Борис Екимов
      Пиночет
      повесть
      1
      Новый год обернулся двойным праздником: Катерина - родная сестра хозяина приехала погостить из далекой Сибири, правда ненадолго, проездом. Корытин сам ездил на станцию, к поезду, ее встречать и привез прямо к накрытому столу.
      Сестра на родине не гостила давно. Было о чем поговорить. Вот и просидели у елки далеко за полночь, пели и даже танцевали под музыку.
      Но по привычке и обычаю людей немолодых сестра хозяина все равно проснулась довольно рано. За окном лишь синело, а в доме горел электрический свет. На кухне хозяйка мыла посуду после праздничного стола.
      - Разбудила тебя? - спросила она гостью. - Вроде старалась не шуметь.
      - Тоже рано встаю, - ответила ей невестка. - Всех ведь надо поднять, накормить, проводить и самой на работу. А братушка мой спит?
      Хозяйка невесело усмехнулась:
      - Братушка твой и не ложился, считай. В пять часов укатил. - И, рассеивая недоуменье, объяснила: - На дойку, на фермы, как всегда.
      Гостья уже подзабыла колхозные председательские обычаи, но даже вспомнив, все равно удивилась:
      - И даже сегодня?
      - Каждый день, - со вздохом ответила хозяйка. - Ни выходных, ни проходных. А в праздники - вовсе. В котельных не напились бы. Все заморозят. Времена такие... - Оборвав себя, она смолкла, поглядела в окно: не едет ли?
      За окном, синея, занималось утро нового, молодого дня.
      Не торопясь женщины мыли посуду, пили чай, говорили о жизни, о детях. У гостьи и у хозяев они уже были взрослыми. А жить нынче непросто. Раньше молодым одно твердили: старайся, учись. Закончишь институт- станешь человеком. Нынешнюю гостью, сестру хозяина, в свое время, после медицинского института, направили в Сибирь. Там она замуж вышла, там обжилась, теперь уж навек. А нынче - иное...
      Пока разводили тары да бары, на улице развиднелось. Потом розовое солнце поднялось из белых снегов. Наконец подъехал и жданный. Рыкнула машина, выскочил навстречу ей лохматый кобель Тришка. Но хозяину нынче был недосуг с ним баловать, он в дом спешил.
      - Сеструшка! - громко позвал он, лишь на порог ступив. - Ты - живая?! Головочка не болит с похмелья?
      Они заспешили друг к другу, словно не было встречи вчерашней там, на вокзальном перроне. Корытин обнял сестру, нежно целуя. И она прижалась к нему щекой. И через морозный и терпкий бензиновый и скотий запах, исходящий от Корытина, и через пахучую сладость и горечь женской косметики они оба чуяли их навеки роднящий дух близкого человека.
      Корытин и гостья его были не просто братом и сестрой, но еще и близнецами.
      Большие серые глаза - наследство матери, - рисунок бровей, губ, прямого носа, мягкого подбородка, каштановые, в крупное кольцо, волосы... Они были очень похожи, особенно в юности. И прежде, и даже теперь природа старалась сблизить их настолько, насколько это позволял разделявший их пол. Всегда была заметна некоторая резкость черт у сестры, излишняя мягкость - у брата.
      От рождения они были вместе. Десять лет отсидели за одной партой в школе. Потом пути разошлись: сельхозинститут - у Корытина, у сестры- медицинский. А потом она уехала в Сибирь и осталась там. Последние годы вовсе не виделись.
      То ли завтрак это был поздний, то ли ранний обед, но сидели за столом долго. Рассказывали, расспрашивали, глядели друг на дружку при дневном уже свете. Конечно, годы брали свое: сорок пять лет - не шутка. Но и брат и сестра смотрелись хорошо. Особенно Катерина. Время смягчило резкость черт, сделав лицо женственней. У брата секли лоб морщины, появилась редкая, но седина. Однако он оставался все тем же: густая копна волос, глаза, улыбка - девкам присуха, бабий баловень - Корытин.
      Наконец встали из-за стола. День разгорался ясный, солнечный, с легким морозцем. Прямо на заказ: новогодний подарок - не день.
