Овернские влюбленные

— Между нами говоря, у вашего Лепито все ли в порядке с головой? Когда человек в его положении имеет счастье вызвать нежные чувства красивой дочки мэтра Парнака…

— Во всяком случае, ваше мнение вполне разделяет главное заинтересованное лицо — сама юная Мишель! А кроме того, есть еще вдова Шерминьяк!

— А это кто такая?

— Владелица дома, в котором живет наш герой. Особа лет под пятьдесят, натуральная Федра! Тоже убеждена, что Франсуа ее боготворит, хотя тот и словом не заикнулся. Парню будет нелегко вырваться из ее когтей!

— Это его забота! Как, по-вашему, кто покушался, Лепито?

— Похоже, нет. Он был просто потрясен, когда услышал, что его любовь подверглась нападению.

— Может быть, та девушка?

— Мишель тоже ни при чем. Но, как она сама говорит, «возьмись я за дело, мачеха тут же б отправилась в мир иной».

— Крошка с характером! Она мне нравится! Но если это не Лепито и не Мишель, то кто же тогда?

— Мадемуазель Парнак полагает, что вся эта история с покушением — я цитирую ее собственные слова — «просто туфта».

— Но зачем тогда?

— Чтобы привлечь к себе внимание.

— В полночь, в саду? Да еще весь этот шум! По-моему, мадам Парнак гораздо больше бы устроило, чтобы ее ночные похождения остались тайной. Нет, такая версия никуда не годится. В то же время очень сомнительно, что тут работал профессионал… иначе бы ей не выжить.

— Загадка…

— Да, не слишком-то мы продвинулись. И что за напасть вдруг свалилась на Парнака? Сначала брат застрелился, потом это покушение… Вырисовывается цепочка, если б не самоубийство Дезире.

— Самоубийство-то, прямо скажем… подозрительное.

— Да, верно, но подкопаться невозможно, придется смириться. Ладно, Лакоссад, пошли, проводим «Мсье Старшего» в последний путь.

Миновав богатые кварталы, растянувшийся кортеж двигался вдоль нескончаемой улицы Курмали. Впереди молча шли мэтр Парнак и его дочь. Остальные, чуть поотстав, как обычно, болтали и злословили о покойнике и его родственниках. Комиссар, шагавший рядом с инспектором, тихонько шепнул:

— Как вам это нравится, а, Лакоссад?

— Да, господин комиссар… Лучше не умирать… По крайней мере надеюсь, что покойники не слышат.

— Странно, как это вы не вспомнили сегодня какую-нибудь подходящую поговорку.

— Ну как же! Китайцы, например, говорят: «На похоронах богачей есть все, кроме людей, которые бы о них пожалели».

— Всякий раз поражаюсь мудрости сыновей Неба.

На ходу провожающие перемешивались: одни слишком торопились, другие, напротив, еле передвигали ноги, и комиссар оказался рядом с Роже Вермелем. Тот вежливо приветствовал соседа.

— Здравствуйте, господин комиссар.

— Добрый день, мсье Вермель… В какой печальный момент мы с вами встретились…

— Увы, не все испытывают грусть.

— Что вы имеете в виду?

— Бывает, что чья-то смерть кого-то очень устраивает.

— Может быть, но ведь нельзя же заставить человека покончить с собой.

— Ну уж в это я никогда не поверю! Чтобы мсье Дезире покончил с собой… быть этого не может!

— Однако…

— Да… Да… я хорошо знал «Мсье Старшего», он иногда делился со мной своими мыслями.

— И что же?

— Так вот, уверяю вас: мсье Дезире, человек глубоко верующий, никогда бы не решился на самоубийство. Для него это самый непростительный грех. Кроме того, он страшно боялся всякого огнестрельного оружия. Мсье Дезире избегал даже простого участия в охотах…

— Но врач говорил, что во время депрессии…

Вермель хмыкнул.

