Мы разошлись. Я стал готовиться к телеобращению. На пять вечера назначил запись. Группа телевизионных работников, которая прибыла в Кремль, не знала, что именно она будет снимать. Только здесь им было сообщено о том, что записывается обращение президента. Они профессионалы, ничему не удивились, как обычно в четвёртой комнате Кремля расставили оборудование, установили камеры, настроили микрофоны. Но, видимо, все-таки и они чувствовали, что это не рядовое обращение к народу.

Как всегда в таких случаях, не обошлось без технических накладок. Когда в компьютер загнали текст моего выступления (он должен был показаться на экране особого устройства, которое позволяет читать текст и при этом смотреть не в стол, а в объектив камеры), эта штука сломалась. Текст никак не появлялся на экране, а когда наконец показался, строчки, вместо того чтобы медленно скользить по монитору, полетели с бешеной скоростью. Инженеры засуетились, но эта деталь как-то сняла моё напряжение, ситуация житейская, классическая, техника всегда ломается в присутствии начальников и в самый ответственный момент. Наконец, все починили. Из кабинета попросили выйти всех, кто непосредственно не был связан с записью. Наступила полная тишина. Я посмотрел в камеру и произнёс первые слова: «Граждане России!»

Прочитал текст. Встал, поблагодарил всех. Телевизионщики передали видеокассеты с записью выступления моим помощникам. Через несколько минут автомобиль с охраной помчался в сторону «Останкина», где предупреждённый Вячеслав Брагин должен был взять кассеты и в 20.00 выпустить обращение в эфир.

Ещё одна деталь. Всю телевизионную бригаду мой пресс-секретарь Вячеслав Костиков попросил не уезжать из Кремля до восьми вечера. Их повели ужинать, как-то развлекали, чтобы они не чувствовали себя неуютно. Эти меры предосторожности, может быть, сейчас кажущиеся излишними, в тот момент были необходимы.

В канцелярии запечатывали копии указа, который наконец-то с сегодняшнего дня получал и свой порядковый номер, и дату. Номер у него оказался — 1400. На самом деле подписан он мною был уже неделю назад. 21 сентября в 20.00 начиналось его действие. Ровно в 20.00 фельдсвязь должна была доставить пакеты с копиями указа тем лицам, кого он в первую очередь касался: Хасбулатову, Руцкому, Зорькину. Их реакция была мне ясна, но формальность должна быть соблюдена.

Я решил не ждать восьми часов в Кремле. Примерно в семь вечера вызвал машину и уехал. Своё обращение смотрел уже дома. Были мелкие шероховатости, заметные мне. Но, глядя на себя насколько это возможно отстраненно, решил, что выступление получилось достойным.

С этого момента Россия вступает в новую эпоху. Мы сдираем, счищаем с себя последние остатки грязи, вранья и фальши, накопившиеся за семьдесят с лишним лет. Ещё несколько усилий — и нам всем станет дышать легче и свободнее. Если бы я в это твёрдо не верил, не стоило бы ничего и начинать.

Снова вторгаюсь в хронику событий.

Встреча за встречей, совещание за совещанием. Многие из них я здесь опустил. Ощущение тревоги росло как снежный ком. И это безысходное известие, что Белый дом уже контролируется депутатами. Все это было плохо, плохо… Легче всего было в такой момент отложить, как многие советовали, окончательное решение на неделю, потом ещё на неделю, потом ещё. И не принимать в конечном итоге его вовсе.

Но в этом случае доверие было бы потеряно навсегда. Я не говорю о политических последствиях. О правовом хаосе, начавшемся бы в стране после очередного съезда. Но был и чисто человеческий момент. Вокруг меня не просто команда равнодушных исполнителей. Люди не простят таких шараханий, таких резких поворотов. И надо идти до конца.

…Отнюдь не всегда действия власти должны выглядеть красиво. Это я понял уже на примере экономической реформы. Но это касается и некоторых политических ситуаций.

Моральный вакуум, образовавшийся вокруг ситуации с Белым домом, возник не случайно. Были для того и субъективные и объективные причины.

Миф о том, что русские обожают сильную власть, требует уточнений. У нас вся история: или — или. Или полная анархия, или свирепая государственность. Поэтому демократический президент, который идёт на решительные меры, — это уже нонсенс. Этого уже не понимают. Портится у некоторых людей настроение — как же так?