      - Поехали, - со вздохом сказал Корытин, и сестра поняла его: к родителям, на кладбище.
      Поняла и быстро сыскала в своих вещах привезенный букет искусственных цветов.
      Председательская "Нива" стояла возле дома. Корытин ее сам водил. Дорога на хуторское кладбище была расчищена, хоронили и зимой.
      Доехали, оставили у ворот машину. Могилки были заметены снегом. Все кладбище - вровень, лишь кресты да пирамидки торчат. Но расчищать, тревожить кладбищенский покой не стали. Прошли, постояли, поглядели на портреты, Катерина всплакнула. Как давно ушла мама... Ее молодою хранила память. Отец помнился на больничной койке, исхудавший вконец. А здесь - при костюме и галстуке, и лицо еще нестарое. Были - и нет их. Даже могилки - под снегом.
      Постояли, повздыхали, прикрепили к портретам яркие неживые цветы, покрошили и сыпанули вокруг печенье для птиц, каких вовсе и не было. Все исполнили, как хотели и как было положено, и ушли.
      А в машине Корытин спросил:
      - Может, на хутор сбегаем?
      - Да-да, поехали... - согласилась Катерина, потому что это было так кстати: проведав покойных родителей, проведать родину - хутор Зоричев, где родились и жили когда-то в ранней младости.
      Проехав окраиной, выскочили в степь. Черная, прямая как стрела лента асфальта лежала меж снегов. Белая степь, под солнцем, слепила глаза.
      В невеликом хуторе Зоричев когда-то начинали жить, там - детство. Он и сейчас был таким же, этот степной хуторок: на краю темнели постройки, базы колхозных ферм; дома - редкой россыпью; старые почерневшие вербы над заметенной снегами речкой. Вся округа - в снегах. А виделось: зеленая степь с лазоревыми цветами, кудрявые вербы, светлая вода.
      Посреди хутора - магазин да клуб, кучка домиков. Магазин - новый, кирпичный, а клуб - старый, где кино глядели.
      - А где школа была, ты помнишь? - спросил Корытин.
      - Возле клуба, - ответила Катерина.
      Остановили машину и вышли из нее. Глухая тишина стояла над заметенным снегами хутором.
      И откуда она взялась, эта старуха? Выкатилась из соседнего дома, раздетая, простоволосая. Выскочила из калитки, кинулась к председателю и упала перед ним на колени:
      - Прости Христа ради...
      Корытин поднимал ее, а она не хотела вставать и кричала:
      - Прости! Прости мою дочушку! За-ради Нового года! Прости дочушку за-ради Христа... За-ради деток ее...
      Седые всклокоченные волосы... Пьяные ли, горькие слезы...
      Корытин держал старуху крепко и говорил:
      - Иди в хату, тетка Прося. Иди в хату. - Он говорил и через ее голову глядел на дом: может, выйдут, помогут.
      Старуха вывернулась и снова упала на колени, теперь уже перед Катериной:
      - За-ради гостьи твоей дорогой прости...
      Пришлось поднимать и вести старую женщину в дом. А она не хотела идти:
      - За-ради Христа... За-ради детей...
      Корытин молча провел ее двором, приказал:
      - Иди в хату.
      Из дома так никто и не вышел.
      Корытин вернулся к сестре.
      - Что это? - спросила Катерина. - О чем она?
      - Пьяная, - коротко ответил Корытин.
      ПИНОЧЕТ
      БОРИС ЕКИМОВ
      *
      ПИНОЧЕТ
      Повесть
      1
      Новый год обернулся двойным праздником: Катерина - родная сестра
      хозяина - приехала погостить из далекой Сибири, правда ненадолго, проездом. Корытин сам ездил на станцию, к поезду, ее встречать и привез прямо к накрытому столу.
      Сестра на родине не гостила давно. Было о чем поговорить. Вот и просидели у елки далеко за полночь, пели и даже танцевали под музыку.
      Но по привычке и обычаю людей немолодых сестра хозяина все равно проснулась довольно рано. За окном лишь синело, а в доме горел электрический свет. На кухне хозяйка мыла посуду после праздничного стола.
      - Разбудила тебя? - спросила она гостью. - Вроде старалась не шуметь.
