Записки президента

Хотя, безусловно, «чужое мнение» было — Гайдару протежировал Бурбулис. Гайдар, как говорят в таких случаях, «его человек». Но я хочу, чтобы читатель ясно осознал — такие серьёзные назначения и не могут совершаться без рекомендации. Президент просто обязан в таких случаях выбирать из целого ряда кандидатур, которые кто-то предлагает…

Гайдар прежде всего поразил своей уверенностью. Причём это не была уверенность нахала или уверенность просто сильного, энергичного человека, каких много в моем окружении. Нет, это была совершенно другая уверенность. Сразу было видно, что Гайдар — не то, что называется «нахрапистый мужик». Это просто очень независимый человек с огромным внутренним, непоказным чувством собственного достоинства. То есть интеллигент, который в отличие от административного дурака не будет прятать своих сомнений, своих размышлений, своей слабости, но будет при этом идти до конца в отстаивании принципов — потому что это не «партия сказала „надо“ — комсомол ответил „есть“, это его собственные принципы, его мысли, выношенные и выстраданные.

Было видно, что он не будет юлить. Это для меня тоже было неоценимо — ведь ответственность за «шоковую терапию» в итоге ложилась на президента, и было очень важно, чтобы от меня не только ничего не скрывали, но и не пытались скрыть.

Гайдар умел говорить просто. И это тоже сыграло огромную роль. Во-первых, рано или поздно разговаривать с оппонентами все равно придётся ему, а не мне. Он не упрощал свою концепцию, а говорил просто о сложном. Все экономисты к этому стремятся, но у Гайдара получалось наиболее убедительно. Он умеет заразить своими мыслями, и собеседник ясно начинает видеть тот путь, который предстоит пройти.

И, наконец, два последних решающих фактора. Научная концепция Гайдара совпадала с моей внутренней решимостью пройти болезненный участок пути быстро. Я не мог снова заставлять людей ждать, оттягивать главные события, главные процессы на годы. Раз решились — надо идти!

Гайдар дал понять, что за ним стоит целая команда очень молодых и очень разных специалистов. Не просто группа экспертов, а именно ряд личностей, самостоятельных, рвущихся в дело, без комплексов. Я понимал, что в российский бизнес, помимо тёртых советских дельцов, обязательно придёт такая вот — простите меня — «нахальная» молодёжь. И мне страшно захотелось с ними попробовать, увидеть их в реальности.

Короче говоря, было очень заманчиво взять на этот пост человека «другой породы».

Безусловно, самым популярным экономистом к тому времени в стране был Григорий Явлинский. Но, измученный борьбой за свою программу, он уже приобрёл некоторую болезненность реакций. Кроме того, чисто психологически трудно было возвращаться во второй раз к той же самой — пусть и переработанной — программе «500 дней» и её создателям.

…И все-таки внятно объяснить свой выбор все равно непросто. Самое главное — и теперь я в нем не раскаиваюсь. И ещё знаете, что любопытно — на меня не могла не подействовать магия имени. Аркадий Гайдар — с этим именем выросли целые поколения советских детей. И я в том числе. И мои дочери.

Егор Гайдар — внук писателя… И я поверил ещё и в природный, наследственный талант Егора Тимуровича.

Самой главной упущенной возможностью послепутчевого периода я считаю, естественно, возможность коренного изменения парламентской системы. Правда, сейчас нет-нет, да и закрадывается мысль: а готово ли было общество к тому, чтобы выдвинуть других, «хороших» депутатов?

Так или иначе, идея роспуска съезда и назначения новых выборов (можно было бы поставить и вопрос о конституции для новой страны) витала в воздухе. Но мы ею не воспользовались.

Однако демократическая пресса вменяет мне в вину главным образом не это. Главный упрёк — я сохранил систему госбезопасности, не издал указа, который бы автоматически отстранял от работы в государственном аппарате бывших работников ЦК КПСС, обкомов партии (некоторые говорят — и райкомов).

Вот тут у меня есть сомнения.

Настроение в обществе было довольно определённое: крушить! Я сам видел толпу, которая собралась перед зданием ЦК КПСС. Уже начали бить окна…

И у меня перед глазами встал призрак Октября — погромы, беспорядки, грабежи, перманентные митинги, анархия, с которой и начиналась эта великая революция. Превратить Август в такой вот Октябрь 17-го можно было одним движением руки, одной подписью. Но я не пошёл на это. И не жалею.

