Алольцев хотел знать, правда ли, что священнику положено такие вопросы женкам задавать на исповеди. Ведь этак и самую невинную и честную можно распалить словами до того, что она захочет попробовать. Отец Денис в смущении сознался, что, действительно, такие вопросники существуют и священники должны ими пользоваться. Сам он старается все неприличие пропускать. В Пскове ему это сходит с рук, но в Новгороде его могли бы вызвать на суд архиепископа и строго взыскать "за упущение".
      Довольно строгие церковные кары полагаются за всякие увеселения, за пляски, за глазение на скоморохов и фокусников и ярмарочных шутов и даже просто за смех. "Посмеявшемуся до слез - три дня сухого поста, двадцать пять поклонов в день". Но строже всего караются те, кто, заболев, идет не к попу, чтобы заказать за деньги молитву, а к знахарю или к чародею или к волхву.
      - Ну, хорошо, - говорит мне Алольцев, - допустим, что молитва святого может излечить больного. А что людям делать, когда болеет скот? Какой священник посмеет тревожить Господа молитвой о выздоровлении лошади, коровы, свиньи?
      Этот разговор происходил в деревне Савкино, когда мы с моим хозяином и его сыном были с утра заперты в доме. Потому что на тот день в деревне было назначено "опахивание". Считается, что это последнее средство, которое может остановить падеж скота. На деревенских коров летом напал такой мор, что в Савкине их осталась едва половина. Мужчины не имеют права участвовать в "опахивании", даже на улицу им запрещено выходить. Всем заправляют бабы и девки. Но дом Алольцевых стоит на краю деревни, так что я мог из чердачного окошка тайком наблюдать за происходящим.
      Сначала появилась чинная процессия. Впереди шла девица с иконой в руках. (Алольцев сказал, что эта икона изображает Святого Власия.) За ней следовали женщины с вениками, пучками соломы и сена. Я разглядел среди них и Людмилу Алольцеву. Потом появилась старуха верхом на помеле, в одной рубахе, с распущенными волосами. Вокруг нее - бабы и девки с ухватами и кочергами, другие - с горшками и сковородами. Они вскоре начали скакать, вертеться, грохотать посудой.
      И тогда появилась обнаженная женщина с хомутом на шее, запряженная в соху. (Алольцев сказал, что это должна быть непременно вдова.) Ее окружили тетки с зажженными лучинами. Воткнули соху в землю, и вдова потянула заповедную борозду вокруг деревни.
      Процессия исчезла из виду. Но через какое-то время мы услышали грохот и крики на улице, стук в ворота дома.
      - Ай! Ай! Секи, руби смерть коровью! - вопили женщины. - Ай! Ай! Пропади, черная немочь! Ай! Ай! Секи, руби!
      Обезумевшая от страха дворовая собака выскочила за ворота - ее тут же забили ухватами до смерти. С воплями двинулись дальше. Бесчинствовали до самого вечера.
      И что бы Вы думали? После "опахивания" мор стал слабеть. Только в двух домах подохли телята. Ну как тут темным людям избавиться от суеверий?
      Вы помните, бесценная, как я в тринадцать лет, посреди Великого поста, съел кусок морковного пирога в еврейской лавке, а потом узнал, что там была подмешана курятина. И как я переживал свой грех, и как Вы, добрейшая, купили для меня недорогую индульгенцию во искупление. Какое это было облегчение! Местные вероотступники не верят в благодетельную силу купленных отпущений и поносят нас, католиков, и насмехаются. Но при этом их попы вовсю гребут деньги на заупокойные молитвы об усопших. У богатых людей принято заранее делать большие вклады в монастыри, чтобы там молились за них многие годы после их смерти. Чем это отличается от торговли индульгенциями, моему слабому разуму не понять.
