всего, жабо от рубашки. Другая - гвоздика - когда-то белый кружевной воротник. Всего две, а страшненькие, в бурых пятнах... От них за версту несло давней бедой. Крыжовенные глаза Франца потемнели до изумрудного: вот что было ему интересно по-настоящему. Это не какие-то бесполезные мелочи!..
      Франц. Чьё это?
      Диана. Думаю, принадлежало покойному Ивану Павловичу.
      Франц. Вы же сказали, что коробка пропала. Как же она оказалась...
      Диана. Вчера я обнаружила её вместе с Егором Сергеевичем в Большом Доме.
      Франц. Зачем это... он что, прятался там?..
      Диана (удивилась и рассмеялась). Нет же, от кого ему прятаться!.. Мы пили чай, когда вдруг в Большом Доме наверху загорелся свет. А Тарас Григорьевич, я знаю, отсутствовал в связи с протезированием глаза. Вот и подумала, что объявился нынешний хозяин. Решила познакомиться: всё-таки соседи. А егеря попросила меня сопровождать. И что удивительно, в Большом Доме никого не было, но зато мы нашли коробку.
      Франц (почти спел). Так-та-ак...
      Своей демонстративной заинтересованностью Игорь Максимильянович пытался скрыть, что неловким движением разорвал шнур и литая женская головка упала в коробку, свободная от кисета. Он незаметно запихнул её под тряпки, а обрывок шнура спрятал в карман.
      Вскоре прискакал взволнованный Бурханкин. Диана Яковлевна ушла. Егерь проводил её до автобусной станции. Тайны остались неразгаданными.
      К моменту возвращения Бурханкина Франц уже знал, как будет действовать: никак. Единственное, что он сделал - порекомендовал Егору Сергеевичу отнести коробку обратно на чердак Большого Дома. Решение вызрело вместе с усилившейся болью в ноге и внезапной злостью на отъезд таинственной фрау.
      Бурханкин робко поинтересовался:
      - Фима, а ты разве не хочешь что-нибудь узнать?..
      Вот тут Игорь Максимильянович сорвался, устроил ему нагоняй - почти в тех же, что утром, только в ещё более крепких выражениях.
      Общий смысл таков:
      - Мало я тебе летом разузнал? Недостаточно приключений?! Я не состою в комиссии по реабилитации, не занимаюсь поисками наследников. И уж тем более - я вам не искусствовед, не историк, и не музейный работник!
      - Но, Фима, ты разве, это... не мог бы...
      - Мог бы, но не буду! - подтвердил Франц решительным кивком. - Да с какой стати я должен заниматься каким-то хламом? Сам ищи тех, кто будет счастлив получить эти "сокровища".
      Отводя душу, он по очереди ткнул длинным пальцем в кисет и ладанку...
      Узлы теперь можно было не развязывать. Через образовавшиеся дырки - из кисета осьминожьими щупальцами выглянули кривые деревянные сучочки, упакованные в золу, а из ладанки на половик выпал сложенный до размера марки листик в сизую линейку...
      - Блеск!.. - обрадовался Франц, швыряя оба мешочка в коробку. - Не хочешь вернуть клад на место - езжай в город, тащи в музей... Как я могу взять на себя ответственность? Ещё обвинят в соучастии в краже.
      Бурханкин наконец-то надулся. Он щепоткой собрал всё до золинки, как золотой песок, всыпал обратно в кисет, закрыл коробку, взял её подмышку и ушёл с видом: навсегда.
      Франц, нервно поглаживая присмиревшего Фомку, кричал вслед:
      - Не забудь по дороге навестить своего Хорошенького дружка: поведай капитану и его уважаемой супруге, как шарил в чужом доме... И больше не таскай меня по своим Дианам!.. - Разгорячился, развозмущался, разорался...
      Забыл даже, что не кинул в коробку деревянную прищепку, обрывок серебряного шнура, грецкий орех, перо от чернильной авторучки...
      Где же ваша хвалёная выдержка, Игорь Максимильянович? Где ваше воспитание, ваше любопытство, ваше чутьё, в конце концов?.. И так и не подняли с пола листочек в сизую линейку!