— Откуда бы ей взяться! Во всяком случае, за несколько часов до смерти мсье Дезире пребывал в достаточно здравом уме. На моих глазах он так, знаете ли, отделал этого интригана Лепито! Да, мсье Дезире вывел его на чистую воду…

Они вошли на кладбище, народ стал тесниться, и комиссар не смог больше продолжать эту содержательную беседу. Он подошел к Лакоссаду и попросил передать его соболезнования семье и сказать, что комиссара-де срочно вызвали. Сам же, воспользовавшись тем, что выкроил свободные полчаса, помчался обратно, к Парнакам. Там Шаллан сразу прошел на кухню, где Агата месила тесто для торта.

— Вы меня узнаете? Я комиссар Шаллан.

— Да-да, мсье, но каким образом…

— Вряд ли нам дадут спокойно поговорить, Агата. Поэтому не станем отвлекаться на пустяки. Скажите, как складывались отношения между мадам Парнак и ее деверем?

— Отношения?

— Они ладили между собой?

— Ну что вы! Он вообще ни с кем не ладил. Ко всем придирался. Хозяина упрекал, что тот не занимается конторой. Мадам он терпеть не мог. Его бесило, что она заняла место прежней хозяйки. Даже мадемуазель читал нотации, что она плохо себя ведет и тратит слишком много денег.

— Мсье Дезире был добрым католиком?

— По-моему, да. Каждое утро ходил к мессе.

— Мне говорили, он был превосходный охотник.

— Он? Охотник? Ну надо же! Да мсье Дезире ни в жизнь не притрагивался к оружию… он пуще чумы боялся всего, что стреляет!

— Может быть, и боялся, Агата, но, к несчастью, как мы теперь знаем, он все же взял в руки пистолет…

— Верно, конечно… и все-таки мне не верится, что мсье мог это сделать…

— А что, он всегда держал пистолет у себя в комнате?

— Можно сказать и так… Мсье спрятал его в комоде, под кучей нижнего белья, но об этом весь дом знал.

— Ясно… Я помню, вы говорили, что мсье Дезире спал очень крепко?

— Еще бы! Даже будильника не слышал. Потому-то я и приходила будить его каждое утро, а уж заодно приносила и чай.

Разговор с кухаркой испортил настроение комиссару. «Действительно, — размышлял он на ходу, — кто-то вполне мог проникнуть в комнату Дезире через незакрытое окно, вытащить из комода пистолет, обернуть его тряпками, а потом простыней, чтобы никто не услышал выстрела, и прижать дуло к виску Парнака-старшего». К несчастью, никаких подтверждений этой любопытной гипотезы у комиссара не было.

В день похорон Дезире Парнака контора открылась во второй половине дня. Взволнованный мсье Альбер прочитал своим служащим проповедь, в которой долго и нудно воспевал несравненные достоинства покойного брата. В конце концов у присутствовавших на лицах появилось одно и то же кислое выражение, призванное засвидетельствовать, что все поняли, какую невосполнимую утрату они понесли. Уловив это, довольный нотариус попросил удвоить усилия в память о том, кто, хоть и ушел навсегда, но чей дух, несомненно, навеки останется здесь. Мадемуазель Мулезан, как водится, пролила слезу, и мсье Альбер со скорбным достоинством покинул контору. Не успел он закрыть дверь, как Вермель тоже завел что-то вроде надгробной песни в честь «Мсье Старшего». Рассказ об исполненной благородства жизни Дезире Парнака поверг мадемуазель Мулезан в величайшую скорбь. Похоже, покойник все-таки ошибался, оценивая мадемуазель: он считал ее дурой и, ничуть не стесняясь, говорил об этом во всеуслышание.

Как только Вермель покончил с панегириком мсье Дезире, старший клерк велел мадемуазель Мулезан перестать изображать плакучую иву и приниматься за работу.

— Простите меня, мсье Антуан, — пролепетала она, — но я глубоко привязана ко всем членам семьи Парнак… Ведь я начинала работать еще у мэтра Альсида, отца мсье Дезире и мсье Альбера… При мне родилась мадемуазель Мишель, а мадам Анриэтта, первая супруга хозяина, была так добра ко мне… Ах, ее смерть тоже стала для нас невосполнимой утратой…

Вермель не мог упустить случая позлословить.