      Вообще монастыри здесь часто играют ту роль, которую у нас выполняют банковские дома. Многие из них превратились в богатейшие хозяйства, со всевозможными угодьями, пахотными полями, рыбными и пчелиными промыслами. Если простой человек попытается дать кому-то деньги в рост, ему назначат покаянный пост длиной в двенадцать месяцев. Но сами монастыри дают ссуды под проценты и князьям, и боярам, и крестьянам. Да и как крестьянин может начать хозяйствовать на новом месте без ссуды? А переманивать хороших крестьян к себе - чуть не главное занятие местных землевладельцев, потому что много земель пустует и рабочих рук не хватает.
      Обряды крещения, похорон и бракосочетания тоже оседают в церковных сундуках мешками с гривнами и рублями. Обычно брачный союз замышляется и устраивается родителями молодых. Жених не должен видеть лица своей невесты вплоть до завершения церковного обряда. Конечно, такой обычай - отрада для всех дурнушек. Но обычай обычаем, а жизнь часто течет по-своему. Мои хозяева Алольцевы, посмеиваясь, рассказали мне, как они ухитрились нарушить добрую половину брачных правил.
      Во-первых, взять жену из другого города - это уже был большой непорядок. Почему вдруг? Какие причины? Неужели в Пскове уже не осталось добрых семей, с которыми хотелось бы породниться? Ермолай Лукич уверял своего отца, что ему как раз выгодно породниться с новгородскими Корниенковыми, потому что именно от них он получает лучшую слюду для окон, на которую во Пскове такой спрос. И он не сознался никому, что во время визитов в корниенковский дом видел там их дочь Людмилу - румяную без румян, веселую без скоморохов, с распущенными по-девичьи волосами. Увидел несколько раз - и не смог забыть.
      Он-то не сознался, но родня строила догадки, злобствовала, пыталась помешать сговору. Из уст в уста полетело страшное слово: приворожила! Наверное, хитрая девица помылась молоком с медом, да перемешала это с собственным потом, да с помывочной водой из бани, да подлила такого зелья в питье доверчивому псковскому молодцу - вот и результат. Рецепты всяких заговоров и приворотных смесей, написанные на берестяной коре (главный писчий материал здесь для повседневных записок), кочуют из рук в руки, вопреки всем проклятьям церковных учителей. Одна из теток Алольцева даже заготовила зелье "отвораживающее" и незаметно влила его Ермолаю Лукичу в кубок, когда праздновали Масленицу. Но он только крякнул на необычный вкус вина и продолжал пировать и веселиться. А Людмилу свою не забыл и от сватовства не отказался.
      Кое-как Алольцеву удалось утихомирить родню. Отец его подписал брачный договор. Для свершения обряда Корниенковы приехали в Псков, где семья жениха арендовала для них дом по этому случаю. В этом доме и совершили обряд одевания невесты в присутствии ее родных и жениха. И в церковь Людмила послушно пошла с закрытым лицом. Там все шло благопристойно: священник надел молодым кольца, поднес кубок с вином, из которого они отпили все трое, а потом священник по обычаю бросил кубок на пол. Тут раздались злые смешки, потому что кубок явно подкатился к ногам невесты, а это означало, что она будет верховодить в доме. Но Людмила, не обращая внимания, опустилась перед женихом на колени - это символизирует обет послушания мужу, а он прикрыл ее полой своего кафтана, обещая тем самым защиту и заботу.
      По возвращении из церкви молодых провели в спальню по расстеленному белому холсту. У невесты в это время лицо уже открыто, на плечах была соболья накидка. Как водится, в постель им подали вареную курицу, от которой они немного поели, после чего остались одни. И вот тут-то и поджидала их каверза, которая чуть не испортила счастливый день.
      Обычай их таков: отец или мать, или брат невесты, или кто-нибудь из ближайших ее родственников становится у дверей спальни и выжидает, пока не выйдет оттуда молодой объявить им, как он нашел свою жену: девственницей или нет. И объявляет он об этом так: выходит из спальни с полным кубком вина, в донышке кубка просверлено отверстие, и молодой, прикрывая его снизу пальцем, подносит в таком виде кубок родственнику: если полагает он, что молодая сберегла честь, то залепливает сперва то отверстие воском, так чтобы вино не могло пролиться; в противном случае жених отнимает вдруг от отверстия палец, и вино льется оттуда на стоящего перед ним родственника жены. Тогда позор невесты всем становится виден.