      Но, он вспомнил. Кряхтя и кривясь, встал на четвереньки, невзирая на вывих лодыжки. Когда поднимал листик, его ждала награда: Франц выудил из-под буфета замечательную тетрадь Дианы Яковлевны. Наверное, обронила, ухаживая за его ногой. А он нашёл, нашёл ведь: по запаху - уже знакомому, стойкому, манящему аромату её духов.
      Ухмыльнулся довольный, пролистал, натолкнулся на одну из последних фраз: "Обмотан опытом - как мумия повязками..."
      Теперь он постоянно перечитывал строчки, не предназначенные для чужих глаз... Ругал себя, на чём свет стоит, но ничего не мог поделать.
      В эти моменты Франц был похож на диковинную птицу. Взбудораженные интригующим ароматом тетради, трепетали крылья ноздрей. Жилистые руки сами собой тянулись к "Запискам на рассвете". Длинные пальцы произвольно перелистывали страницы, будто гадали. Выпуклые глаза искали там ответы на вопросы, стоявшие перед ним всю его бесконечную, до самых краёв наполненную одиночеством жизнь.
      А Бурханкин тогда надолго обиделся. Он решил наказать товарища по охоте: сразу же привёз Францу-инвалиду из больницы доктора Рубина, - нога ведь пострадала. И потом навещал всего раза по три в неделю. Выкладывал из рюкзачка продукты, брал Фомку на выгул: убегал от распиравшего его желания поговорить с Францем.
      В общем - так намучился, что к зиме помирились.
      Как раз у Франца нога прошла. Правда, ныла иногда, оповещая о непогоде.
      Игорь Максимильянович даже тросточку завёл (впрочем, больше - для вида), но зато старинную, с резным набалдашником, красивую такую: Бурханкин приволок её из "того самого дома". И охотничий сезон прошёл мимо Франца.
      Глава восьмая
      Сказка про Волка
      Студёный январь вдруг нежданно порадовал ослаблением холодов.
      О нынешнем приезде гостей в Большой Дом на воскресные дни Франц уже знал. Бурханкин вчера наконец-то примчался к нему на лыжах, прервал его занятие домашним хозяйством и взахлёб описывал свои впечатления.
      В пятницу завхоз Тарас Григорьевич не суетился, хотя с утра нужно было переделать чертову уйму дел: разгрузить завезённый уголь для мини-котельной, полностью протопить дом, расчистить от снега подъездную аллею. А Тарас Григорьевич берёг здоровье!
      Поэтому, выдернув из уха длинный волос, он воткнул наушники плеера, вальяжно раскинулся в кресле, закинул ноги крест-накрест на низкий подоконник и уставился через тёмные очки в ясное морозное утро.
      Никто не нарушал его уединения - ни беспокойный егерь, ни степенная повариха, нанятая хозяином Большого дома из ресторана "Охотный" на несколько дней.
      Солнце дотянулось лучом до левой ноздри, игриво защекотало, Тарас Григорьевич чихнул, один наушник выпал.
      - ...Теперь дуить, - оказывается монотонно выговаривал в это время голос поварихи, изрядно поднадоевший завхозу ещё за четверг.
      - Дуся, я не виноват. Что я могу один? Это же не дом, а барак! - уныло забубнил он.
      - Интересно, где вы, Тарас Григорич, видели такие бараки?! возмутилась Евдокия Михайловна. - Это же не дом - терем!
      Чем строже становился её взгляд, тем Тарас Григорьевич становился веселее (может, представил вместо неё - наэлектризованную девицу из наушника?).
      - Ну ладно, поглядим, что можно сделать, - смилостивился завхоз.
      Евдокия Михайловна терпеливо настраивала его на работу, смягчая укоризну округлостью речи:
      - Сколько, вы сказали, их приедить?
      - Четверо. Или пятеро, - уклончиво ответил завхоз. - Не помню точно. Во всяком случае, Виталий Олегович распорядился, чтобы все комнаты...
      - Хозяйскую спальню я подготовила. Нижние гостевые - убрала. Мне осталося печь на кухне протопить - стряпать пора. Дымоход в порядке, я проверяла... Она и залу как раз получше обогреить, а заодно в спальни тепло пойдёть. А то с вашими новомодными отоплениями, вон - пар изо рта.
      Тарас Григорьевич деловито распорядился:
      - Да! Дров я принесу. Займись печкой.
