I

Всякий раз как он пытался поцеловать ее в губы, женщина ловко отстранялась, а комнату наполнял вызывающе насмешливый хохот. Франсуа не понимал поведения Сони, тем более что она лежала почти голая в его постели. Может, ей доставляло удовольствие унижать его? Однако Соня достаточно умна и не может не понимать, что, достигнув наконец предела своих страстных желаний, Франсуа не отступит. Уж лучше убьет и ее и себя! Надеясь сломить сопротивление, он навалился на нее всем телом, но тут же скатился с кровати и… проснулся. Франсуа Лепито, двадцатичетырехлетнему клерку мэтра Альбера Парнака — самого почитаемого нотариуса в Орийаке, как всегда, снилось, что он спит с женой хозяина.

Три года назад мэтр Альбер Парнак после семилетнего вдовства привел в дом новую жену. До этого хозяйство вела его дочь, Мишель, очаровательная блондиночка, еще не достигшая двадцати лет. Темноволосая Соня, которую нотариус привез из Бордо, была на редкость красивой женщиной. Она уже перешагнула тридцатилетний рубеж и, по слухам, до того дня, как поймала в сети весьма состоятельного законника, вела довольно бурную жизнь. Мишель очень мило встретила мачеху, несмотря на то что великолепие Сони несколько заслоняло ее собственный блеск. Один мсье Дезире, старший брат мэтра Парнака, невзлюбил невестку. Он считал ее вульгарной и терпеть не мог ее претензий на утонченную изысканность. Благодаря браку с дочерью владельца мукомольного завода из Клермон-Феррана, у которой хватило тактичности пораньше умереть, оставив мужу прекрасные воспоминания и внушительный счет в банке, мсье Дезире слыл самым богатым человеком в семье. Что же до Франсуа Лепито, то он был сиротой. Ценой многих лишений он добился возможности заниматься юриспруденцией и вот уже три года, работая в конторе мэтpa Парнака, готовил диплом. В Соню Франсуа влюбился, как говорится, с первого взгляда. Молодую женщину эта юношеская страсть очень забавляла, и она не без налета довольно-таки порочного кокетства поощряла поклонника. Кроме того, Соня догадывалась, что ее падчерица, Мишель, питает к Франсуа нежные чувства, и ей нравилось без всякой борьбы торжествовать над более молодой соперницей.

Привычный к одиночеству, Франсуа населил свою комнатку на улице Пастер пленительными мечтами. Как человек, купивший билет национальной лотереи, порой начинает уповать на будущее, полное великолепия, так и Франсуа грезил о том, что в один прекрасный вечер он похитит Соню Парнак и они уедут наслаждаться возвышенной и бессмертной любовью на какой-нибудь остров греческого архипелага. Грецию Франсуа избрал потому, что она казалась ему менее всего похожей на Орийак. Никто, и в первую очередь сам Лепито, не мог бы сказать, действительно ли он надеется осуществить свою мечту, но все говорило о том, что достаточно лишь малейшего поощрения, чтобы нежная страсть переродилась в настоящее исступление.

Как и у многих одиноких людей, у Франсуа появилась скверная привычка разговаривать с самим собой. Ясно, что все его речи были обращены к Соне, словно она была безмолвной, но готовой согласиться с любым его утверждением супругой. В ответ на столь глубокую привязанность Франсуа считал своим долгом поверять ей все свои заботы. Об этой его мании знал лишь один человек — Софи Шерминьяк, пятидесятилетняя овернская вдова, могучая, словно из камня вытесанная, женщина, не лишенная своеобразного величия и чем-то напоминавшая вулканы своей родины. Порой кажется, что такой вулкан угас окончательно и бесповоротно, на самом же деле незатухающий огонь в его недрах только и ждет подходящего момента, чтобы вырваться наружу. Софи была одновременно и владелицей и консьержкой дома на улице Пастер, куда допускались лишь самые благовоспитанные жильцы.

