Игорь Ефимов
      ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
      Пурга над "карточным домиком"
      1
      В комнате пахло горячим сургучом и дровами. Дрова лежали рядом с гудящей печкой. Пожилая женщина в валенках и платке брала полено, стряхивала с него снег и совала в открытую дверцу. Громко зашипев, полено исчезало в пламени. Другая женщина, помоложе, стояла за барьером около электроплитки. Сургуч таял, тянулся из банки за щепкой-мешалкой, и молодая с любопытством следила за коричневой лентой - когда порвется. В углу пискнул зуммер. Обе женщины разом подскочили к старенькому телефонному коммутатору, но молодой было ближе, она опередила и первая взяла наушники.
      - Ночлегово слушает.
      - Анечка, ты? - раздалось в наушниках. - Ответь директору интерната. Интернат, даю Ночлегово.
      - Ночлегово? Ну, где там Зипуны? Сколько можно ждать?
      - Алексей Федотыч, но я же вам говорила - не отвечают Зипуны. Наверно, обрыв. Пурга-то какая - слышите?
      Она повернула микрофон в сторону окна, за которым с воем и свистом несся снежный поток.
      - Что же вы мне пургу даете слушать?! У меня здесь на третьем этаже пострашнее воет. Вы мне Зипуны, Зипуны дайте!
      Молодая нащупала в ряду нужный штекер, вставила его в гнездо и несколько раз нажала на кнопку вызова.
      - Ну вот, опять не отвечает. - Голос ее звучал жалобно. - Наверняка обрыв. Или Новый год до сих пор празднуют.
      - Хорошо он начался, этот новый год, ничего не скажешь.
      - А что случилось, Алексей Федотыч?
      - Ребята зипуновские ушли домой, вот что. Четверо.
      - Ах, разбойники, - воскликнула пожилая. - Ах они неслухи окаянные!
      - Да не они, - закричал директор интерната. - Это я! Я неслух. Говорила мне утром тетя Паня, уборщица, не пускай их, Федотыч, малые они еще да глупые. Так нет же, я все свое: пятый класс, взрослые люди, инициатива, нужно доверять. Вот и доверил. Где они теперь, эти четверо? Дошли? Нет? Успели до пурги? Сижу теперь и трясусь. И поделом мне.
      - Да как же вы отпустили? За пятьдесят километров!
      - Какие пятьдесят? Это по большаку пятьдесят. А они напрямки на лыжах. Там по лесной-то дороге и двадцати не будет. Они уже сколько раз так ходили.
      - Тогда и сейчас дошли. Все по домам сидят. Пурга часа в два началась, не раньше. Если с утра вышли, так должны бы дойти. Вы не волнуйтесь. А моя как там у вас? Не попадалась вам на глаза?
      - Ваша нормально. Мышку вчера на елке играла. Вообще, способная. Как пурга кончится, привезем ваших на каникулы.
      - Когда еще она кончится.
      - Вот именно, что когда. Уж вы, Анечка, если Зипуны ответят...
      - Конечно, Алексей Федотыч, конечно. Сразу же соединю.
      В наушниках стихло, и снова комната наполнилась монотонным свистом ветра и гудением пламени в печке.
      - Зипуновские все отчаянные, - сказала пожилая. - А хуже всех председательша ихняя, Ешкилева. Еще прошлый год с тигроловами за зверем ходила.
      - Да ну?
      - Вот тебе и "да ну". - Пожилая окинула взглядом кучу поленьев. - Запасти, что ли, тебе дров на ночь...
      Она натянула ватник и вышла на улицу, но тут же, задыхаясь, влетела обратно. Все лицо ее было залеплено снегом.
      - Повалил - видала! Только с крыльца сошла, ну чисто как машина налетела. Уж и не упомню такой пурги.
      Молодая вздохнула и принялась запечатывать сургучом пачку заготовленных бандеролей.
      Снова запищал зуммер.
      - Ночлегово! Вас вызывает научный городок.
      - Ой, а зачем? - всполошилась молодая.
      - Не знаю. Научный городок? Говорите. Ночлегово слушает.
      Незнакомый голос звучал слабо. Казалось, он устал проталкиваться сквозь щелчки, шорохи и писки на далекой линии.
