Но второй раунд есть второй раунд. Надо драться за свои поправки, за своих министров, за дополнительные полномочия, за референдум… Надо принимать решения.

И я вновь начал встречаться с депутатами, с фракциями, с политическими движениями. Очень холодной была встреча с «Гражданским союзом». Чувствовалось, что они уже сейчас готовы говорить с позиции силы, их сдерживает только фактор времени — немного рано. Осталось противное ощущение, словно стою перед ними, как школьник, и отчитываюсь в каких-то прегрешениях.

Совсем другой получился диалог с блоком демократических партий. Даже самую острую критику здесь я слушал как-то легко, спокойно. Для меня все-таки очень важна интонация. Пусть критикуют, но делают это достойно. Видят в тебе не функцию, а человека.

Предложения демократов были самые суровые: разогнать советы по всей России, не дожидаясь съезда, ввести президентское правление. Ну, это, конечно, не та постановка вопроса. Пока ещё государство достаточно сильное, чтобы пресечь антиконституционные действия, злобную активность боевиков, красный терроризм. Проблема в другом. Съезд завёл нас в тупик. Как конституционно выбраться из этой патовой ситуации?

Состоялась и общая встреча с депутатами — здесь не было злобного тона, хамства, агрессии. Те, кто пришли, разговаривали довольно спокойно.

Почему же именно на восьмом съезде депутаты окончательно определились в своём выборе и решили до конца идти с Хасбулатовым? В чем тут дело?

В моей неудачной речи? В том, что развернувшаяся в прессе антисъездовская кампания показалась им инспирированной и вызвала реакцию противодействия? В том, что Хасбулатов сумел путём интриг сгруппировать какие-то силы?

Да, есть и то, и другое, и третье.

Но есть и четвёртое. Вернёмся на седьмой, предыдущий съезд.

Все знают, помнят по мальчишеским дракам, как действует прямой взгляд в глаза, заложенные в карманы руки, спокойный разворот плеча. Как действует демонстрация скрытой силы. Но, вырастая, часто забываем другую важную деталь из этики дворовых отношений, вполне актуальную и во взрослой жизни.

Слишком часто применять силовые приёмы в политике — вещь очень опасная. Они девальвируются. И тут легко свою силу обратить в слабость. Тем более это относится к такому шагу, как уйти, хлопнув дверью. Например, со съезда, где сделать это порой хочется буквально каждую следующую минуту. Ей-богу, бывает невыносимо.

Я рассказал, как поступил на шестом съезде Гайдар. Это был абсолютно точный и неожиданный ход — получилось, что съезд в одну минуту лишил целую страну правительства, причём в полном составе. Депутаты сами себя посадили в лужу.

…На седьмом съезде народных депутатов меня вынудили уйти из зала. Просто заставили. А это уже совсем другой поворот.

По второму и седьмому пункту резолюции — о референдуме и предоставлении дополнительных полномочий президенту — съезд громадным большинством проголосовал «против». Здесь солидарность была почти полная.

Все, над чем я бился, все усилия, все попытки, пошло прахом. Мирно договориться не удалось.

В такой ситуации уходить сложно. Получается, что тебя, по сути дела, выгнали.

Тут надо бы досидеть до конца, а потом спокойно встать и уйти — как будто ничего особенного не произошло, проголосовали и проголосовали. А действовать уже потом. Когда на тебя в упор или украдкой смотрят ухмыляющиеся, уверенные в полной своей безнаказанности депутаты — сложно точно и адекватно реагировать. Вы не представляете, какая это тяжесть.

…Однако мне в такой ситуации становится в первый момент легче. Мобилизуется нервная система, начинаю даже как-то легче дышать.

Видно, я по природе своей плохо приспособлен к терпеливому ожиданию, к хитрой, скрытой борьбе. Как только ситуация обнажается с полной ясностью — я уже другой человек. Это и хорошо, и плохо, наверное.

Но в тот момент, на седьмом съезде, я принял неверное решение.

Так неожиданно и резко идя на конфронтацию, я не должен был уходить из зала. Мне и в голову не пришло, какими будут последствия этого шага.

А всех присутствовавших охватил ужас: что же дальше? Что же будет сейчас? Импичмент? Немедленное отстранение?

Мне почему-то казалось, что съезд сразу расколется на две части. И это будет наглядным уроком.