      - Тоже рано встаю, - ответила ей невестка. - Всех ведь надо поднять, накормить, проводить и самой на работу. А братушка мой спит?
      Хозяйка невесело усмехнулась:
      - Братушка твой и не ложился, считай. В пять часов укатил. - И, рассеивая недоуменье, объяснила: - На дойку, на фермы, как всегда.
      Гостья уже подзабыла колхозные председательские обычаи, но даже вспомнив, все равно удивилась:
      - И даже сегодня?
      - Каждый день, - со вздохом ответила хозяйка. - Ни выходных, ни проходных. А в праздники - вовсе. В котельных не напились бы. Все заморозят. Времена такие... - Оборвав себя, она смолкла, поглядела в окно: не едет ли?
      За окном, синея, занималось утро нового, молодого дня.
      Не торопясь женщины мыли посуду, пили чай, говорили о жизни, о детях. У гостьи и у хозяев они уже были взрослыми. А жить нынче непросто. Раньше молодым одно твердили: старайся, учись. Закончишь институт- станешь человеком. Нынешнюю гостью, сестру хозяина, в свое время, после медицинского института, направили в Сибирь. Там она замуж вышла, там обжилась, теперь уж навек. А нынче - иное...
      Пока разводили тары да бары, на улице развиднелось. Потом розовое солнце поднялось из белых снегов. Наконец подъехал и жданный. Рыкнула машина, выскочил навстречу ей лохматый кобель Тришка. Но хозяину нынче был недосуг с ним баловать, он в дом спешил.
      - Сеструшка! - громко позвал он, лишь на порог ступив. - Ты - живая?! Головочка не болит с похмелья?
      Они заспешили друг к другу, словно не было встречи вчерашней там, на вокзальном перроне. Корытин обнял сестру, нежно целуя. И она прижалась к нему щекой. И через морозный и терпкий бензиновый и скотий запах, исходящий от Корытина, и через пахучую сладость и горечь женской косметики они оба чуяли их навеки роднящий дух близкого человека.
      Корытин и гостья его были не просто братом и сестрой, но еще и близнецами.
      Большие серые глаза - наследство матери, - рисунок бровей, губ, прямого носа, мягкого подбородка, каштановые, в крупное кольцо, волосы... Они были очень похожи, особенно в юности. И прежде, и даже теперь природа старалась сблизить их настолько, насколько это позволял разделявший их пол. Всегда была заметна некоторая резкость черт у сестры, излишняя мягкость - у брата.
      От рождения они были вместе. Десять лет отсидели за одной партой в школе. Потом пути разошлись: сельхозинститут - у Корытина, у сестры- медицинский. А потом она уехала в Сибирь и осталась там. Последние годы вовсе не виделись.
      То ли завтрак это был поздний, то ли ранний обед, но сидели за столом долго. Рассказывали, расспрашивали, глядели друг на дружку при дневном уже свете. Конечно, годы брали свое: сорок пять лет - не шутка. Но и брат и сестра смотрелись хорошо. Особенно Катерина. Время смягчило резкость черт, сделав лицо женственней. У брата секли лоб морщины, появилась редкая, но седина. Однако он оставался все тем же: густая копна волос, глаза, улыбка - девкам присуха, бабий баловень - Корытин.
      Наконец встали из-за стола. День разгорался ясный, солнечный, с легким морозцем. Прямо на заказ: новогодний подарок - не день.
      - Поехали, - со вздохом сказал Корытин, и сестра поняла его: к родителям, на кладбище.
      Поняла и быстро сыскала в своих вещах привезенный букет искусственных цветов.
      Председательская "Нива" стояла возле дома. Корытин ее сам водил. Дорога на хуторское кладбище была расчищена, хоронили и зимой.
      Доехали, оставили у ворот машину. Могилки были заметены снегом. Все кладбище - вровень, лишь кресты да пирамидки торчат. Но расчищать, тревожить кладбищенский покой не стали. Прошли, постояли, поглядели на портреты, Катерина всплакнула. Как давно ушла мама... Ее молодою хранила память. Отец помнился на больничной койке, исхудавший вконец. А здесь - при костюме и галстуке, и лицо еще нестарое. Были - и нет их. Даже могилки - под снегом.