Мадам Шерминьяк любила подглядывать в замочную скважину и подслушивать у дверей холостяков, которым она преимущественно и сдавала меблированные комнаты, правда с условием никогда не принимать у себя гостей противоположного пола. Можно представить, как было подогрето и без того неуемное любопытство Софи, когда она услышала страстные тирады Франсуа. Сначала сердце домовладелицы пронзило ужасное подозрение, что молодой Лепито, несмотря на категорический запрет, прячет у себя какую-то «особу». С решительностью прокурора почтенная матрона почти без стука толкнула дверь в комнату и, к своему величайшему изумлению, никого там, кроме молодого человека, не обнаружила. Операция была проделана мадам еще несколько раз, пока наконец с облегчением она не уразумела, что ее подопечный беседует сам с собой.

Что бы там ни думали все те, кто принимает овернцев за грубых ограниченных материалистов, озабоченных лишь пополнением денежного мешка, — на самом деле это люди с богатым воображением, страстные и увлекающиеся. Будучи настоящей уроженкой Оверни, Софи Шерминьяк без труда внушила себе, что это к ней Франсуа Лепито пылает тайной страстью, что он обожает ее точно так же, как в стародавние времена паж мог обожать хозяйку замка — и только разница в возрасте мешает ему открыться.

Эта разница в возрасте, которая, как ей думалось, пугает Франсуа, саму Софи ничуть не беспокоила. Она чувствовала себя еще достаточно молодой и вполне способной сделать мужчину счастливым. И вовсе не обязательно для этого, считала вдова, заставлять его предварительно пройти через мэрию или церковь. Опьяненная мыслью о предполагаемых ранах, нанесенных ею сердцу Франсуа, мадам Шерминьяк удвоила внимание к постояльцу, надеясь, что в один прекрасный день или лучше вечер клерк позволит себе какой-нибудь жест, который освободит их обоих от излишней робости. Обоих, поскольку Софи, при всей широте ее взглядов, получила от папы-фармацевта слишком строгое воспитание, чтобы отважиться на первый шаг. Что до Франсуа, то, ни сном ни духом не догадываясь о нежных чувствах Софи Шерминьяк, он простодушно радовался, что у него такая заботливая домовладелица.

Отчасти из благодарности, а отчасти потому, что этого требовали элементарные правила вежливости, уходя утром из дому, Франсуа никогда не проходил мимо мадам Шерминьяк, не сказав ей несколько любезных слов. Это случалось каждое утро, ибо, по правде говоря, Софи ежедневно поджидала своего жильца и, разумеется совершенно случайно, оказывалась у него на дороге.

— Здравствуйте, мадам Шерминьяк, — поздоровался Франсуа в то знаменательное утро. — Надеюсь, вы хорошо провели ночь?

— Прекрасно, мсье Лепито, благодарю вас. И это несмотря на то, что имела глупость приготовить на ужин потроха. Нам, одиноким женщинам, приходится искать утешения в гастрономических причудах… одиночество порой так тягостно…

Подобные замечания обычно сопровождались весьма выразительными вздохами.

— А как вы, мсье Лепито? Хорошо отдохнули?

— Так себе… я очень неспокойно спал… представляете, даже свалился с кровати.

— В вашем возрасте, да еще когда вы влюблены… — заметила Софи голосом, в котором звучало обещание безграничных наслаждений.

— О мадам, не воображайте, пожалуйста, будто…

Она заговорщицки подмигнула.

— Шило в мешке не утаишь… В ваши годы, мсье Лепито, мужчины воображают, будто женщины — бесчувственные или слепые создания… и что разница в положении, а тем более в возрасте — непреодолимое препятствие… Какая глупость! Каждой женщине приятно и лестно чувствовать себя любимой… так что наберитесь мужества, мсье, и смело бросайтесь в бой!

— Вы… вы действительно думаете, что…

— Если вы не просите, то как же вам могут предложить… — В ее голосе послышались более чем многообещающие интонации. — Как же вам осмелятся предложить то, чем, несомненно, мечтают одарить вас?