      - Здравствуйте, Ночлегово. Скажите, с кем я говорю?
      - С Анечкой. То есть с начальником отделения связи.
      - Сейчас, Анечка, одну минуту. Я потерял вас на карте. Ага, нашел. Ночлегово. Да, вы как будто ближе всех.
      - Ну, что вы. Мы, наоборот, самые дальние.
      - От чего-то дальние, от чего-то ближние. "Карточный домик" знаете?
      - Нет.
      - Новый филиал нашего института. Километров двадцать пять к востоку от вас, такой большой зеленый дом.
      - А, это где ученые живут? Я что-то слыхала. Его лет пять назад строили.
      - Мы с утра не можем с ним связаться. То ли радио у них отказало, то ли случилось что-нибудь. Хотели полететь, как обычно, на вертолете - ветер не дал. Послали вездеход, но и от него никаких известий. Может, вы нам поможете.
      - Да как же? От нас и дороги к ним нету.
      - Дорог там вообще поблизости нет. Этот корпус специально выстроен подальше от дорог.
      - А если на лошадях, то сами понимаете...
      - Нет, и на лошадях не надо. Но там неподалеку стоит дом лесника. Вот с ним - нет ли у вас телефонной связи?
      - А и правда, есть радиотелефон. Только ему зимой почти не звонят, я и забыла. Соединить вас? Я сейчас.
      Штекер с мягким щелчком вошел в свое гнездо. Пожилая подсела рядом и подперла голову рукой, зажав в ней третий наушник. Хотя нужды в нем не было радиотелефон давал усиление звука через динамик.
      - Странно, - сказала молодая. - Трубку сняли и молчат. Алло? Это дом лесника? Ответьте научному городку. Алло... Алло...
      - Дайте мне послушать, как они там молчат, - сказал голос из научного городка.
      - Даю.
      - Да, история. Постойте-ка, а это что за звуки? Помехи на линии?
      - Я тоже так сначала подумала. Но нет, таких помех я что-то не слыхала.
      - Вам, Анечка, это что-нибудь напоминает?
      - Да. Похоже, что собака скулит.
      - Вот и мне так кажется.
      - Скулит и подвывает.
      - Стоп. А это что было?
      Молодая испуганно переглянулась с пожилой и, когда та кивнула, сказала почему-то шепотом:
      - Будто стрельнул кто неподалеку...
      Стало тихо.
      Все трое напряженно вслушивались, и вот сквозь шорохи и потрескивания до них через километры пурги и леса донесся слабый, но явственный звук, уже не оставлявший сомнений. Выстрел. Еще один.
      - Да-а... Что-то мне все это перестает нравиться.
      В голосе человека из научного городка теперь звучала такая серьезная тревога и озабоченность, что молодая не решилась что-нибудь сказать.
      - Анечка из Ночлегова, у меня к вам просьба. Вызывайте этого лесника каждые полчаса. Если кто-нибудь ответит, дайте знать. Хорошо?
      - Обязательно.
      - А мы тут пока обдумаем, что можно предпринять.
      Телефон отключился. Молодая вынула штекер из гнезда, и он быстро скользнул на свое место, утянутый пружинящим проводом.
      - Кругом наука, наука, - вздохнула пожилая, - а с погодой справиться не могут. Вона чего вытворяет. Чего хочет, то и делает.
      - Молчали бы вы, Феоктистовна, насчет науки, - взорвалась молодая. - Вам операцию сделали, жизнь спасли, а вы все ворчите.
      - Да, как мне черепушку открыли и опухоль выковырнули, про это ничего не скажу - чудо да и только. И не болит теперь, и не давит. А вот против погоды...
      - А против погоды пока и печка помогает. Дров-то хватит ли? Мне, я вижу, придется всю ночь здесь дежурить.
      - Надо бы добавить. - Пожилая поднялась, затягивая платок.
      - Вас опять собьет.
      - А я по стенке, по стенке. Дрова такое дело - их сколько ни запасай, лишних не будет.
      Перед дверью она набрала побольше воздуха и исчезла в темных сенях.
      Только она вышла, зуммер запищал в третий раз.