Вакуум поспешили заполнить Руцкой, Хасбулатов, Макашов. Поспешили заполнить однозначной командой: «На штурм! В атаку!»

И тем самым подписали себе приговор.

Следующий день, как бы уже в новом пространстве и в новом времени, не принёс каких-то особенно неожиданных известий. Почти все, что мы заранее просчитывали, случилось. Хасбулатов и Руцкой объявили о созыве съезда. Белый дом с первых же часов стал превращаться в вооружённый штаб сопротивления указу президента. Ночью собрался Конституционный суд и, естественно, признал указ № 1400 неконституционным. Четверо судей, опять-таки как и следовало ожидать, выступили против этого решения.

Утром в Кремле я встретился с Виктором Черномырдиным. Два вопроса я хотел с ним обсудить. Первый — смещение Виктора Геращенко с поста Председателя Центрального банка России и назначение на эту должность нынешнего министра финансов Бориса Фёдорова. Виктор Степанович достаточно решительно воспротивился моему предложению. Сказал, что Геращенко профессионал, прекрасно знает банковское дело. Сегодняшние взаимоотношения правительства с ЦБ вполне его устраивают. Сейчас, без Верховного Совета, эти отношения будут качественно новыми. А у Фёдорова достаточно работы на его посту. Сейчас такой жёсткий, почти агрессивный министр, стерегущий как цепной пёс финансы страны, и нужен, зачем нового искать.

Я согласился с ним. В большей степени даже не по тем причинам, которые он назвал, хотя они вполне аргументированны. Просто именно премьер-министру приходится работать и с ЦБ, и с министром финансов. Вмешиваться мне в эти вопросы — значит, не доверять премьеру, да и просто мешать ему.

Второй вопрос, который я обсудил с Черномырдиным, касался фигуры генерального прокурора России. О том, что нынешнего генерального прокурора Валентина Степанкова полностью прибрал к рукам Хасбулатов, знала вся страна. Степанков даже и не пытался скрывать свою и политическую, и человеческую привязанность к спикеру. Их отношения переросли почти что в дружеские, они и помогали друг другу, и награды вручали. Степанков наградил Хасбулатова прокурорским удостоверением за номером один. Почти как в брежневские времена, правда, тогда обычно партийные билеты вручали, но нынче пошла другая мода.

Именно Степанков с подачи Хасбулатова затормозил объективное прокурорское расследование массовых беспорядков, случившихся во время празднования 1 Мая. При том, что прокурорская группа, которая работала по этому делу, пришла к однозначному выводу: в бесчинствах виноваты фашиствующие демонстранты, милиция же действовала в рамках самообороны. Но спикер потребовал переделать выводы расследования, сменить следователей прокуратуры.

Ещё одно обстоятельство, заставлявшее меня серьёзно задуматься над фигурой генерального прокурора. Это его связи с Якубовским и фирмой «Сиабеко». Какие услуги оказывал Степанков бизнесменам, по каким причинам молодой человек разговаривал с генеральным прокурором, как с мелкой шпаной — матерился, хамил, наглел (стенограммы их разговоров печатали газеты), — было загадкой. Но то, что Валентин

Георгиевич находится в какой-то зависимости от «Димы», то, что он не может уйти от неприятных ему контактов с Якубовским — это факт, от которого никуда нельзя скрыться.

Предложение Черномырдина было неожиданным. Он решил оставить Степанкова.

К этой идее, честно скажу, душа у меня не лежала. Но тут я не мог настаивать на смене прокурора потому, что готовой кандидатуры на этот пост не было. Назначать впопыхах на такую важную должность какую-то временную фигуру было бы непростительной глупостью. Поразмышляв, я согласился с Черномырдиным. При этом мы с ним решили: если Степанков начнёт заигрывать с Хасбулатовым и помогать несуществующему Верховному Совету, он немедленно будет снят с работы. На этом и договорились. Я, правда, знал, какой шум сейчас поднимет пресса, какие суровые разговоры мне предстоят с демократами — видимо, будут в предательстве обвинять, говорить, что из политической конъюнктуры я пошёл на недостойные компромиссы. Но решение принято, правильное или нет — покажет ближайшее время.

