Пиночет

      К шуму и крику за немалую свою жизнь Корытин привык. Слушать несладко. Но привык.
      Правда, не думал он, что нынче достанется не только ему. И теперь он понимал, как больно сестре, и чуял свою вину не столько за короткий испуг, когда бежала она от дома к конторе, сколько за то, что не может Катерина всего понять, а он объяснить ей не в силах нынешнее и вчерашнее.
      Объяснить было трудно, почти невозможно, как всякую чужую жизнь. А для сестры эта жизнь стала чужой давным-давно.
      Но хотелось оправдаться. Кончались короткие дни свиданья. А потом снова, может, на годы расстанутся. Будет душа болеть у него, у нее.
      Готовились обедать. Жена собирала на стол. А Корытин сестру приголубил, обнял ее за плечи, подвел к широкому окошку, за которым лежал зимний день. Хороший был вид из окна: дома, улица - все снегом прикрытое, словно принаряженное. Не улица, а новогодняя открытка. Глядя туда, на волю, и обнимая сестру, Корытин пропел негромко:
      Серый денек,
      Белый летит снежок.
      Сердце мое...
      По голосу, по сердечному тону, по лицу и глазам брата - что-то в них чудилось! - Катерина поняла и прошептала:
      - Братушка, зачем ты сюда приехал? Уезжай.
      - Поздно, сестра.
      - Господь с ними, пусть живут как хотят... - уговаривала она.
      - Не получится. Это ведь детский сад, детишки, как их оставишь. При спичках... Хату сожгут. Помнишь, мы в детстве сарай сожгли. Отец нас выпорол. А нам ведь хотелось интересного: не думали сарай жечь. Верно ведь?
      - Конечно.
      - А сожгли. Так и здесь. Детвора... Ныне будем пряники есть, конфетами закусывать. А завтра от голода заревем. В Бударинском колхозе племенную ферму, тысячу двести коров, за неделю на мясо порезали, продали. И весь район им завидовал: забогатели, на свадьбах гости по миллиону жениху с невестой "на блюдо" клали. Чем завтра будут жить - об этом загаду нет. И у нас такие же. Лишь отвернись, все порежут, все растянут. Одни - на пропой, другие - на шоколадки. Детвора... Хоть и взрослые люди. Пойди к Петровичу, он тебе про дураков в третьем поколении расскажет.
      - Так зачем же ты сюда приехал?
      - Потому что сам - дурак. Умный человек не полез бы в такой хомут.
      - Нет, братушка, ты - не дурак, - искренне сказала Катерина.
      - Спасибо, сестра, - улыбнулся Корытин. - Тогда, значит, мой ученый сынушка прав. Он поет, что я - коммунист. И ведь не отбрешешься. В пионерах, в комсомольцах выросли. Помнишь? Как стремились туда! Старались... Тимуровцы. Чтобы старым помогать. В школе отстающих подтягивать, чтобы звено не позорили, отряд. Все было. Не скинешь с руки. Вот и теперь... Жалко... Понимаешь такое слово? Скотину жалко. Такие коровы у нас... Землю жалко. Сколько с ней пестались: севооборот, пары... Все кинь, завтра - дикое поле. А понастроили: фермы, мастерские... И все в дым: растянут, разломают, сожгут. Детвора... С папой привыкли жить, в семье. Прикажут: "Паси", - значит - паси; "Коси!" буду косить. А без папки хоть помирай. "Туды-сюды кидаю... - передразнил он. Умом не догоню... Как жить!"
      - Думаешь, спасибо скажут? - спросила Катерина.
      - Дождешься! - прежде мужа презрительно хмыкнула невестка. - Тебе нынче сказали спасибо, это - за него.
      - Слыхал, слыхал... - отозвался Корытин. - Доложили. Это тебе еще мало досталось. Такой кусок отобрали. Триста литров молока умножь хотя бы на две тысячи рублей, - начал считать он. - Шестьсот тысяч получается. Хотя бы трижды в неделю. Это уже два миллиона в карман. За месяц- почти десять. Вот так она бригадирствовала, твоя подружка. Выгнали. Конечно, я виноват. За это не ругать, а стрелять впору.
      - Еще дождемся, - с горечью сказала Корытину жена. - Как Васю Аникеева, прямо при детях. Землю не дал дураку.