Но, видимо, в моем уходе была какая-то торопливость. Я не дал своим сторонникам времени, чтобы осмыслить происходящее и прореагировать. И часть из них осталась сидеть в зале.

Сильный я человек или слабый?

В острых ситуациях, как правило, сильный. В обычных — бываю вялым, конечно. Бываю и вообще непохожим на того Ельцина, которого привыкли видеть.

То есть я могу сорваться, как-то глупо, по-детски… Это, конечно, слабость.

Где-то я прочитал про себя, что слабость Ельцина в том, что он сам себе создаёт препятствия, которые потом с огромным трудом, героически преодолевает.

Но это не так. Препятствия меня находили сами. Всегда. Я их не искал…

Худой мир

После восьмого съезда, я стоял перед серьёзным выбором.

Либо президент превращается в номинальную фигуру и вся власть в стране переходит к парламенту. Либо я должен предпринять какие-то шаги, которые бы разрушили создавшийся дисбаланс.

Группа юристов во главе с Алексеевым в рамках президентского совета подготовила для меня юридический анализ возникшей политической ситуации. В международной практике такой патовый расклад сил случался не раз, прецеденты выхода из кризиса существовали, не зря ещё Горбачёв говорил о президентском правлении. Президент или временно ограничивает права парламента, или распускает его, и Конституция вновь начинает действовать в полном объёме уже после новых выборов.

…Обращение к народу готовил узкий круг моих помощников. Я хочу подчеркнуть — именно помощников, то есть людей, доводивших идею до уровня готового текста. Все кардинальные решения я принимал самостоятельно.

Мне помогали спичрайтеры Людмила Пихоя и Александр Ильин, мой первый помощник Виктор Илюшин, Сергей Шахрай и член президентского совета Юрий Батурин.

Визы Шахрая и Батурина стояли на указе. Я набросал тезисы выступления для телевизионного обращения. На 12 часов дня была назначена запись выступления, в 21 час — эфир.

Перед этим я разговаривал с Руцким. Мне надо было выяснить его позицию, и я спросил напрямую: как он отнесётся к решительным, жёстким действиям президента? Руцкой твёрдо сказал: давно пора.

Что касается секретаря Совета безопасности Юрия Скокова, то он сам в личных беседах не раз и не два поднимал эту тему, указывал на имеющиеся у него агентурные данные, что, мол, заговор против президента вполне вероятен, ждать нельзя, надо разгонять парламент…

И вот, когда я подписал указ, возникла некая пауза.

Указы выпускает Илюшин. Он настойчиво предлагал мне перед выпуском указа в свет поставить на документе визы Руцкого и Скокова. Я спросил: почему? Он ответил: здесь не должно быть осечек, предстоят ответственные мероприятия, нельзя допускать хаоса, когда одни говорят одно, а другие — другое. Две такие фигуры в президентской команде должны не только на словах поддержать указ, кардинально меняющий соотношение сил в стране. Без их виз выпускать указ нельзя.

Я ясно видел, что Илюшин находится в сильнейшем нервном возбуждении. Он не мог скрыть волнения.

Разговаривать с человеком в таком состоянии сложно. У меня его обеспокоенность вызывала чувство протеста. Но я сделал над собой усилие и постарался вникнуть в его, как всегда, чёткую и ясную логику. Да, Илюшин прав, есть смысл в визах Руцкого и Скокова.

Илюшин взял экземпляр указа и отправил его Скокову.

Филатов, новый глава администрации, пошёл к Руцкому.

Это было после обеда.

Вскоре мне доложили, что и Руцкой, и Скоков указ подписывать отказываются. Между тем приближалась трансляция телевизионного обращения. Надо было что-то делать. Или снимать трансляцию, или вызывать к себе Руцкого и Скокова и пытаться их уговорить, или…

Прямо из машины я по телефону связался с Зорькиным. Он уже был в курсе. Думаю, что и текст документа лежал перед ним. Но отвечал он уклончиво, что да, Борис Николаевич, надо всесторонне взвесить этот шаг, какие могут быть последствия, должна быть проведена конституционная экспертиза.

Шахрай поехал к Руцкому. Тот сделал в тексте указа около десяти поправок. Когда стали разбираться с его замечаниями, в конце концов выяснилось, что документ он подписывать не собирается ни при каких обстоятельствах.