      И вот, насладившись брачными ласками и придя в себя, Алольцев собрался выйти к гостям и родне. Все проверил: кубок на месте, дырочка заделана, вино налито. Он оделся, зажал дырочку пальцем, пошел поцеловать молодую жену. Может быть, они слишком затянули этот поцелуй. Так или иначе, вдруг он чувствует, что по пальцу у него что-то течет. Вгляделся - что-то желтое. А потом и красные капли вина. Видимо, кто-то из его злых теток сыграл с ними такую шутку: залепил дырочку не воском, а топленым маслом. От тепла руки оно сразу растаяло, и вино начало выливаться.
      Что было делать?!
      В спальне горела одна свечка, можно было взять воск от нее. Но куда вылить на время вино? Они бросились искать. Ни кружки, ни бутылки, ни миски. Не было даже лампады перед иконой, потому что все образа были заранее вынесены, дабы не осквернять их зрелищем соития. Молодоженам ничего не оставалось делать, как наполнить вином собственные рты. Трудность была в том, чтобы не рассмеяться, пока дырочку в кубке заделывали воском.
      Алольцев вышел из спальни и торжественно поднял кубок. По злобно-радостной физиономии одной из теток понял, что это была ее проделка. Убрал палец. Ничего не пролилось. Тетка скривилась. Отец Корниенков с облегчением выпил кубок до дна. И они ему так и не сознались, что вино уже побывало в чьих-то ртах.
      Мое положение в торговом доме Алольцева весьма укрепилось, после того как мы переехали в Псков. Оказалось, что здесь спрос на переписку книг и перевод писем еще выше, чем в Новгороде. Теперь я не просто домашний учитель, а еще и управляющий книжным отделением конторы. В моем подчинении имеются два переписчика и один художник, который рисует миниатюры для текстов и переплетов. С гордостью могу сказать, что за последние три месяца мы принесли Алольцевым неплохой доход.
      Среди книг, прошедших через наши руки, много было интересных и поучительных. Доводилось нам уже переписывать и жития местных святых, и истории военных походов и битв, и повесть о том, как московский князь Дмитрий в прошлом веке разбил татар на берегу Дона, и другую повесть, как год или два спустя татары оправились и их хан Тохтамыш захватил и сжег Москву, перебив и угнав в рабство русских людей видимо-невидимо.
      Но больше всего меня заинтересовала книга о строении земли и человеческого тела, составленная, видимо, из переводов с греческого, из отрывков медицинских трактатов знаменитого Гиппократа и прославленного Галена. В ней описаны четыре стихии, из которых состоит мир - огонь, воздух, земля, вода, - и объяснено, как они соотносятся с четырьмя главными веществами нашего тела: кровью, мокротой или флегмой, красной желчью и черной. Автор полагает, что черты характера человека определяются именно этими четырьмя веществами.
      У детей характер пылкий и податливый - это под влиянием крови, и потому они то играют, то смеются, и когда плачут, быстро утешаются. У юношей же характер пылкий и страстный - под влиянием красной желчи, и потому они быстры и вспыльчивы. У зрелых мужей характер сухой и холодный - под влиянием черной желчи; они суровы и тверды, и когда гневаются, утешаются с трудом. У старцев же характер холодный и податливый - под влиянием мокроты; потому они печальны и дряхлы, медлительны и забывчивы, а когда сердятся, то надолго.
      Что Вы обо всем этом думаете? Не кажется ли Вам, что автор любит прыгать от частного к общему еще больше, чем я? Откуда же берутся тогда столь разные по характеру дети, какими были мы с Гретой? И столь разные юноши, что одни идут в воины, другие - в торговые дела, а третьи - в монахи? И столь разные мужи, как Алольцев и отец Денис? И столь разные старики, как епископ Бертольд и мой отец?