      - Спасибо и на этом. - Евдокия Михайловна на миг задумалась: - Раньше бы их во флигеле разместили... Сани бы надо на всякий случай. На машине не проедуть... Ладно, Егора спрошу. Он всё одно обещал днём быть, поглядеть, как тут что.
      - Зачем это? - ревниво обернулся завхоз, будто покушались на его должность.
      - А кто мне поможет продукты привезти?..
      Тарас Григорьевич сразу успокоился:
      - Ну не я же опять?.. На мне и так вся котельная!
      - Да-да, - согласилась Евдокия Михайловна, - главное - еда и тепло. Ну ладно, так пошла я...
      Бурханкин в пять часов дня встретил гостей на автобусной станции райцентра. Привёз их туда сам хозяин Большого Дома и, когда музыкальную аппаратуру перетащили из его багажника в сани, снова сел за руль, сказав, что будет позже: у него есть ещё какие-то дела.
      До Большого Дома ехали шумно, с песнями, прибаутками. Что ж, с городскими случается: в первозданную зиму попадают редко. И Орлик справился играючи, словно не поклажу тащил, а на зелёном лугу резвился. Двое музыкантов, расшалившись, спихнули третьего в отменно скрипучий снег - так сани чуть не уехали без пассажира. Бурханкин с трудом удержал коня, когда потерю втаскивали обратно.
      Вобщем, молодежь веселилась вовсю.
      Собственно, не такая уж и молодежь: старшему - Петру - было около сорока. Чуть меньше - Георгию. По-настоящему молод был третий - Васька.
      - Щас! Немного осталось, - пообещал пассажирам егерь, будто они изнывали от тоски.
      Свалившись с саней, заполонили весь двор гиканьем, визгом, уханьем.
      Зря завхоз боялся: им всё очень даже понравилось. И живописные руины флигеля почти у самых ворот, и огромная площадь двора, и сам Большой Дом о семнадцати венцах и восьми окнах, и крутое крыльцо в десять ступенек, переходящее в открытую террасу.
      Особенно понравилось, что некому ругать их за лужи от сапог, если не считать Бурханкина. (А блюститель чистоты из него, по его собственным словам, что из бобра лодка!) Тем более, что егерь пошёл устраивать Орлика. Младший гость запросился с ним, но Бурханкин засмущался: без капюшона тот оказался девушкой. А егерь-то в дороге, тоже его Васей называл.
      Уютная повариха в фартуке, приветливо встретила музыкантов, извинилась, что в огромных сумеречных сенях коптили всего три керосинки ("энергию-то вечером отключають"), показала, где раздеться, где спальни...
      Комнаты распределили по справедливости. Василисе досталась самая маленькая, и оттуда понеслось восторженное аханье: её спальня оказалась украшена руками местных умельцев.
      Евдокия Михайловна с улыбкой наблюдала реакцию гостьи:
      - Это от прежнего владельца осталося. Вы ещё залу не видели!..
      Собравшихся на ужин музыкантов действительно поразило самодельное убранство большой столовой. Корни и ветви деревьев поднимались с полу, свисали со стен, топырились в стороны, создавая иллюзию поляны в лесной чащобе. Стулья и кресла удобно и коварно подставляли свои яблонево-орехово-берёзовые изгибы под человека. Из таких сидений не хотелось вылезать. Под такими светильниками хотелось читать или думать всё тёмное, бесконечное время зимних суток.
      Евдокия Михайловна заждалась музыкантов к столу.
      Надо сказать, поварихой она была отменной. Франц, например, приходил обедать в ресторан "Охотный" не из-за красоты интерьера (чванливо и подобострастно претендующего на столичный шик), а исключительно ради её стряпни. Однажды не поленился лично заглянуть на кухню, поблагодарить за пельмени: такие аппетитные, похожие на их исполнительницу, а уж ровные да красивые - будто с конвейера сошли. (Как она была польщена, получив столько комплиментов сразу!.. Конечно же, с удовольствием помогла "законнику" отпраздновать новоселье в Доме Фермера...)
      Теперь Евдокия Михайловна лично доставила в Большой Дом кучу заморских продуктов, живописно расставила на столе закуски. ("Великое ли дело, кресла да скамейки!.. Вот - зрелище!") Она заставила гостей хотя бы понемногу отведать всего.