Скоков также отказался визировать указ. Аргумент — страна к такому шагу не готова.

…Кто-то из них снял копию с документа, с визами на обратной стороне, и уже на следующий день в Конституционный суд для дачи показаний вызвали Батурина.

Эти детали в поведении Зорькина, честно говоря, меня поразили больше всего: он бросился в расследование происхождения указа как матёрый прокурор; и крайне неприятно, когда председатель Конституционного суда, мягко говоря, обманывает: вечером по телевидению он сказал, что президент с ним не говорил, что об указе он узнал из моего телеобращения.

И тут, может быть, впервые в жизни я так резко затормозил уже принятое решение. Нет, не заколебался. А именно сделал паузу. Можно сказать и так: остановился.

Реакция на указ меня насторожила. В нем не содержалось и намёка на какие-либо резкие действия по отношению к депутатам. Не было призыва к роспуску съезда. Не вводилось даже в каком-то смягчённом виде чрезвычайное положение.

«Особое положение», упоминавшееся в тексте, определяло чисто юридическую, процессуальную сторону дела: я объявил запрет на те решения парламента и съезда, которые ограничивают полномочия президента России.

Около половины двенадцатого ночи по ТВ состоялось совместное выступление Руцкого, Воронина и Зорькина. Стало ясно, что они объявляют президенту войну. Из их пространных речей вполне ясно вырисовывалась тактика ближайших действий: созыв съезда, объявление президента вне закона. Власть переходит к Руцкому.

Это был ещё один сильнейший стресс, хотя морально я был готов к такому противодействию. Но главное предстояло пережить позднее.

…Борьба есть борьба. Я понял, что указ помог мне вскрыть линию политического противостояния. Позиции обнажились в полной мере. Руцкой и Зорькин под видом защиты законности пошли в атаку. И цель их была банальна — захват власти.

Практически подписанный указ был приостановлен, над ним снова началась работа. Слова об особом положении мы убрали.

В ночные часы

Мама умерла в половине одиннадцатого утра. А сообщили мне об этом только вечером. Утром я проходил мимо её комнаты раза три, то за документами, то позвонить… И в последний раз дежурный охранник видел, как она вышла из своей комнаты, что-то сказала мне вслед, но я не заметил, прошёл.

Это было в воскресенье.

Накануне вечером 20 марта она сидела, смотрела телевизор вместе со всей семьёй. Смотрела моё заявление о введении особого положения. Подошла, поцеловала и сказала: «Молодец, Боря». И ушла к себе.

В воскресенье открылась чрезвычайная сессия Верховного Совета, на площадях Москвы состоялись митинги «ДемРоссии» и коммунистов. Я занимался всеми этими делами, готовил дальнейшие шаги, получал информацию с сессии, постоянно звонил силовикам, Черномырдину…

В середине дня мне в первый раз сообщили, что маме плохо, я сказал: «Что же вы медлите? Надо везти в больницу». Мне ответили: врачи занимаются, вызвали «скорую». Я немного успокоился.

Прилёг, потому что был уже на пределе, ночь прошла без сна. Да и перед этим накопилось… Мама меня очень беспокоила, я несколько раз спрашивал, как она, но мне не сообщали, говорили: она в больнице. Надо же, и я не почувствовал, что это все, конец. Все мысли были заняты этим проклятым съездом.

Вечером ко мне приехали члены правительства, человек семь, и все уже знали. Не знал один я. Вот такие собрали большие силы. Видно, очень боялись моей реакции…

Помню, что я попросил всех выйти и лёг.

Все, мамы больше нет.

Почему именно в этот день? Какой-то знак, что ли? Её уход был как благословение, как жертва. Будто она сказала сыну: все, больше я ничем тебе на этом свете помочь не смогу…

Она умерла тихо, безболезненно, во сне, не меняя позы. Так врачи мне сказали.

Похороны состоялись во вторник. Не сверхпышные, не сверхскромные. Христианские похороны.

Было отпевание. Маму похоронили на Кунцевском кладбище в Москве.

Мне не понравились разные спекуляции в прессе вокруг появления на похоронах Руцкого и Зорькина. Конечно, мне их вид был неприятен в этот момент. Но никаких уколов, никаких заявлений не было, никаких бумаг никто не передавал. Люди пришли — и не надо об этом никаких слов.