      Молодая надела наушники и сразу же заулыбалась, закричала обрадованно:
      - Зипуны! Наконец-то. Что у вас там было? Почему не отвечали?
      - Да оборвало над самой крышей. Мы звоним, звоним - ничего понять не можем. Только сейчас починили.
      - Ну как там ребята ваши? Дошли?
      - Какие ребята?
      - Интернатские. Которые утром на лыжах вышли.
      На другом конце замолчали, потом сказали упавшим голосом:
      - Нет. Никто не приходил.
      - Да может, вы не знаете? Может, они пришли и по домам сидят.
      - А сколько их пошло?
      - Вроде четверо.
      - Значит, все. И мой вместе с ними. Нет, не пришли они - я бы знала.
      Молодая оглянулась на темное, вздрагивающее под ветром окно и даже зажмурилась.
      - Ой, лихо мое. Беда-то какая.
      - Да уж, хуже нельзя. Давай мне интернат.
      - Даю, даю... Район? Район, Ночлегово интернат вызывает... Алексей Федотыч, Зипуны ответили... Не знаю, как вам и сказать... Нет, не пришли они... А шесть лет назад, помните? Тоже двое заблудились, а ведь нашли их...Мало ли что летом... Нет, никто не пришел... Да-да, сейчас соединю... Сейчас.
      2
      А Килю они с самого начала не хотели брать с собой.
      Дима, Димон мог бы придумать десять, двадцать, сто способов, как избавиться от Кили, и любой из них сработал бы безотказно. Но попробуй придумать что-нибудь толковое, когда тебе ставится условие, чтобы все было "честно". Если же получалось "нечестно, нехорошо", Стеша ни за что не соглашалась. Даже такая невинная вещь - запланировать выход на десять утра, а потом сделать вид, будто сговаривались на восемь, и уйти раньше, без него даже такой пустяк вызвал у нее презрительную гримасу (нижняя губа закушена, верхняя сморщена и притянута к носу).
      - Но ведь сами-то мы будем знать, что сговаривались на десять! Будем или нет? А раз будем, знаешь, как это называется?
      И вот теперь они со своей "честностью" и "хорошестью" катили по заснеженному лесу не втроем, как мечтали, то есть быстро и беззаботно, а с этим тюком из варежек, валенок и шарфов, поставленным на лыжи, с вечным отставальщиком и опаздывателем - Колькой Ешкилевым, по прозвищу Киля.
      Киля начал увязываться за ними давно, еще с летних каникул. Если, например, мяч у них во время игры улетал в овраг, заросший крапивой, и Димон с Лаврушей затевали долгое препирательство, кто его туда заколотил и кому доставать, откуда-то незаметно появлялся Киля, ни слова не говоря лез в овраг и вскоре появлялся с мячом в руках, со свежими волдырями по животу, щекам и коленкам, но с сияющими глазами. Или они опаздывали к началу сеанса в деревенский клуб и со вздохом занимали "стоячие места" среди зрителей, подпиравших стены, но вдруг кто-то махал им рукой из середины зала - это Киля вскакивал на скамейку, которую он удерживал до их прихода, лежа на ней животом и вцепившись руками и ногами. Или у Стеши начинала хрипеть и задыхаться ее карманная "Селга", и она трясла ее, колотила, прижимала к уху, но все равно не могла ни слова разобрать в своих любимых театральных передачах - одни вопли и стоны, настоящий театр абсурда - кому это нужно. И опять откуда ни возьмись выныривал Киля и протягивал в потной ладони свежую батарейку к приемнику в герметическом полиэтиленовом мешочке.
      Что им оставалось делать?
      Они принимали его услуги, говорили "спасибо", хлопали по плечу... и через минуту забывали о его существовании.
      Или старались забыть.
      Потому что быть обязанным Киле - в этом им чудилось что-то унизительное. Он был младше их на год. Ниже ростом. Слабее во всем. Даже Стешин рюкзак ему было не пронести и километр. При этом еще сказочно невезучий. Если в траве где-нибудь притаивался осколок стекла, он обязательно напарывался на него босой ногой. Если мосткам через ручей приходило время сломаться, они ждали именно того момента, когда Киля ступит на них. Стоило ему выйти в чистой рубашке, как пролетающая сорока капала точнехонько на отутюженный воротник. Наконец, единственный раз, когда он решился принять участие в обычном развлечении своих одноклассников и сбросить из окна третьего этажа бумажную "бомбу" с водой, она взорвалась во дворе интерната прямо у ног проходящего Алексея Федотовича, директора.