Дневник президента

22 сентября 1993 года

В 13.30 в Доме приёмов собрались руководители министерств. Я с удовлетворением обратил внимание на то, что все министры сбросили с себя ту нервозность, то излишнее волнение, с которым они жили последнюю неделю. Началась работа, началось конкретное дело, которое они, как профессионалы, должны достойно выполнить.

Я ещё раз подтвердил, что мы будем придерживаться однозначной тактики — не отвечаем на провокации, с предельной интенсивностью ведём дело к выборам. Тем самым оставляем в политической изоляции Белый дом. Порядок в Москве контролируем с помощью внутренних войск, так что основная нагрузка ляжет на Ерина. Если ситуация потребует более жёстких действий, армия в любой момент должна быть готова вступить в столицу.

После того, как мы простились, я по дороге в Кремль решил по своей старой привычке остановиться там, где было особенно много людей. На Тверской кортеж затормозил, я вышел из машины и тут же оказался в плотном кольце москвичей. «Ну, как, поддержите?» — был, естественно, мой первый вопрос. Без их поддержки все остальное никакого смысла не имело. Подбадривающие возгласы, сочувственные, понимающие улыбки. Было крайне важно слышать и видеть все это. Как будто вдохнул кислорода.

Знаю, кое-кто скептически относится к этим моим «хождениям в народ». Считают это пижонством, позой, говорят, что таким образом мнение народа не узнают. Я и сам знаю, что не узнают. Для этого существует несколько независимых источников, откуда информация по прямым каналам поступает непосредственно ко мне. Во время таких встреч происходит совершенно другое. Я вижу глаза многих людей. Я чувствую их эмоции, их состояние, их боль, их надежду. Этого ведь ни в каких справках, шифротелеграммах, сводках нет…

К этому моменту практически все руководители и правительства крупнейших западных государств, стран Восточной Европы, Азии, Америки, лидеры стран третьего мира высказались за тот путь выхода из политического кризиса, который я предложил своим указом от 21 сентября. Такая решительная, однозначная позиция мирового сообщества стала для обитателей Белого дома неожиданным ударом.

Второй, я думаю, не менее сильный удар был нанесён защитникам распущенного парламента в четверг, 24 сентября. В этот день в Москву прибыли абсолютно все руководители государств, входящих в СНГ. Хасбулатов и Руцкой вынуждены были даже по этому поводу высказать своё сдержанное негодование.

В среду и четверг, когда сотрудники аппарата сообщали мне о прибытии то одного, то другого самолёта с лидерами государств, я вспомнил, как спорил с некоторыми из своих министров, которые были уверены, что при такой нестабильной ситуации в Москве совещание в Большом Кремлёвском дворце не состоится. Я же был уверен, во-первых, что состоится, а во-вторых, что факт его спокойного, без суеты и нервозности, проведения станет ещё одним весомым аргументом в правоте того курса, который я решил неуклонно проводить.

Это совещание глав государств в Москве, на мой взгляд, было одним из самых эффективных. За те два года, пока мы были оторваны друг от друга, все так наелись суверенитета, суверенитета бездумного, экономически не просчитанного и не обоснованного, что просто сами шли друг другу навстречу. Никого не надо уже было подталкивать.

На совещании главы государств выступили с официальной поддержкой курса Президента России. Ну и, естественно, много было разговоров неформальных, с глазу на глаз. Практически каждый счёл своим долгом ясно высказать мне свою позицию по поводу решения распустить парламент. При этом оценки бывшего Верховного Совета были отнюдь не дипломатическими, язык официального документа такие слова вряд ли перенёс бы. Я видел искреннее участие в судьбе России абсолютно всех лидеров республик бывшего Союза.

К этому времени ситуация в Москве вокруг Белого дома обострилась до предела. 23 сентября примерно в 21.10 группа боевиков совершила попытку захвата караула, несущего дежурство в здании бывшего штаба Объединённых Вооружённых Сил СНГ на Ленинградском проспекте. Бандитов было восемь человек, вооружённых автоматами. Им удалось обезоружить солдат, несущих дежурство. По тревоге на помощь штабу был выслан ОМОН, который вскоре заставил боевиков бежать из здания. Во время перестрелки погибли двое. Капитан милиции Свириденко и совсем случайный человек, шестидесятилетняя женщина из жилого дома напротив, которая, услышав выстрелы, подошла к окну. Её, Веру Николаевну Малышеву, и настигла случайная пуля.