За 70 лет мы и так устали от деления людей на «чистых» и «нечистых».

Кроме того, я видел преемственность между обществом хрущевско-брежневского периода и новой Россией — все ломать, все разрушать по-большевистски, повторяю, совсем не входило в мои планы. Введя в состав правительства абсолютно новых, молодых и дерзких людей, я счёл возможным использовать на государственной работе и опытных исполнителей, организаторов, руководителей типа Скокова — директора крупного московского оборонного завода, человека умного и сильного…

Ошибался ли я в этом подходе? Возможно. Однако время показало, что главную опасность представляла не «номенклатура», перекрасившаяся под демократов (хотя и они навредили сильно, но демократы, как правило, работать не умели вообще). Главная опасность исходила от ближайших соратников, новых лидеров, как бы вынесенных парламентской волной и очень быстро полюбивших власть и её атрибуты.

Перечитывая сейчас эту запись, я не захотел в ней ничего переписывать.

Да, наверное, я ошибся, выбрав главным направлением наступление на экономическом фронте, оставив для вечных компромиссов, для политических игр поле государственного устройства. Я не разогнал съезд. Оставил Советы. По инерции продолжая считать Верховный Совет законотворческим органом, который разрабатывает юридическую базу для реформ, я не заметил подмены самого содержания понятия «съезд».

Депутаты неожиданно вспомнили о своём полном всевластии. Начался бесконечный торг. Идти на него, конечно, было нельзя.

Но болезненные меры, предложенные Гайдаром, как мне казалось, требуют спокойствия, а не новых общественных потрясений.

Между тем, не подкреплённые политически, реформы Гайдара повисли в воздухе… Наступила эпоха недопринятых законов, неясных решений.

Эпоха, которая в итоге завела страну в октябрь 93-го года.

Со стороны может показаться — одних президент «сдаёт», других «берет неизвестно откуда»…

На самом деле, окружение «первого лица» в государстве не может не меняться. Другое дело — в стабильном обществе, где госаппарат, парламент, пресса, суд чётко знают свои функции и работают в уже сложившейся системе отношений. А что происходит у нас?

Скажем, пример с Бурбулисом.

С самого начала я догадывался, что с его общественным, публичным «лицом» дела пойдут неважно (ещё когда встал вопрос о вице-президентстве).

Повторяю, я это знал, но такой единодушной реакции — прессы, депутатов, политиков — просто не ожидал. Геннадию Эдуардовичу быть «на виду» по штату не полагалось, он был госсекретарём, должность стратегическая, как бы штабная, в тени. И вдруг такое дружное неприятие.

«Откуда он взялся», «преподаватель марксизма», «провинциал», «серый кардинал» — и так далее. Режиссёр Никита Михалков раздобыл ксероксы каких-то его юношеских аспирантских работ, махал ими с телеэкрана: вот, мол, поглядите, какой человек нами правит.

С одной стороны, нормальная ситуация — люди не боятся ругать правительство, высказывать своё неприятие даже самым высоким чиновникам. Это хорошо. А с другой стороны — устраивать кампанию травли только потому, что им внешне человек не понравился?.. Ведь о работе Геннадия Эдуардовича никто объективно судить не мог, судили по лицу, по словам. И, может быть, не случайно в госсекретаре проснулось ущемлённое самолюбие, человек перестал адекватно реагировать на ситуацию.

А вот другая грань проблемы.

Люди сейчас просто рвутся в политику. Так, конечно, во всем мире происходит, но у нас — особенно. Профессиональная же этика у наших политиков напрочь отсутствует. Нет традиций политического поведения. И потому часто приходится смотреть не столько

на деловые качества, сколько на личные. А ведь в новой ситуации, ситуации высокой власти, большой должности человек может неожиданно проявиться! Совсем по-другому.

Ну и третья, как я считаю, главная причина перемен в команде. В той же западной политике (ну, возьмём для примера США — пришёл новый президент, привёл новых людей) человека ставят на готовое место: приоритеты известны, сложились чуть ли не веками, технология отлажена, садись и приступай. Ведь не секрет, что значительную часть исполнительского аппарата демократы оставляют в наследство республиканцам, и наоборот. Совсем другая ситуация в нашей стране.