— Уж ее-то точно не нашли бы ночью в саду с разбитой головой и почти без одежды…

— Почему? — сухо осведомился Франсуа.

— Потому что мадам Анриэтта была порядочной женщиной! Она почитала семейный очаг!

— Так вы считаете, что вторая супруга мэтра Парнака…

— …не много стоит, если хотите знать мое мнение!

А мадемуазель Мулезан сочла нужным ввернуть очередной «коварный» вопрос:

— С чего бы это вдруг мадам в столь легком одеянии оказалась среди ночи в саду?

— Да еще за домиком мсье Дезире, где ее никто не мог ни увидеть, ни потревожить, — уточнил казуист Вермель.

— Не иначе на свидание с одним из своих любовников выскочила, уж можете не сомневаться! — хихикнула старая дева.

Франсуа резко вскочил, в очередной раз уронив многострадальное досье «Мура-Пижон», и запальчивым фальцетом завел:

— Мадемуазель Мулезан и вы, Вермель, вы просто низкие, подлые люди!

— Что? — вскричали оба старейшины в один голос.

— Как вы смеете говорить такие вещи о супруге своего хозяина?

— Мы знаем, что говорим, — прошипел Вермель.

— Вы ненавидите ее за то, что она молода, а вы — старые развалины! Вы хотите опорочить женщину из-за того, что она красива, а вы — уроды!

— Господи, и что нам только не приходится выслушивать последнее время! — простонала мадемуазель Мулезан.

— Ах, вот оно что, вам уже мало дочери? — нанес неотразимый удар Вермель.

Ремуйе едва успел схватить Франсуа, бросившегося на обидчика.

— А ну, успокойтесь! Как только вам не стыдно! Придется все рассказать мсье Альберу. Сядьте на место, Франсуа, и займитесь наконец делом! А вас, одры, чтоб я больше не слышал. Если еще хоть что-то пикните, погоню к мэтру Альберу пинками в зад! Вот там все и расскажите!

Выволочка возымела мгновенное действие, и до самого вечера в конторе стояла свинцовая тишина, лишь изредка нарушаемая всхлипываниями мадемуазель Мулезан и тихим ворчанием в животе Вермеля. Поверх досье Антуан с любопытством поглядывал на Лепито. Неужели он и вправду втрескался в мадам Парнак? А как же быть с Мишель? Старший клерк был кем угодно, но только не дураком, и в голове у него роилось множество вопросов.

К вечеру мадам Парнак просила передать мужу и падчерице, что чувствует себя лучше и хотела бы повидать их. Нотариус, до сих пор влюбленный в жену как мальчишка, бросился к изголовью ее постели. Мишель отправилась навещать мачеху с гораздо меньшей поспешностью. Увидев отца, опустившегося на колени возле тумбочки и державшего мачеху за руку, девушка явно расстроилась. Нотариус млел от удовольствия, а жена свободной рукой теребила ему волосы и сюсюкала.

— Неужто мы так боялись потерять свою маленькую Соню? — ворковала она. — Значит, мы все-таки любим нашу маленькую Соню?

— Глупышка! Как будто ты этого не знаешь.

— А что, если б меня убили?

— Запрещаю тебе даже говорить об этом! О ужас! Что бы со мной было без моей дорогой крошки?

Мишель и смешно и неприятно было видеть это унизительное слюнтяйство со стороны отца, и она не без иронии заметила:

— Надеюсь, я вам не помешала?

Оба с удивлением посмотрели на нее, и мэтр Парнак простодушно уверил дочь, что ее приход никого не потревожил.

— В таком случае, — резко возразила девушка, — меня смущают подобные неумеренные излияния чувств.

— Уж не ревнуете ли вы, Мишель? — рассмеялась Соня.

— Да нет, скорее, мне просто… гадко.

Нотариус вскочил.

— Мишель!

— Мне гораздо больше нравится, когда ты стоишь, папа, а не полозишь, как только что.

— Я не позволю тебе…

— Пощадите! — закатила глаза мадам. — Ваши крики для меня — пытка!