      Постояли, повздыхали, прикрепили к портретам яркие неживые цветы, покрошили и сыпанули вокруг печенье для птиц, каких вовсе и не было. Все исполнили, как хотели и как было положено, и ушли.
      А в машине Корытин спросил:
      - Может, на хутор сбегаем?
      - Да-да, поехали... - согласилась Катерина, потому что это было так кстати: проведав покойных родителей, проведать родину - хутор Зоричев, где родились и жили когда-то в ранней младости.
      Проехав окраиной, выскочили в степь. Черная, прямая как стрела лента асфальта лежала меж снегов. Белая степь, под солнцем, слепила глаза.
      В невеликом хуторе Зоричев когда-то начинали жить, там - детство. Он и сейчас был таким же, этот степной хуторок: на краю темнели постройки, базы колхозных ферм; дома - редкой россыпью; старые почерневшие вербы над заметенной снегами речкой. Вся округа - в снегах. А виделось: зеленая степь с лазоревыми цветами, кудрявые вербы, светлая вода.
      Посреди хутора - магазин да клуб, кучка домиков. Магазин - новый, кирпичный, а клуб - старый, где кино глядели.
      - А где школа была, ты помнишь? - спросил Корытин.
      - Возле клуба, - ответила Катерина.
      Остановили машину и вышли из нее. Глухая тишина стояла над заметенным снегами хутором.
      И откуда она взялась, эта старуха? Выкатилась из соседнего дома, раздетая, простоволосая. Выскочила из калитки, кинулась к председателю и упала перед ним на колени:
      - Прости Христа ради...
      Корытин поднимал ее, а она не хотела вставать и кричала:
      - Прости! Прости мою дочушку! За-ради Нового года! Прости дочушку за-ради Христа... За-ради деток ее...
      Седые всклокоченные волосы... Пьяные ли, горькие слезы...
      Корытин держал старуху крепко и говорил:
      - Иди в хату, тетка Прося. Иди в хату. - Он говорил и через ее голову глядел на дом: может, выйдут, помогут.
      Старуха вывернулась и снова упала на колени, теперь уже перед Катериной:
      - За-ради гостьи твоей дорогой прости...
      Пришлось поднимать и вести старую женщину в дом. А она не хотела идти:
      - За-ради Христа... За-ради детей...
      Корытин молча провел ее двором, приказал:
      - Иди в хату.
      Из дома так никто и не вышел.
      Корытин вернулся к сестре.
      - Что это? - спросила Катерина. - О чем она?
      - Пьяная, - коротко ответил Корытин.
      - Это вижу... О чем просит? Какая дочь, дети? За что простить?
      - Дочь - свинарка. Поросят с фермы украла. Поймали, наказали, - неохотно и коротко объяснил Корытин.
      Сели в машину, поехали вдоль хутора.
      Если для Корытина этот случай был пусть не больно приятным, но рядовым, то для сестры его - нежданное огорченье. Жалела она брата: и нынче, в такой праздник, нет ему покоя.
      Двоюродная сестра отца, тетка Клава, жила, как и прежде, в старой своей хате. Когда вышли из машины, Катерина спросила о ее детях:
      - Живые?
      - Живые. Зовут ее. Она не идет. Говорит, пока в силах.
      Поднялись по шатким ступеням крылечка, через холодный коридор прошли.
      Боже, боже... Как убоги дома нашего деревенского детства, когда через долгое время, привыкнув к иному, ступишь через древний порог: ситцевая занавеска, небеленая печь, железная кровать, облупленная клеенка на столе, малые оконца, запыленная электрическая лампочка на шнуре...
      - Да жалкая моя... Да как тебя не признать... И глазочки, и бровочки- все ее... Откель? Либо Дед Мороз привез из краев холодных?
      Все было как всегда и у всех: радость и слезы... Воскрешенная память, в которой не только дни счастливого детства, но и боль утрат: покойные родители, ушедшие годы - в меру всего, как в жизни.