      Упомянутый мною отец Денис - давнишний друг семейства Алольцевых и Корниенковых, он крестил в Новгороде их детей. (После сына Людмила родила еще дочь, которая умерла во младенчестве.) Недавно он получил церковный приход во Пскове, но, возможно, ему придется вернуться в Новгород, потому что псковичи решили прогонять из церквей всех овдовевших попов. Кажется, это первый русский, который готов беседовать со мной - католиком - о вопросах веры. Я спросил его, не боится ли он. Ведь это строго запрещено церковными постановлениями. А вдруг я донесу? Он усмехнулся и сказал:
      - В свое оправдание я заявлю, что пытался обратить тебя в православие.
      На самом деле ничем таким он не занимается. Ум у него на редкость открытый, и он хорошо осведомлен об истории споров между восточными и западными христианами. Дал мне прочесть большое послание киевского митрополита Иоанна Второго Папе римскому Клименту Третьему, отправленное аж четыре века тому назад, в котором митрополит разъясняет позицию православных (так вероотступники именуют себя) по шести спорным вопросам.
      Я, конечно, пощажу Вас и не стану мучить всеми этими богословскими мудрствованиями. Но помните тот случай, когда Вы, по поручению нашего священника, готовили тесто для церковных облаток, а я, играя на столе, опрокинул солонку? И как Вы испугались, что соль попадет в тесто, и огорчились? Так вот русская женщина испугалась бы обратного - если бы у нее не оказалось соли для теста. И этот вопрос - каким хлебом причащаться, пресным или соленым - разделяет две церкви вот уже пять веков.
      Православные указывают на то, что в Евангелии употреблено слово "хлеб", а не "опресноки". Что опресноки - это еврейский пасхальный обычай, от которого Христос отступил. Я указал отцу Денису на то, что это может быть ошибкой перевода с оригинала. Что в их тексте, совсем рядом, есть уж точная ошибка: сказано, что Христос обмакнул опреснок в "блюдо", когда во всех старинных рукописях говорится в "солило". Он же привел такой аргумент: евреи едят пасху стоя, а Христос с учениками во время Тайной вечери "возлежали". Что, по его мнению, подтверждает желание Спасителя нашего отказаться от еврейских обычаев и обрядов. И тут я не знал, что возразить.
      Дорогая фрау Урсула! Только Вам решаюсь я передавать содержание этих бесед. Поделиться своими сомнениями с нашим преподобным епископом я не посмею. Вдруг окажется, что на каком-то из Вселенских соборов этот вопрос уже разбирался и был решен! Я просто боюсь в очередной раз обнаружить бедность своих познаний в церковной истории. А уж коснуться наших споров о безбрачии священников - побоюсь тем более.
      Что я могу сказать отцу Денису, когда он мне читает из 1-го послания святого апостола Павла Тимофею (3:2): "Епископ должен быть непорочен, одной жены муж..."? Или оттуда же (3:12): "Диакон должен быть муж одной жены, хорошо управляющий детьми и домом своим". "Если основатель Церкви Христовой, святой Павел, принимал иерархов женатых, кто мы такие, чтобы отменять это?" - говорит отец Денис.
      Конечно, я всем сердцем согласен с правилами нашей Святой Католической Церкви, запрещающей священникам вступать в брак. Но, одно дело - правило, другое - живой человек. Когда видишь перед собой достойного, умного, глубоко верующего священнослужителя, трудно отнестись к нему с презрением и осуждением только за то, что он состоял в браке. Отец Денис очень любил свою жену, она умерла недавно во время родов.