И она театральным жестом подняла руки к голове. Альбер тут же бросился с извинениями.

— Любовь моя, прости… прости меня, ради бога… — И, повернувшись к дочери, строго выговорил: — Видишь, что мы натворили! И все из-за тебя! Как только тебе не стыдно?

— Ах, папа! Бедный мой папа… Ну ладно, с супружескими нежностями покончено. Соня, может, вы все-таки объясните, что с вами произошло?

— Да-да, верно, расскажи нам, как это случилось, мой ангел? — подхватил Альбер.

— Я не знаю.

— Не знаешь?

— Нет. Я шла по газону и вдруг как будто камень, что-то тяжелое свалилось с крыши и прямо мне на голову. Удар! — и больше ничего не помню…

— Это ужасно, дорогая моя! Попадись мне только этот мерзавец…

— Успокойся, мой Мишук, я ведь еще жива…

Находившийся, видимо, на супружеской диете нотариус воспринял это как сигнал и бросился было обнимать жену, но, услышав голос дочери, вынужденно остановился.

— Что за странная манера: гулять по саду в ночной рубашке в одиннадцать часов ночи! — с издевкой заметила Мишель.

Соня слегка отстранила мужа и пристально посмотрела на недоброжелательницу.

— Что же здесь странного, милочка? Представьте себе, меня мучила страшная мигрень, никакие таблетки не помогали. Вот я и подумала, может, на воздухе станет легче. Это ведь так естественно.

— Ну конечно, моя маленькая, конечно! Ты только не волнуйся. Никто с тобой и не думает спорить… — заблеял обеспокоенный супруг.

— Однако мне показалось, что Мишель…

— Дорогая, прошу тебя, не обращай внимания! Мишель сегодня что-то не в духе, уж не знаю почему… Похоже, нынешние девушки все такие — нахальные и невыносимые.

— Может, и нахальные, зато верные! — резво вставила Мишель.

Отец какое-то время молча смотрел на нее.

— Верные? Кажется, ты решила изъясняться загадками? Верные кому?

— Допустим… своим обязательствам…

— Интересно, ну что ты-то можешь в этом понимать? Помолчи-ка лучше, в конце концов ты меня рассердишь! Соня, любовь моя, прости, но я должен уходить — меня ждут клиенты.

— Да, мой толстячок, иди…

— Я приду как только освобожусь, но, если ты заснешь, не стану тебя будить.

— Как ты деликатен, мой дорогой…

Поцеловав еще раз больную в лоб, Альбер попросил дочь немного побыть с мачехой в его отсутствие. Оставшись одни, женщины с нескрываемой ненавистью взглянули друг на друга. Первой не выдержала мадам Парнак.

— Вы терпеть меня не можете, правда?

— Не то слово!

— Вот как? И за что же?

— Святая невинность! Разве не по вашей милости отец оказался в столь жалкой роли?

— Какой еще роли?

— Обыкновенной — рогоносца.

— Какие гадкие слова, — насмешливо бросила Соня, — напрасно вы слушаете сплетни.

— Тут и без посторонних ясно что к чему.

— Ну-ну!

Мишель подошла к постели.

— Вот тебе и ну! Зарубите себе на носу, мадам. На ваших любовников мне плевать. Раз отцу нравится, когда его топчут ногами, то это его личное дело! Но Франсуа вам лучше бы не трогать!

— Франсуа?

— Да-да, того самого Франсуа, с которым вы встречались ночью!

— Хотите сказать, что это он меня ударил?

— Вы же отлично знаете, что не он!

— Тогда… это вы?

— Будь это я, вы бы так легко не отделались.

Соня расхохоталась.

— Приятно видеть, моя крошка, как ревность делает из вас настоящую женщину… безоружную, правда.

— Ничего, у меня есть то, чего больше нет у вас: молодость!

Соня пожала плечами.

— Это быстро проходит.

— Да, в этом нетрудно убедиться, глядя на вас!

Мадам Парнак улыбнулась.

— Неплохо… Но успокойтесь, крошка, я вовсе не желаю зла вашему Франсуа…

— Вот это и настораживает!