      Посидели, чаю попили, теперь уже забытого, с травой "железняк". Посидели и поднялись. Старая женщина, обрядившись в теплый платок да ватник, вышла провожать их, прощаясь и благодаря:
      - Спаси вас Христос... Спаси... И ты меня не забыла, а мой сынок и вовсе... - Старая тетка с прежних времен величала Корытина "мой сынок". - Мой сынок надбегает... И сальца, и сметанки везет...
      Поехали, оставляя позади малую хатку на заметенной улице и старую женщину в темном.
      Свернули прежде поры.
      - Гляну, - коротко сказал Корытин и объяснил: - Новый год.
      Миновали ворота скотного двора, проехали и остановились меж длинных приземистых коровников. Корытин ушел ненадолго, вернулся. Снова ехали и снова останавливались. Корытин исчезал в темных зевах проходов и возвращался.
      Когда они уезжали с хутора, магазин был открыт. С его высокого крыльца по ступеням осторожно спускалась женщина. Движения ее были неверны: вот-вот упадет. Корытин притормозил у крыльца. Но женщина, оскользнувшись, все же на ногах удержалась и, повернувшись на гул машины, увидела Корытина и закричала:
      - Пиночет! Пиночет проклятый! - Искаженное хмелем и злобой морщинистое беззубое лицо старухи было страшным. - Пиночетина!! Чтоб тебя!..
      Корытин нажал на газ, машина рванулась прочь от старухи, криков ее, магазинного крыльца и хутора. Впереди чернела асфальтовая прямая дорога, разрезая снежное поле до самого горизонта. Горизонт белесо туманился, переходя в белесую же небесную синеву.
      - Стой! - крикнула Катерина.
      Корытин остановил машину.
      - Давай вернемся. Ну прости ты ей... Давай вернемся. Прости... - Голос сестры дрожал. Она чуть не плакала, конечно жалея не старуху и дочь ее, а родного брата.
      Корытин машину не выключал. Повернувшись к сестре, он через силу улыбнулся, покачал головой и поехал. Вперед и вперед. К сизому туманцу далекого горизонта, к дому.
      Катерина глядела туда, вперед, но видела лицо брата. Ни на какого Пиночета он, конечно, не был похож. Какой еще Пиночет?.. При чем тут этот генерал? При чем далекая страна и диктатор ее?.. Брат ее - вовсе другой: сероглазый, с мягким рисунком губ, улыбчивый, добрый - недаром девчата его любили. Таким и остался. Какой еще Пиночет?..
      Она говорила и говорила себе. Но иное не оставляло: это ведь не старуха в сегодняшней хмельной злости придумала брату кличку... Старуха и не знает, кто это и что это за Пиночет. Нет, не старуха... Другие, которые поумней.
      Внимательно стала глядеть Катерина, искоса, но внимательно, стараясь увидеть и понять то новое, что не знала о брате. Но не увидела ничего.
      Когда подъезжали к дому, Катерина сказала вслух:
      - И зачем ты сюда, братушка, вернулся...
      - Сдуру, как с дубу, - честно ответил Корытин.
      2
      Его возвращение три года назад в родной колхоз было и вправду не всем понятно. И если еще вслух, в кругу начальственном, официальном, говорили: "Отцовское дело продолжает, корытинское... Наследство..." - то меж собой люди понимающие лишь головами качали: не те времена, чтобы в колхозный хомут лезть, оставляя теплое место... ох не те...
      Корытин-младший, была б его воля, никогда бы в этот колхоз не сунулся, будь он ему хоть трижды родным. Он ушел оттуда давно, молодым еще, сначала в соседнее хозяйство, потому что работать под рукой отца-председателя было в ту пору неловко: называли это "семейственностью". Ушел он в соседний колхоз, а потом - в райцентр, на повышение. Работал - и горя не знал, наведываясь к отцу лишь в гости. Должность у Корытина-младшего была хорошая, в семье - порядок, жить, слава богу, есть где. И дочери, которая замуж выскочила, успел дом построить. Сын в институте учился. Оставалось понемногу стареть, рыбачить да охотиться, ругая меж своими новую власть. Так бы и жил, но все поломал отец.
      Корытин-старший, не оставлявший своего председательства в колхозе и в возрасте пенсионном, вдруг "не ко времени" заболел.