      Хотите в заключение - "уличный, с первого взгляда" - портрет отца Дениса? Извольте. Главное впечатление: этот человек смотрит на мир и на тебя из окошка. Смотрит с большим интересом, с участием, с желанием понять, помочь. Чуть ли не прижимается порой щекой к стеклу, чтобы разглядеть получше, заглянуть за край рамы. Но остается при этом всегда внутри дома. Внутри дома своей души. Немного даже стыдится того, что он всегда - в укрытии. Сочувствует тем, кто снаружи - под ветром, дождем, морозом, жарой. Не понимает часто, почему люди не прячутся под его крышу, в его душевный приют. Готов пустить всех. Но того, что гонит людей наружу - под бурю и стужу и огонь, - понять не может.
      На этом позвольте мне закончить, моя бесценная фрау Урсула. Боюсь, я наскучил Вам этими богословскими диспутациями. Пишите мне о своей жизни, о городских новостях и сплетнях, об успехах моей любимицы Греты. Как я хотел бы послушать ее игру на лютне! Когда наш преподобный епископ решит отозвать меня отсюда, мое сердце вздрогнет от радости при мысли о скором свидании с вами обеими.
      С. З.
      Эстонский дневник
      Верую, Господи! Верую. Верую в Тебя Единого. Люблю Тебя всем сердцем.
      Дьявол. Враг рода человеческого. Сатана. Не верю. Не могу. Какой еще дьявол? Кто он? Что он может?
      Господь всесилен. Он Царь. Над всем сущим. Дьявол - не царь. Тогда кто он? Наместник? Наместник в царстве зла? Послушный наместник? Слуга?
      Послушный - кому? Приказу? Чьему приказу? Кто приказал? Господь?
      Страшно. Помыслы. Гордыня ума. Смирись перед тайной. Дьявол смущает. Путает мысли. Сам? Или по приказу? Испытание. Соблазн.
      Испытание Иова. Восславит или проклянет Господа? Ведь Иов отрекся. Сказал: "Не хочу знать души моей". Но Господь оправдал его. Вот тайна!
      Господи, помоги. Хочу любить. Только Тебя. Зла нет. Зла нет в Тебе. Должен быть дьявол. Царь зла. Не Ты, не Ты!
      Помоги! Господи, помоги! Верить. Дай поверить. Поверить в дьявола. Помоги мне. Дай веру. Верить. Верить хочу. Сатана. Враг рода человеческого. Тебе не подвластный. Дьявол искушающий. Погубитель душ. Спаси и помилуй от него. Ты - не он.
      Вот он. Он здесь. Берег реки. Река Сороть. Деревня на холме. Кусты бузины. Смотрю. Вижу его сквозь кусты. В новом облике. Девица из деревни. Одна, две, три. Много.
      Потом она. Она тоже приходит. Одна, без мужа. Они смеются. Смеются и пляшут. Пляска. Хоровод. Венки. На головах венки.
      Я смотрю. Я вижу. Я проклят.
      Берег. Трава. Рубашки. Всюду. Рубашки на траве.
      Плеск. Плеск воды. Визг, брызги, шлепки.
      Я не вижу. Я закрыл глаза. Я заткнул уши.
      Потом тишина. Никого нет. Рубашек нет. Дьявола нет.
      Спускаюсь. Иду к воде. Вхожу. Вхожу по грудь. Пью. Пью воду. Вода ее омовения.
      Приворожить. Приворотный. Пью приворотную воду.
      Венок плывет. Ее венок. Ромашки и васильки.
      Пью воду. Дьявол во мне.
      Спасенья не будет.
      Он во мне.
      Глава 4. В доме Борецких
      Его преосвященству епископу Любекскому,
      из Новгорода, март 1470
      (латынь)
      Преподобный отец Бертольд, учитель и благодетель!
      С прискорбием узнал я о том, что торговый корабль, отплывший из Ревеля, попал в бурю и в полуразрушенном виде был выброшен на берег. Скорее всего, мое предыдущее послание сейчас изучают изумленные селедки на дне Балтийского моря, или оно блуждает по волнам в бочонке с воском, выпавшем через пробоину в борту. В этом письме я позволил себе описать свои впечатления от жизни в псковской деревне Савкино, принадлежащей моему хозяину Алольцеву. Возможно, я был в нем слишком многоречив и многословен, так что не стоит и тужить об этой пропаже. Повторю лишь вкратце то, что кажется мне существенным: отличия Вольного Пскова от других русских княжеств и городов.