А на съезде никакой реакции не последовало. Ни официальной, ни неофициальной.

Но в принципе я и не хотел, чтобы съезд касался этого вопроса.

Ещё 9 марта я подписал распоряжение приступить к плановым ремонтным работам Большого Кремлёвского дворца съездов. Там уже разобрали столы, все красили, раздрапировали бюст Ленина, стояли леса.

Честно говоря, моральных сил смотреть на этого монументального Ленина уже не было. Порой просто хотелось спросить себя: где я? В какое время все это происходит? Что за бред? Но раздавались и такие голоса: пусть Ленин остаётся, весь народ смотрит съезд по телевизору, и депутаты этим просто разоблачают себя… Все видят, кто собрался.

Ремонт был очень удобным поводом, чтобы отказать им в возможности собраться в БКД.

Но на это мы не пошли — какая разница, где они будут заседать? Пришлось срочно сворачивать строительные работы и готовить зал к заседанию.

…Наши эксперты ещё и ещё раз просчитывали на компьютере варианты, причём с помощью разных методик. Получалось: голосов для импичмента все-таки не должно хватить, будет 618 голосов плюс-минус один… Так и получилось. Но тогда во всю эту умную математику как-то слабо верилось. Все-таки запах чужой крови распаляет. Я вспоминал, как на восьмом съезде вдруг повысился до визгливой ноты голос Хасбулатова, когда он кричал что-то Черномырдину: вы, Виктор Степанович, мы знаем, Виктор Степанович…

Это было настолько неожиданно. Я так привык к его тихому голосу. У Хасбулатова ничего не бывает случайно. И в тот момент он сделал над собой усилие, включая у расслабившихся депутатов коллективный рефлекс: вперёд, фас, ату его!..

…И все-таки — если импичмент?

Импичмент

Чем, собственно, страшно это слово?

…Ведь это решение не имело бы никакой силы. Всенародно избранный президент не может быть отстранён от власти съездом, тем более таким съездом — давно потерявшим народное доверие. Но, впрочем, не субъективный фактор тут важен, важна суть проблемы — съезд не может отстранить президента, потому что не он его выбирал.

И это понятно любому школьнику.

Но слово произнесено. А для нашего народа именно слово имеет мистическое значение. Такая у нас, у русских, психология. Не импичмента я боялся, а именно простого русского глагола — «сняли». Скинули. Или ещё как-нибудь похлеще.

Ведь в истории порой действуют какие-то необъяснимые факторы. И к этому нужно относиться очень осторожно. Скинули, значит, власти нет, все разрешено. Где-то давно копилась энергия противостояния, агрессия, анархическая или террористическая идея, жаждущая воплощения. Где-то что-то произошло — и дальнейший сценарий известен. В ход обязаны вступить силовые структуры. Ради спасения порядка они

отменяют законы. На время. Но на какое?

…Но что делать, если все-таки отстранение от власти произойдёт? Я не боялся этого варианта. Я был готов и к нему. В случае принятия парламентом такого решения я видел один путь — обращение к народу. Люди бы меня не подвели, в этом я абсолютно уверен.

В момент, когда шёл подсчёт голосов, я находился в Кремле.

И я считаю принципиально важным, что депутаты в момент голосования тоже находились в Кремле.

Конечно, не помпезная обстановка Кремлёвского Дворца на них повлияла, но есть все-таки какая-то магия места, воздуха истории… Подсознательно включаются у человека защитные механизмы. Механизмы генетической памяти — ведь это Кремль, это Россия, это моя страна.

Эти-то механизмы и подавили агрессивный импульс, на который рассчитывали мои противники.

…После объявления результатов голосования по импичменту я вышел к импровизированному митингу на Васильевском спуске. Собор Василия Блаженного. Прохладно. Но дышится легко в этом влажном воздухе, наполненном прожекторами и криками. Много-много людей, целое людское море на Васильевском спуске.

Вроде бы чего праздновать — мы же не победили? Мы просто не проиграли этот ход, эту партию.

Но я-то знаю: теперь все будет в порядке. На очередном — каком по счёту? — витке борьбы правильно сработала моя жизненная тактика: играть на победу. Играть только на победу. Не бояться, не отворачиваться, не прятаться.