      - До смерти? - не поверила Катерина.
      - Наповал.
      - Это какой Аникеев? Рыжий, зоричевский, тетки Матрены сын?
      - Он самый... Председателем был в колхозе Калинина. Долго не женился. Будто знал, что сиротами оставит. А детей любил... Сыновья у него- близнята. Господи, за что...
      - Обедать мы ныне будем или слезы точить? - пытаясь обрезать горестное, спросил Корытин.
      Катерина его не слышала, не хотела ли слышать.
      - Но так нельзя... - с болью сказала она. - Так же нельзя жить, чтобы тебя все... чтобы тебя все... ненавидели, - смогла наконец она выговорить самое горькое слово.
      Корытин поморщился.
      - А как можно? - спросил он. - Такое нынче время, сама видишь. Все я понимаю не хуже тебя, не хуже моего сынка ученого, не хуже сватьев. Но у вас слова, а у меня - живые люди. Их держать надо внатяг, иначе все пухом-прахом пойдет! Держаться надо нам, понимаешь, держаться! - Корытин уже кричал, но вдруг опомнился, подошел к сестре ближе: - Все меня точат, и все меня ругают. Пожалей хоть ты меня, Катя.
      Разговор он обрезал. Но сердцу ли, душе не прикажешь. Обедали, считай, молча. А потом - каждый к своему. Хозяин уехал по делам. Жена его на кухне прибиралась. Гостья же, подумав недолго, стала одеваться.
      - Куда? - спросила ее хозяйка.
      - На кладбище схожу, - ответила Катерина. - Одна схожу. Чего-то мне... недоговорила она.
      Хозяйка в ответ лишь вздохнула.
      10
      День-другой мело и пуржило. Выйдешь из дома - белая мгла, ничего не видать. Потом погода утишилась.
      В день отъезда утром светила луна. Солнце встало в белесой мути. Поднимался день светлый, но дул и дул стылый восточный ветер, обжигая лицо. Снежок перепархивал.
      К станции, к полуденному поезду, ехали загодя. Причиной тому председательские заботы: сначала путь лежал в Зоричев, потом в соседний колхоз "Пролетарий", а уж оттуда - на станцию.
      - По-другому не выходит, - объяснял Корытин. - А одну отпускать тебя не хочу. Проветришься.
      - Проветрюсь... - легко соглашалась Катерина.
      Последние дни тянулись долго. И ведь не ругались, но легла меж сестрой и братом какая-то неловкость. Разъехаться бы и вздохнуть свободно. Какие ни родные, но у каждого - свое.
      И вот он пришел, последний день, последний путь. Из дома поехали к правлению колхоза, где уже стояли три больших скотовоза-"КамАЗа". Тронулись впереди их, возглавляя колонну, но быстро оставили позади тяжелые машины. "Нива" спешила к хутору Зоричев, к тамошним фермам.
      В машине молчали, лишь порой переглядывались, чувствуя все ту же стену отчуждения, которую трудно сломать.
      В Зоричеве, на скотьей колхозной ферме, проехав через ворота проходной, встали возле коровников и базов.
      - Выходи. Промнешься... - сказал сестре Корытин. - Я тут кое-чего...
      Катерина вышла. Рядом, за железной огорожей, возле кормушек с сеном, у высоких соломенных куч, разложенных по базу, стояли и бродили коровы, все до единой черно-белой пятнистой масти, словно близнята. Они были хороши на погляд: тяжелые, утробистые, чистая шерсть, большие глаза, горячие струйки пара из темных пещер ноздрей. Катерине сразу вспомнилось давнее: своя корова, которую в детстве в стадо прогоняла, встречала, а зимою ждали от нее теленка.
      - Телята есть? - оживляясь, спросила она у брата.
      - А как же без телят... - засмеялся Корытин. - Еще не растел, но есть. Поглядеть хочешь?
      - Очень.
      - Пошли.
      Под крышей телятника из калориферных труб легко веял теплый ветер. Ярко светили низко опущенные белые кварцевые лампы. И милая скотья детвора - телята - покойно дремали в своих клетках или задумчиво тянули из ясель зеленые былки сена, порою взбрыкивали, играясь, мягко стуча копытцами по засыпанному опилками полу.
      - Лобаны... - горделиво похвалил Корытин, останавливаясь возле клетки.