      Главное отличие: в Псковской земле среди крестьян нет холопов. Каждый крестьянин - свободный арендатор, он договаривается с владельцем земли об условиях аренды, оба ставят свои подписи под договором и могут предъявить этот документ на суде, если между ними возникнут споры. Мне довелось присутствовать на суде в Опочке, куда Алольцев подал жалобу на своего арендатора за то, что он начал пахать участок, не включенный в договор. Крестьянин же заявил, что он пашет этот участок уже пять лет, и представил тому свидетелей. Оказывается, статья девятая "Псковской правды" гласит: "Если в течение четырех лет владелец не подал жалобу, участок остается за пахарем". Судья решил дело в пользу арендатора.
      Думаю, такая охрана прав земледельца и есть причина того, что в Пскове всегда зерно в изобилии, даже в те годы, когда в остальной Руси недород и голодающие стекаются в эти края просить Христа ради. Крестьянин готов работать не покладая рук, когда уверен, что никто не покусится на плоды трудов его. Трехпольный оборот распространен здесь широко. Из зерновых сеют больше всего рожь, овес, ячмень, просо, гречу, горох, чечевицу, а для нужд ремесла - лен и коноплю. И уплатив аренду и положенные пошлины, крестьянин распоряжается собранным урожаем как полный хозяин.
      Еще я описывал в пропавшем письме, как я с семейством Алольцева вернулся с началом зимы в Новгород. Сейчас же я должен не откладывая доложить Вам, преподобный отец, о весьма важной встрече или знакомстве, которое было послано мне Провидением - видимо, недаром.
      Случилось это примерно месяц назад. Как-то днем, когда я кончал заниматься с сыном моих хозяев, их друг, отец Денис, поднялся ко мне наверх, в комнату для занятий. Он сказал мне, что у него есть заказчик, который нуждается в моих услугах, чтобы перевести на греческий большое письмо. Только он хотел бы, чтобы об этом письме и тем более о его содержании никто не узнал. Согласен ли я взяться за работу и согласен ли дать клятвенное заверение в том, что тайна будет соблюдена?
      Поколебавшись немного, я согласился. Он сказал, что зайдет за мной с наступлением темноты и отведет в дом заказчика. Зимой солнце уходит рано. Черный снег тихо скрипел под нашими шагами. Замечали ли Вы, что чем гуще темнота, тем острее хочется восславить Господа за то, что отделил Он свет от тьмы? Глаза слезились от мороза и огоньки звезд рассыпались на мелкие лучики.
      Вскоре я понял, что мы свернули на Прусскую улицу, где живут самые знатные и богатые бояре Новгорода. Остановились у большого каменного дома, обнесенного стеной. Отец Денис тихо постучал в калитку, проделанную в воротах. Она немедленно открылась. Невидимый провожатый провел нас в боковые сени, открыл дверцу, за которой была винтовая лестница. Отец Денис поставил меня перед ней, провожатый дал в руки лампадку с огоньком и легонько подтолкнул в спину. Я начал подниматься один. Лестница завивалась так долго, что у меня закружилась голова. Наконец, в полумраке передо мной возникла дверь. Я толкнул ее, вошел.
      И тут...
      Нет, нужна была бы кисть живописца, чтобы изобразить роскошное убранство комнаты, в которой я оказался. Какой-нибудь итальянский Фра Филиппо Липпи или фламандский Роджер ван дер Вейден могли бы воспроизвести эти роскошные персидские ковры на стенах, обитые кожей кресла, сверкающие подсвечники, витражи на окнах. На полу была расстелена огромная шкура белого медведя.
      Сначала мне показалось, что комната пуста. Но когда глаза привыкли к яркому свету свечей, я разглядел женщину, сидевшую за большим дубовым столом. На вид ей было лет пятьдесят. Сухие узкие губы, казалось, вот-вот были готовы изогнуться в усмешке, но взгляд сверлил настойчиво и серьезно.