Поэтому я произношу в микрофон это слово: по-бе-да. И мне не стыдно.

Перечитываю эти страницы. Да, мне не стыдно. Да, это была победа.

…Но, с другой стороны, это было и поражение.

В глобальном, стратегическом плане вся эта «чёрная полоса» от седьмого съезда до референдума была проиграна нами — именно потому, что мы дали втянуть себя в этот обмен ударами, в это противостояние. В эту борьбу с пирровыми победами и липовыми поражениями. Говоря «мы», я имею в виду всю команду президента.

Да, затеял борьбу не я. А те, кто решил испытать президентскую власть на прочность. Но пострадало-то общество! Обществу, народу все равно, кто «первый начал».

Я это понимал. И стремился как можно быстрее закончить, завершить эту глупую борьбу, это смертельно опасное для демократии кулачное выяснение отношений. Не прошли поправки — предложил нового премьера. Не подошёл и новый премьер — поставил вопрос о референдуме. Однако и саму идею референдума, казавшуюся мне бесспорной, съезд отверг. Пошёл на неё только после провалившегося импичмента.

Все мои усилия, вся бешеная энергия этих месяцев были брошены на то, чтобы выдержать, не поддаться искушению решить проблему силовым путём, остаться в рамках закона и порядка.

Почти подойдя к решению о необходимости ограничить съезд в правах волевым путём, я вновь отступил. Уповая на мирный, честный, справедливый итог борьбы — после референдума.

Но я ошибся. Ведь наше расхождение было не тактическим. И, думаю, даже не политическим.

С помощью демократического инструмента — съезда — шла элементарная борьба на уничтожение. Но понял я это слишком поздно.

«Да. Да. Нет. Да»

Почти первые же публичные слова Хасбулатова после подведения предварительных итогов референдума были о «полторанинско-геббельсовской» пропаганде.

Вообще сравнить человека с Геббельсом — в порядочном обществе оскорбление. Но это очередной «художественный» образ спикера.

Для проведения пропагандистской кампании нужно не просто грубое давление, натиск. Это порой вызывает у населения реакцию отторжения.

Нужна идея, продуманная концепция такой кампании. И мне кажется, мы такую идею нашли. Мы выиграли у наших оппонентов именно в честности и открытости своих пропагандистских идей, своей позиции.

Парламент сам сформулировал все четыре вопроса референдума. Мы играли на их поле и по их правилам. Я сказал, если вы помните, так: отвечайте четыре раза «Да»!..

Всегда в нашей стране любили говорить «нет». Нет войне, нет империализму, весь мир насилья мы разрушим…

Людям надоело вникать во все эти сложные пропагандистские формулы — и надоело не сейчас, а лет пятьдесят тому назад. Надо сказать «да». «Да» — нормальной жизни, без передряг, без этих изматывающих съездов, без вечной политической грызни… Надо сказать «да» президенту.

Вот это утверждение в противовес все и вся отрицающему парламенту было, как мне кажется, удачей.

И второе.

Поддержка знаменитых людей.

Очень много было критики в адрес Эльдара Рязанова и его телепередачи о моей семье — мол, это уже неприлично, подлизывается, угождает.

Если уж говорить откровенно — Рязанов не менее популярен в народе, чем Ельцин. Он разговаривал со мной с присущим ему тактом и уважением, но разговор изначально шёл на равных. Вот о чем все забыли.

И то же самое я могу сказать о многих других деятелях культуры России: Астафьеве, Ефремове, Захарове, Ульянове, Табакове, Хазанове, Мордюковой и так далее, которые в те дни перед референдумом активно поддерживали позицию президента. Никакого «социального заказа» в их интонации я ни разу не почувствовал. Именно потому, что это люди такого ранга, такого полёта, которые могут себе позволить говорить все, что думают, — о президенте в том числе.

Не верите — загляните в прессу тех дней.

И в «Московских новостях», и в «Столице», и в «Огоньке», и в «Литературке» — шёл очень острый спор все эти недели. Спор об отношении к Ельцину как к политической фигуре. Например, многие писатели-эмигранты: Максимов, Зиновьев — были резко против меня. Они не верят в российскую демократию. А разве мало они напечатали статей, дали интервью? И это только крупица той критики, которая обрушилась на меня перед референдумом.