Не скажу, что нам пришлось начинать с нуля. Все, что можно было использовать, мы использовали. Разрушать весь государственный аппарат управления такой огромной державой — это гибельный путь. Там, где можно было ставить опытных, «старых» исполнителей — мы ставили. И порой совершали ошибки.

Не раз и не два протаскивал Руцкой своим заместителем генерала Стерлигова. Не абсурд ли? Где ещё человек, открыто предлагающий военную диктатуру — свою лично, разумеется, не чью-то ещё, — мог бы оказаться одним из важнейших лиц в государстве!

И таких ошибок было не одна и не две.

И в то же время: что такое президент, что такое вице-президент, каким должен быть российский конституционный суд? Сплошные «белые пятна». Как должно быть то, как должно быть это? Мы постоянно требовали анализа — что подсказывает международная практика, но в то же время не могли не понимать, что за границей одно (и тоже везде по-разному), а у нас другое. Что исходить надо не из того, что где-то делают вот так — а из собственного опыта. Его-то и не было.

В результате возникали красивые структуры, красивые названия, за которыми ничего не стояло.

Были и другие причины, достаточно серьёзные: стремительно развивались события, непрерывно менялся политический фон, ни одна большая страна за последние годы такого количества потрясений не знала. И это диктовало необходимость менять «коней на переправе», хотя лично для меня это процесс поистине мучительный.

Однако главное, как я уже сказал, в другом. Я не стремился менять людей. Их меняла сама природа власти. Власти в абсолютно новых условиях.

Глава 5. Россия и мир

Лица и голоса

Произошло невероятное. То, во что я и сам не верил до 19 августа 1991 года. Новая, как говорят злопыхатели, «ельцинская» Россия заняла место Советов в международной политике. Унаследовав всю драматическую историю СССР, начиная с 1917 года. Не говоря уж о наследстве Российской империи, которое мы тоже весьма явственно ощущаем.

Я ещё не мог осознать до конца значимость произошедшей перемены, когда раздались первые телефонные звонки западных лидеров. 19 августа 1991 года. Самое начало путча. Не до оценок тогда было.

Первое, что меня поразило на фоне нашего отечественного хаоса, полного правового, политического беспредела, — это ясность реакции западных политиков.

Практически все они определились в ситуации мгновенно. А ведь им это сделать было гораздо труднее, чем, скажем, Назарбаеву или Кравчуку, которые вели осторожные переговоры с ГКЧП, а на мои восклицания смущённо-виновато отвечали, что «у нас пока все спокойно, сейчас мы определимся».

Конечно, сравнивать реакцию западных лидеров и реакцию лидеров бывших «наших» республик — некорректно. Одни просто выражали своё мнение и оказывали моральную поддержку, другие находились под прицелом советских танков.

Итак, кто же мне звонил?

Премьер-министр Великобритании Джон Мейджор. Он позвонил первым, выразил поддержку демократической России и уверенность, что все кончится для нас хорошо. Британцы подтвердили свой моральный авторитет в мировой политике.

Геополитический баланс в мире всю послевоенную эпоху держался на оси СССР — США. Политиком номер один для американцев в нашей стране по-прежнему оставался Горбачёв. А если он действительно болен? А если он все же поддержит ГКЧП, то есть свою же собственную команду? А если Ельцин — «калиф на час», и ситуация изменится за считанные минуты? Мораль моралью, а дело-то придётся иметь тогда все же с бывшими горбачевцами, с Янаевым, например? Президент США не мог, не имел права не задуматься и над этим аспектом. Но Джордж Буш не просто позвонил, он немедленно начал организовывать международную поддержку России, вести переговоры с лидерами стран НАТО, делать политические заявления и так далее. Господин Буш однозначно проявил себя в первую очередь как нравственный политик.

Джордж Буш старше меня. Он представитель фронтового поколения. И для меня его поддержка в человеческом плане была неоценима.

Гельмут Коль. Он в тот день оказался на охоте, далеко в горах. Многие говорят, что мы с ним похожи внешне, оба крупногабаритные, есть схожесть и в привычках, во взглядах на жизнь, в манере поведения. Я всегда испытывал к нему особую симпатию.

Несмотря на все трудности, Гельмут Коль смог со мной соединиться. И я думаю, что он бы это сделал в любом случае, даже если бы в Москве уже стреляли танки.

…Про танки сказал Буш. Он сказал: если вы вырветесь из танковых тисков, это будет окончательная победа, Россия проложит себе путь в цивилизованное сообщество государств.