      Но те ели вяло. Василиса, например, оставила еду почти нетронутой: худела. Гостеприимная повариха, поджав губы, выставила последний аргумент бутылку коньяка... Не помогло.
      Девушка отставила тарелку и вскочила:
      - Спасибо, Евдокия Михайловна! Очень всё вкусно! Гонза, вы уж с Петром без меня. Я - к себе, вещи разберу.
      Прихватив коньяк, мужчины тоже уединились в своей комнате.
      Тогда Евдокия Михайловна поставила томиться на печь чугунок гречневой каши, чтоб не простыла к завтраку, и удаляясь, уже составила план мести: "Никаких деликатесов! Ни английской ветчины, ни красной икры, ни голландского сыра. Пусть едят наши охотничьи колбаски. Надо будет им готовить самое простое: на завтрак, к примеру - тыквенная каша, к обеду грибной суп, или уха. Да, не забыть позаботиться, чтобы назавтра к ужину из ресторана доставили кабаньи антрекоты и лосятину для рагу. "Птичье молоко" домой унесу - своим. Эти обойдуться! Им к чаю можно обыкновенные пирожки с вишней и черникой. Ну, может, ещё печенье спеку, подам с орехами - всё!.."
      *** Гости Большого Дома
      Васька-Василиса тихонько поднялась вверх по безмолвной лестнице.
      Тёмный пустынный дом манил неизведанностью... Но обследовать второй этаж не допустила повариха:
      - Там хозяйский кабинет, спальня... И вообще, пока не прибрано.
      - Да я не зайду в комнаты. Я просто, одним глазком...
      Евдокия Михайловна стояла, как крепость.
      - Там сыр?, холодн?.
      - Мне можно, я в куртке, - не слушала Василиса возражений.
      - Еще ногу подвернёте в темноте, - не уступала та, обиженная на аппетит девушки. - Дел у меня много - с вами тут ходить. Хозяин приедить сам и покажить! Ступайте к себе.
      Васька сделала вид, что послушалась. Спустилась, постучала к музыкантам, вошла.
      Разомлев от сытости, воздуха и спиртного, они валялись поверх одеял на кроватях с высокими изголовьями, допивали коньяк и лениво курили.
      - Белый, Гонза, вы с ума сошли?.. - воскликнула Василиса.
      Пётр, которого она назвала "Белый" - плотный, серебристый от макушки до замка бороды вокруг весёлого рта, с живым невинным взглядом юного хулигана - тут же сел.
      Георгий - гладкий длинноволосый смуглый красавец, многократно выкупанный в лучах "кварца", - даже не шелохнулся. При взгляде на его искусственный загар и повадки Героя, невольно возникало: "Гонза-бронза".
      - Форточку бы открыли, деятели! - возмутилась Василиса. Встав коленом на еле тёплую батарею, она впустила ледяной поток. - В деревянных домах даже алкаши на крыльце курят.
      Седой перегнулся через крутой живот к гитарному футляру на столе, достал золотистую тёплую шестиструнку. Молниеносно промчался по грифу короткими тугими пальцами, едва прикасаясь.
      Заметил, чуть заикаясь:
      - Не б-боишься завтра б-без "фанеры", Васька?..
      Певунья моментально парировала шутливый удар, взяла высокую звонкую ноту - будто летний день пробудила.
      Гонза-бронза положил горящую сигарету на край стола, взял другую гитару.
      Предложил:
      - Ну что, Пётр, ударим по акустике?
      - Только не здесь, - скомандовала Василиса. - Марш отсюда в чащу, Горынычи, вулканы!
      Добыв на кухне пустую консервную банку вместо пепельницы, они удобно расположились в столовой.
      Гонза повернулся к девушке.
      - Заказывайте, мадам!
      Василиса плюхнулась в широченное кресло, похожее на осьминога.
      - П-прикажете что-нибудь со свечами? Романс? - затеребил струны Пётр: - Может, распоёшься вначале?
      - Не, я так... - томно откликнулась Василиса. - Поворожу чуть-чуть...
      Она уже сидела неподвижно, прикрыв глаза. Она уже что-то строила, молча вслушивалась в гитарный перебор Петра.
      Её внутреннее напряжение не было заметным. Едва дрогнул, затрепетал тонкий указательный палец правой руки. Подняв с любопытством зверька опаловый ноготь, палец плавно качнулся из стороны в сторону, будто задавая Василисе медленный темп баллады.