Главной неожиданностью был ответ на второй вопрос.

Чуть больше половины — но все-таки больше — людей, принявших участие в голосовании, а это был очень приличный процент работоспособного населения, ответили «да» экономическим реформам, свободным ценам, приватизации. Этого мои противники не ожидали.

Единственный козырь, на который они рассчитывали: население голосует за Ельцина ради сохранения гражданского мира, но не признает его экономической политики, — этот единственный козырь оказался битым.

В первые дни после референдума в стане оппозиции царила полная растерянность. Ничего, кроме слова «пропаганда», из уст моих противников прессе вытащить не удалось. Или просто наглое передёргивание: две трети, да ещё оттуда половина — это меньшинство. Таким образом, большинство — против Ельцина! Удивительная логика. Как будто эти люди разговаривали с каждым, кто не пришёл на избирательный участок. А сколько среди них было тех, кто просто решил поехать на дачу? А сколько людей, которые пока просто не определились в своём мнении?

И все-таки, что стоит за результатами голосования по вопросу о реформах?

По сути дела, это были вторые президентские выборы. Через два года после первых. Обычно в этот момент начинается кризис доверия к избранному главе государства или избранной партии.

Люди ждут от политиков гораздо большего, чем они могут дать, — немедленных улучшений в своей собственной жизни! А иначе — зачем я голосовал? Но изменения происходят не сразу — постепенно.

А что же ждать от избирателей у нас, в России? Где столько лет кормили обещанием несбыточных реформ, «перестройкой», которая все «буксовала и буксовала» в разных областях жизни? А ещё раньше людям просто нагло врали каждый день с телеэкрана, что благосостояние неуклонно повышается, — и это при страшном потребительском дефиците!

По идее, человека, который проводит такую болезненную реформу, с такими скачками цен, должны были «прокатить» с треском. На это и был расчёт — на усталость народа. Я видел весёленькие лозунги на заборах: «25 апреля прокатим Еля!»

…Но выяснилось, что люди голосуют не просто за Ельцина. Ельцин сам по себе, может быть, не так уж и важен. Люди голосуют за то, чтобы что-то происходило.

Я считаю это главным моральным уроком референдума.

Может, завтра народ передумает, выберет другую власть. Может быть. Но сегодня эта жажда конкретного действия — которое можно оспорить, в котором можно разочароваться, но все-таки действия — в народе не угасла и на второй год реформы.

Но ожидание не может быть бесконечным.

Где итоги голосования оказались самыми неутешительными?

Прежде всего — в сельских районах. Это понятно. Во-первых, крестьяне — люди по природе своей консервативные, долго привыкающие ко всякой новизне, и им эта реформа пока ни к чему. От неё одна головная боль.

Во-вторых, в ряде областей, где были свои региональные претензии к руководству: или глава администрации ведёт себя нагло, пригрел мафию, или обещал решить что-то и не продвинулся ни на шаг — это может быть закрытие атомной станции, вредного цеха, строительство новых сооружений.

И в-третьих, в тех регионах, где есть повод задуматься о будущем — в какой стране мы живём?

Вот, скажем, Татарстан или Башкирия. Политики этих республик очень хотели бы стать главами независимых государств.

Ну, а люди — хотели бы они жить в таком «независимом» государстве, где ни географически, ни культурно, ни экономически полной независимости быть не может, но где она будет официальной идеологией? Сомневаюсь.

Статус регионов России — в том числе традиционных национальных образований на Севере, на Волге, в Сибири и на Кавказе — пока неясен. Он должен проясниться в ходе работы над новой конституцией.

Вот и окончена эта, самая тяжёлая для меня глава. Впереди — эпилог всех этих событий. Такой горький. Большая моральная победа на референдуме оказалась девальвирована реками крови, смертью людей, страшной правдой гражданской войны.

Для чего, зачем? Почему наши парламентские баталии закончились залпами танков? Чья тут злая воля? Чей умысел?

Ведь носы порой друг другу разбивают и в парламентах других стран. Но никогда это не заканчивается вот так.

…Да, такая победа мне была не нужна. Но её все же пришлось добывать страшной ценой. Чтобы сохранить в обществе хотя бы основу для стабильности. Надежду на порядок. Пусть хрупкий, но — мир.