Звонили премьер Италии, премьер-министры Испании, Франции, лидеры Аргентины, Японии, Канады. Всем им огромное спасибо. Солидарность была продемонстрирована — не в какой-то затяжной, долгосрочной политической кампании, а мгновенно, сразу, когда определяться надо было за минуты.

То, что западные страны не стали выжидать, оказалось неожиданностью для ГКЧП. Вечером того же дня они невнятно пробурчали на пресс-конференции о «преждевременной реакции» и «вмешательстве во внутренние дела».

Теперь, задним числом, я понимаю причины такой быстрой и однозначной реакции. Ну, во-первых, западные аналитики давно уже «вычислили» путч, он для них неожиданностью не был. У нас в стране никто не верил, сама мысль об этом казалась дикостью, а со стороны-то виднее. И, наконец, несмотря на всю неясность ситуации с Горбачёвым (которая, впрочем, для западных разведок, я думаю, стала ясна в считанные часы), путч выглядел хотя и страшно, но уж слишком карикатурно, грубо, я бы сказал, глупо, чтобы колебаться по вопросу о доверии к самозванному руководству СССР.

Это был пролог к новой международной политике в отношении России.

Я вспоминаю эпизод, который произошёл в Кэмп-Дэвиде. На переговорах присутствовала верхушка американской власти: президент, госсекретарь, советник по безопасности — четыре-пять человек. В углу зала, где должны были состояться переговоры, стоял столик с соками и кофеваркой. Я обратил внимание на то, как по-домашнему выглядел господин Бейкер — в водолазке, в пиджаке с кожаными заплатками на локтях. Помню, как, кажется, господин Чейни попросил его: «Джимми, налей мне соку, пожалуйста». «Джимми» налил себе и ему, и это было абсолютно естественно и непринуждённо, без кокетства и пижонства.

У нас начальники прочно сидели бы в креслах, и молодой человек в неизменных смокинге и «бабочке», склонившись, подносил бы им сок на подносах.

Я подумал тогда: почему они такие? Да потому, что они абсолютно независимые люди. Абсолютно независимые — в том числе и от президента, — работающие ради идей, ради дела.

Мы пока ещё слишком зависимы от власти, мы зависимы от дач, машин, «вертушек» и бронированных дверей, которые власть даёт. Избавление от этой зависимости идёт очень туго.

Ну а от чего по большому счёту зависим лично президент Ельцин? Или — от кого?

Видимо, в первую очередь от своего «я». От того образа, который сам себе создал и который создали окружающие. Волевого, решительного, жёсткого политика. Это раз.

Во-вторых, я очень зависим от мнения людей, которых уважаю. А таких немало. Далеко не каждый способен на меня повлиять, но бывает, что слово, брошенное вскользь, или строчка в огромной газетной статье заставляют совершенно изменить ход мыслей.

Ну и в-третьих, у меня есть свои представления и принципы, с которыми я, как и большинство нормальных людей, ничего не могу поделать. Впитанные с детства, они сильнее меня.

Маргарет Тэтчер и Гельмут Коль

Среди тех, кто звонил мне 19 августа, я ещё не назвал Маргарет Тэтчер. J

Таких людей в мировой политике единицы. К их мнению будут прислушиваться всегда, независимо от занимаемой ими должности.

Но даже в этом узком кругу г-жа Тэтчер выделяется особо.

Именно в то лето, когда меня пригласили в Испанию на злополучный семинар, который для меня закончился на операционном столе, был у нас договор с госпожой Тэтчер, что я заеду в Англию, встречусь с ней. В то время я был в оппозиции, не был ни председателем Верховного Совета, ни президентом, но тем не менее она, женщина независимая, пригласила меня, хотя мало кто из лидеров горел желанием встретиться со мной — оппозиционером.

Я прилетел в Лондон, приехал на Даунинг-стрит, 10, в резиденцию премьер-министра Великобритании. Встреча продолжалась 45 минут, причём такая получилась беседа, что я просто не помню, был ли с кем-нибудь у меня более интересный разговор.