Посмотрев вслед озадаченному постояльцу, мадам Шерминьяк вернулась в свою квартиру на первом этаже, уверенная, будто сильно продвинулась в осуществлении своих греховных замыслов. Вся в предвкушении грядущих страстных объятий, она отдалась потоку своего воображения…

Выйдя на улицу, Франсуа стал размышлять о том, каким образом мадам Шерминьяк пронюхала о его нежной страсти к Соне. Никогда он не говорил ей об этом, да и Соня никогда не была у него в гостях… Откуда же тогда? Однако намеки на разницу в положении и особенно в возрасте несомненно означают, что домовладелица обо всем знает…

Нисколько не догадываясь о смятении, которое он внес в сердце почтенной дамы, Франсуа окольным путем — как всегда, в последнее время — направился в контору мэтра Парнака. Контора находилась слишком близко от дома, и молодому человеку пришлось изобретать довольно фантастический маршрут, чтобы прогуляться, а главное — помечтать о Соне. С улицы Пастер он шел на бульвар Монтион, потом от площади Жербер — к площади Рузвельта и, наконец, по улице Фрэр добирался до авеню Гамбетта. Там в тенистом саду стоял особняк мэтра Парнака, часть которого занимала процветающая нотариальная контора. Сегодня прогулка особенно затянулась — услышав от мадам Шерминьяк, что возраст не помеха, Франсуа явно был на седьмом небе от счастья. Гуляя, он разглядывал витрины, особенно охотно останавливаясь у тех, где выставляли подарки, платья и манто. Возле первых молодой человек выбирал, что бы он подарил Соне, будь у него достаточно средств, а возле вторых пытался представить себе, пойдет ли то или иное платье или нет. Словом, забот у молодого влюбленного было предостаточно.

Еще ни разу Франсуа не удалось открыть решетку ограды, окружавшей владения мэтра Парнака, не испытав сильнейшего сердцебиения — ведь здесь же обитала его Возлюбленная! Стараясь идти как можно медленнее, но так, чтобы это не было слишком экстравагантным, Франсуа двигался по главной аллее, естественно пренебрегая более короткой тропинкой, ведущей в офис и к отдельному павильону, обиталищу «Мсье Старшего» — Дезире Парнака, который занимался финансовыми делами конторы. Наконец Лепито добрался до дому, поднялся на три ступеньки крыльца и вошел в офис, занимавший правое крыло особняка. Толкнув дверь, Франсуа тут же покинул область грез и оказался в самой суровой действительности. Молодой клерк всегда приходил последним, но это не значит, что он постоянно опаздывал. Просто другие — кто по привычке, а кто от избытка рвения — являлись раньше времени.

Такое рвение, например, круглый год с утра до вечера демонстрировал старший клерк, Антуан Ремуйе. Сорокалетний холостяк, он мечтал когда-нибудь стать нотариусом в одном из крупных городов Оверни, а для этого нуждался в моральной и финансовой поддержке мэтра Парнака, чьей правой рукой он себя считал. Добродушный толстяк, скорее трудолюбивый, чем умный, Антуан пользовался в приличном обществе Орийака репутацией человека серьезного и положительного, а потому многие матушки, обремененные дочками на выданье, считали его неплохим кандидатом в зятья. Благодаря этим тайным умыслам Ремуйе получал множество приглашений на семейные обеды и, надо отдать ему должное, никогда не отказывался — таким образом он увеличивал сбережения и копил жирок. Старший клерк отличался жизнерадостным нравом, любил довольно-таки соленые шутки, вкус к которым унаследовал от предков-крестьян, и в различных обществах, где обычно исполнял роль казначея, слыл весельчаком.