      Конечно, им было жалко его. Но, во-первых, жалость - чувство тягостное, обременительное, к чему-то обязывающее; а во-вторых, никто не мог бы доказать им, что они должны принять Килю в свою компанию и дружить с ним. С какой это радости? Когда он молча глядел на них издали немигающим расширенным взглядом, будто просил о чем-то, и ждал, и надеялся, всем троим делалось так смутно и тяжело на душе, что хотелось только одного - убежать, спрятаться, отгородиться.
      Даже Стеша при всех своих "хорошо - плохо" признавала, что никто не обязан выполнять эти немые взглядовые просьбы, что бы они ни означали. Поэтому, когда однажды в разгаре лета они отправились в очередной поход (так давно собирались! к Запрудному озеру за раками! с ночевкой у костра!) и, уже углубившись в лес, увидели, что незваный и безмолвный Киля тащится за ними, они на секунду опешили от такой наглости, потом остановились, потом посмотрели назад (не почудилось ли?), потом друг на друга, и тогда Димон, которому почему-то всегда выпадало брать на себя все тяжелые и неприятные дела, повернулся и пошел навстречу Киле.
      Тот стоял и ждал его, и смотрел своим обычным просительным взглядом, но еще что-то новое было в его лице, что-то похожее на виноватую улыбку.
      Эта улыбка сильно мешала Димону. Чем ближе он подходил, тем шире раздвигал плечи, грознее сутулился, шевелил бровями, надувал брюшной пресс, но ничего не помогало. Киля все так же глуповато улыбался и не двигался с места.
      - Ну? - сказал Димон, останавливаясь шагов за пять, чтобы был еще запас расстояния - надвигаться и пугать. - Куда это ты собрался?
      Киля молчал.
      - Тебя кто-нибудь звал? Ну, говори - звали тебя или нет?
      Киля молчал, краснел и улыбался.
      - Так вот - поворачивай, и чтобы я тебя на этой дороге не видел. Понял? А не то - считаю до трех. Раз, два...
      Киля не двигался.
      Пришлось сказать "три" и попытаться использовать оставленные пять шагов. Димон набрал воздуху, присел, сделал страшное лицо и бросился вперед со своими плечами (в два раза шире), брюшным прессом (можно стать двумя ногами), кулаками (сорок килограммов на силомере правым, тридцать шесть - левым).
      Киля только втянул голову в плечи и зажмурился.
      Это было совершенно не по правилам. По правилам он должен был кинуться бежать со всех ног, в худшем случае - прокричать издали что-нибудь угрожающее или обидное и исчезнуть. Так, во всяком случае, вела себя до сих пор вся мелюзга, которую доводилось шугать Димону. А что было делать с этим, с неубегающим? Не бить же его, на самом деле.
      - Вали отсюда, - нерешительно сказал Димон и толкнул Килю в плечо.
      Тот послушно плюхнулся в дорожную пыль и только тогда открыл рот и выпалил одним духом, видимо, давно заготовленную фразу:
      Можно-мне-ходить-с-вами-я-умею-север-и-юг-по-мху-на-деревьях-и-вырезать-зак
      опчен-ные-тросточки-а-ваших-мест-никому-не-скажу-режь-ножом-жги-огнем.
      - Нельзя, - сказал безжалостный Димон. - С нами никому нельзя. И не лезь ты к нам больше. Будешь лезть - еще не так получишь.
      Он вернулся к своим, и они все трое быстро и сосредоточенно пошли по дороге и, лишь пройдя большую часть пути, украдкой оглянулись.
      Кили не было.
      Лесной туннель уходил в лесную бесконечность, и только трава, прибитая ими, медленно распрямлялась. Тут Стеша вздохнула и заявила, что поступили они все-таки неважно, почти подловато, на что Димон немедленно взъелся и стал допытываться, кто же именно неважно поступил? Не с их ли молчаливого согласия он прогнал Килю?