      И - полился речитатив под произвольные звуки гитары...
      - Однажды царевич Иван заблудился в коварстве...
      Он плакал: "Всё - ложь и обман!
      Не бывать мне на царстве!"
      Но вдруг прозвучало из тьмы:
      "Я послушен приказу!"
      То Волк зарычал ему: "Мы
      вместе - словно два глаза!"
      Василиса запрокинула голову, на лице гримаса: то ли смех, то ли боль, - выражение плясало и менялось, как огонь в дровах. Строчки рождались на лету.
      - Из лапы он вычистил лёд
      и напомнил о главном:
      "Гляди, не забудь этот взлёт,
      когда станешь Державным..."
      Опустила лицо, снова вскинула, тряхнув тёмной гривой, секунду молчала и... внезапно оборвала свою импровизацию задиристым танцевальным:
      - That's bad! Е-ее-е!..
      Гонза отреагировал в ритм, четырежды ударив по струнам.
      Седой Пётр ответил виртуозным пассажем.
      Вторая гитара повторила с вариацией, с перебором, и - что тут началось!.. Один заводит, другой развивает, потом меняются местами, но - не отходя от главной темы.
      А Васька всё это время вопила, как сумасшедшая:
      - Он открыл мне объятья
      И разорвано платье...
      Погибай, вдохновенье!
      Как найти утешенье?
      Нету мне утешенья!
      Где моё вдохновенье?!..
      Гонза ещё громче заорал:
      - Это же - классный припев! Может выйти - потрясающий шлягер! Давай, Васька, вместо той тягомотины вжарь пару ритмичных строчек для запева и забивай припев до бесконечности!..
      "А что было с волком дальше?.."
      Певунья даже не сразу поняла, кто это спросил. В угаре сумасшедших аккордов, в полутьме зала музыканты не углядели, что к ним давно уже вернулся их возничий Бурханкин, топтался у входа и честно ждал продолжения сказки.
      Василиса не успела ему ответить. Появился завхоз Тарас Григорьевич с ведром угля: по делу пришёл!..
      "Смотритель дворца" приветствовал честную компанию. Невидимый взгляд остановился на Ваське (несмотря на минимум освещения, глаза закрывали тёмные очки).
      - А, вы уже здесь! Чудненько!.. Кто со мной пойдёт зарядить на ночь отопление? Заодно и удобства покажу. У нас - почти как у городских! Ну, кто смелый? Никто не хочет уголёк покидать?.. - Девушка неуютно поёжилась: завхоз обращался уже только к ней. - Деточка, поможете старику?..
      Оттопырив ногу в позе "вольно", Тарас Григорьевич ждал, будто она станет уговаривать его, что он ещё - ого-го!..
      "Чего привязался?.. Тоже мне, силачку нашёл, - подумала Василиса. Будто мужиков кругом нет!.." - и буркнула под нос:
      - Всё твоё утешенье - заряжай отопленье...
      Она поискала глазами помощи у музыкантов. Те, казалось, не заметили.
      Пётр, перебирая струны, о чем-то тихо говорил с Гонзой, который всем своим видом позировал для вечности или, на худой конец, для картины.
      За Ваську вступился Бурханкин:
      - Она мне уже обещала, это... Она пойдёт со мной Орлика кормить!..
      Тарас Григорьевич не отступал:
      - Что это за "она", когда у девушки есть имя? Как вас зовут, деточка? - сладенько поинтересовался он.
      Та молниеносно вскочила, укрылась за спиной Бурханкина. Спроси кто сама бы не объяснила, отчего ей столь неприятен завхоз Тарас Григорьевич.
      Василиса склонилась над оборванным шнурком высокого ботинка:
      - Да зачем, здесь топить? И так тепло, а мы с Егором Сергеевичем - к Орлику.
      - Вот и ладненько! Вместе сходим. Мне ведь тоже в подклеть... - сказал Тарас Григорьевич и добавил назидательно: - Сейчас тепло, а завтра тем более всё должно быть в ажуре.
      Он собрался поухаживать: поставил ведро, потянулся лапищами к её куртке из разноцветных меховых лоскутков.
      Василиса рванула к выходу:
      - Егор Сергеевич, я вас на крыльце жду!.. - и умчалась, хватая на ходу шарф.