— Можете думать все что угодно, Мишель, но я еще не в том возрасте, чтобы связываться с сосунками.

— Поэтому-то он все время и крутится вокруг вас.

— По-вашему, я уж и понравиться не могу?

— Конечно-конечно, Франсуа настолько вам безразличен, что вы, замужняя женщина, назначаете ему ночью свидание!

— Причем здесь свидание? Он сказал, что должен сообщить мне что-то очень важное!

— Какой все-таки дурак!

— Это верно, вы составите неплохую пару… если, конечно, не станет возражать третий, ваш отец.

— Как-нибудь разберемся, только не мутите воду!

— Мне-то зачем?.. Но вы забыли одну вещь, Мишель, — Франсуа не любит вас.

— Главное, чтоб вы не лезли, а это уже мое дело! — закончила Мишель и вышла из комнаты мачехи. В холле она наткнулась на Франсуа Лепито.

— Ах, и вы здесь! — воскликнула Мишель, даже не дав ему времени поздороваться. — Какого черта вас сюда занесло?

— Но… я хотел узнать, как себя чувствует мадам Парнак…

— И вам не стыдно?

— Стыдно? — изумился Лепито.

— Какой наглец! Только отец в кабинет, а этот уже шасть к его жене? — возмущалась Мишель. — Что вам здесь нужно в конце-то концов? Ну?

— Ничего, обычный долг вежливости. Повторяю, я хотел узнать о ее здоровье.

— Так я вам и поверила! Долг вежливости!.. Вам-то что за дело до здоровья моей мачехи?

— По-моему…

— Молчали б лучше! Одно у вас на уме, развратник! А может, вас, как всякого убийцу, тянет на место преступления?

— Ну что вы несете? Совсем рехнулись? — слабо отбивался Лепито.

— Во-первых, попрошу вас разговаривать со мной вежливо! А во-вторых, нечего из меня дуру делать!

— Совершенно не понимаю, в чем…

— Вы что же, воображаете, будто ваше ночное свидание с мачехой для меня тайна? Это вы ее стукнули?

— Нет-нет, клянусь вам, это не я!

— Жаль! Это единственное, что я охотно простила бы вам! А теперь убирайтесь!

В это время нотариус вышел из своего кабинета и, увидев, что молодой клерк разговаривает с его дочерью, спросил:

— Вы хотели меня видеть, Франсуа?

— Пальцем в небо! — фыркнула Мишель.

— Я… я пришел… вернее, я хотел… узнать, как себя чувствует мадам Парнак.

— Очень мило с вашей стороны, Франсуа.

— Просто нет слов, как мило! — сквозь зубы пробормотала девушка.

Мэтр Альбер рассердился.

— В конце концов это просто невыносимо, Мишель! Какая муха тебя сегодня укусила? Твои замечания нелепы и неуместны.

— Нелепы и неуместны, да?

— Вот именно!

— Что ж, разбирайтесь сами! Почему б тогда не отвести его к Соне? Пусть убедится, что твоя супруга жива.

— Очень хорошо! Как раз это я и собираюсь сделать. Вы идете, Франсуа?

Мишель испустила вопль, похожий на крик бешеного слона, готового вонзить бивни в соперника.

— О-о-о! Полтора идиота!

И, повернувшись на каблуках, она выбежала в сад. Мэтр Парнак покачал головой и повел клерка в комнату жены.

— С моей дочерью что-то неладное. По-моему, она ревнует.

Франсуа показалось, что у него остановилось сердце.

— Ревнует? — прошептал он, побледнев.

— Да, Мишель, наверное, считает, что я люблю ее меньше, чем раньше. Глупенькая! Разве можно сравнивать любовь к жене и любовь к дочери!

Если Соня и удивилась, увидев Франсуа, то никак не выдала своего недоумения.

Эдмон Шаллан и Ансельм Лакоссад разрабатывали план действий на завтрашний день. Неожиданно дежурный сообщил, что с комиссаром хотел бы поговорить мэтр Парнак.

Нотариус снисходительно поздоровался, как и подобало богатому буржуа в разговоре с полицейским.