Удивительное осталось у меня ощущение от этой встречи. Маргарет Тэтчер спустилась вниз, поздоровалась со мной, повела в дом. В кабинете — два дивана, между ними столик. Я сел, она села напротив. И мы как-то далековато оказались друг от друга. Там нас было трое мужчин — переводчик, главный советник премьер-министра, я, но госпожа Тэтчер вдруг поднялась и сама подтащила свой диван прямо к столу, чтобы быть ближе. Так просто, серьёзно. И настолько быстро и энергично, что мы ничего не успели сделать. Я слегка замешкался, потом тоже встал и подтащил свой диван — а он оказался довольно тяжёлый, даже для мужчины. Интересно. Вообще, она человек очень самобытный, естественный.

И вот, уже глаза в глаза, мы проговорили в таком быстром темпе, очень оживлённо.

Ей интересно было узнать, о чем думает главный оппонент её любимца Горбачёва. Природная жадность к новым впечатлениям заставляла Маргарет Тэтчер все время задавать вопросы, в ответ формулировать свою позицию и опять задавать вопросы. А я, конечно, с огромным увлечением следил за ходом её мысли, за логикой одного из самых мощных политиков Запада.

Может быть, один из самых интересных для меня моментов был в самом конце нашего разговора. Я напористо спросил премьер-министра: «Госпожа Тэтчер, я хотел донести до вас главное, в мире появляется новая реальность — Россия. Не только Советский Союз, с которым у вас хорошие отношения. Теперь есть и Россия. Важно, чтобы вы это знали. Готовы ли вы идти на контакты — торговые, экономические — с новой свободной Россией?»

Маргарет Тэтчер во время всего разговора на любой вопрос отвечала быстро. Но на этот раз она сделала паузу, задумалась. Потом ответила: «Господин Ельцин, давайте немного подождём. Пусть Россия станет новой и свободной. И тогда… Все возможно». Она улыбнулась.

Когда я возвращался с Даунинг-стрит, подумал про себя: она не сказала «нет». Для первого знакомства и первой встречи — уже хорошо. А то, что госпожа Тэтчер и вместе с ней многие-многие политики мира вскоре узнают, услышат о новой России — в этом я не сомневался ни на мгновение.

Кстати, провожать меня она пошла до машины. Вижу, ей шепчут: не по протоколу, не по протоколу. Она рукой на них махнула, спустилась к машине, там мы попрощались. Все было по-человечески тепло и трогательно.

Вот такой же след госпожа Тэтчер оставила в политике — самобытный и искренний. Женщина, сломавшая политический диктат мужчин. Первая леди, благодаря которой искренность поступка стала играть роль в дипломатии.

Для меня личность Маргарет Тэтчер важна ещё вот почему. Она пример того, как на протяжении многих лет политик остаётся верен себе, проходя через все испытания. Меняются приоритеты, страна переживает целый ряд политических кризисов, а сколько же за эти годы премьер-министру Великобритании пришлось выдержать жесточайших баталий в парламенте! Да практически по каждому новому принимаемому закону, не говоря уж о налогах, — какие кипели страсти, кампании в прессе, демонстрации. Однако правительство упорно шло своим курсом. И все это Маргарет Тэтчер совершала со своей неизменной улыбкой, которая с каждым годом становится по-женски все более обворожительной.

…Гельмут Коль. Когда я говорю о нем «мой друг Гельмут» — это не фамильярность. Недавно мы вместе отдыхали на Байкале, он был там по моему приглашению. Мне было интересно наблюдать, как он ловит рыбу, как смеётся, как точно и легко формулирует интересные идеи. Я его повёл в баню. На берегу Ангары замечательная русская баня, из огромных столетних брёвен, дух в парилке исключительный, только такой и может быть в настоящей деревенской баньке. Она стоит прямо на берегу реки, и после парилки мы с ним бегом в воду, а она холодная, обжигает. Он дивился на изумительную природу, на наш Байкал, для немцев же такой простор — редкость. Вот тогда мы с ним долго, хорошо разговаривали.

Нам с Гельмутом Колем везёт на достопримечательные места. Одна из важных для меня встреч с канцлером ФРГ произошла во время его краткой остановки в Москве в начале 93-го года. Мы встретились в правительственном особняке на Юго-Западе столицы, знаменитом тем, что раньше он принадлежал КГБ, и Крючков, готовясь к августовскому путчу, самые секретные встречи проводил именно здесь.

Гельмута Коля это известие позабавило, он с большим интересом стал оглядываться по сторонам.