Это были первые жертвы необъявленной гражданской войны, которую пытался развязать Белый дом. После этого бессмысленного с любой точки зрения — и с политической, и с военно-тактической — кровавого акта противостояние с бывшим парламентом приобрело совсем другой характер. До этого момента в Белом доме засели как бы некие политические силы, не желающие подчиняться указу президента, пусть даже с вооружённой охраной, с экипированными боевиками, это было известно, но которые пытались вести диалог с властями в цивилизованных формах. Они созывали съезды, назначали новых министров, слали телеграммы в регионы, обращались в Конституционный суд… После этой трагедии все разговоры о конституционности, законности, депутатской заботе о русском народе превратились в циничный фарс.

То обстоятельство, что Белый дом предпринял боевой штурм военного объекта, говорило о следующем: либо руководство бывшего парламента уже не контролировало ситуацию и реальную власть там взяли вооружённые экстремисты, либо Хасбулатов и Руцкой решили проверить реакцию властей на первую кровь. Как там в Кремле отреагируют? А возможно, в Белом доме одновременно происходили два этих плохо управляемых процесса.

Павел Грачев этой же ночью отдал приказ об усилении охраны всех объектов Министерства обороны. Мы с ним, с Виктором Черномырдиным, другими министрами продолжали консультации по телефону. Наша позиция была общей — войска пока не должны вмешиваться в наведение порядка в Москве. По-прежнему основная нагрузка остаётся на Ерине, министре внутренних дел.

До этого момента режим оцепления Белого дома был чисто символическим: любой желающий мог пройти внутрь и, если надоело митинговать, вернуться домой или на работу. С 24 сентября Виктор Ерин отдал распоряжение организовать строгую блокаду здания силами сотрудников милиции. Теперь из Белого дома можно было только выйти, войти туда не мог больше никто. В здании было отключено электричество, отопление, прекращена подача горячей воды. Терпеть и дальше в центре многомиллионного города место, нашпигованное оружием и озверевшими от сознания уходящей власти политиканами, было невозможно. Но ни о каком штурме, ни о каком взятии Белого дома и речи в тот момент не было.

Между тем вокруг оцепления Дома Советов стали собираться большие толпы народа.

Помимо профессиональных анпиловских демонстрантов из движения «Трудовая Москва», сюда стягивались просто любопытные, сочувствующие, да и вообще — возбуждённые люди. Их возбуждала сама перспектива того небывалого политического спектакля, который начинался в Москве. То же самое, только в ещё более чудовищной, парадоксальной форме, происходило потом, когда шёл штурм. Штурм Белого дома, на который нас все же вынудили, заставили пойти. Тогда толпы любопытных стояли вокруг танков, на набережной, в районе обстрела, на крышах под прицелами снайперов. Почему? Меня долго мучил этот вопрос. Мне кажется, психологически это понятно. Люди, по-моему, даже не сознавали, что рискуют жизнью. Это потом приходит ужас, настигает шок от увиденного. А сначала интересно, даже весело.

Приходили к Белому дому просто посмотреть, поглядеть на огромные ряды милиционеров в касках, приходили выразить своё возмущение, негодование. Напряжение росло.

Руцкой начал шумные театральные действия вокруг Белого дома с мегафоном и флагами, призывами к милиции одуматься, переходить на сторону «защитников демократии» — Верховного Совета.

Видимо, они решили, что наконец-то поднялась народная стихия.

В какой-то момент события приняли совершенно неожиданный оборот. Например, я никак не могу себе объяснить, почему на народ, собиравшийся у Белого дома, не произвела никакого впечатления гибель двух невинных людей у здания бывшего штаба Вооружённых Сил СНГ? Ведь это были жертвы настоящей бандитской вылазки. Но гораздо больше говорили и писали о том, что власти применяют к политическим противникам недозволенные приёмы. Что давят слишком жестоко. Что им, бедным, нечего есть. Пить. Что вообще это какое-то зверство.

Неожиданный резонанс вызвало также решение о социальных гарантиях бывшим депутатам. Конечно, в нем присутствовал определённый лукавый смысл — слегка охладить горячие головы, вернуть на грешную землю. Никто не собирался бросать подачку депутатам. Вероятно, это решение запоздало, надо было объявить о нем раньше и объяснить смысл указа: мы просто хотели дать людям, многие из которых нормально работали, какую-то уверенность в завтрашнем дне. Ведь отнюдь не все там были экстремистами.