      - Не ко времени... - жаловался он сыну. - Такая пора. Вожжи внатяг надо держать, а я по больницам шалаюсь.
      Сначала не думали о серьезном. Корытин-старший лежал в больнице раз да другой. Съездил на курорт. Вроде ему полегчало. А потом снова подступила болезнь, забирая все круче. Увезли старого Корытина в больницу, в областной центр, приказали лежать. А там он не только своей хворью маялся, но душой и сердцем о колхозе болел:
      - Все - враспыл... По-доброму не посеют... Сена не запасут... Готовить надо комбайны...
      Из больницы, за сто с лишним верст, пытался он руководить колхозом: звонил непрестанно, писал и передавал наказы. Да не в одну страницу: "Главному агроному..." - и список дел; "Главному зоотехнику..." - еще столько же. А порой не выдерживал и срывался в колхоз на день-другой. В последний раз вывезли его "скорой помощью".
      Корытин, конечно, понимал отцовскую боль, но как помочь... Он мягко корил, уговаривал:
      - Чего ты изводишь себя... Какие тут доктора могут помочь. Лечитьсязначит, лечись. Выздоровеешь, накомандуешься.
      Отец вначале повторял привычное, будто извинялся:
      - Такая жизнь... Сам знаешь... Без хозяина дом плачет. Бывало, на неделю уедешь, и то звонишь: как там?.. А ныне... Такие времена... Сенокос... И комбайны... Уборка заходит...
      Тревога и боль были в словах и в глазах старого Корытина. Начинал он сердиться:
      - Либо ты не понимаешь? Всю жизнь наживали, а теперь там... Жизнь поклал. Такие труды... - говорил он горячечно. - За двадцать лет всего два раза был в отпуске. Вас, детей своих, толком не видал. А теперь- все без призору...
      - Там люди остались, твои спецы... - уговаривал Корытин-младший.
      Отец не верил ему:
      - А то не знаю, какие они хозяева. Лишь за моей спиной. Нет в них...- Он сжимал костистый кулак. - Вот тебя бы туда, ты бы совладал... - закидывал он удочку.
      Корытин-младший откровенно посмеялся. Отец смолк. А через день после этого разговора снова сбежал в колхоз. Там ему стало хуже. Привезли. Откачали. И снова пошли те же речи.
      - Какая меня может взять лека? - с горечью говорил старый Корытин. Поглядел - душа вянет. За два дня хоть разгону им дал. Будут крутиться.
      - Надолго ли... - остудил его сын.
      Старый Корытин смолк. В самую точку сын попал. Старик поморгал, словно от яркого света, прикрыл худыми ладонями лицо, потом повернулся на бок к стене, будто подремать решил. Корытин-младший стал выходить из палаты, осторожно, на цыпочках, но уже на пороге услышал странный звук: тоненький, скулящий. Тихо вернулся к кровати отца. Да. Старый Корытин, этот суровый мужик, отвернувшись к стене и закрыв от белого света лицо большими ладонями, по-детски, по-щенячьи плакал, неумело, со всхлипами, до боли стыдясь своей слабости и не умея совладать с нею.
      - Папа... папа... - мягко произнес Корытин-младший, не утешая, а лишь напоминая, что он рядом.
      Отец повернулся, стал подниматься. Лицо его, искаженное стыдом и болью, было словно чужим.
      - Христа ради... - просил он. - Побудь месяц-другой. Уборка заходит. Удержать... Все возвернется... Лишь удержать до весны...
      Корытин-младший обнял отца, уложил его в постель и сказал:
      - Ладно. Будет по-твоему. Только лечись.
      - На совесть?.. - не вдруг поверил отец.
      - На совесть. Лечись.
      И тогда отец поверил, выдохнул облегченно, сказал:
      - Гора с плеч. Спасибо, сынок.
      И вправду с плеч ли, с души старого Корытина словно гора упала. В день-другой он переменился, успокоясь. А тут еще дочь приехала. Стало и вовсе хорошо. Старик словно умылся живой водою: стал улыбаться, играл в шахматы, врачам не перечил. И то, что сын к нему приезжал совсем редко, не огорчало, а, напротив, успокаивало.