— Господин комиссар, я позволил себе побеспокоить вас, чтобы просить, не щадя сил, искать виновника покушения, которое едва не стоило жизни моей жене.

— Поверьте, мэтр, мы делаем все возможное, но у нас слишком мало исходного материала. Мадам Парнак не сообщила вам никаких подробностей?

— Нет. Жена ничего не помнит. Она вышла в сад, надеясь облегчить тяжелый приступ мигрени, и неожиданно получила страшный удар по голове и сразу потеряла сознание.

— Крайне скупая информация, мэтр. Согласитесь, что нам будет довольно трудно добиться результата… Я лично считаю, что виновен какой-нибудь бродяга, задумавший ограбить домик мсье Дезире, после того как узнал, что хозяин умер и там никого нет… Внезапно встретив мадам Парнак, он ударил ее исключительно из чувства самозащиты… Впрочем, мог быть и другой вариант…

— Да? Какой же?

— Допустим… кто-то и в самом деле хотел убить вашу жену.

— В конце-то концов, ну кто ж это может так ненавидеть Соню, чтобы желать ей смерти?

— Пока я не могу ответить на этот вопрос, мэтр, и вы сами понимаете почему. У вас есть враги?

— Насколько мне известно — нет. Завистники наверняка есть, но вряд ли кому-то из них может прийти в голову убить мою жену.

— Позвольте задать вам несколько нескромных вопросов, мэтр. Уж простите, но это необходимо.

— Прошу вас. Мне нечего скрывать. Жизнь Альбера Парнака прозрачна как горный хрусталь.

— Вы богаты, мэтр?

— И впрямь странный вопрос, но я все же отвечу. Да, я богат, особенно теперь, когда получаю наследство брата — его состояние гораздо значительнее моего.

— Вы уже составили завещание?

— Разумеется. Оно лежит у мэтра Вальпеля.

— Не согласились бы вы сообщить мне его содержание? Обещаю хранить профессиональную тайну.

— Право же, не вижу никаких причин напускать туману. Все мое состояние в равных долях переходит жене и дочери, а после смерти одной из них все получит другая. Но откуда такой интерес к моему имуществу и наследникам?

— По правде говоря, еще не могу сказать точно, почему это нас заинтересовало. Мы бредем на ощупь и, как слепые, то и дело останавливаемся, ожидая, пока кто-нибудь подскажет дорогу.

— В таком случае будем надеяться, что сострадательный прохожий скоро появится… Мне было бы весьма жаль, господин комиссар, если бы пришлось просить ваше начальство несколько оживить ход расследования. До свидания, господа.

— Будьте осторожны, — бросил вслед нотариусу Шаллан, — особенно по ночам. После того как с вашей женой случилось несчастье, лишние предосторожности не повредят.

— Предосторожности?

— А вдруг тот, кто напал на вашу жену, вздумает приняться за вас?

— Какая ерунда!

Однако в голосе мэтра Альбера не было уверенности. Когда он ушел, комиссар обернулся к Лакоссаду.

— Что вы думаете об этом типе?

— Могу лишь с удовольствием повторить фразу Публия Сира: «Лишь людская алчность сделала из Фортуны богиню».

— Да, кажется, наш нотариус — хорошее тому подтверждение.

Франсуа Лепито возвращался домой в полной растерянности. Ссора с Мишель, а потом свидание с Соней так потрясли молодого человека, что на некоторое время он совершенно утратил способность размышлять. Клерк даже не заметил, что Софи Шерминьяк поджидает его у порога, и обратил на нее внимание, лишь когда не в меру страстная вдова крепко схватила его за руку и втянула к себе в комнату. Франсуа почувствовал себя так же, как, видимо, чувствует себя рыба в щупальцах осьминога. Софи усадила его на стул, заставила проглотить стаканчик «Аркебюза», от которого молодой человек мучительно закашлялся, и, пока он переводил дух, бросилась в атаку.

— Ну, Франсуа, пора с этим кончать!

Тот ошарашенно уставился на вдову.

— Кончать? С кем?