Роже Вермелю и Мадлен Мулезан было уже не до рвения, оба действовали по привычке. Проработав в конторе по сорок лет (они начинали еще у Парнака-отца, воспоминания о котором почтительно хранили до сих пор), ни тот, ни другая не мечтали ни о чем ином, кроме как попозже уйти в отставку, а потому приходили первыми и уходили последними, чтобы доказать свою незаменимость. Невысокий худенький Роже Вермель, по обычаю прежних времен, которым он оставался верен — ведь надо же быть чему-то верным до конца, — всегда работал в черной шапочке, и все недоумевали, каким образом ему удалось раздобыть сей анахронизм. Мадлен Мулезан, серенькая, бесцветная, словно из тумана сотканная старушка, была тремя годами моложе Вермеля и утверждала, будто ей шестьдесят два. Ничто в ней не привлекало взгляд, как если бы она была не живым человеком, а просто тенью. Если Вермель любил поворчать, то мадемуазель Мулезан воплощала безграничную любезность. Еще ни разу на своей памяти она никому не отказала в услуге, и коллеги, естественно, частенько этим злоупотребляли.

В эту несколько склерозированную среду молодость Франсуа вносила свежую, жизнетворную струю. Только Вермелю это немного действовало на нервы, но настроения мсье Вермеля решительно никогда не волновали. Короче, весь этот благообразный мирок жил в тишине и добром согласии. Иногда, правда, мсье Антуан вносил некоторое возмущение, рассказывая о своих победах, но мадемуазель Мулезан делала вид, будто она ничего не слышит. Роже Вермель изредка поверял своей ровеснице тайные сведения о случайно обнаруженной бакалейной или мясной лавке, где можно купить еду подешевле, а та в благодарность делилась с ним рецептом, как использовать с толком остатки курицы или кролика. Таким образом, здесь царила атмосфера тусклой, но честной посредственности.

Если за делами, порученными двум старожилам, первый клерк и не думал следить, зная, что они сами разберутся гораздо лучше него, то в отношении Франсуа он выполнял свой долг в полной мере. Не без тайной мысли он видел в молодом человеке своего будущего преемника. Если ему доведется открыть собственное дело, думал Ремуйе, то он сумеет оставить достойную замену, а это побудит мэтра Парнака поблагодарить его гораздо теплее и… ощутимее.

— Послушайте, Франсуа, вчера вечером, уходя отсюда, я положил на ваш стол досье дела «Мура-Пижон». Изучите его внимательно и составьте для патрона краткую выжимку.

— Ладно, сейчас примусь.

И Франсуа тотчас погрузился в одну из тех бесконечных тяжб, когда наследники никак не могут договориться и дело затягивается, причем каждое судебное разбирательство порождает лишь новые жалобы. Добравшись до пятой страницы, Лепито тихонько чертыхнулся. Услышав приглушенное ругательство, мадемуазель Мулезан возмущенно охнула, а Вермель пробормотал, что молодое поколение привносит в нотариальные нравы довольно странные новшества. Антуан Ремуйе лишь с любопытством взглянул на молодого клерка, сидевшего на другом конце стола, напротив него. Франсуа, похоже устыдившись того, что нарушил атмосферу всеобщего прилежания, покраснел и как будто бы вновь погрузился в изучение досье. На самом же деле его чрезвычайно занимал вопрос, у кого это хватило наглости сунуть в дело «Мура-Пижон» фотографию, увидев которую он утратил самообладание. Поразмышляв, он решил, что это могла сделать лишь та особа, чье личико улыбалось ему с фотокарточки, а именно Мишель Парнак, единственная дочь нотариуса.

Вот уже больше года юная Мишель усердно осаждала Франсуа Лепито. Она любила его так, как любят в двадцать лет, то есть безоглядно. Ей и в голову не могли прийти соображения о тех материальных осложнениях, которыми чревата ее нежная страсть, девушка грезила лишь о том дне, когда выйдет из храма Нотр-Дам-о-Неж в белом подвенечном платье под руку со своим мужем — Франсуа Лепито. Разумеется, она не открыла этих намерений никому, кроме своего героя. Тот же изрядно приуныл, поскольку не испытывал к Мишель ничего, кроме братской симпатии, и не без оснований опасался с ее стороны какой-нибудь нескромности или, хуже того, весьма несвоевременных открытий. Да и нежность Мишель была на его вкус слишком навязчива.

— Что-нибудь не так, Франсуа? — осведомился Антуан Ремуйе.