Я хотел обсудить с ним принципиальный для меня вопрос: если я пойду на ограничение деятельности парламента, как, на его взгляд, Запад отреагирует на мои действия. Конфиденциальность разговора вполне соответствовала историческим традициям места, где мы встретились.

Мне было ясно, что для Запада существуют некие основополагающие демократические ценности. И в данном конкретном случае я на одну из таких ценностей покушаюсь. При этом я не боялся задать этот вопрос канцлеру Германии. Наши отношения были искренними и открытыми. Я знал, что мои намерения не будут превратно истолкованы.

Он поддержал меня, выразив уверенность, что и другие лидеры «семёрки» с пониманием отнесутся к жёстким, но необходимым мерам для стабилизации ситуации в России.

Через несколько месяцев я смог убедиться в точности прогноза Гельмута Коля. В сентябре — октябре 93-го года и сам Коль, и все лидеры стран Запада однозначно поддержали мои шаги, предпринятые для выхода России из тяжёлого политического кризиса.

Впрочем, говорили мы не только о политике. Например, я делился с ним своими воспоминаниями.

В мае 86-го года, ещё будучи кандидатом в члены Политбюро, я был по приглашению немецкой компартии с официальным визитом на их съезде, и после окончания форума меня повезли на экскурсию на какое-то предприятие в Руре. После осмотра цехов я оказался в зале отдыха для рабочих. Я был буквально потрясён. Сколько я бился в Свердловске, чтобы создать рабочим приличные условия. Чтобы построили сауну, чтобы в комнатах отдыха стояли нормальные кресла, чтобы можно было в перерыве попить чаю, послушать музыку. Но здесь… Меня пронзила простая мысль: мы никогда не будем так жить.

Это не просто богатство. Это — привычка все делать с умом. Привычка, которая присуща именно немцам — нашим, так сказать, антиподам в смысле скрупулёзности, внимательности к мелочам, к быту, к практической стороне жизни.

И когда мне кажется, что и у нас что-то меняется в этом плане, я всегда вспоминаю господина Коля…

Билл Клинтон и Джордж Буш

По старшинству надо бы сказать в обратном порядке: Джордж Буш и Билл Клинтон. И по хронологии наших отношений. Но именно Билл Клинтон сейчас — президент США. От него зависит в мировой политике настолько много, что порой я ему искренне сочувствую.

И вот что мне бросилось в глаза. Во время предвыборной кампании между Бушем и Клинтоном шла достаточно резкая полемика, можно сказать даже сильнее — конфронтация. Но как только прошли выборы, как только выяснилось, кто победил… Вот уже Буш помогает Клинтону, Клинтон помогает Бушу.

У нас в такой ситуации политики стали бы смертельными врагами на все последующие годы. А они охотно разговаривают друг с другом по телефону, советуются. Или вот, скажем, я разговаривал с Биллом Клинтоном, и он сказал: «Я не только поддерживаю Договор, но и поздравляю вас вместе с Бушем с этой огромной победой, которую вы одержали». (Речь шла о подписанном мною и Бушем январском Договоре о сокращении стратегических вооружений. Буш через две недели должен был покинуть Белый дом, Клинтону оставалось столько же до вступления в должность президента США.)

У Буша в период выборов был психологический слом, настолько тяжёлый, что даже в Москву информация доходила. Мне говорили, что он по нескольку часов сидит неподвижно и смотрит в одну точку. Я ему звонил, пытался как-то подбодрить.

Мне это чувство острого одиночества знакомо. Иногда организм не выдерживает напряжения. Этой постоянной внутренней собранности, взвинченности. И тут нужно только стиснуть зубы, взять себя в руки, чтобы вообще не раскиснуть, не бросить все, не уйти в отставку. Поэтому, как мне кажется, я Буша понимал.

Мне казалось, что его изберут. Сработает американский консерватизм. Республиканская партия всегда позже начинала кампанию, но энергичнее финишировала.

Но в этот раз получилось иначе. Уж очень необычен Клинтон. Молодой, красивый — выглядит для своих лет просто прекрасно. Хорошее образование, воспитание. Быть может, эта фигура означает какой-то новый американский прорыв?

Джордж Буш находился как бы три срока на вершине власти. Восемь лет в качестве вице-президента в эпоху Рейгана. Четыре года он был президентом США. Двенадцать лет. Очень много.