Количество допущенных тактических ошибок росло. Незначительные по отдельности, они создавали общую картину растерянности. Теперь, задним числом, я понимаю, в чем была причина всех этих упущений.

Мы не готовились воевать.

Не было никакого расчёта на войну. Я не допускал возможности, что конституционный спор доведёт дело до стрельбы по людям.

И второе. Это было, пожалуй, самое непростое решение в моей жизни. Внутри меня самого шёл мучительный, болезненный процесс принятия решения, поэтому наша «машина» в этот раз не прямо катила по шоссе, а сбивала столбы, залезала колесом в канавы…

До какого-то момента, конечно. Возникшая прямая угроза безопасности государства все расставила на свои места.

Но сначала каждый шаг давался нелегко. Я понимал, что из конституционной ловушки, когда практически любое наше действие можно объявить вне закона, есть только такой выход. Но и нарушать закон ради того, чтобы выпутаться, ох как не хотелось.

Я ещё раз осознал, что такое демократия. Это прежде всего тяжёлая, страшная ответственность. Для нормального человека.

Я всегда надеюсь на здравый смысл. Был уверен, что и в этот раз он восторжествует. Тем более что с каждым днём ситуация для обитателей Белого дома становилась все очевиднее. Поддержки, на которую они рассчитывали, не было ниоткуда. Ни армия, ни профсоюзы, ни шахтёры — никто не поддержал бывших депутатов. Лишь советы разных уровней слали приветственные телеграммы своим старшим товарищам, но от бумажек мало толку. Руцкой отчаянно призывал рабочий класс на всеобщую всероссийскую забастовку. Его клич не возымел никакого действия. Хасбулатов вёл активные переговоры с лидерами регионов. Надежда была на новосибирских товарищей, которые обещали заблокировать транссибирскую железную дорогу. Парализовать такую стратегическую транспортную артерию — это уже было бы серьёзно, власти могли испугаться, пойти на переговоры…

Но никто не хотел блокировать железную дорогу, хоть ты лопни.

Руцкой звонил по военным округам и требовал выполнения приказов нового президента и нового министра обороны. У него, конечно же, были связи с военными, были и дружеские, личные отношения. Например, личная дружба связывала Руцкого с командующим военно-воздушными силами генералом Петром Дейнекиным. Он просил, требовал, кричал на своего друга, чтобы тот пришёл ему на помощь. В ответ командующий уговаривал: Саша, не дури, у меня один президент — Ельцин, и один министр обороны — Грачев. Лучше быстрее сдавайся.

Они оказались в вакууме. Вот что было самое главное. И в человеческом, и в информационном, и в политическом. Я думаю, это стало потрясением для Хасбулатова, Руцкого и компании. Все последние месяцы они жили в иллюзии, что стоит только подтолкнуть, и вся страна, весь народ рванётся за коммунистическим, большевистским парламентом назад, в прошлое. Не рванулся, не побежал. Оставил их одних. А ведь там, в прошлом, так было все славно, так понятно: великий, могучий Советский Союз, хлеб за 16 копеек, туповатая, но все-таки работа, бесплатное жильё — 5 метров на человека — и надежда, если хорошо себя будешь вести, через много лет получишь от государства целых 9. Можно читать газету «Правда», смотреть программу «Время» и три раза в год по праздникам радоваться телевизионному «Огоньку». Странно, что народ не захотел такой понятной жизни. Странно, что вместо сытого рабства он выбрал непонятную, жестокую, трудную свободу.

В день объявления указа о роспуске парламента в Москву приехал Мстислав Ростропович. Он опять, как и в августе 91-го года, оказался в центре революционных событий в России. По этому поводу иронизировал и он сам, и пресса, писавшая о его приезде. В воскресенье, 26 сентября, на Красной площади он дал концерт для москвичей вместе с Национальным симфоническим оркестром США.