— Нет-нет, пустяки, просто нервы…

Мадемуазель Мулезан не могла упустить такой удачный случай и тут же посоветовала превосходную микстуру от нервов, которая — уж она-то точно знала — очень помогает молодым людям. Вермель хмыкнул и сказал, что, по его мнению, их коллега нуждается не в микстурах, а кое в чем другом. Мадемуазель Мулезан искренне удивилась.

— Что же ему тогда, по-вашему, нужно?

— Напомните мне, и я объясню вам на досуге.

Обожавший такие шутки, Ремуйе рассмеялся, а вконец смущенный Франсуа не поднимал головы от досье.

Мэтр Парнак, войдя в контору вместе с братом, испытал, как всегда, величайшее удовлетворение — служащие не отлынивали от работы и он имел все основания полагаться на их трудолюбие. Нотариус каждому сказал несколько любезных слов и остановился около старшего клерка расспросить о срочных делах. Если Альбер Парнак, казалось, всеми порами излучает добродушие, то суровый мсье Дезире являл собой полную противоположность брату. Впрочем, в них вообще не было ни малейшего сходства. Маленький и кругленький Альбер с его вечно улыбающимся лицом и большой лысиной, обожавший поговорить — чаще всего просто так, из любви к искусству, — был чувствителен и сентиментален. Ничего не стоило тронуть его до слез или вырвать из него какое-нибудь обещание, а приступы величайшего воодушевления быстро сменялись столь же глубоким отчаянием. «Паяц, — говорил о нем брат, — паяц, пляшущий под Сонину дудку». Клерки любили нотариуса, хотя и не особенно принимали его всерьез. По общему мнению, контора недолго бы продержалась без надроза мсье Дезире.

Мсье Дезире, человек на редкость серьезный, считал смех почти что непристойностью. Злые языки утверждали, будто супруга Парнака-старшего тут же скончалась, как только поняла, что ее муж не изменится никогда. Для мсье Дезире любая слабость граничила с преступлением, а ошибка была просто предательством. Длинный, худой и желчный, с тщательно прилизанными редкими волосами, он никогда и ничему не радовался и даже в блестяще выполненной работе умудрялся найти предлог для язвительных замечаний. Не будь у Дезире столько денег, которые рано или поздно должны были перейти к нотариусу или его дочери, Альбер давно расстался бы с братом, ведь, по правде говоря, с годами он делался совершенно невыносимым.

После того как старший клерк упомянул, что дело «Мура-Пижон» передано для изучения Франсуа Лепито, нотариус с улыбкой подошел к молодому человеку.

— Придется вам поднапрячься, юноша. Все эти наследники, устав от грызни, теперь-то уж не замедлят согласиться на наши предложения.

— Досье будет скоро готово, мэтр.

— Прошу вас… э-э-э… отнеситесь к делу повнимательнее, — и, немного поколебавшись и слегка понизив голос, нотариус добавил: — Я говорю это потому, Франсуа, что в последнее время, мне кажется, вы немного рассеянны… Я, конечно, понимаю — на дворе весна, а в вашем возрасте в это время больше тянет преследовать нимф и дриад, которые, наверное, все еще прячутся в наших лесах, чем заниматься тяжбами этих склочников.

— Благодаря этим склочникам мы и зарабатываем на жизнь! — резко оборвал брата мсье Дезире.

— Разумеется… Так я могу положиться на вас, Франсуа?

— Да, мэтр.

Нотариус собрался уходить, как вдруг его брат счел нужным добавить:

— Поверьте, мсье Лепито, ничто не принесет вам такого покоя, такого душевного равновесия, как изучение Права. Со своей стороны я был бы счастлив видеть, что вы посвящаете ему все свое время, а не лезете туда, где вам совершенно нечего делать.

Эти слова и особенно тон, каким они были произнесены, заставили всех притихнуть и с затаенным любопытством воззриться на «Мсье Старшего». Только задиристый, как молодой петушок, Франсуа возмутился:

— Я, кажется, не совсем уловил, на что вы намекаете, мсье?