      - Я знаю, кто ты. Знаешь ли ты, кто я? - спросила она.
      - Нет, госпожа.
      - И не нужно. Там на столе русский текст. И чистый пергамент. И деньги за работу. Приступай сразу. Я приказала, чтобы сюда никто не входил, пока ты не закончишь. Потом ты уйдешь тем же путем, что пришел.
      - Слушаюсь.
      - Подойди сюда. Вот латинская Библия. Положи на нее руку и поклянись, что никому не расскажешь о содержании письма.
      Что мне было делать, преподобный отец? Я исполнил ее повеление. Но разве могу я не сообщить Вам о том, что было в письме такой огромной важности? Молю лишь, чтобы Вы отпустили мне грех клятвопреступления. И купили для меня из причитающихся мне денег индульгенцию соответствующей стоимости.
      Мое рабочее место было устроено на маленькой конторке у стены, под эльзасским гобеленом, изображавшим охоту на оленя. Конечно, в таких условиях я не имел возможности снять для Вас полную копию. Но я постарался запомнить все как можно лучше и той же ночью, вернувшись домой, перелил из кувшина памяти на бумагу все, что мне удалось донести. Как Вы понимаете, уже имя адресата заставило мое сердце вздрогнуть охотничьим азартом. Ибо письмо было адресовано не кому иному, как патриарху Дионисию, номинальному главе восточных вероотступников, все еще восседающему в захваченном турками Константинополе.
      "Пресвятой Отец, Досточтимый и Всеблагой Патриарх Дионисий!
      Припадаю к Вашим стопам, смиренно прошу Вашего благословения, а также совета и помощи не только лично себе и своему семейству, а всем богобоязненным и честным православным, живущим под сенью Святой Софии в Великом Новгороде, раскинувшемся от озера Ильмень до озер Ладожского, Онежского и далее до Белого моря, а также от реки Волхов до реки Нарвы на запад и до Уральских гор на восток.
      Хочу верить, что доходили до Вашего слуха вести о том, какие обиды и притеснения доводилось терпеть в последнее время Великому Новгороду от князей московских. Как пятнадцать лет назад вторгся князь Василий Васильевич в нашу землю с войском, как убивал и жег православных людей от мала до велика, как грабил наши церкви и города, чтобы платить поганым татарам, которых нанял и привел с собой нам на погибель. И нынешний князь Иван Васильевич также чинит нашей земле горе и разорение, нарушает границы наши, преступает Яжелбицкий договор, по которому его отец крест целовал, что города наши Волок Ламский и Вологда остаются за Новгородом. И вольность нашу, исстари отцами нашими и кровью их защищенную, хочет навсегда отнять и в грамотах своих объявляет Великий Новгород своей вотчиной.
      А хуже всего то, что митрополит Московский ныне имеет право утверждать или не утверждать наших епископов. И для того наш архиепископ, какового мы испокон века сами избирали из своих лучших священнослужителей, должен просить у князя охранную грамоту для приезда в Москву и после там получать благословение от ихнего митрополита.
      Сердца наши болят от всех этих обид и новых порядков. Не хотим мы получать благословение от Москвы, а хотим получать его, как это было испокон веков, - в Киеве, от тобою поставленного и утвержденного митрополита Киевского. И как нам стало известно, нынешний киевский митрополит Григорий объявил, что порывает с Флорентийской Унией и возвращается в веру отцов своих, в истинное православие, коего ты, святой отец, остаешься единым верховным вождем и главой. И если бы ты согласился благословить митрополита Григория на киевском престоле и дал бы ему право благословлять нашего архиепископа на престол Святой Софии, мы бы с радостью перешли обратно под твою пасторскою волю, а от московского надзора и гнета избавились бы.