      Так они препирались на ходу: "Все равно нехорошо!" "нет, ты скажи кто, прямо скажи". "Не знаю, кто, а все равно - нехорошо", пока заглядевшийся на них Лавруша не въехал лицом в паучью сеть, на краю которой здоровенный паук завтракал небольшой перламутровкой. Как всегда при виде живого, поедающего живое, Лавруша расстроился, и тогда те двое, оставив свою перепалку, накинулись на него, стали доказывать, что пауки полезнее бабочек, что в природе все разумно, естественный отбор, борьба видов, сам ведь собираешься сегодня поживиться за счет ракообразных, дала, вон уже их обиталище виднеется. Озеро блеснуло за стволами.
      Они сбросили рюкзаки и побежали купаться.
      Потом носились друг за другом по прибрежной траве.
      Потом срубили в лесу две сушины для костра, чтоб горел всю ночь, а на мелких сучьях вскипятили чай.
      Потом расстелили одеяло и разделили на нем припасы - каждый кусок на три части,
      В общем, они и думать забыли о чем-нибудь, кроме предстоящей ночной охоты, когда Лавруша, рассыпая творог с недоеденного бутерброда, вдруг радостно закричал:
      - Глядите! Глядите!
      Никогда нельзя было знать заранее, что может привести Лаврушу в восторг. Поэтому Стеша с Димоном, поворачивая головы, были готовы увидеть что угодно змею, рысь, лесной пожар. Что угодно, только не Килю, сидящего на корточках шагах в двадцати и глядящего на них все с той же виноватой улыбкой.
      - Как в страшном сне, - сказал Димон. - Мальчик, ты чей? Что-то у тебя лицо очень знакомое.
      Стеша схватила его за обе руки, но Димон и не думал вставать. В наступившей тишине стало слышно, как шипит влажный мох по краю костра и гудят первые вечерние комары. Черноглазый лягушонок вылез из брусничника и запрыгал в сторону Кили.
      - Ребята, ну чего вы? - не выдержал Лавруша. - Пускай, а? Раз все равно он сам дошел. Что нам - жалко? Киля, иди сюда! Слышишь? Иди.
      - Не, мы здесь, - хрипло ответил Киля. - Мы не помешаем.
      И тогда Стеша с криком "эх, вы!" вскочила на ноги, подбежала к нему, за руку притащила упирающегося к костру, сунула кружку с чаем и вареное яйцо, сама уселась рядом, положила подбородок на колени и уставилась - нет, все трое теперь уставились на Димона.
      Димон пожал плечами, обвел глазами верхушки сосен, прибрежный камыш, рассеянно взял с одеяла кусок сахара, повертел перед глазами и вдруг едва заметным баскетбольным движением швырнул его тихонечко в Килину кружку. Киля слизнул с руки разлетевшиеся капли и недоверчиво поглядел на остальных.
      - Откуда ты знаешь? - сказал Лавруша.- Может, "они" больше любят вприкуску.
      И все, наконец, с облегчением засмеялись, просто покатились со смеху, хоть шутка того не стоила, и Киля смеялся громче и радостнее всех.
      Нельзя сказать, чтобы они жалели потом, что взяли его в свою компанию.
      Уже в тот вечер, когда они, дождавшись темноты, спустились к озеру, им было хорошо от мысли, что кто-то остался на месте привала. И, бродя по пояс в черной воде, высвечивая лучом фонарика расползающихся из-под ног раков, приятно было время от времени поднять голову и увидеть посреди жутковатой стены леса яркое пятно костра, поддерживаемого Килей на берегу. А вернувшись показывать ему добычу, каждый - свою, и упиваться его восхищением. А потом угощать его дымящимися раками (неприятное дело опускания их в соленый кипяток опять досталось Димону, а Лавруша на это время куда-то исчез и вернулся лишь на готовенькое). А потом учить его всем премудростям походных ночлегов и делиться с ним, с незапасливым, одеялом и антикомарином "Тайга". А возвратясь после каникул в интернат, защищать его от нахальных одноклассников и угощать печеньем, присланным из дома. И вообще, приятно было встречать на деревенской улице или в школьном коридоре человека, которому достаточно сказать "привет", или "как дела, Киля?", или "в кино пойдешь вечером?" - и он просияет от счастья.