— Знайте, молодой человек, я никогда и ни на что не намекаю! Я всегда говорю то, что я говорю, ни больше и ни меньше, нравится это кому-либо или нет. А кроме того, я попросил бы вас вспомнить о своем положении в этом доме и говорить со мной другим тоном!

— Но послушай, Дезире… — вмешался нотариус.

— Оставь меня в покое! Мы с мсье Лепито отлично поняли друг друга. Не так ли, мсье Лепито?

Тут только до Франсуа дошло, что «Мсье Старший» мог проведать о его записках Соне. Эта мысль пронзила его, и он просто оцепенел от страха.

— Я… я уверяю вас, что…

— Так вот! В следующий раз я поставлю все точки над i! Но в ваших же интересах, чтобы этого не произошло!

Нотариус с трудом утащил брата из конторы и, едва они оказались за дверью, воскликнул:

— Я совершенно не понимаю, за что ты устроил ему такую выволочку, Дезире!

— Да ты просто убил бы меня, если б хоть что-нибудь когда-нибудь заметил!

— Ладно-ладно, поди узнал, что у Франсуа есть подружка. И что с того? Он еще молод, разве нет? Не все же такие, как ты!

Мсье Дезире с состраданием поглядел на брата.

— Мой бедный Альбер, порой ты бываешь глуп… ну просто до умиления.

— Я запрещаю тебе…

— Отвяжись! В отличие от тебя мне надо работать!

И, повернувшись на каблуках, «Мсье Старший» проследовал в свой кабинет.

После ухода хозяев оставшиеся принялись обсуждать выпад мсье Дезире. Мадемуазель Мулезан громко возмущалась, что с клерком публично разговаривают столь резким тоном. «Да-а, теперь не то, что раньше, — философски заметил мсье Вермель, — добрые отношения между хозяевами и нами, увы, уходят в прошлое безвозвратно». Ремуйе очень заинтересовала причина разноса. И только Франсуа, испуганно помалкивал. У него не было никакого желания откровенничать. Заметив эту растерянность молодого коллеги, старший клерк немедленно поспешил на помощь.

— Не отчаивайтесь, старина… Мсье Дезире всегда готов отделать человека… Да еще помешан на морали — другого такого чистоплюя навряд ли найдешь. Полагаю, пронюхал о какой-то вашей интрижке… а, приятель?

— Да что вы, какая еще интрижка?!

Франсуа говорил вполне искренне. Ему бы и в голову никогда не пришло назвать подобным пошлым словом то исключительное, божественное чувство, которое влекло его к Соне Парнак. Антуан пожал плечами.

— В конце концов это ваше дело! Во всяком случае, никто не имеет права соваться в вашу личную жизнь! А кстати, подите-ка погуляйте немного, это вас успокоит. Заодно отнесите досье Мулиэрна мэтру Живровалю, он как раз просил его прислать. А дело «Мура-Пижон» дайте-ка мне, я его малость приведу в порядок.

Обрадовавшись, Франсуа живо собрал бумаги, кое-как запихал их в папку и протянул ее Ремуйе. В этот момент из папки вывалилась фотография Мишель Парнак. Практически тут же три пары округлившихся от удивления губ издали громкое «О-о-о!»

— Так вот где собака зарыта! — ухмыльнулся довольный Антуан.

Слегка смущенный Лепито подхватил это чертово фото.

— О чем это вы еще? — пробормотал он.

— Как о чем? Да ведь мсье-то выступал потому, что не хотел, чтоб вы обхаживали племянницу!

— А я ее и не обхаживаю!

— Ну конечно, вы совершенно ни при чем — вот только фото! Не крали ж вы его, а?

— Да нет, конечно…

— Малышка Мишель… — умиленно вздохнула мадемуазель Мулезан.

— А мальчуган неглуп… Конечно, в наше время люди были щепетильнее, — кило-сладким голосом начал было Вермель.

Но тут Ремуйе встал, обнял Лепито за плечи и вывел за дверь.