      А сестра его, протягивая через огорожу руки, доставала и гладила бархатные головки, горячие носы, нежную молодую шерстку - детскую плоть.
      Как давно она не видала телят! А когда-то... Снова вспомнилось детство. Здесь, на хуторе. Сколько было всего: цыплята, гусята, игручие козлята, телята... И сама - теля малое, а рядом - братец, бычок лобастый. Каким он был смешным, славным. Катерина объявилась на свет божий первой и потому всегда считала себя старшей, а брата - меньшим. Она по-матерински опекала его, заботясь. Привыкли к этому. А теперь, через время, отвыкли. Но сейчас прошлое так ясно вспомнилось. Она поглядела и будто снова увидела того давнего, совсем молодого брата, мальчишку. Нынче он поседел, погрузнел. Но все - прочь! Такой же добротой и любовью светят глаза его. И душою он тот, прежний, дорогой сердцу братец. А все остальное - неправда.
      Она качнулась, прижимаясь к брату плечом, потом тронула, погладила его по щеке. Корытин понял и принял ее ласку.
      - Лобанок... - с улыбкой повторила Катерина. - Лобанок ты мой, лобанок...
      Одним разом все было забыто: непонимание, недавняя ссора. Все ушло. Не торопясь они прошли по тихому телятнику, глядя на скотью малышню, а вспоминая и вздыхая о своем: о прошлом, о нынешнем.
      На воле дул стылый ветер, обжигая лицо после тепла и затишки. Возле машины Корытин говорил и говорил провожавшему его бригадиру:
      - Привезут... Через час-другой первая машина придет. И до последнего, чтобы все на месте. Никому не уходить. Разместить, напоить тепленьким. И пусть отдыхают. Фельдшер подъедет, он сделает свое. Я сам к вечеру буду. Ни одной головы не потерять. Привезли - значит, уже на нашей шее. Немного овсяной соломки, немного сенца. Пускай отойдут, обвыкнутся.
      Поехали от скотных дворов и хутора по заснеженной степи. После недавней метели на обочинах громоздились снежные увалы. По дороге мело. Даже в тепле машины чуялась стылость январского ветреного дня. Хохлатые жаворонки, что искали поживу по краям асфальта, распушили перья, спасаясь от стужи.
      Белое солнце порою проглядывало оловянным слепым зраком. Белое поле стлалось и стлалось, туманясь белесо у близкого горизонта. Навстречу машине бежала и бежала поземка дымными змеистыми струями.
      Катерина глядела на брата, сердцем, душой вдруг почуяв близкое расставание. Вот сейчас кончится дорога. А там - станция рядом. И все. Когда и где теперь встретятся? Недавняя размолвка казалась такой обидной. Горько было сознавать, что пустая ссора отняла часы и минуты, о которых столько мечталось. И потому Катерина, повернувшись, глядела и глядела на брата. Он тоже порой поворачивался от руля, от дороги, спрашивал с улыбкой:
      - Чего?..
      - Ничего, - кротко отвечала Катерина. - Просто на братушку своего гляжу.
      Серый денек...
      Белый летит снежо-ок...
      негромко запел Корытин, глядя вперед и вперед.
      Серый денек,
      Белый летит снежо-ок...
      Сердце мое...
      За машинным стеклом все было именно так: не больно взрачный зимний день, солнца не видно, лишь порою белый диск обозначится - и все. И редкий снежок. Под ветром, наискось, летел и летел.
      Сердце мое...
      Корытин мурлыкал, Катерина слушала и глядела на брата, порою переводя взгляд на дымную от поземки дорогу, на белый простор впереди и вокруг. Так и ехали.
      И наконец открылось с бугра селенье, куда въезжать не стали, свернув к скотьим дворам: возле них чернели на снегу три колхозных "КамАЗа", с которыми начинали путь.
      Подъехали. Встали.
      - Полчасика - и на станцию... - пообещал Корытин. - Хочешь, выйди, промнись.
      - Конечно, - легко согласилась Катерина, открывая дверцу машины.
      Она выбралась из кабины и встала, ошеломленная.