— Как это с кем? Со всеми, кто решил вас извести: с полицейскими, конечно, но прежде всего с этой бесстыжей распутницей.

— Мадам Шерминьяк! — округлив глаза, выдохнул Франсуа.

— Ни слова больше! Я знаю все! Мадам Парнак заманивает вас в сети. Но я этого не допущу! Она еще не знает Софи Шерминьяк!

— О чем? Я ни слова не понимаю…

— О, я знаю, у вас душа дворянина и вы не можете обвинить женщину! Но вы не должны угодить в ее ловушку. Тем более что любите другую и любимы ею!

Лепито подумал, что, наверное, к вдове приходила плакаться Мишель.

— Откуда вы знаете? — спросил он.

— По некоторым признакам. Они никогда не обманывают! Да, Франсуа, можете не сомневаться — вам платят взаимностью… или, если хотите, чтобы я поставила все точки над i, — вас любят! От вас ожидают лишь слова или жеста, чтобы открыть объятия! Одно движение — и вы сможете прикорнуть у нее на груди!

Все еще думая, что вдова имеет в виду Мишель, молодой человек возразил:

— Прикорнуть! Не такая уж у нее большая грудь!

— Для вас она станет огромной, ибо любовь способна на все! Ну, теперь вы верите мне?

— Право же…

— Надеюсь, вы не заставите порядочную женщину совершить насилие над собственной стыдливостью и первой кинуться в ваши объятия?

— Нет, конечно, нет…

— Так решайтесь же!

— Вы думаете, надо?

— Чем раньше — тем лучше!

— Вы находите?

— Послушайтесь наконец веления своего сердца!

Но, вопреки тому, на что, вероятно, надеялась вдова Шерминьяк, веление сердца толкнуло Лепито не к ней на грудь, а на лестницу, ибо молодой человек мечтал сейчас только об одном: лечь спать и хотя бы на время забыть о кошмарном лабиринте, в котором он окончательно заблудился.

Лакоссад только собрался попрощаться с комиссаром и отправиться домой, как дверь неожиданно распахнулась, и в кабинет ввалились дежурный полицейский и Альбер Парнак. Что касается последнего, то это был уже не тот самоуверенный буржуа, совсем недавно свысока беседовавший с полицейскими, а бледный, растерянный и вконец перепуганный человечек. Прежде чем дежурный успел открыть рот, собираясь извиниться за подобное вторжение, нотариус воскликнул:

— Вы были правы, господин комиссар! Кто-то преследует всю мою семью! Я лишь чудом избежал смерти!

Мэтра Парнака усадили в кресло, дали стакан воды, и, когда он немного пришел в себя, Шаллан спросил:

— Так что с вами случилось?

— В мою машину подложили бомбу!

— Бомбу?

— Да, и она разнесла машину через несколько минут после того, как я из нее вышел!

— Надо думать, не рассчитали время, — меланхолично заключил Ансельм Лакоссад.

IV

Комиссар поудобнее устроился в кресле.

— А что, если вы расскажете нам все поподробнее, мэтр?

— Хорошо… В первую пятницу каждого месяца я езжу в Польминьяк к вдове Форэ. У этой дамы весьма значительное состояние, и я веду ее дела с незапамятных времен. Точнее говоря, еще мой отец взял на себя заботу об интересах этой семьи. И вот сегодня я, как обычно, поехал навестить свою клиентку. У мадам Форэ очаровательная вилла чуть в стороне от деревни. Мы с мадам Форэ разговаривали, как вдруг услышали ужасный взрыв. Я бросился к окну и увидел охваченные пламенем обломки моей машины. Можете мне поверить, я был потрясен до глубины души!

— Охотно верю.

— Мадам Форэ всегда отличалась завидным хладнокровием, а кроме того, она в том возрасте, когда все волнения далеко позади. Поэтому она нисколько не утратила присутствия духа и немедленно позвонила пожарным. Они примчались довольно быстро, но все уже было кончено. Таким образом, меня спасла лишь счастливая случайность!