      Так он и умер, спокойно, во сне. Схоронили его на хуторском кладбище, рядом с женой. Там они и лежали, на вечном покое. Сейчас, зимой, кладбище, хутор, вся округа тонули в снегах. Белым-бело. И тихо.
      3
      Подъехали к дому, остановились, вышли из машины. И Катерина, и брат ее чувствовали себя не больно ловко. Что-то встало меж ними, непонятное, недосказанное.
      А от крыльца, навстречу хозяину, выскочил большой пес в длинной золотистой шерсти: узкая морда, длинные уши, умные глаза.
      - По моде завел... - глядя на красивую собаку, засмеялась Катерина.
      - Кто его заводил... - ответил Корытин. - Приблудный. По степи осенью ехал, он бежит, замухоренный, страшный. Кто-то бросил. Остановился, он - в машину. Это теперь отдыхался да отъелся, стал на собаку похож.
      Рыжая блестящая, волнами шерсть, длинная, с навесом. Сильные ноги. Крупные коричневые глаза.
      Приласкали собаку, и она, от избытка энергии и чувств, кинулась прочь от хозяина и гостьи, помчалась, делая круг, по просторному заснеженному двору большими прыжками, почти ныряя порой в глубокий сухой снег, ныряя и выбираясь наружу. Хорошо было глядеть, как мчится по белому снегу рыжее, золотистое пламя.
      - Большое у вас поместье, - оглядываясь, сказала Катерина. - Много земли, огород...
      - Какой огород, кому с ним управлять, - отмахнулся Корытин. - Мне некогда, она - на работе и прибаливает. Да и кому это нужно! Дети выросли. А мы... уж как-нибудь найдем пучок моркошки да луковицу. Сад - еще отцов. Гляжу помаленьку. Но тоже... Некогда.
      Пока у крыльца стояли, подкатила машина с гостями: дочь с зятем приехали из райцентра и привезли на погляд главный подарок - внучку, маленькую топотунью, голосистую, говорливую. Завертелась в доме веселая коловерть: праздничный стол, праздничный дух, шумные разговоры. Так бы и провели время, семейно, да внучка вдруг заявила:
      - У вас елка плохая, маленькая, и Деда Мороза нет.
      - Ах, плохая... - обиделся Корытин. - А ну пошли...
      И подались чуть не всем гуртом в колхозный Дом культуры, который строили в прежние времена, при Корытине-старшем, с размахом. Там было все: просторный зал, огромная нарядная елка, Дед Мороз, Снегурочка, ребятишки и взрослые, музыка, хоровод и подарки - словом, веселый праздник.
      Семейство Корытиных заметили сразу. Первым подбежал рыжеватый мальчишка и сообщил Корытину:
      - Докладываю: все в порядке. Подарки раздали. Всем хватило, еще остались. Кто болеет, потом отдадим. Скоро театр приедет, уже звонили. А тебе нечего со взрослыми... - решительно забрал он корытинскую внучку.- Пошли к Деду Морозу, он тебе подарок даст.
      Девочка послушно отправилась с мальчиком к Деду Морозу и елке.
      - Чей это? - спросила Катерина. - Комендант...
      - Наш... - с усмешкой ответил Корытин. - Наш Ваня.
      - Чей - наш?.. - не поняла его сестра.
      Корытин понизил голос и сказал только Катерине:
      - Про какого говорят, что наш с тобой брат.
      - Это он?.. - охнула Катерина.
      - Он самый. Помощник председателя. Отцов, теперь мой.
      - Неужели правда, а? - шепотом спросила Катерина. - Я и не разглядела. Вроде не похож... Рыжий... А глаза какие? Неужели правда?..
      Корытин пожал плечами. Об этом болтали давно: вдовый председатель; безмужняя молодая баба; мальчишка, который дневал и ночевал при старом Корытине, не выводился из конторы правления, ездил в машине с председателем и в доме был своим.
      - Неужто правда? - еще раз спросила Катерина.
      - Не знаю. Отец просил: не гони.
      - А откуда не гнать?
      - Ну, от конторы, от себя. Помощник председателя. Весь район знает.