В Москве в этот день было ветрено и холодно. Дирижёр взмахнул палочкой, зазвучала музыка, а я не мог без волнения смотреть на эту удивительную картину — на фоне собора Василия Блаженного человек в чёрном фраке, его развевающиеся на ветру седые волосы, его руки, его вдохновенное лицо…

Вместе со мной выступление слушали его супруга Галина Вишневская, их дочь. После окончания концерта я всех их пригласил к себе домой. Пока публика рукоплескала музыкантам, москвичи вручали им цветы, куда-то пропал главный виновник торжества. Мы уже ушли с Красной площади, сели с его семьёй в машину, а Мстислава Леопольдовича все никак не могли найти. Наконец его нашли в гостиничном номере, мы связались с ним, договорились, что он поедет отдельно: на холоде дирижёр страшно замёрз и отогревался

А дальше был общий семейный обед. Мстислав Леопольдович и Галина Павловна рассказывали забавные истории из своей музыкальной жизни. Было очень уютно от того, что они с нами. Я люблю их. Каждый раз, когда Мстислав Ростропович приезжает в Россию, мы обязательно встречаемся. Я заражаюсь его оптимизмом, его энергией, его светлой, чистой открытостью. Он лёгок и непосредственен, ему все равно, кто перед ним — начальник, работяга или персона королевской крови. Ему со всеми интересно. Впрочем, как и всем интересно с ним.

Мне любопытно было наблюдать за их отношениями. Галина Павловна женщина эмоциональная, иногда суровая, но при этом она изящна и восхитительна в своей суровости. И когда она своим хорошо поставленным голосом что-то выговаривала мужу, он смотрел на неё с нескрываемым обожанием. Такое впечатление, что ему доставляло истинное наслаждение и то, что он слушается её, и то, что она сердится на него. Жалко было расставаться. Но их уже ждали, надо было ехать, Мстислав Ростропович спешил на встречу с интеллигенцией. Договорились, что в следующий приезд никаких путчей, никаких переворотов. Просто, без всяких поводов, увидимся и порадуемся друг другу.

Дневник президента

27 сентября 1993

Начало недели ничего нового в противостояние года сил не привнесло. Сотрудники внутренних дел продолжали держать плотное кольцо вокруг Белого дома. Информация, которая поступала из Белого дома, говорила о том, что с каждым днём его защитники впадали во все более истерическое, взвинченное состояние. Власть внутри уже окончательно взяли в свои руки вооружённые люди, армейские начальники диктовали волю депутатам. В состав их боевых формирований входили батальоны специального назначения «Днестр» и «Дельта» из Приднестровья, омоновцы из Вильнюса и Риги, несколько сот сотрудников департамента охраны Верховного Совета, боевые отряды фашиствующих партий. Вместе все это представляло собой отнюдь не игрушечное войско. Было много офицеров с боевым опытом, наёмников, молодых боевиков. В общем, внутри Белого дома собрался вполне «квалифицированный» народ, который умел и мог убивать.

Почти каждую ночь находящиеся внутри здания «бойцы за конституцию и демократию» вводили себя в истеричное состояние, принося из «достоверных источников» информацию о намечающемся штурме Белого дома. К утру, после того как слух в очередной раз не подтверждался, невыспавшиеся защитники напивались и засыпали. Ушедшие из Белого дома депутаты рассказывали, что особенно тяжёлой там была ночь с 28 на 29 сентября, когда Хасбулатов в ожидании штурма собрал всех в зале Совета национальностей. Сам он появился в бронежилете, глаза лихорадочно блестели. Сказал, что скоро начнётся штурм, его предпримет группа «Альфа». Местный министр обороны Владислав Ачалов с воодушевлением сообщил загрустившим депутатам, что защита Белого дома вполне надёжна. Так они в зале всю ночь до четырех утра и просидели.

Конечно, это уже был психоз. Никто не собирался брать штурмом Белый дом. Но они вынуждены были сами себя заводить, пугать, чтобы поддерживать этот воинственный дух.

В эти дни нами даже в теоретическом плане не рассматривалась возможность взятия здания. Я был твёрдо уверен, что политическими методами, оставив руководство Белого дома в полной изоляции, можно заставить их сдать оружие. И в общем, изъять оружие — это была главная на тот момент цель. После совещания с Черномырдиным, Грачевым, Ериным и Голушко приняли решение дать заговорщикам последний срок сдачи оружия — 4 октября. Если они не выполнят наше требование, тогда будем рассматривать более жёсткие варианты давления на заговорщиков.