— Мэтр, вы помните слова Макиавелли: «Случай управляет лишь половиной поступков, остальное — в наших руках»? — не замедлил вставить Лакоссад.

— И что с того?

— Легче всего объяснить все как случайность, мэтр.

— По-прежнему не понимаю, куда вы клоните.

— Скажите, каждую первую пятницу месяца вы выезжаете в Польминьяк в одно и то же время?

— Точность — моя болезнь, инспектор, поэтому я выезжаю ровно в восемнадцать тридцать — ни минутой раньше, ни минутой позже. К своей клиентке я приезжаю в восемнадцать пятьдесят, покидаю ее в девятнадцать тридцать и в девятнадцать пятьдесят возвращаюсь домой.

— А когда произошел взрыв?

— В восемнадцать сорок.

— Но если вы приезжаете в Польминьяк в восемнадцать пятьдесят, то должны были находиться в дороге?

— Да, но сегодня я выехал на пятнадцать минут раньше. Мне хотелось вернуться еще до того, как моя жена уснет.

— По-видимому, это решение спасло вам жизнь, мэтр. Теперь вы видите, что случай управляет далеко не всем.

— Вы правы. Я сам себя спас.

— Вот именно.

— Блестящие логические построения Лакоссада, — заметил, в свою очередь, комиссар, — вполне очевидно доказывают, что преступник прекрасно знает все ваши привычки и имеет возможность, не привлекая внимания, подойти к машине. Иными словами, мэтр, это кто-то из вашего окружения.

— Уж не намекаете ли вы, что преступником может быть кто-то из моих родных? Невероятно! Подобное предположение просто чудовищно!

Ансельм Лакоссад не мог упустить случай прочесть нравоучение:

— У датчан есть такая пословица: «Нет худших друзей, чем родня, — говорила лисица преследующей ее собаке».

— Плевать мне на датчан и на их пословицы! Из всей родни со мной живут только жена и дочь! Вы ведь не станете утверждать, что…

— Не волнуйтесь так, мэтр, — успокоил его комиссар, — я говорил не о родственниках, а об окружении. Кроме того, ваша жена и дочь, раз уж вы сами о них упомянули, не могли не знать, что вы решили выехать пораньше. Кстати, когда вы приняли это решение?

— Почти перед отъездом.

— Стало быть, преступник не знал об этом и полагал, что вы, как обычно, уедете в восемнадцать тридцать. Кто, кроме жены и дочери, может подойти к вашей машине, не вызывая недоумения?

— Боже мой…

— Позвольте ответить за вас: прислуга…

— Абсурдно!

— …или кто-то из служащих конторы…

— Вы отдаете себе отчет, комиссар, что, по сути дела, обвиняете одного из моих клерков в попытке меня убить?

Зазвонил телефон, и Шаллану передали, что с ним хочет поговорить жена.

— Я слушаю… что случилось, Олимпа?

— С чем тебе приготовить на ужин телячью отбивную — с лисичками или со сморчками?

— Я занят и…

— Занят ты или нет, но на вопрос-то ответить можешь. Так с чем?

— Со сморчками.

— Ладно, только если я положу сморчки…

И пока нотариус обсуждал с инспектором леденящую кровь историю неудачного покушения, открывшую перед мэтром Альбером самые мрачные перспективы, Эдмон Шаллан и его жена ушли в дебри одной из тех бесчисленных кулинарных бесед, которые доставляли так много удовольствия им обоим. Когда комиссар наконец повесил трубку, глаза его блестели, словно он уже сидел над тарелкой и видел золотистую корочку котлетки, покрытой белым соусом бешамель, а сморчки распространяли тот волшебный аромат, от которого у любого гурмана заранее слюнки текут. Возмущенный таким равнодушным отношением комиссара к своей особе нотариус раскричался:

— По правде говоря, я вас не понимаю! На мою жизнь покушались, и я все еще в опасности, ибо ничто не доказывает, что убийца отступится…

— Можете не сомневаться, он не отступится, — вкрадчивым голосом перебил Шаллан.

— …и вместо того, чтобы защищать, вы ведете разговоры о кухне? Неужели у вас совсем нет сердца?