А если мои года посчитать, и у меня с окончанием президентского срока будет уже восемь лет в большой политике. А если начинать с Политбюро, то уже все десять. Но по-настоящему моя политическая карьера началась позже, как раз с изгнания из Политбюро.

Надо сказать, интересная произошла с Джорджем Бушем метаморфоза. Было видно, как он переживал во время предвыборной кампании — республиканцы все время отставали. В каждом штате выступал. Колоссальный труд. А когда не выбрали — ему как-то стало легче, сработал защитный механизм какой-то. Проснулась новая энергия. И вот — договор СНВ-2.

В Америке хорошие традиции. Когда президент уходит, конгресс принимает решение — построить бывшему президенту дом в любом месте, по его желанию. И сохранить за ним президентскую библиотеку.

С Джорджем Бушем у нас сложились очень дружеские отношения. Звонит и Барбара Буш. Я надеюсь, она приедет в гости, и Наина хорошо её встретит, они прекрасно проведут время.

А с Бушем мы договорились играть в теннис. Это будет очень принципиальный матч.

Лех Валенса и Вацлав Гавел

Президент Польши и президент Чехии.

Я не раз встречался с ними. И скажу, что определённая психологическая трудность в общении есть. Над нами висит проклятое наследие СССР, который был самозваным «старшим братом» в отношениях между странами. Гавел и Валенса обязаны соблюдать по отношению к России некую дистанцию, обязаны перед своими народами. Я это понимаю.

Однако ведь нас объединяет не просто общность исторической судьбы — восточноевропейский лагерь, социализм. Нас объединяет и то, что впервые на мировую политическую арену так смело шагнули бывшие диссиденты. Гонимые. Так или иначе подвергавшиеся преследованию люди.

Гавел сидел в тюрьме, он участник «пражской весны», писатель. Валенса много лет боролся во главе рабочего движения, «Солидарности». Они не просто лидеры политические, но и национальные. Вокруг них в какой-то момент объединилось все общество. Они стали символами крупнейших исторических событий. Хотя сейчас им очень трудно.

Это интересно — появление в мировой политике таких фигур. Номенклатура есть в каждой стране. Слой людей, которые формируют власть, держат в руках ключевые посты. Сохраняют стабильность. Но рано или поздно через этот слой прорываются новые фигуры. На Западе, конечно, нет таких грандиозных перемен. Но и почти во всех странах «семёрки» произошла крупная перетряска «верхов». Возможно, мир подспудно готовится к каким-то новым, очень серьёзным изменениям.

Первый мой визит в Польшу прошёл чрезвычайно напряжённо. Одна из основных претензий поляков на переговорах была такова: наши военные составы, которые идут через Польшу, вывозя войска из Восточной Германии, — это ущерб экономике Польши. Поэтому Россия должна платить компенсацию.

Причины такого жёсткого наступления Валенсы в общем-то понятны. Конечно, существование в мировом пространстве такой махины, как СССР, — вещь непростая. Можно отменить название — СССР, но нельзя отменить накапливавшиеся годами проблемы. Поляки жили все эти годы с ощущением, что именно СССР задавил процветание страны, потенциал её экономики. И это национальное самоощущение выразилось в таких тяжёлых для нас и не очень понятных требованиях.

Однако второй визит в Польшу прошёл совсем иначе. Мне удалось, как я стараюсь делать всегда, найти какую-то затаённую болячку в истории наших отношений. Известно, что КГБ пытался управлять процессом разгрома профсоюза «Солидарность». Я привёз Леху Валенсе копии документов комиссии Суслова («теневого» лидера брежневского Политбюро). Это было целое досье на «Солидарность». Польские и советские чекисты разобрали по косточкам всю подноготную лидеров рабочего движения. Порой эти документы страшно было читать — до того жестоким был кэгэбэшный рентген. Я хлопнул по папке и сказал: «Здесь есть все. Берите». Валенса слегка побледнел.

Президент Польши сообщил, что польский сейм в ближайшее время будет переизбираться, конституция это позволяет. Заметив мой живой интерес к этой теме, он в шутку сказал: «Да распустите вы свой Верховный Совет, выберите новый. А те, старые депутаты, пусть сидят, заседают, их очень скоро все забудут». Я улыбнулся заманчивой идее.

Отдавать старые долги пришлось и в Праге. Признание того, что вторжение СССР в 1968 году являлось агрессией, было чрезвычайно важно для Вацлава Гавела. Для всего чешского народа.