      Пётр с Георгием только теперь ошеломлённо поглядел ей вслед...
      Обрамлённый лесными кудрями, покрытый нехоженым снегом, залитый восковым светом огромной луны - лик зимнего двора был непостижимо прекрасен.
      Певунья замерла на балюстраде крыльца. Не обременённая ни годами, ни знаниями, она промолчала, тихо-тихо что-то промолчала, чтобы самой себе неслышно...
      Скрип двери за спиной пробудил Василису от грёз. На крыльцо вышли музыканты.
      Она вздрогнула и проронила от неожиданности, вцепившись в Петра:
      - Белый, я хочу быть такой...
      - Да! Покой!.. Красота! - громко залюбовался, нарушил девственную тишину Гонза: - Какой воздух!.. Здоровья - на сто двадцать лет! Но я бы долго не смог: я - урбанист!
      Васька ехидно прищурилась:
      - А вы чего вышли? У меня здесь свидание.
      - С кем это?! - плечом к плечу грозно надвинулись музыканты.
      - Мало ли... Со снегом!...
      За их спинами маячил Тарас Григорьевич. Певунья отошла подальше. Пётр с Гонзой перегруппировались, загородили ей дорогу.
      - Дружка себе нашла... Теперь будет шляться, вместо того, чтобы работать... - озабоченно покачал головой Гонза.
      - Ладно, давай соорудим ей п-приятеля, чтобы не п-пришлось их вдвоём п-потом далеко искать, - предложил вариант Пётр.
      Что друзья порешили с её личной жизнью, Василиса уж и не слушала: от подножья крыльца Бурханкин делал таинственные знаки.
      - Как вы там оказались? - удивилась она.
      - Я через дом спустился.
      - Тайный ход?.. - Девушка поспешила к нему, маневрируя между музыкантами и престарелым завхозом. - Покажите!..
      - Да нет, - разрушил её романтический настрой Тарас Григорьевич. - Там удобства. Биотуалет. Я лично доставал. Никакого запаха!
      *** Белоснежный Лешак
      Наутро субботы выпал густой влажный снег. Бурханкин пришёл в Большой Дом не один. Его сопровождал солидный пёс Волчок - грязный и кудлатый, как дым от паровоза. Волчок величаво лёг под стол, оттуда вгляделся разок по-родственному в глаза Василисы - крутую заварку с чаинками зрачков - и больше ни на кого не обращал внимания.
      Седой голубоглазый Пётр тоже всё поглядывал на певунью, будто увидел на сосне незабудку. За полгода совместного творчества Василиса не раз удивляла его. Но ещё никогда не открывалась столь неожиданно, как вчера вечером.
      Гонза разглядывал блестящий медный бок самовара, и так и сяк пытаясь призвать к порядку своё отражение.
      Бурханкин сумбурно и воодушевлённо рассказывал гостям, с какими трудностями сегодня добирался. Аудитории непонятно было одно: егерь жаловался или хвастал.
      Василиса больше не соизмеряла масштабы тарелки талии: проголодалась на воздухе и как миленькая уплетала за обе щеки гречневую кашу с топлёным молоком!
      - Евдокия Михайловна! А можно ещё?..
      - Да кушайте на здоровьичко! - радостно ответила повариха из кухни. Хлебушка ещё принести?
      Васька вытянула из корзинки последний кусок и, обмакнув в молоко, "уронила" под стол. Волчок оценил - не подачку, внимание.
      - Представляешь, я хотел выспаться, а встал, как дурак, с Петькой. отчего-то рассмеялся Гонза, - Мы вчера обещали тебе дружка - иди, поздоровкайся, ждёт у крыльца.
      - Знаешь, Георгий... - она вдруг мгновенно напала на Гонзу: Во-первых, Белый - не Петька, а Пётр! И вообще не твоя забота!... Нечего брать на себя слишком много!..
      Да, было заметно, что отношения между ними не простые. По крайней мере - не только творческие.
      Пётр сделал попытку развести их по углам.
      - Б-брэк, Васька, брэк! Нашла ухажера самостоятельно, - он кивнул на Волчка, - так хоть оцени наши старания. Мы же авторы!
      Встал и взялся за корявую спинку тяжелого кресла Василисы, помогая отодвинуть. Певунья вскочила, кивнув, улыбнулась гитаристу.