— Не слушайте этих старых идиотов… Я вполне вас понимаю, будь я помоложе, сам не отказался бы приударить… У мэтра Парнака нет сына, стало быть, зять, знающий наше дело, вполне может прийтись ко двору… Даю только добрый совет: нужно как можно скорее получить диплом. Это ключик к богатству и любви. С мсье Дезире поосторожнее: этот тип все видит!

Франсуа хотел было уверить коллегу, что между ним и Мишель ничего нет, но, подумав, вовремя смекнул, что заблуждение Антуана и всех прочих, особенно мсье Дезире, очень кстати, а потому и не стал спорить.

Возвращаясь от мэтра Живроваля, Лепито решил немного прогуляться по берегу реки. Хорошо было Франсуа в одиночестве мечтать о Соне, не опасаясь любопытных и подозрительных глаз… Так он и бродил, совершенно не замечая никого вокруг, пока не услышал звонкий голосок:

— Франсуа! Постойте же!

Молодой человек обернулся и увидел, что к нему бежит Мишель Парнак. Ну вот только этого ему и не хватало! Если об этой встрече станет известно мсье Дезире, то теперь-то уж наверняка он незамедлительно попросит молодого клерка перенести свои немногочисленные познания в другую контору. Видимо, эти опасения так явственно проступили на лице Лепито, что девушка невольно остановилась и воскликнула:

— Ну и личико сегодня у вас! Что стряслось-то?

— Да ничего… А что, по-вашему, со мной могло случиться?

— Откуда же мне знать?

— Да, кстати… Признайтесь, Мишель, вам не стыдно?

— Стыдно? Это еще почему?

— Посмотрите-ка, можно подумать, что это не вы сунули свой снимок в досье «Мура-Пижон»?

Девушка лукаво рассмеялась.

— Я думала, что вам быстро надоест смотреть эти бумажки и приятно будет обнаружить мое фото между страницами.

— Не об этом же речь!

— Как раз об этом, Франсуа! Вы же знаете — я люблю вас!

— Не смейте произносить слова, смысл которых вам неизвестен!

— Послушайте, Франсуа, уж не считаете ли вы меня слабоумной? Можно подумать, что и в двадцать лет я продолжаю считать, будто детей находят в капусте?

— Тс-с, что это вы кричите! Нас же могут услышать…

— Вот еще, да пусть все знают, что я люблю вас!

— Ах, боже мой, но зачем же вы преследуете меня?

— Какой непонятливый — да потому что я вас люблю, люблю!

«Экая бестолочь», — подумал про себя Франсуа и сказал:

— Но в конце концов должна же быть какая-то причина?

Мишель отступила на шаг, склонила голову набок и внимательно лукавыми глазами оглядела его с ног до головы.

— При-чи-на?! — протянула она насмешливо. — Причина в том, что вы похожи на пингвина…

— А я и не знал, что вы питаете особую слабость к водоплавающим.

— Ну раз они похожи на вас…

— Вы что, издеваетесь надо мной?

К ужасу Франсуа, девушка взяла его под руку. Если они встретят хоть одного знакомого, об этом узнают не только братья Парнак (о том, что тогда произойдет, лучше вообще не думать), но еще и Соня решит, что он ее обманывает.

— Франсуа… почему вы не хотите меня полюбить?

— Но я очень люблю вас, Мишель.

— На черта мне такая любовь? Ну что вам во мне не нравится? Посмотрите, я совсем не плохо сложена!

— Ну я прошу вас… на эту тему…

— А что тут особенного? У нас, как и у всех, будет брачная ночь, разве нет? И я предупреждаю, что вам не грозит разочарование, вот и все! Что вас так удивило? А может быть, вы ханжа?

— Нет, нисколько, но знаете ли… как-то не принято…

— Я умираю со смеху от этих ваших приличий! Мой папа тоже считал, что как только переспал с женщиной, так уже и обязан жениться — вот и приволок сюда эту шлюху!

— О, как вы можете так… говорить о мадам Парнак!

— Да просто потому, что она шлюха, черт возьми! — невозмутимо ответила Мишель.