      Но бывали и такие случаи, когда Киля был им только в тягость, и они не знали, как от него избавиться, не обидев; обижать же его у них теперь просто язык не поворачивался, рука не поднималась.
      А в то утро - первое утро Нового года - он им был уже вовсе ни к чему, и тащился там сзади по лыжне так, что они чувствовали себя бурлаками, волочащими груз неуклюжести, медлительности, ответственности - ведь обещали Алексею Федотовичу - ну, чистое наказание!
      3
      - Дима!.. Дима, не беги так... Это же невозможно, слышишь?.. разговаривать на такой скорости...
      - О чем тут разговаривать?
      - Но ведь я предупреждала тебя вчера, что задержусь... Потому что у нас спектакль - предупреждала? Что ж тут обижаться?
      - Никто не обижается.
      - Я играла Лизу... в "Горе от ума"... Знаешь, как мне хлопали. А тебя что - дежурные не пустили?
      - Вот еще, выдумала. Да если б я захотел...
      - Ага, ага! Значит, сам не хотел... И представляешь, я в одном месте ужасно перепутала. Там, где "хоть я любви сама до смерти трушу, но как не полюбить буфетчика..."- и я, вместо "Петрушу", говорю "Лаврушу". Ужас! А потом...
      - Вот-вот, расскажи про потом.
      - Про когда?
      - Про после спектакля. Мы же договорились - в девять идем на каток. Скажешь, тоже перепутала?
      Димон, не оборачиваясь, выбрасывал слова, и каждое вылетало вместе с белым клубочком пара - направо, налево, - точь-в-точь фрегат, ведущий огонь с обоих бортов. Лыжи его ритмично стучали о наст лесной просеки. Стеша изо всех сил старалась не отставать.
      - Но ведь я ждала тебя в зале. Я же не виновата, что дежурные не пустили... Конечно, это был вечер старшеклассников, кого хотят, того пускают... Я сама прошла через кулисы... А потом было неудобно так сразу уйти... Мы же все вместе, у нас коллектив...
      - Коллектив? Севка Зябликов - вот весь ваш коллектив. Тоже мне, Чацкий из 8 "б"!
      - Димонище, это нечестно!
      - Очень даже честно.
      - При чем здесь Зябликов?
      - А при том.
      - Я с ним даже не разговаривала.
      - Зато танцевала.
      - Ну и что ж такого?.. Он меня пригласил, а я...
      - А ты и растаяла. Конечно, восьмой класс! Артист! Да я бы этому артисту...
      - Эге-гей! Ребята-а!- донеслось до них сзади.
      Давно уже у них не случалось такого увлекательного выяснения отношений. Жалко было бросать. Они нехотя остановились и посмотрели назад вдоль бело-зеленых еловых стен. Там вдалеке Лавруша, выйдя на середину просеки, держал над головой лыжные палки крест-накрест.
      - Ну все, - сказал Димон. - Чуяло мое сердце.
      Скрещенные палки на их языке означали:
      "Что-то случилось, все сюда".
      Они повернули и быстро пошли назад по собственному следу. Среди лыж, воткнутых в снег, виднелся Лавруша. Он нагнулся над лежащим Килей и что-то делал с его задранной к небу ногой.
      - Как его угораздило? - спросил Димон, подъезжая. - Ведь ни одной горки не было. Обо что он споткнулся? Сам о себя?
      - Там корень через лыжню. Натянут как веревка, а сверху снег. Мы все проехали, снег содрали, вот он и зацепился.
      - Ну, Киля, присваиваю тебе новый титул. Теперь ты не счастливчик-бомбометатель, а лыжник-пень-колода-корчеватель. Болит-то где? Здесь? Сильно?
      Киля лежал на спине и смотрел на них таким виноватым взглядом, будто его поймали на каком-то некрасивом жульничестве. Лицо его было мокро от тающего снега.