Напомню, в этот момент милиция, окружавшая Белый дом, была без боевого оружия. Все наши планы, идеи, расчёты исходили из одного — сделать все, чтобы не допустить даже случайных жертв. Я понимал, как психологически трудно было милиционерам, экипированным лишь резиновыми дубинками, нести службу, когда в десятках метров от них буйствовали вооружённые до зубов бандиты, готовые пустить в ход и автоматы, и гранатомёты…

Я потом себя измучил, пытаясь понять, правильно ли в тот момент поступил, решив, что мы не должны отвечать на их провокации, что наша выдержка, наша сдержанность заставят бандитов прекратить вооружённое сопротивление. Сейчас, после того, как кровавые события произошли, наверное, надо признать, что мы трагически ошиблись. Если бы милиция была вооружена и сотрудники органов внутренних дел с первых же минут имели возможность адекватно отреагировать на вооружённое нападение, не было бы того озверелого варварства, которое началось в Москве в ночь с третьего на четвёртое октября. Они упивались своей безнаказанностью. А может быть, наоборот, если бы милиция была вооружена, случилась бы ещё большая трагедия… В общем, не знаю, даже сейчас не знаю. Знаю только одно: с первого же мгновения, как только было объявлено о роспуске парламента, я всеми возможными и невозможными средствами пытался избежать каких бы то ни было жертв с той стороны или с этой, их или наших, неважно, это все одна беда.

Дневник президента

30 сентября 1993 года

Во второй половине недели сделала попытку как-то смягчить ситуацию Русская православная церковь. Я встретился в четверг в Кремле с Алексием II. Разговор с ним получился очень откровенный, глубокий. Я всегда поражаюсь спокойствию, выдержке, мудрости Его Святейшества. В нашем разговоре он не вдавался в политику, насколько можно было в этой ситуации быть от неё в стороне, его не слишком волновали детали указа. Он беспокоился о мирном исходе противостояния. И просил принять любую помощь церкви, лишь бы противоборство соотечественников не кончилось трагически.

Я с огромным облегчением и радостью принял эту помощь. Договорились, что в Свято-Даниловом монастыре при посредничестве патриарха представители президента и правительства встретятся с полномочными посланцами Белого дома.

Алексий II не ограничился этим посредничеством. Он обратился к россиянам с воззванием, в котором с тревогой призывал людей избежать кровавых столкновений.

Переговоры в Свято-Даниловом монастыре. Условием начала переговоров руководство парламента поставило включение в Белом доме электричества. Я считал, что ни о каких ультиматумах не может идти речь, когда оружие там раздаётся направо и налево, кому угодно — даже психопатам и уголовникам. Сначала сдайте оружие, а потом будем обсуждать условия. Все-таки Сергей Филатов убедил меня, что это бытовое, отнюдь не политическое требование вполне можно принять, им там действительно стало холодно. Я согласился. Хотя это, может быть, была ещё одна ошибка. То, что первое же условие — включить электричество в Белом доме — нами было выполнено, дало ложное ощущение, что именно так, с помощью ультиматумов можно будет разговаривать и дальше. Когда в здании включился свет, там раздались визг, улюлюканье, только что из автоматов вверх от радости не стреляли. Они восприняли этот факт как свою серьёзную победу.

А через несколько часов после начала встречи в Свято-Даниловом монастыре переговоры сорвались. Сорвались по банальной причине, ещё раз доказывающей, что ситуация в бывшем парламенте ушла из-под контроля политиков. Все, о чем договорились наши и их представители, руководством Белого дома было денонсировано. Наиболее радикальная группировка в руководстве парламента, полностью взявшая власть в свои руки, видимо, именно в этот момент сделала ставку на вооружённый вариант борьбы с властями. Они одной рукой рисовали план взятия телецентра, Кремля, ИТАР-ТАСС, военных объектов, другой рукой Руцкой выписывал в адрес Алексия II проникновенные строки: «Как верующий и как гражданин России, облечённый высокими полномочиями, заверяю Вас в том, что сделаю все возможное для преодоления кризиса мирными средствами…» И дальше: «…В моем лице Вы имеете безусловного сторонника в Ваших усилиях организовать посредническую встречу в Свято-Даниловом монастыре».

Вот и настал этот чёрный день, воскресенье, 3 октября 1993 года. Чёрный день в истории новой России.

Дневник президента

3 октября 1993 года

Утром я приехал на работу в Кремль.