— О!

— Вы так поражены? Бедненький, только вам это неизвестно! — А ну-ка поглядите мне в глаза!

Мишель притянула молодого человека за плечи и впилась в него подозрительным взглядом.

— Уж не влюбились ли вы в нее? Смотрите, я этого не потерплю!

— Но вы-то здесь причем?

— Ах, вот оно что? Да вы просто гнусный тип, Франсуа! Предпочесть потасканную бабу такой девушке, как я? Так вот почему вы меня не любите?

Франсуа обратил к небу взгляд, полный безнадежности — рассчитывать на поддержку оттуда не приходилось, ибо силы небесные крайне редко приходят на помощь тем, кто не слишком почитает святость семейного очага.

— И как только это взбрело вам в голову?

— Ну нет, Франсуа, я не поверю, пока не поклянетесь, что это неправда!

Лепито был убежден, что истинный рыцарь, защищая честь дамы, может пойти даже на клятвопреступление, а потому, не дрогнув, выполнил требование. Клятва вполне успокоила Мишель — ну как не поверить тому, кому хочется верить. Но здравый смысл редко покидал эту девушку.

— Запомните, Франсуа, я вас люблю и вы женитесь на мне, хотите вы этого или нет! Надо поскорее рассказать о нашей любви отцу!

— Ни в коем случае — нет, нет и нет!

— Вы что, боитесь?

— Боюсь? Почему это я должен бояться?

— Но почему тогда вы против?

— Да просто потому, что я не люблю вас и вовсе не собираюсь на вас жениться!

Услышав это, девушка пришла в такую ярость, что закричала гораздо громче, чем это допускают принятые в Орийаке нормы благопристойности:

— Да как вы осмелились сказать, что не любите меня?

— А почему бы и нет — ведь это правда!

— Ох какой лжец! Какой обманщик!

Не в силах вынести такое оскорбление, мадемуазель Парнак, забыв о правилах приличия, посреди улицы, при всем честном народе влепила Франсуа Лепито, клерку своего отца, звонкую пощечину. С этого момента он приобрел репутацию молодого человека весьма сомнительных нравов, способного — ну не ужас ли? — делать благовоспитанным девушкам предложения, которые они не в силах слушать, не отреагировав самым бурным образом. И в тот же день добродетель мадемуазель Парнак получила высочайшую оценку законодателей общественного мнения, а лицемерие молодого Лепито, так долго притворявшегося приличным юношей, стало предметом пересудов кумушек Орийака. Осуждение было тем более суровым, что весьма скромные доходы Франсуа не позволяли видеть в нем возможного жениха.

Мишель возмущенно вскрикнула и — не иначе как женская логика подсказала такой выход — бросилась бежать. Некоторые потом утверждали, будто клерк имел наглость преследовать дочь своего хозяина как бесстыдный козлоногий сатир, жаждущий совратить испуганную нимфу. Но те, кто это говорил, были люди грамотные, воспитанные Святыми Отцами, а потому наделенные богатым воображением.

В действительности же Франсуа никак не мог побежать за обидчицей, он просто остолбенел от изумления, не в силах понять, что за странный ход мысли заставил Мишель счесть его достойным подобной награды.

— Вот как, вы уже деретесь на улице?

Этот вопрос вернул Лепито на землю. Перед ним стоял инспектор Ансельм Лакоссад, с которым клерк всегда поддерживал дружеские отношения. Полицейский был пятью-шестью годами старше Франсуа, но мягкость характера и застенчивость делали его в умственном отношении ровесником Лепито. Высокий, нескладный и рыжеволосый Лакоссад, несмотря на блестящие оценки на конкурсных экзаменах, был послан обычным инспектором в Орийак, весьма далекий от его родной Тулузы, — и все только потому, что вечно витал в облаках. Для полицейского это большой недостаток. Одержимый жаждой познания, Ансельм был готов на любые подвиги во имя просвещения, но как-то не находил им применения, пока однажды не наткнулся у какого-то старьевщика на сборник пословиц, сентенций и максим.