      Так оно и было. Началось при Корытине-старшем. Сначала над этим посмеивались, потом привыкли. Мальчишка еще в школу не ходил, рыжий карапуз, а уж прилип к старому председателю. Пришел и заявил:
      - Я вырасту - буду вместо тебя председателем колхоза.
      - Может, лучше летчиком, - отговаривали его. - Или врачом. Лечить нас будешь. Или - космонавтом.
      - Председателем колхоза, - твердо стоял на своем Ваня.
      То ли это польстило старому Корытину, то ли вдовел он да жил одиноко и просила душа тепла, а может, и в самом деле был грешен... Теперь не узнать. Но Ваню он пригрел. Мальчишка стал своим человеком в конторе, бегал на посылках, ездил в машине с председателем по бригадам да фермам.
      И когда три года назад летним днем, прямиком от больного отца, молодой Корытин приехал на хутор, то у конторы колхозного правления встретил его именно Ваня.
      Этого рыжего мальчишку Корытин и прежде видел, но мельком. Волосы не стрижены, закрывают лоб; одет в заношенные до блеска спортивные брюки с надписью "Puma" да застиранную маечку. Плечи, ключицы, локти - все косточки острые, птичьи. И движенья по-птичьи быстрые. Рассусоливать не привык.
      - Пошли, нечего рассиживать, - приказал он Корытину и понесся.
      Когда Корытин вышел из конторы, мальчик уже сидел в машине.
      Корытин завел мотор и, не слушая указаний юного провожатого, поехал было своей волей и памятью: как-никак немало здесь прожил. Но далеко не уехали: скоро наткнулись на вал и ров посреди улицы.
      - Я тебе чего говорил?! - гневно вопросил мальчик. - Тебе говорят- ты слушай. Тут уже целый год не проедешь, никак не закопают.
      - Прости, - кротко ответил Корытин. - Не расслышал. А почему не закапывают?
      - Трубы нет. Привезли, положили и ночью украли. Теперь канаются, кому трубу покупать.
      - А кто же украл? Куда?
      - Куда, куда!.. - рассердился мальчик. - В Америку! Не знаешь куда... В дело. В хозяйство. Пригодится. А может, алкаши Вахе отвезли. Он возьмет. Разрезать - на поилки пойдет.
      - Какому Вахе?
      - Нашему, чечену. Ему поилки нужны. У него скотины дополна.
      - Сколько?
      - Весной пять-десять голов. А осенью - пятьдесят. И больше. Я у него спрашиваю: "Ваха, откуда скотину набрал?" - а он говорит: "Размножается". Это мы с ним так шутим. Он веселый, наш Ваха.
      - Ну что ж, поехали к веселому Вахе. В Зоричев?
      - В Зоричев! - одобрил Ваня. - Мы всегда первым делом в Зоричев ездим. Здесь - под носом, а там - рукой не достать, вольничают.
      В колхозе было два хутора: Староселье - центральная усадьба с конторой, гаражом, мастерскими и Зоричев - в двадцати километрах.
      - Я со всеми езжу... Я все знаю... - говорил и говорил мальчик. - Сколько голов, надои...
      - Ну да... - не поверил Корытин. - И какой же надой?
      - Где? На какой ферме? - уточнил мальчик.
      - На Зоричеве.
      - Тысяча восемьсот.
      - А на центральной?
      - Почти три.
      - Правда, что ли? - повернулся Корытин к мальчику. - А почему разница такая?
      - Тебе говорю, здесь - под носом. А Зоричев не углядишь. Тянут больше.
      Миновали хутор, выехали на прямую дорогу, асфальтированную и потому недолгую. Поднимешься на увал - и вот уже маячат вдали маковки старых верб да осокорей, светит белью водонапорная башня возле скотьих дворов, на краю хутора.
      Вначале поехали к свиноферме.
      - В свинарнике чего не работать... - сказал Ваня, провожая глазами встречный мотоцикл с коляской. - Кашу бери, пожалуйста, хоть два ведра, хоть три. Корми домашность свою. Тем более при колесах... - проводил он взглядом еще один мотоцикл. - Корма вольные, поросят берешь...