      Свет истины Христовой пришел к нам из Константинополя, отцы наши и прадеды просветлялись им, и мы хотим, чтобы и впредь так было, чтобы наши души и души детей наших нашли жизнь вечную под крестом Святой Софии. Ведь не навсегда же поганые турки закрепились в Святом Граде твоем. Если будем крепки в вере сердцем, то и десницу нашу Господь укрепит и поможет изгнать неверных из твоего града, как изгнал их сто лет назад из Киева".
      Конечно, настоящее письмо было гораздо длиннее, со многими отступлениями и ссылками на Священное Писание. На работу у меня ушло почти три часа. И все это время боярыня молча сидела за столом, читая различные книги и манускрипты, делая выписки. Казалось, она совсем забыла обо мне. Если кто и следил за мною, то только голова белого медведя, которая грозила мне с пола оскаленной пастью.
      Наконец я кончил и с поклоном подал ей исписанные листы пергамента. Она взяла их своей маленькой цепкой рукой и так же молча начала читать. У меня было время рассмотреть шелковую вышивку на ее ферязи, серебряные пуговицы в форме птичьих лапок, бирюзовое ожерелье. Обшлага и ворот были украшены оторочкой из рысьего меха.
      - Ты перевел все правильно, - сказала она, и по губам ее скользнула то ли гримаса недоверия, то ли тень улыбки. - И почерк у тебя отличный. Я достаточно знаю греческий, чтобы читать, но в письме делаю слишком много ошибок. Было бы жестоко мучить Его Преосвященство моей безграмотностью. Думаю, ты понадобишься мне в будущем не раз. Но ты помнишь условие?
      - Да, госпожа.
      - Я умею награждать за верную службу. Но умею и карать за измену. Если я узнаю, что ты кому-то рассказал об этом письме...
      - Этого не случится, госпожа.
      - Ты доволен платой?
      - О, да! Вы очень щедры.
      Она взяла в руки перо, обмакнула его в чернильницу, но вдруг передумала.
      - Ты ведь католик?
      - Да.
      - И знаешь множество языков?
      - Не так уж много. Не больше дюжины.
      - А когда ты молишься в душе - на каком языке?
      - Пожалуй, чаще всего - на латыни.
      - Я молюсь по-русски. Но как подумаешь: сколько же языков нужно знать Господу и ангелам его, чтобы выслушивать наши молитвы. Или молитвы, обращенные к святым. Покровителем моего покойного мужа был Святой Исаак. Что ж, выходит, ему нужно было выучить арамейский, чтобы молиться своему святому?
      - "Мною преклонится всякое колено, Мною будет клясться всякий язык", сказано у пророка Исайи.
      - На вече перед Святой Софией мы все говорим на одном языке - но как часто не можем понять друг друга! И тогда хватаемся за дубины и мечи. Язык меча - единственный язык, который не нуждается в переводе. Но хватит. Теперь ступай. Я пошлю за тобой вскоре опять.
      Она уже не глядела на меня, снова потянулась к перу. Я чуть замешкался и успел краем глаза увидеть, как она вывела под моим переводом слова: "Марфа Борецкая".
      Хорошо, что в этот момент никто не мог видеть ни моего раскрытого рта, ни испуганных глаз. Борецкие! Нет человека во владениях Великого Новгорода, который не знал бы этого имени. По богатству, по знатности эта семья не имеет себе равных. Вот куда привело меня неисповедимое Провидение! Муж боярыни Марфы был здесь посадником, и один из сыновей сейчас имеет ту же должность. Вот почему письмо к патриарху Константинопольскому, которое довелось мне переводить, представляется мне таким важным, что я позволил себе, преподобный отец, отнять у Вас столько времени на ознакомление с ним.
      Ведь если перемены, задуманные Марфой Борецкой, осуществятся, если новгородский архиепископ будет утверждаться не в православной Москве, а в католической Литве (Киев был отбит литовцами у татар около ста лет назад), это будет означать могучее усиление нашего влияния в государстве, силу которого местные кощунники порой сравнивают с силой Всевышнего, восклицая в слепом самодовольстве: "Кто против Бога и Великого Новгорода?!"