Это нужно было сделать для наших детей, для стариков, для всех наших близких. Чтобы не потекли ещё большие реки крови. Чтобы остановить безумие переворота.

Так я оцениваю свои действия в страшную ночь с третьего на четвёртое октября. И надеюсь, что так же расценивает их и большинство сограждан.

Теперь нам всем надо разбираться — что же произошло, как мы до этого дошли, что теперь делать.

Референдум так и остался несбыточной надеждой на подлинное гражданское согласие.

И все-таки — есть ли исторический смысл у этого неудавшегося этапа в истории русской демократии? Конечно, есть.

Кто у нас знал пять лет тому назад, что такое референдум? Что такое импичмент? Чем парламентская система отличается от президентской? Легитимная власть от нелегитимной?

Пожалуй, кроме юристов — никто. Теперь люди потихоньку начинают разбираться в этих конституционных тонкостях.

Да и само слово «конституция» было для нас понятием абстрактным. Вроде бы она была. А вроде бы и нет, настолько незаметной была её роль при брежневско-горбачевском обществе. Есть какое-то начальство, и слава Богу.

…Народ у нас по природе своей вроде бы законопослушный, спокойный, неторопливый. Как любят русские говорить — незлой. По крайней мере, до поры до времени… Но вот на чем же строилась эта законопослушность? На каких законах? Или просто на страхе? На тяжком страхе перед начальством?

Короче говоря, благодаря сегодняшним делам мы начинаем понимать устройство общества, основные его правила и законы, систему взаимоотношений государственных институтов.

Постепенно приходит и понимание своей роли во всем этом механизме. Механике жизни.

Россия. День за днём. 1993 год

Апрель

Совет представителей НПГ и Совет рабочих комитетов Кузбасса пришли к выводу, что в нынешней ситуации в стране полное выполнение их требований невозможно. Забастовку решено приостановить.

Указом президента Азербайджана с 3 апреля на всей территории республики введено чрезвычайное положение сроком на 60 дней — «в связи с расширяющейся агрессией Армении против Азербайджана».

10 военнослужащих группы российских погранвойск в Таджикистане захвачены неизвестными вооружёнными боевиками.

Центр экономической конъюнктуры при правительстве РФ сообщает, что индекс инфляции в марте составил 117, 4%. За весь первый квартал — 190%.

Советы являются главной основой демократии, а об их устранении говорить сегодня «было бы просто смешно», заявил 9 апреля Хасбулатов.

А.Руцкой не видит путей примирения с Президентом России в оставшееся до референдума время. Об этом он заявил на пресс-конференции лидеров «Гражданского союза», посвящённой предстоящему референдуму.

ВС РФ начал выпускать антипрезидентские листовки. Заказ на них подписанный «Общественный комитет „Реформы для народа“, поступил в издательство „Известия“ прямо из редакционно-издательского отдела ВС, который и оплачивал миллионные тиражи этих сверхсрочных изданий.

22 апреля пресс-служба ВС распространила сообщение о предстоящем в ночь с 25 на 26 апреля «государственном перевороте». МБ заявило, что «рассматривает подобную провокацию как продолжение непрекращающихся попыток втянуть силовые структуры в политическое противостояние и усугубить тем самым существующий в России кризис власти».

Президент Ельцин своим указом освободил Руцкого от обязанности заниматься проблемами сельского хозяйства.

26 апреля председатель Центральной избирательной комиссии В.Казаков сообщил последние данные об итогах голосования 25 апреля, которые, по его словам, могут лишь на доли процентов отличаться от окончательных. В списках было 107 миллионов граждан. Приняло участие в референдуме 64, 05%. За первый и второй вопросы проголосовали 58, 5% и 52, 88% от пришедших. За третий и четвёртый — 32, 64% и 41, 4%. Президент получил доверие.

На заседании Президиума ВС РФ 26 апреля Хасбулатов призвал не обольщаться итогами референдума, объяснив их исключительно воздействием «полторанинско-геббельсовской пропаганды».

Президент РФ представил главам республик, руководителям администрации краёв, областей и автономных образований РФ проект новой конституции.

Май

Столичная администрация выступила с заявлением, в котором говорится, что «первомайская провокация неокоммунистов, в результате которой десятки демонстрантов и сотни сотрудников милиции получили ранения, ставит организаторов этих массовых беспорядков перед лицом закона».