      - Ну, ребята, ну что вы стоите? - сказала Стеша, отбирая у Лавруши Килину ногу. - Надо же костер. Быстро.
      Пока они скидывали рюкзаки, доставали растопку, топорик и спички, раздували костерок, она расшнуровала и стащила с Кили ботинок, потом носок, потом еще один, потом еще...
      - Сколько их у тебя?
      - А все, сколько было, - смущенно ответил Киля.
      Стеша наконец стянула последний, осмотрела вспухшую лодыжку, покусала губу, нажала там, здесь - Киля терпел. Но когда она начала бинтовать, не удержался - пискнул.
      - Димон, - жалобно позвала Стеша. - Помоги. Надо потуже, а он пищит.
      - Чуть что - сразу Димон, да? Самый жестокий, самый, безжалостный...
      - А вот и нет. Просто у тебя характер твердый. Ну, Дима, пожалуйста.
      Димон пожал плечами, стянул рукавицы, взялся за конец бинта, сделал страшное лицо... Киля зажмурился и открыл глаза только когда все было кончено - носки и ботинок надеты поверх повязки.
      - А я и не почувствовал ничего, - протянул он с изумлением.
      - Пока на спине лежишь, конечно, не почувствуешь. А ты попробуй встань на ноги. Ну что? Идти сможешь?
      - Запросто. - Киля попытался даже притопнуть забинтованной ногой. - Хоть двадцать километров.
      Но его бодрости хватило ненадолго. Димон, тащившийся теперь последним, видел, как он хромает сильнее и сильнее, как повисает всем телом на палках. Через полчаса Киля приостановился, будто бы поправить крепление, и на минуту мелькнуло его лицо, мокрое уже не от снега, а от слез. Пришлось снова делать привал. Лавруша извлек свой ремонтный мешочек - кусачки, проволока, шурупы, шпагат, отвертка, изолента, плоскогубцы, гвозди, остальное - непонятно что, и принялся сколачивать Килины лыжи в одну широкую лыжину с площадкой из двух досок посредине. На площадку они привязали самый большой рюкзак так, чтобы Киля мог усесться как пассажир.
      Эти самодельные нарты, эта санитарная упряжка была уже почти готова, когда Лавруша, рывшийся в своем мешочке среди непонятно чего, проворчал, что, может быть, ему наконец дадут возможность закончить работу, перестанут толпиться кругом и заслонять свет.
      - Какой свет? Кто тебе... - начал было Димон и осекся.
      Действительно, стало очень темно. Хотя часы показывали всего два - начало третьего.
      Они подняли головы и тут-то, наконец, заметили ее.
      Тучу.
      Гигантскую.
      Черную.
      Затянувшую почти все небо - только в конце просеки виднелась светлая полоска.
      Ни слова не говоря, они поспешно посадили Килю (как тот ни упирался) на рюкзак, застегнули крепления и пошли вперед. Густой снег, будто только ждавший сигнала, повалил на них - стало еще темнее. Вскоре лыжи начали зарываться, исчезать на каждом шагу, как подводные (подснежные?) лодки. Согнутая спина Димона, тащившего Килю на буксире, сам Киля, его плечи, шапка, рюкзак - все покрылось толстой белой подушкой. Первый же порыв ветра пылью раздул ее в стороны, понес обратно вверх, бросил в лицо. Верхушки елей нагнулись все в одну сторону, от них пошел ровный шум.
      - Димон! - прокричала Стеша. - Может, вернемся? Пока не поздно.
      Димон остановился на минуту и оглянулся назад.
      - Не-е... Назад еще дальше. Нам бы только поле проскочить, а там...
      Они прошли еще сотню метров: просека кончилась. Дальше дорога шла через открытое место. Но никакой дороги в сущности уже не было. Еле заметная впадина еще некоторое время указывала им направление, потом и она растворилась среди сугробов.
      - Лавруша-а-а! - крикнул Димон. - Правее забирай... На сопку-у!
      - Ее не видна-а-а! - донеслось спереди.- Как в молоке...
      Дальше они брели наугад.