      Рядом, откинув на землю задние борты-трапы, стояли "КамАЗы". Возле них кучей теснились страшные, на коров не похожие скотиняки: рога, череп, проваленные глаза, грязная, в сосулях, шерсть, острые хребты, ребра, маклаки все наружу, лишь кожей обтянутое. Коровы сами лезли на трап, по которому подняться у них сил не хватало, и они падали и ревели, вытягивая тощие шеи, видя и чуя совсем рядом пахучую солому, настланную в кузовах. Люди поднимали коров, пропуская под брюхо брезентовые ремни, волокли в кузов, укладывая на подстил. Коровы тут же начинали яростно грызть сухие будылья соломы. А те, что еще оставались внизу, на земле, истошно и тонко мычали, лезли и падали, пытались подняться и не могли. И тогда принимались реветь, задирая голову, словно предсмертно. Висел над базами, сливаясь и впереклик, неумолчный вопль.
      Катерина стояла, не смея ли, боясь ли сдвинуться с места. Она глядела не веря. Зажмурилась и снова открыла глаза.
      Белый день до боли ясно высвечивал все ту же картину: кирпичные коровники, черные проемы дверей, ископыченный баз, по которому там и здесь валялись рогатые коровьи головы, ноги, шкуры, припорошенные снегом; в дверях же, в проеме, - гора коченелых телячьих трупов, на ней- большие серые крысы, с писком ныряющие в проеденное скотье нутро.
      Мужик в крытом большом полушубке, заметив Катеринин испуг ли, ужас, набился с разговорами, охотно сообщив:
      - Лисапеты... Наши лисапеты... Я их так называю.
      И впрямь: рога да костлявый остов - похоже на велосипед.
      - Как же это... - выдавила из себя Катерина. - Колхоз... такое...
      - Колхоза нет, - внушительно объяснил мужик. - Акционеры. Закрытого типа. Чтоб никто не влез. Да наши еще живые, - успокоил он Катерину и даже похвалился: - Через раз, но дышат. У Корытина откормятся, еще и молоко, глядишь, будут давать. А в "Комсомольце" гурт навовсе поморозили. Стояли как статуи. Поезжай погляди. Изо льда ноги досе торчат. Как топорами рубили...
      Он что-то еще говорил о колхозе, о жизни, Катерина же слышала лишь скотины недужный рев и крысиный писк. Ей сделалось нехорошо. Она залезла в машину, затворила дверь и сидела опустив голову.
      Мужик пошел с докладом к Корытину. Тот заспешил к сестре:
      - Чего с тобой?
      Катерина подняла голову, проговорила:
      - Глядеть не могу...
      Корытин понял, сказал со вздохом:
      - Без привычки... Конечно. Прости. Сейчас поедем.
      И потом, в машине, когда отъехали от коровника и скотины - от всей этой беды, - Корытин увещевал сестру:
      - Чего переживаешь?.. Везде нынче так. Развал. А то не видишь. А у вас разве лучше? Свою работу возьми...
      - Не в привычку... - оправдывалась Катерина. - А эти коровы, они у тебя выживут? Они не подохнут? Ты их зачем берешь?
      - По дешевке купил, - ответил Корытин. - Кормов хватает, место есть. Перезимуют, мяса наростят, продадим. Вот и барыш... - улыбнулся он. - А как же... Такая нынче жизнь.
      На станцию приехали вовремя. Спокойно разместили вещи в купе и вышли из вагона. Стали прощаться.
      Катерина плакала, обнимая брата и целуя его холодное лицо. Обнимала - и не могла разнять рук. И снова целовала.
      На вокзале все можно. Здесь встречаются люди после долгой и долгой разлуки: прощаются, расставаясь порой тоже надолго, а порой - навсегда.
      Потом, в поезде, у вагонного окна, Катерина глядела и глядела на волю. Кончился поселок, дома его, открылась белая степь. Чернели голые деревья вдоль полотна дороги, туманился горизонт белой мглой. И вспомнились слова песенки: "Серый денек... Белый летит снежок... Сердце мое..." А вот дальше Катерина не могла вспомнить. "Сердце мое..."
      Мама... Мамочка умерла молодой, от сердца. Брат так похож на нее лицом и характером. Весь в маму. Не дай, не дай бог...
      Серый денек,
      Белый летит снежок.
      Сердце мое...
      Она заплакала, прислонясь к окну, и шептала: "Зачем, зачем ты туда вернулся, братушка..."