      Обратилась к егерю:
      - Можно, мы Волчка возьмём?
      - Вы у него спросите. Он и сам вас теперь, это... одну не отпустит.
      Василиса замешкалась, беседуя с Волчком, и - нос к носу столкнулась у входа с завхозом, опять вошедшим незаметно.
      Тарас Григорьевич хохотнул:
      - Подпевать будет, как в Бремене. Сколько их там было - я про музыкантов - четверо?
      Василиса резко согласилась:
      - Точно-точно. Петух - Пётр, я - Кот, остаётся занять своё место только Волчку. Ты что умеешь делать, друг дорогой?..
      Бурханкин похлопал друга по лохматой спине:
      - Всё. Я учил. Главное - слово понимает.
      Пётр потянул Василису во двор.
      - А кто буду я? - подозрительно спросил Георгий, одеваясь.
      - Догадайся с трёх раз! - бросила она, выбегая.
      С чего это вдруг так? Директора коллектива, музыканта - и ослом?
      - Георгий, идём? - спросил Тарас Григорьевич. - Сергеич, а ты?..
      Бурханкин молча долил себе в стакан из самовара и стал сосредоточенно глотать кипяток.
      - Как знаешь, - бросил ему завхоз и заторопился на выход. Перебранку, наверное, захотел дослушать.
      Евдокия Михайловна повесила на плечо льняное полотенце, вынесла в столовую тазик с горячей водой для посуды. Она вообще вела себя очень деликатно: на глаза не лезла, в беседы музыкантов не встревала, выделила Ваське самую маленькую тарелку (в соответствии с аппетитом певуньи) и старалась обеспечить если не комфорт, то уют. Горожане всё-таки.
      "Надо будет ещё воды поставить, - намечала она, сливая грязную воду в ведро, - девонька, должно, захочет умыться".
      Но нельзя же всё время тактично молчать. Женская натура требует разговора, особенно при новых впечатлениях, поэтому повариха передала полотенце Бурханкину и спросила, ополаскивая тарелки:
      - Ну, Егор, как они тебе?..
      - Люди, как люди, - пустился в рассуждения Бурханкин, протирая посуду, - весёлые...
      Он не успел договорить, как вернулся Пётр и начал активно подзывать их к окну.
      - Да чего там смотреть?.. - сказала повариха. - Видела я, обычный снеговик...
      - Нет, тот б-был мой кривой уродец, - возразил Пётр, - а теперь его не узнать... П-правда, завхозу п-прежний б-больше нравился... Он сказал, что Васька всё испортила...
      Бурханкин вдруг стал горячо доказывать:
      - Пётр, коль ему нравится кривой - пусть! Кому не дано - тому, это... не дано.
      Ну и ну! Можно ли было ждать от Егора Сергеевича столь замысловатой тирады?..
      Евдокия Михайловна глянула в окно, улыбнулась.
      - Ладно тебе, что ж ты его виноватишь! Тарас же не сам таким сделался. Идите лучше наружу, полюбуйтеся.
      Василиса увлеклась.
      Традиционного шарообразного зимнего дядьку, кое-как скатанного музыкантами, она разобрала и заново подняла из липкого снега. Поставила на ноги, вручила ему в руки палку в качестве опоры, голову украсила ветками. Переключилась на лицо.
      Как попало укрепив на затылке волосы огромной зубастой прищепкой, старалась вовсю - пригоршнями черпала из сугроба послушный материал. Прилаживала, оглаживала, где добавляла, где соскребала чуткими пальцами, изредка обогрев их дыханьем... Из разноцветных рукавов куртки болтались на резинках вязаные варежки. Изредка она хватала одну из них, вытирала с кончика носа капельку влаги - таяла от снежного восторга. Всё чего-то приговаривала.
      Закончив с Лешаком, принялась ваять его собаку. Поджимая лапы, Волчок танцевал в ритме медленного сиртаки. Но не убегал - позировал с тем же увлечением, с каким она работала...
      Музыканты не вмешивались: берегли руки перед выступлением, да и от работы их отстранили "за профнепригодность". К тому же, смотреть было не менее занимательно, чем лепить.
      - Несерьёзный народ, - строго бубнила Василиса, - не понимают, одному ему тут будет скучно! Никак нельзя одному...