      Ветер со свистом налетал на них сбоку, давил, толкал, залеплял глаза снегом. Стеше иногда казалось, что на него, на этот ветер, можно облокотиться, как на стенку. Но стоило поддаться этому впечатлению, как он коварно менял направление, опора исчезала, и она чуть не падала. Лавруша тащился впереди, упрямо согнувшись, прокладывал лыжню. Не было видно ни сопки, ни полосы кустов, от которых следовало сворачивать, ни леса, оставшегося позади... Ничего. Казалось, будто от всего мира осталась лишь белая крутящаяся муть, и это уже навсегда.
      - Стой! - завопил вдруг Киля. - Нашел! Сюда! Чуть не проехали. Вон глядите.
      Отворачивая лица от ветра, они столпились вокруг него, вгляделись в то место, куда он в возбуждении тыкал варежкой, и тут же испустили радостный вопль.
      Колея!
      Свежая тракторная колея, едва занесенная снегом! Они чуть не проскочили ее в темноте.
      Киля, от радости забыв про больную ногу, привстал на своих "нартах" и, дергая то одного, то другого, с сияющими глазами принимал град похвал и новых прозвищ: тракторный следопыт, открыватель дорог, проводник на прицепе, одноногий спаситель.
      И действительно - по колее лыжи пошли гораздо легче.
      Правда, она вела не совсем в ту сторону, куда, как им казалось, следовало идти. Но не могло же быть, чтобы трактор отправился в тайгу просто так, на прогулку. Даже если он ехал не к ним в Зипуны, то куда? Конечно же, к какому-нибудь человеческому жилью, где тракторист смог бы отдохнуть и обогреться. И прошел он совсем недавно - выпавший снег едва покрывал отпечатки гусеничных траков. Нет, надо идти и идти по этой невесть откуда свалившейся на них тракторной тропе. Куда-то ведь она должна привести!
      Через полчаса Лавруша сменил Димона в "упряжке", потом они поменялись снова, потом - еще раз.
      Кругом было все так же черно и мутно.
      Ветер по-прежнему давил на них, как плотная и холодная резина, обтягивая лицо, грудь, ноги. По изменившемуся шуму они догадались, что кругом опять лес, хотя самих деревьев не было видно. Закоченевшими пальцами Димон нащупал фонарик и посветил на часы. Обе стрелки, вытянувшись в прямую линию, делили циферблат пополам: шесть. Если бы невидимый трактор ехал в Зипуны, они давно должны были быть дома. А раз ни Зипунов, ни другой деревни не видно, значит...
      Он решил пока не говорить остальным, но они и сами уже все поняли. Им доводилось, конечно, слушать рассказы взрослых о людях, заблудившихся зимой в тайге, но истории эти казались тогда какими-то далекими, вроде приключений из книжки. И всегда думалось: что ж он компас не взял? Или: надо было ему зарубки делать на деревьях, чтобы не возвращаться на то же место. Или: вырыл бы себе в снегу пещеру и переждал.
      Что такое может случиться и с ними - это как-то не укладывалось в голове.
      Но вот оно случилось, и все спасительные планы, выглядевшие такими простыми у теплого печного бока, оказались совершенно непригодными, когда кругом свистящая чернота, пальцы ног и рук будто уже отвалились - не чувствуются, плечи разламываются, колени не сгибаются... И когда единственная ниточка, связывающая тебя с миром людей и теплоты - неверная колея, ведущая неизвестно куда, да и та постепенно исчезающая под падающим снегом.
      Через час они сбились в кучку и съели все, что у них нашлось: булочку от завтрака, Стешину плитку шоколада и пригоршню семечек, которую Лавруша вез своему ручному хомяку.
      Разговаривать не хотелось. Только Киля время от времени бормотал себе под нос: "Ох, из-за меня это все, верно вам говорю, из-за меня, бросьте вы меня здесь, может, утром кто проедет и подберет". На него шикали, просили "не травить душу".
      Дальше шли, не глядя на часы, не глядя по сторонам, почти механически.
      Они уже были в том состоянии, когда даже думать не остается сил. Только вслушиваешься в то, что происходит внутри, в нытьё и жалобы всех мышц.
      "Куда! Куда вы снова взвалили на меня эту тяжесть, - будто восклицает левая нога. - Уберите ее немедленно! Я не выдержу".